Да, женщины дерутся подло – царапаясь, кусаясь и выдирая друг другу волосы.
      Рядом бегали взволнованные свидетельницы этой сцены, Неля и Ирина, и пытались нас разнять: "Господи, бабы! Вы с ума сошли! Перестаньте сейчас же!" Тогда Люда поднялась, страшная и спокойная, и, не переставая улыбаться, вывернула ящик моей тумбочки, вытащила оттуда фотографии, где я была снята в обнаженном виде, и, потрясая ими, заявила: "Я пошлю эти фотографии твоей мамочке, в Хабаровск, и она убедится, что ее дочь – порядочная женщина". Это была жестокая угроза.
      Я не помню, где я провела остаток той сумасшедшей ночи, но помню, что, проснувшись в своей комнате утром одна, я долго смеялась. Надо же, никогда не драться в детстве и сцепиться со взрослой женщиной в возрасте 18 лет. Ночная сцена оказала на меня сильное живительное действие и хорошо встряхнула. Я была довольна, что мои нервы спустя несколько часов после событий еще волнующе вибрируют.
      Впоследствии мне стал часто сниться один сон. Невероятных размеров мурлыкающая белая кошка с длинными женскими ярко накрашенными ногтями медленно подкрадывается ко мне, а я лежу, зачарованная, не в силах пошевельнуться. И вот прыжок, длинные алые ногти впиваются в мою шею, я слышу нежное мурлыканье. Я задыхаюсь в густой белой шерсти и млею под тяжестью теплого тела. Сладострастный, изнуряющий сон.
      Юлия и Люда после этого случая не разговаривали целый год, хотя жили в одной комнате. Если им нужно было что-то сообщить друг другу, они писали записки и даже подарки ко дню рождения оставляли молча на столе. Это оказалось тяжелой пыткой для обеих, и к концу года у них сдали нервы. Люда, как разумная женщина, все-таки вернула мне фотографии, тем и закончилась эта история.
      Теперь Люда – леди до кончиков ногтей. Говорит мягко и чуть-чуть жеманно, одевается очень элегантно, ходит в театры, делает вид, что забыла все крепкие словечки, почти не пьет и совсем не курит. Она так старательно смывала черты своего прежнего вульгарного облика, что ее старые знакомые при встрече с ней иногда ее не узнают. Она окончила курсы этикета, научилась аккуратно пользоваться вилкой и ножом и набросила на все свои отношения с людьми розовый покров вежливости. Люда, конечно, умница, но огонь жизни, когда-то сверкавший в этой женщине, теперь погас. Игра в леди убила в ней все самое страшное, но и самое привлекательное. Мы изредка встречаемся с ней и ведем вежливые разговоры, но иногда мне хочется взять ее за плечи и встряхнуть. "Люда, милая, твоя тщательно скрываемая жизненная ненасытность гораздо симпатичнее искусственной светскости. Оставайся собой".
      Я тоже в свое время занималась собственной переделкой. Очистила свою речь от матерных выражений, изменила стиль одежды, поменяла даже интонации голоса – они стали плавными и светскими. Но однажды, на великолепном банкете, меня взяла страшная тоска. Я увидела себя со стороны – скучную, жеманную, натянутую – и поняла, что теряю главное свое сокровище – свою бесподобную непосредственность.
      Мне хотелось станцевать на столе, громко рассмеяться, выругаться, запеть, крепко, взасос, поцеловать своего соседа по столу, но я была слишком воспитанна, чтобы рассказать всем, какие картины проносятся у меня в голове. С тех пор я твердо отстаиваю свою драгоценную независимость – да, господа, я леди, но до известных пределов. Я не боюсь грязи, и, если понадобится постоять за себя, я снова стану той маленькой шаровой молнией по имени Даша, которая приехала в Москву из провинции шесть лет назад.
      А с Людой мы только раз поговорили искренне. Когда я была в гостях у нее на квартире, которую она снимает за большие деньги (а она, разумеется, получила вожделенную московскую прописку, выгодную работу и деньги), мы разговорились на тему путча 199года. Я, как водится, пела свою любимую романтическую песню о храбрости и борьбе за демократию. Люда холодно посмотрела на меня и сказала: "А мне плевать. Я при любом строе смогу хорошо жить. Если бы путч победил, я бы уехала в деревню, схоронилась бы годик, подождала, пока бы все забылось, потом вернулась и начала снова пробивать дорогу. Я не из тех, кто идет на баррикады. Я постою и посмотрю, что из этого получится. Я слишком дорого ценю свою жизнь, чтобы подставлять ее под случайные пули". Несколько мгновений мы смотрели друг на друга,! ощетинившись, потом взяли себя в руки и перевели разговор ' в более спокойное русло.
      Но вернемся в то жаркое беспокойное лето, когда я маялась без Кирилла. Я тогда впервые напилась, на дне рождения у Катюши. Несколько выпитых мною бутылок пива дали ошеломляющий эффект. Я хохотала как безумная, поливала чью-то лысую голову пивом и уверяла, что на ней непременно вырастут волосы. Потом я легла спиной в торт и обнаружила это только в тот момент, когда один из моих приятелей стал меланхолично слизывать крем с моей рубашки. Дальнейшее помню смутно. Какой-то мужчина уволок меня в ванную комнату, там он раздел меня, долго и нежно отмывал мою спину от шоколада, выстирал мою рубашку, завернул меня, голую и дрожащую, в полотенце и уложил спать в своей комнате. Закончилось все, конечно, утренними слезами и трудной с похмелья головой.
      В то горько-веселое лето я оставила Кириллу записку в редакции еженедельника "Собеседник", куда его взяли на работу. Кирилла в это время не было в Москве, и я надеялась, что, вернувшись на работу, он прочтет мое трогательное послание с уверениями в любви и обязательно найдет меня. Я узнала, что он расстался со своей дамочкой Галей, которая ' укатила из Москвы в далекий Севастополь.
      Следовательно, путь свободен и надо действовать.
      Оставив записку, я уехала во Владивосток отдыхать, Правда, отдых оказался очень специфическим. Я беспробудно пила и никак не могла добраться до моря.
      Наконец в одно славное утро я твердо решила хотя бы посмотреть на море и отправилась на пляж.
      Вдоль всей полоски городского пляжа тянется обрыв, один из способов подняться наверх – красивая витая лестница, по которой почему-то никто не ходит. В жаркий роскошный полдень я соблазнилась этой воздушной лесенкой и стала медленно подниматься по ней наверх. Приблизительно на десятом витке я остановилась, перегнулась через перила и с высоты любовалась переполненным пляжем. Кто-то торопливо поднимался по лестнице, но мне было лень повернуть голову и посмотреть на идущего. Внезапно чьи-то руки с силой прижали меня к перилам, и хриплый голос сзади произнес: "Посмей только закричать, я тебя сброшу вниз". Дав мне несколько секунд подумать над такой неприятной перспективой, эти грубые руки развернули меня, и я увидела перед собой мальчишку лет семнадцати.
      Пожалуй, красивый мальчишка, если б не его странные темные немигающие глаза, в которых таился беспредельный страх и столь же беспредельная решимость. Я видела, как дергается от волнения его твердый молодой кадык. Одной рукой он крепко прижал меня к перилам, а другой торопливо расстегивал ширинку. "Как глупо, – подумала я. – Днем, на пляже, когда внизу тысяча человек купается и загорает, оказаться изнасилованной каким-то сумасшедшим мальцом. Эх, если бы закричать, но ведь он и вправду невменяем".
      От страха у меня вспотели ладошки. Одна рука у мальчишки занята ширинкой, он сам перепуган, следовательно… Я инстинктивно выбрала единственно верную тактику, заговорила мягким, успокаивающим тоном: "Сейчас, миленький, сейчас. Только спустимся пониже". Я тащила его за собой вниз, впечатываясь в перила и обдирая руки, и даже улыбалась при этом. Он был сильнее меня, но все же он еще пацан, мой ровесник. Чтобы показать мои добрые намерения, я потрогала его ширинку, где уже бился небольшой, истекающий соком член.
      Добравшись до пятого этажа и почувствовав близость земли, я с ненавистью ударила его сумкой в лицо, резко оттолкнула и бросилась бежать. При этом я выкрикивала все матерные выражения, которые только хранились в моей памяти. Добежав до конца лестницы, я упала на песок и зарыдала. Пляжный народ рассматривал меня с большим интересом. Наверное, это было забавное зрелище – разъяренная фурия, бегущая по лестнице и изрыгающая проклятия на матерном языке.
      Сколько мужчин за лето пытались разрывать и осквернять мою маленькую дырочку! А мне хотелось одного-единственного, и я приехала к Кириллу. Он жил тогда в маленькой Уютной гостинице "Юность" рядом с Новодевичьим монастырем. Редакция "Собеседника", куда его взяли на работу, не смогла дать ему московскую прописку, а уж тем более квартиру. И на целый год замшево-плюшевый мягкий номер гостиницы стал нашим домом.
      У меня были трудности с проходом в отель. Надменный швейцар вечно тормозил меня и требовал документы. Но со временем то ли он привык ко мне, то ли я научилась делать нейтральное, чуть усталое лицо человека, спешащего после трудного командировочного дня в свой законный номер, – во всяком случае, я уверенной походкой проходила к зеркальному лифту, и никто меня не останавливал. Горничные тоже быстро привыкли ко мне и даже полюбили, баловали, одалживали в трудные времена чай и сахар и давали множество советов, как надо жить.
      Я люблю жить в гостиницах. Все здесь случайно, временно и ненадежно. Воздух насыщен приключениями и желаниями. И даже семейная жизнь вдвоем не бывает скучной, потому что на нее не давит быт. Ловкие горничные сменят белье и аккуратно пропылесосят полы, утром в кафе ждет вкусная яичница и даже неплохой кофе, вечером можно спуститься в ресторан, и никогда не приходится искать по ночам у таксистов водку, ее всегда можно достать в гостинице. Но самое главное, постоянная смена людей вокруг, новые знакомства, встречи и прощания. В замкнутый мирок любовной пары вторгается сама жизнь – капризная, своенравная, неожиданная.
      Кто только не бывал у нас в номере, кокотки и игроки, наркоманы и хиппари. И для каждого находился стакан вина. Помню случайную компанию из трех мужиков, которая забрела к нам, кажется, в поисках сигарет. Потом они остались выпить чаю, это уж как водится, а в результате мы устроили марафон анекдотов, которые рассказывали все по очереди до пяти часов утра. Мы так хохотали, что разбудили соседей за стеной и они ожесточенно стучали нам в стенку.
      Я люблю подслушивать через стенку, что делается у соседей. Кто-то бренчит на гитаре, кто-то скандалит и бьет товарищу морду, кто-то занимается любовью, и равномерный скрип кровати нас дико возбуждает, вот кого-то рвет после выпитого спиртного. Я люблю дразнить утром горничную, когда она скребется к нам в номер, надеясь, что мы уже встали, а мы тут же затихаем. Я люблю неспешное воскресное утро, когда можно валяться до двенадцати часов, затем спуститься вниз за бутербродами, перемолвиться словечком с дежурной по этажу, со вкусом допить остатки вчерашнего шампанского. Хорошо лежать вдвоем в постели, не трахаясь, а просто прижимаясь друг к другу, лениво целоваться, болтать глупости. А вот уже бьют колокола в Новодевичьем, значит, можно одеться и пойти погулять на кладбище среди могил, перебирая обрывки стихов и напевая забытые мелодии.
      Я с нежностью перебираю гербарий прошлого – засушенные лепестки цветов моей юности с легким ароматом. Воспоминания больше не останавливают сердце, они смягчились до горьковатой ностальгии.
      Я тогда училась любить мужчину. Это очень серьезное и важное занятие. Но мне не хватало терпения. С резкостью юности я бралась за выяснение отношений и чаще всего терпела поражения в наших схватках. Я еще не знала удивительного закона любви: запасы нежности не бесконечны и заканчиваются в тот момент, когда любовь пытаются оформить словами. Но я по своей журналистской привычке всегда все пыталась объяснить, растолковать, докопаться до сути в том тонком деле, в котором слова вообще не нужны. Я анализировала свои чувства как ученый, вспарывала, как неумелый хирург, внутренности нашей бедной любви. Я старательно ковыряла бутончик, тормошила его и распрямляла лепестки, надеясь, что он скоро превратится в розу, а бутончик взял да увял.
      Лицо Кирилла расплывается во времени, в памяти осталась только плоская фотография. Его любовь ко мне была жалостью, нежностью к маленькому спотыкающемуся зверенышу, который засыпает на его груди, утомленный первыми забавами любви. Пробуждение безучастного тела длилось очень долго. Я равнодушно подчинялась его умным рукам и лишь спустя три месяца впервые почувствовала радость в мускулах.
      Ах, милый Кирилл! Какой же огромный у тебя член! Первое время, когда ты пропихивал его в мое бедное узенькое влагалище, я постанывала от боли. Потом оно разносилось до такой степени, что все остальные мужские члены болтались там, как карандаши в стакане. Тебе нравилось заниматься любовью в экзотических местах.
      Помню, как ночью мы разговаривали с тобой в коридоре общежития и вдруг безумно захотели друг друга. Я была в шубке, а ты в толстой неудобной куртке, но это не помешало тебе мгновенно разобраться в бесчисленных складках одежды, развернуть меня к окну и взять меня сзади, страстно шепча мне на ухо: "Я тебя ебу, мою маленькую сучку, я подкрался к тебе сзади, а ты не успела убежать, мое покорное животное". Я уткнулась носом в стекло, передо мной качались ночные огни города, а в небе кувыркались звезды. "Так, наверное, делают любовь эскимосы, – думала я.
      – Там же холодно, они не могут раздеться.
      Они задирают полы шуб и совокупляются сквозь проделанные в одежде дырочки".
      В коридоре послышались чьи-то шаги и голоса, но мы не прекратили наше ритмичное движение навстречу друг другу. Мимо прошла целая компания и не обратила на нас никакого внимания. То ли просто не заметили (с виду мы напоминали романтичную парочку, которая изучает в окне звезды), то ли не захотели заметить. Ведь влюбленные в ДАСе всегда могут рассчитывать на сочувствие.
      У Кирилла было все, что должно быть у мужчины, а лицо сохраняло очаровательное мальчишеское выражение. Его все любили и баловали. Его обаяние, такт и внутренняя грация производили неизгладимое впечатление на женщин. Когда он пускал в ход свою застенчивую улыбку и все лицо озарялось милым мечтательным сиянием, его сразу хотелось притянуть к себе и погладить. Пожилым матронам он нравился за свою врожденную вежливость.
      Мне нравилось наблюдать, как Кирилл, человек отменного воспитания, с крепко взнузданным половым инстинктом, превращается в постели в неуправляемое животное.
      Супервежливый интеллигентный молодой человек в момент райского блаженства изрыгает столь чудовищные выражения, от которых даже портовый грузчик залился бы румянцем смущения. Это его второе, звериное, "я" возбуждало меня до крайности.
      Приятно было сознавать, сидя с ним в светской компании, что, как только гости выйдут за порог и он доберется до меня своими щупальцами, мигом слетит с него маска деликатности и добропорядочности.
      Кирилл утверждал, что единственная поза для любви – это поза животных, когда кобель набрасывается на сучку сзади. "В этом положении самка не может укусить, – говорил он. – Так делали любовь наши предки. Первобытная женщина наверняка не находила удовольствия в сексе и считала его грустной неизбежностью. Она, как всякая сучка, сопротивлялась и убегала от своры самцов. Значит, надо было ее поймать, бросить на землю и яростно взять ее, рычащую от злобы".
      Недавно я посмотрела фильм о брачном периоде у жаб. На одну самку приходится десяток ошалевших от страсти самцов. Чтобы спасти свою жизнь, бедной самке нужно удрать в тихое место с одним из возлюбленных, иначе вся свора бросится на нее и разорвет в порыве страсти. Это жуткое зрелище: месиво сумасшедших жаб давит одну беспомощную самочку и беспорядочно спускает сперму. Иногда в своих снах я убегаю от брызжущих спермой змей, и в сладком ужасе сжимается сердце, когда этот клубок докатывается до меня. Гигантские змеи, теплые, гладкие, чувственные, с сияющими глазами, сдавливают меня в объятиях и просовывают меж моих губ свои длинные трепещущие жала. Я задыхаюсь от тяжести их тел и захлебываюсь от стекающего в рот яда, у которого почему-то вкус спермы.
      Наши красивые желания теряли часть своей притягательности, когда в дело шли презервативы. О противозачаточных таблетках тогда даже и не слышали и пользовались толстой советской резинкой. Но и эти гладкие презервативы были дефицитом. Поэтому нам приходилось стирать уже использованные презервативы и развешивать их сушить на веревке. После стирки они лишались смазки и превращались в грубую шершавую резину, натужно скрипящую при входе в нежные стеночки моего влагалища. Иногда, развлечения ради, мы наливали в презервативы воды и развешивали по комнате забавные водяные шарики, шокирующие гостей.
      Под ДАСом росло чудо природы – "презервативное" дерево. Ленивые студенты выбрасывали использованные контрацептивы не в мусорное ведро, а прямо за окно. В зимний период, когда сильный ветер унес последние желтые листья с деревьев, растущих под общежитием, только презервативы продолжали держаться на голых ветках, как стойкие солдаты фронта любви.
      Лопнувший советский презерватив послужил причиной моей огромной беды – я забеременела. Кончилось мое детство. Кирилл взывал к моему здравому смыслу – у него нет никакой прописки, и по советским законам мы даже не можем пожениться, мы живем на птичьих правах в гостинице, он зарабатывает слишком мало денег для того, чтобы снять квартиру и содержать ребенка. Все это так, но новая жизнь, завязавшаяся во мне, не признает никакого здравого смысла, она сама единственный здравый смысл. "Ты должна сделать аборт, – твердил Кирилл. – Ребенок для нас сейчас просто гибель". А я думала о том, что дитя, которое я ношу, должно быть привлекательным, как первый ребенок, рожденный на земле. Ведь мы молоды, красивы, здоровы и зачали его в момент непередаваемого блаженства. Когда Кирилл засыпал, я со страхом рассматривала его лицо, отстраненное и таинственное. В спящем незнакомом мне человеке проступал второй облик, в нем не было ни мягкости, ни великодушия. Я обнаружила, что он жесток и упрям и если что-то задумал, то не отступится.
      В это и без того тяжелое время меня выгоняли из университета за прогулы. Я была слишком занята своей любовью, чтобы думать об учебе. Приказ об отчислении уже отдали на подпись декану, но я собрала всех своих подруг и отправилась с ними просить о помиловании. Декан факультета журналистики Ясен Николаевич Засурский, добрейшей души человек, спас в свое время от отчисления множество талантливых, но легкомысленных журналистов.
      Он принял нас, ораву плачущих и ноющих девиц, в своем кабинете и, посверкивая стеклами очков, строго сказал: "Чтоб это было в последний раз". Казнь отменили.
      В тот же период я выиграла конкурс красоты "Мисс Московский университет". Как всякую здоровую, полную сил; женщину, беременность меня только украсила – я слегка по- 3 полнела, грудки у меня больше не острились, как у молоденькой сучки, а налились соком и стали крепкими, как яблочки. '• Конкурс проводился в ДАСе силами студентов и большого успеха не имел. У меня было всего четырнадцать соперниц. В конкурсе чувствовалась самодеятельность и доморощенность. Так что с самого начала мое гордое звание "Мисс МГУ" было основательно подмочено. Мне вручили корону из картона и огромный торт. Мой папа назвал меня картонной королевой. Свой титул я носила с гордостью и сразу стала пользоваться бешеным успехом у горячих южных мужчин. "Лица кавказской национальности" придают огромное значение престижу. Поскольку я оказалась "престижной" женщиной, со мной надо было дружить. С этого момента я стала одним из самых ярких объектов сплетен в ДАСе.
      Внутри меня поселился слоненок. Я всегда немного стыдилась своего аппетита, но тут отбросила всякие стеснения и стала есть за троих. Мой аппетит стал очень капризен. Сегодня я с ума сходила по апельсинам и съедала их по восемь штук зараз, а завтра я смотреть не могла на цитрусовые, зато стаканами пила помидорный рассол. Меня совсем не тошнило, но я потеряла всякий интерес к спиртному и сигаретам. Моя кипучая энергия в период беременности только возросла – мне хотелось бегать, прыгать и танцевать. По-видимому, я принадлежу к тому редкому типу женщин, у которых беременность только увеличивает их силы.
      Чем основательнее мой организм перестраивал свою работу, чтобы лучше растить ребеночка, тем горше мне сознавать, что все его хлопоты напрасны. Природа старалась сделать из меня хорошую мать, а я твердо решила прервать ее великолепную работу.
      И все же материнский инстинкт сильнее любых расчетов. В период беременности я как-то шла по улице в гололед. Разумеется, поскользнулась и упала. Моим первым инстинктивным движением было защитить живот. Я с трудом поднялась и, нежно поглаживая выпуклость живота, стала приговаривать: "Тихо, мой маленький, не плачь. Мы ведь не больно ударились, правда? Больше твоя глупая мамка не будет падать". Ласковый бессознательный лепет, обращенный к ребенку, которому не суждено родиться. Когда ужас ситуации дошел до меня, я закусила губы, чтобы не разрыдаться. Я не могу позволить этой боли разрастись, иначе она задавит меня.
      В период беременности мои сексуальные желания достигли апогея. Я начала понимать смысл наслаждения и тайное, неземное блаженство объятий. Исполнилась моя смутная мечта – свернуться клубочком в теплом восхитительном убежище, набираясь сил после сладко изнурительного поединка.
      Но за такое острое, почти нестерпимое счастье всегда приходит расплата. Пришло время ложиться в больницу на аборт. Самое ужасное в этот момент – это заботливая суета мужчин, когда они пихают яблочки и бутерброды в сумки для своих возлюбленных, укладывают в пакеты ночные сорочки, трусики и теплые носочки и ласково подталкивают своих дам к входу в больницы, стыдливо пряча глаза.
      Нас в палате было пятеро – трое русских, одна кубинка и одна вьетнамка. Кубинку со слезами провожала толпа шумных друзей, которые умудрились пробраться даже в приемный покой и там дать ей последние наставления, сопровождая их поцелуями и объятиями. У кубинки была удивительная фигура, идеал восточной поэзии – небесно легкая верхняя половина тела и тяжелая, земная нижняя часть. Ее звали Мерседес, мы с ней подружились и общались потом в течение трех лет, пока она не уехала к себе домой, на Кубу. Вьетнамка пришла одна, без мужчины, и, глядя на ее миниатюрную и нежную фигурку, трудно было представить, что завтра холодные металлические инструменты начнут в этой хрупкой плоти свою страшную работу. Она почти все время молчала, поскольку плохо знала русский язык.
      Палата оказалась чистой и уютной. О предыдущих жертвах напоминали только матрасы, пропитанные кровью, которые мы быстренько застелили свежим бельем. Мы сблизились мгновенно – так, наверное, сближаются пассажиры на палубе тонущего корабля. Все продукты, принесенные из Дома, сложили в общую кучу и с аппетитом принялись за еду, так как скудный больничный ужин только раздразнил желудок.
      В палату к нам заглядывали скучающие беременные женщины, лежащие в больнице на сохранении. Они с большой гордостью демонстрировали свои огромные животы и с легким презрением рассматривали наши бледные напряженные лица. На стенах висели красочные плакаты, с убедительностью доказывающие преступность наших намерений.
      "Надо бы содрать эти чертовы плакаты со стены, – ожесточенно сказала моя соседка, красивая 22-летняя Наташа. – Знаешь, когда я забеременела в первый раз и собралась рожать, от меня ушел мой муж. Я была уже на седьмом месяце, и вот захожу в туалет, снимаю штаны и вижу, как у меня из дырки крохотные ножки торчат. Закричала так, что прибежала мать, отвезли меня в больницу. Оказалось, выкидыш – выпал из меня маленький мертвый мальчик. Мне с тех пор все время снятся детские ножки. А сейчас мне трын-трава – живу, как сорняк в поле".
      Из холла больницы я позвонила Кириллу. "Ты должна решить все сама, – сказал он. – Я устраняюсь. В конце концов, это твой ребенок". Опять сама, мячик снова прикатился ко мне. Какое страшное одиночество таится в беременности! Ты одна со своими страданиями, и никто не может тебе помочь – ни любимый, ни друзья.
      Наша комната пропахла страхом, и время стало тягучим и липким, как клейкая бумага, на которой корчатся мухи. В складках наступившей ночи таилась опасность. Никто не мог спать. Лежа в зловещей темноте на убогом ложе, я чувствовала тошнотворный запах крови, исходивший от тюфяка. Сколько женщин до меня мучились бессонницей на этой кровати! Господи, вот чем закончились все мои честолюбивые мечты, жизнь спустила меня на общий уровень.
      Мысли расползались, как пауки, которых мы в детстве ловили, сажали в коробочку, а они все равно уползали, когда кто-нибудь случайно поднимал крышку. Нельзя молчать, иначе тишина раздавит нас. Мы болтали о всяких пустяках, пока не услышали крики с улицы: "Маша! Поз-дра-вля-ем!" Так кричали друзья какой-то счастливой роженицы.
      Утром нас разбудила бодрая медсестра: "Девочки, поднимайтесь на аборт!" У меня сердце стучало, как у зайца, когда я первой зашла в операционную (всегда не любила ждать). Просмотрев мою медицинскую карту, одна из сестер сказала: "Эта девочка пойдет последней. Она переболела желтухой". – "Ничего, – произнесла густым басом мужеподобная акушерка, – я ей вручную сделаю". Она закатала рукава, и я о страхом увидела ее руки, способные порвать пасть аллигаАх, какой чудесный разноцветный сон я увидела под действием наркоза. Я снова была маленькой и играла горячими камешками на берегу моря. Солнце припекало, и я надела на голову панамку. "Эй, просыпайся", – кто-то с силой тряс меня за плечо.
      Я открыла глаза и с нежностью прошептала наклонившейся надо мной медсестре: "Вы из моего детства". Она рассмеялась: "Мне уже сто раз это говорили. Поднимайся девочка. В коридоре очередь ждет". Внешний мир стал проступать в сознании. "Мне уже сделали аборт?" – спросила я. "Да-да, вставай, – ответили мне. – Сама до палаты дойдешь?" Я кивнула и осторожно поднялась. Не может быть, чтоб из меня лилось столько крови. Я вышла из палаты с блаженно-идиотской улыбкой на лице, чем страшно перепугала моих соседок. Какая-то нянечка глянула на меня и, вздохнув, сказала: "А лицо-то у нее совсем зеленое. Отведите, девоньки, ее в палату и положите лед на живот".
      Через час я уже хотела есть и чувствовала себя сильной и бодрой. Последней пришла, пошатываясь, вьетнамка. Она свернулась на кровати в беспомощный комочек и застонала. Бедная девочка напоминала раненое животное, безнадежно приготовившееся к смерти. Ее тщедушное полудетское тело вздрагивало от толчков боли, идущей изнутри.
      На следующий день я сдавала экзамен в университете. Нас выписали из больницы всех, кроме вьетнамки. У нее к вечеру поднялась температура, и ее оставили на второй аборт (на больничном языке это называется повторной чисткой).
      Сразу после удара почти не чувствуешь боли. Спасительный инстинкт самосохранения задвигает черные мысли глубоко в подсознание. Внешне я была весела и спокойно сдавала экзамены, но единственной моей мечтой было уехать домой зализывать раны.
      С отчаянием ребенка я рвалась к маме, в теплый уютный дом, где пахнет пирогами, на полках стоят любимые книги, где я, несостоявшаяся мама, сама стану любимым и избалованным дитем.
 
      ***
 
      Дома я ожила и отогрелась, но уже на второй день каникул я стала замечать на себе следы какой-то ужасной болезни. По всему телу быстро распространялись маленькие язвочки. Через некоторое время они разрастались и превращались в большие гноящиеся незаживающие раны. Я заживо гнила, сначала ноги покрылись сплошной коростой, потом руки. А однажды утром я не узнала в зеркале свое прелестное личико – странная болезнь оставила на нем свои отметины.
      "Нервная экзема" – такой диагноз поставили врачи. "Ваша дочь перенесла какое-то тяжелое нервное потрясение, – объясняли они маме. – Пока она не успокоится, болезнь будет развиваться".
      Начались кошмарные дни. Утром я вставала с постели и видела намокшие за ночь от гноя простыни. Уши превратились в одну сплошную язву, и с них постоянно капал гной. Когда за мной никто не мог наблюдать, я раздевалась и с от вращением рассматривала собственное тело. Неужели это я,! Мисс МГУ, самая хорошенькая девочка в университете? Неужели моя кожа навсегда останется такой и ни один мужчина не захочет спать со мной? Безобразная ящерица, покрытая чешуйками.
      "Плачь, Дашенька, легче станет. Почему ты не плачешь?" – спрашивала мама и сама заливалась слезами. "ManmA, перестань. Я не могу плакать, не могу, понимаешь?" – говорила я. Когда женщина не может плакать, это страшно. Я, устраивающая истерики из-за порванного чулка или пропавшей ленты, теперь не могла выдавить из себя и слезинки. Душа моя уже не была податлива, как воск, она затвердела.
      Едкий запах лекарств пропитал всю квартиру. Мне не разрешали мыться, и вскоре собственное тело стало мне противно. Меня водили к умным важным профессорам, которые рассматривали меня, как невиданную зверушку, ощупывали и показывали в качестве научного пособия студентам. В венерологический диспансер я ходила как на работу и, ожидая приема врача, разглядывала большой портрет Ленина, который висел над дверью кабинета, где принимали анализы, с подписью: "Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить".
      Когда кончилась вера в науку, мама потащила меня к колдуньям и знахаркам. Мне нравилась старушка, к которой меня возили. Она была маленькая, сморщенная и аккуратная, " вечно что-то бормотала под нос и всю меня тихонько гладила Старушка утверждала, что меня сглазили, кропила меня святой водой и порекомендовала травы.
      Спустя месяц после болезни отчаявшиеся родители наварили несколько ведер трав, и я с наслаждением выкупалась в черной, остро пахнущей воде. Потом меня намазали медвежьим и енотовым салом, которое принесли папе в подарок из тайги сильные большие мужчины, и уложили спать. Я подумала, что вполне сейчас сойду за индианку – они тоже пахнут травами и мажутся жиром.
      Единственный человек, который верил в то, что я снова, стану красивой и здоровой, это была я сама. Даже если я терплю поражение, я не признаю себя побежденной.
      Каждый лень я глотала огромное количество таблеток-транквилизаторов и получала порцию успокаивающих уколов, которые мне делала наша соседка, огромная тетя Наташа. Она работала в сумасшедшем доме, и у нее был большой опыт успокоения самых буйных пациентов. Каждый вечер я с ужасом смотрела, как она приближается ко мне, похожая на гигантскую добродушную сову, с иголкой в руках и ласковыми словами. Я получала такое количество наркотиков, затормаживающих эмоциональную жизнь, что в конце концов потеряла всякую ориентацию в пространстве. Большую часть суток я спала, потом вставала, бродила по дому, как сомнамбула, и в рассеянности натыкалась на косяки дверей.