Роджер Желязны
      Ужасающая красота
      1995, М. Левин, перевод
      Публика в этот миг подобна богам эпикурейцев. Бессильные изменить ход событий и ведающие, что произойдет, они могут вскочить, закричать "не надо!", - но неотвратимо ослепление Эдипа, и неизбежна петля на шее Иокасты.
      Никто, конечно, не вскакивает. Они понимают. Они сами намертво связаны странными путами трагедии. Боги видят и знают, но не могут ни изменить обстоятельства, ни бороться с Ананке.
      Мой хозяин внимает тому, что он называет "катарсис". Мои искания завели меня далеко, и я сделал хороший выбор. Филипп Девере живет в театре, как червь живет в яблоке, как паралитик в камере искусственного дыхания. Это его мир.
      А я живу в Филиппе Деверсе.
      Десять лет служат мне его глаза и уши. Десять лет я наслаждаюсь тонкими чувствами великого театрального критика, и он ни разу об этом не догадался.
      Он близко подошел к истине - у него быстрый ум и живое воображение, но слишком силен получивший классическое образование интеллект, и слишком весом груз знаний по психопатологии. Он не смог сделать последнего шага от логики к интуиции: признать мое существование. Временами, отходя ко сну, он задумывался о попытках контакта, но наутро к этой мысли не возвращался - и хорошо. Что мы могли бы сказать друг другу?
      ...Под стон, рожденный на заре времен, в ужасный мрак сойдет Эдип со сцены!
      Как изысканно!
      Хотел бы я знать и другую половину. Девере говорит, что полнота опыта состоит из двух частей: влечение, называемое жалостью, и отвержение, называемое ужасом. Я чувствую лишь второе, и его всегда искал, а первого я не понимаю, даже когда тело моего хозяина дрожит, а зрение затуманивается влагой.
      Я бы очень хотел взрастить в себе способность полного восприятия. Но, к сожалению, мое время ограничено. Я искал красоту в тысячах звездных систем и здесь узнал, что ей дал определение человек по имени Аристотель. К несчастью, я должен уйти, не познав ее полностью.
      Но я - последний. Остальные уже ушли. Круг звездный движется, и время убегает, часы пробьют...
      Овация бешеная. И воскресшая Иокаста улыбается и кланяется вместе с царем, у которого глазницы залиты красным. Рука к руке, они купаются в наших аплодисментах, но даже бледный Тиресий не провидит того, что знаю я, Какая жалость!
      А теперь домой на такси, Интересно, который сейчас час в Фивах?
      Девере смешивает крепкий коктейль, чего он обычно не делает. А я рад, что восприму эти финальные моменты через призму его парящей фантазии.
      Он в каком-то причудливом настроении. Как будто рн почти знает, что случится в час ночи - как будто он знает, как атомы рванутся из своей непрочной клетки, оттирая плечом армию Титанов, как жадная, темная пасть Средиземного моря вопьется в пустоту Сахары,
      Но он не мог бы узнать, не узнав обо мне, и, когда Начнется ужасающая красота, он будет персонажем, а не зрителем.
      Мы оба встречаем взгляд светло-серых глаз из зеркала в отъезжающей панели шкафчика. Он перед выпивкой принимает аспирин, а это значит, что он нальет нам еще.
      Но вдруг его рука остановилась на полдороге к аптечке.
      В обрамлении кафеля и нержавеющей стали мы увидели отражение чужака.
      - Добрый вечер.
      Два слова после десяти лет, и в самый канун последнего представления!
      Глупо было бы мобилизовывать его голос на ответ, хоть я и мог бы это сделать, и к тому же это бы его расстроило. Я ждал, и он тоже.
      Наконец я, как органист, тронул нужные педали и струны:
      - Добрый вечер. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания и принимайте свой аспирин.
      Он так и сделал, а потом приподнял с полки свой бокал;
      - Надеюсь, тебе правится мартини.
      - Да, и очень. Пожалуйста, выпейте еще. Он ухмыльнулся нашему отражению и вернулся в гостиную.
      - Кто ты такой? Психоз? Диббук?
      - Нет-нет, ничего подобного. Я просто один из публики.
      - Что-то не помню, чтобы я тебе продал билет.
      - Вы меня прямо не приглашали, но я подумал, что вы не будете против, если я буду вести себя тихо...
      - Очень благородно с твоей стороны. Он смешал еще один коктейль, потом взглянул на дом через дорогу. Там горели два окна на разных этажах, как перекошенные глаза.
      - Могу я спросить - зачем?
      - Да, разумеется. Может быть, вы даже сможете мне помочь. Я странствующий эстет. В тех мирах, где я бываю, мне приходится одалживать чужие тела - предпочтительно существ, имеющих похожие интересы.
      - Понимаю. Ты взломщик.
      - В некотором смысле - да. Но я стараюсь не вредить. Как правило, мой хозяин даже не подозревает о моем присутствии. Но скоро я должен вас покинуть, а последние несколько лет меня волновала одна вещь...
      И раз уж вы догадались обо мне и не впали в беспокойство, я бы вас хотел о ней спросить.
      - Выкладывай свой вопрос.
      В его голосе вдруг прозвучали горечь и глубокая обида. Я сразу же увидел из-за чего.
      - Пожалуйста, не думайте, - сказал я ему, - что я влиял на все ваши мысли и поступки, Я только зритель. Моя единственная функция - созерцать красоту.
      - Как интересно! - насмешливо скривился он. - И когда же это случится?
      - Что?
      - То, что вынуждает тебя уйти.
      - Ах, это...
      Я не знал, что ему рассказать. Как бы там ни было, что он может сделать? Только страдать чуть дольше,
      - Ну?
      - Просто кончилось мое время.
      - Я вижу вспышки, - сказал он. - Дым, песок и шар огня.
      Он был очень восприимчив. Я думал, что скрыл эти мысли.
      - Видите ли... В час ночи настанет конец мира.
      - Приятно знать. Как?
      - Есть некоторый слой расщепляющихся материалов, которые собираются взорвать в проекте Эдем. Начнется колоссальная цепная реакция...
      - Ты можешь это как-нибудь предотвратить?
      - Я не знаю как. Я даже не знаю, чем это можно остановить. Мои знания ограничены искусством и науками о живом. Вот вы сломали ногу прошлой зимой, катаясь на лыжах в Вермонте. Об этом вы даже не узнали. Это я умею.
      - И труба вострубит в полночь, - заметил он.
      - В час ночи, - поправил я его. - По среднеевропейскому времени.
      - Успеем выпить еще один бокал, - сказал он, глядя на часы. - Только пробило двенадцать.
      Мой вопрос... Я прочистил воображаемое горло.
      - Ах да. Так что ты хотел бы знать?
      - Вторую часть отклика на трагедию. Я столько раз видел, как вы через нее проходите, но почувствовать не могу. Я воспринимаю ужас - но жалость от меня ускользает.
      - Испугаться может каждый, - сказал он, - это легко. Но проникнуть в душу человека, слиться с ним - не так, как ты это делаешь, а почувствовать все, что чувствует он перед последним, уничтожающим ударом, - так, чтобы ощутить себя уничтоженным вместе с ним, и когда ты ничего не можешь сделать, а хочешь, чтобы смог, - вот это и есть жалость.
      - Вот как? И ощущать при этом страх?
      - И ощущать страх. И вместе они составляют великий катарсис истинной трагедии. Он икнул.
      - А сам персонаж трагедии, за которого вы все это переживаете? Он ведь должен быть велик и благороден?
      - Верно, - он кивнул, как будто я сидел по другую сторону стола. - Ив последний момент, перед самой победой неизменного закона джунглей, он должен прямо взглянуть в безликую маску Бога и вознестись на этот краткий миг над жалким голосом своей природы и потоком событий.
      Мы оба посмотрели на часы.
      - Когда ты уйдешь?
      - Минут через пятнадцать.
      - Отлично, у тебя есть время послушать запись, пока я оденусь.
      Он включил проигрыватель и выбрал пластинку. Я неловко поежился,
      - Если она не слишком длинная... Он оглядывал свой пиджак.
      - Пять минут восемь секунд. Я всегда считал, что эта музыка написана для последнего часа Земли. - Он поставил пластинку и опустил звукосниматель. - Если Гавриил не появится, пусть тогда это сработает.
      Он потянулся за галстуком, когда в комнате запрыгали первые ноты "Саэты" Майлза Дэвиса - как будто раненая тварь карабкается на холм.
      Он подпевал себе под нос, причесываясь и завязывая галстук. Дэвис отговорил медным языком о пасхальной лилии, и мимо нас шла процессия; ковыляли Эдип и слепой Глостер, ведомые Антигоной и Эдгаром; принц
      Гамлет отдал салют шпагой и прошел вперед, а сзади брел черный Отелло, за ним Ипполит, весь в белом, и герцогиня Мальфийская - парад памяти многих тысяч сцен.
      Музыка отзвучала. Филипп застегнул пиджак и остановил проигрыватель. Аккуратно вложив пластинку в конверт, он поставил ее на полку между другими.
      - Что вы собираетесь делать?
      - Прощаться. Здесь неподалеку вечеринка, на которой я не собирался быть. Думаю, сейчас я туда зайду и выпью. Прощай и ты.
      - Кстати, - спросил он, - а как тебя зовут? После десятилетнего знакомства я должен тебя хоть сейчас как-то назвать.
      Полусознательно он предположил одно имя. До сих пор у меня имени не было, так что я взял это.
      - Адрастея.
      Он снова скривился в усмешке.
      - Ни одной мысли от тебя не скрыть? Прощай.
      - Прощайте.
      Он закрыл за собой дверь, а я проскользнул сквозь полы и потолки верхних этажей и поднялся вверх в ночное небо над городом. Один из глаз в доме напротив мигнул и погас, а пока я смотрел, погас и другой.
      Вновь бестелесный, я скользнул вверх, желая встретить хоть что-нибудь, что я мог бы ощутить.