Магомед-Оглы умирал. Он лежал на прогнутой койке в углу, и глаза его стекленели в палатных сумерках. Он не стонал и ничего не просил. Умирал молча. Каждое утро к его койке ковылял единственный ходячий в палате человек, солдат Банников, и сообщал:

— Живой еще.

— Живой?! — удивлялись раненые. — Вот это корень! Упрямый так упрямый.

В разговор включалась вся палата.

— И умирает через упрямство. Кровь чужую в себя не допускает.

— По ихней вере это не положено. Узнают в ауле, что кровь иноверную влили, все одно угробят.

— А ты откуда знаешь?

— А вот знаю.

— Гляди, какой пережиток! Умри, но не колебайся.

— И что у них там, с сознательностью ничего не сдвинулось, что ли? Неужто не поймут селяне его? На войне человек в крайность попал, в конце концов можно и не говорить ничего. Кровь-то у всех красная.

— Ну, будя трепаться, — покрикивал, как старший, на товарищей по палате солдат Банников, хотя лежали здесь сержанты, ефрейторы и даже старшина. — Человеку и без того тошно, а вы? — и спрашивал Магомеда-Оглы, показывая на еду, стоявшую возле кровати на табуретке:

— Поешь чего-нито?

Магомед-Оглы поворачивал черную голову на белой подушке из стороны в сторону и закрывал на секунду глаза. Это означало — нет.

— Ах ты, горюн, горюн, — сочувственно говорил Банников и принимался делить паек Магомеда-Оглы поровну между лежавшими в палате ранеными.

Поначалу бойцы стеснялись брать еду, но потом решили, уж чем ее отдавать, так лучше самим съесть, глядишь, скорее кто-нибудь поправится.

Как-то ночью Магомед-Оглы первый раз застонал. Банников уже спал и ничего не слышал. Старшина Сусекин взял костыль и ткнул им в Банникова:

— Трофим!

— А? — Банников вскочил и завертел головой, как филин. — Чего ты, старшина?

— Отходит, видно, кавказец-то.

Банников метнулся в угол, взмахнув халатом, как нелепая птица хвостом. С тумбочки упало и разбилось зеркальце.

— К покойнику, — вздохнул кто-то в темноте. — Может, дежурную сестру позвать?

— Погодь, что Банников скажет.

Оказалось, стон Магомеда-Оглы уловили все, а можно было подумать, будто раненые спали. Это было время, когда обитатели палаты сумерничали. Лежа под вытертым байковым одеялом, каждый думал о своем, коротая в душной госпитальной тишине час грустного покоя перед сном.