Вместо пролога

Половина одиннадцатого ночи, Александра Евгеньевна целуется под лестницей около кабинета математики со Стасиком Забелло из 10 «в» класса. Стасик прижимает даму к батарее парового отопления, и раскаленное железо впивается в ее ягодицы, обтянутые тонкой юбкой. Во время долгого, обстоятельного поцелуя обнаруживается, что у Стасика нет одного зуба, и язык неприятно цепляется за острый срез соседнего резца. Целуется Стасик из рук вон плохо. А мог бы научиться за столько-то лет!

– Какая ты гладенькая, Сашенька, – говорит он, подсовывая холодные руки мне под джемпер.

Я вздрагиваю и мгновенно покрываюсь гусиной кожей. Вообще-то я обожаю обниматься – мне кажется, это лучшее, что один человек может сделать для другого, – но не переношу, когда меня тискают такими вот, будто изнутри замороженными, негнущимися руками. Такими руками хорошо плоть умерщвлять, курицу ощипывать.

Стасик разливает кагор в пластиковые «аэрофлотовские» чашечки, которые «давно тому назад» я стащила из самолета Ленинград – Адлер и с тех пор ношу в своей сумке – так, на всякий случай.

– За Сашу Камилову из 10 «а», самую лучшую девочку на свете, – провозглашает Стас.

«Какой ненужный», – с грустью думаю я, прижимая к груди Стасикову голову, слегка опушенную кудряшками. Вот и от локонов твоих почти ничего не осталось, любовь моя первая, и глазки пустые, ледком тронутые, и ленца в тебе такая, словно бы ты крепко подустал от рутинного блуда, хоть и экономно себя при этом расходовал.

Помнишь, Стасик, как с божьей помощью ты лишил меня невинности, уже после того, как оборвался наш роман, от которого лихорадило всю школу, включая педагогический коллектив и родительский комитет? Сейчас напомню. К тому времени я уже закончила институт, но все еще оставалась девицей, изживая, как наследственный недуг по материнской линии, пресловутый кодекс девичьей чести: умри, но не давай поцелуя без любви. А в сжатом варианте: умри, но не давай! Неизвестно, как долго длилась бы эта борьба, если бы одна моя молодая сотрудница, Элеонора, – высоченная такая девка, красавица, нога 42 размера, теперь, наверное, в Израиле живет, – не обронила бы так, между прочим, будто французы считают, что если девушка не лишилась невинности до 22 лет, то она автоматически перекочевывает в разряд старых дев. Почему-то больше всего зацепили «французы». Не какие-нибудь там голландцы или немцы. Ну не может русский человек не считаться с мнением французов, особенно в вопросах любви и секса.

«Тебе сколько лет?» – поинтересовалась Элеонора. «Двадцать два», – созналась я. «Надо принимать меры», – усмехнулась проницательная Элеонора.

Я сделала мысленный обзор своей сексуальной жизни: романчики-сквознячки, беглые флиртики, мальчики-поклонники, прикидывающиеся друзьями, один даже весьма солидный, в лисьей шапке, упорно поджидавший на снегу, когда я выйду выгуливать своего пса, и изредка роптавший на отведенное ему судьбой «собачье время». Ни одна кандидатура не подходила на почетную роль «первого мужчины в ее жизни». И тут случился такой же, как и сегодня, вечер встречи выпускников нашей с тобой, Стасик, школы им. Ушинского, где мы и увиделись впервые за пять лет. И так же, как сегодня, мы пили вино и безнадежно целовались, стоя под лестницей, куда, бывало, забегали во время перемен, чтоб подержаться за руки и жарко пошептать друг другу в ухо, невзначай касаясь губами мочки. И в этом тесном полумраке вдруг взметнулась тень той, давней нежности, юного томления и первого желания близости, наивно прикрывавшегося мечтой о необитаемом острове с белым песком, где мы будем вдвоем. Тень взметнулась и исчезла, но этого было достаточно, я сказала себе: Стасик, нежный Стасик, благоговейно таскавший мой портфель от школы до дому, как доверенный ему сокровенный предмет, – это и есть единственно случившаяся в моей жизни любовь, и, кто знает, может, другой вообще не будет… Пусть лучше он, чем какой-нибудь проходимец. Я напомнила себе партизанку Любку Шевцову из «Молодой гвардии», которая, оказавшись в фашистском застенке вместе с комсомольцем Сергеем Тюлениным, сказала ему: «Возьми лучше ты мою дивчаность!» Стасик пошел меня провожать. У подъезда моего дома я посмотрела в его веселые глаза и предложила зайти ко мне на чашку кофе. Я попыталась сделать это как можно непринужденнее, но во рту пересохло, и голос прозвучал фальшиво. Стасик чуть приподнял бровь и взглянул на меня с новым интересом – у меня подкосились коленки. Красавец Стас к своим 22 годам неплохо поднаторел в вопросах секса, не прочь был похвастаться победами над зрелыми женщинами, но ни сном ни духом бедняга не подозревал, что ему, согласно моему плану, предстоит совершить акт дефлорации.

Все произошло быстро, деловито и абсолютно бестрепетно – у Стасика был такой стиль, спортивный, бодрый. После чего слегка растерянный любовник («Я не предполагал, что ты…») неловко поцеловал меня в щеку и, тихонько ступая, чтобы не разбудить домашних, отчалил из моей жизни.

На следующий день Элеонора – воистину редкой проницательности женщина – посмотрела на меня умным глазом и повела на черную лестницу курить. Я всхлипывала, давилась сигаретным дымом, а Элеонора спокойно объясняла, покачивая огромной туфлей, что чувство гадости, поруганности и опустошенности после знаменательного события переживает большинство женщин. Это только в мужских книжках героини, отдаваясь первый раз в жизни, сладострастно стонут, закатывают глаза и просят еще. И она рассказала, как это было у нее: на кухонном диванчике с пьяным однокурсником Эдиком, после похорон ее отца. А наутро, проспавшись, этот Эдик с помятой рожей удивленно наблюдал, как зареванная Элеонора с мокрой тряпкой в руках затирала следы грехопадения. «Понимаешь, он просто ничего не помнил», – злобно захохотала она. Мне стало легче: что ни говорите, а когда находишься в дерьме, особенно ценно, что кто-то может разделить с тобой компанию. В моем лексиконе возник новый термин «бестрепетный секс», и я сказала себе, что такого в моей жизни больше не будет… Ах, как я ошибалась!

…Прозвенел звонок, напоминая загулявшимся выпускникам об окончании вечера. Судя по топоту и ору, народ потянулся из столовой в гардеробную. Стасик разлил остатки кагора.

– Сколько мы не виделись, лет двадцать?

Ну конечно, та последняя встреча не в счет!

– Пятнадцать, – уточняю я.

– Ты потрясающе выглядишь, – шепчет Стасик, склоняясь ко мне и пропуская реплику мимо ушей. Может, он рассчитывает, что я приглашу его на чашку кофе? Со второго этажа лестницы слышится громкий чмок неудачного поцелуя, возня и женский лепечущий голос: «Ты меня по-прежнему…» Мы переглядываемся и тихонько смеемся. Я вдруг чувствую, что охмелела от кагора – наверное, потому, что обычно пью только водку.

Снова звенит звонок, уже требовательнее, нетерпеливее.

– Пора, – говорю я, слегка отстраняясь от Стасика. Остается только добавить «приятно было пообщаться» и сопроводить сказанное легким кивком головы и дружеским рукопожатием. Прощание славянки. Как, однако, печально.

Мы спускаемся в вестибюль, я стараюсь держать спину прямо, а голову высоко.

– Сашка, где ты пропадаешь? – слышу из толпы голос Вани Стрельцова. – Мы тебя обыскались, – говорит Ваня и недобро косит глазом на стоящего поодаль Стаса. Ваня, как и большинство мальчиков из моего 10 «а», Стасика из 10 «в» не любил и иначе как «этот котяра» его не называл. Подростковые самцовые разборки.

– Вань, тащи меня до дому, я сама могу и не дойти, – придуриваюсь я.

Ваня крепко прихватывает меня за локоть.

– Номерок давай. Пальто возьму.

Стасику дают понять, что он свободен, и дальнейшая забота обо мне переходит к Ване, на правах одноклассника. И Стасик, первая моя любовь, тает в воздухе как улыбка Чеширского кота, чтобы больше никогда не тревожить мою память.

Дай, Стасик, я помашу тебе рукой с этой страницы, прежде чем двигаться дальше; воспользуюсь случаем, как теперь говорят, и передам привет тебе, твоим сестренкам, Алене и Марине, твоей маме, а также отчиму, капитану дальнего плавания, если он еще жив. Сам-то как, Стасик? Зуб вставил?

Часть первая

До моего дома на Аптекарском острове мы не дошли, завернули по-соседски к Ване. Он после второго развода опять жил один в запущенной, с дивным эркером квартире на Петроградской. Я замерзла, и Ваня, расчистив широким махом руки небольшое пространство на круглом столе, поставил передо мной кружку с крепким чаем.

– Слушай, а давай я сбегаю? – предложил он.

– Давай, – легко согласилась я. – А где возьмешь, ночью-то?

– Есть места.

Место называлось в народе «Пьяный угол» и располагалось в скверике на Гатчинской.

Там до глубокой ночи топтались мужики в тулупах, а припрятанный в кустах подпольный товар ожидал своего верного покупателя. Ассортимент был небогатый, но ходовой: бормотуха, водка. Иногда наезжали менты с облавой, шарили по кустам фонариком, разгребали сугробы, находили, били одну-две бутылки для приличия, остальное увозили с собой. Смекалистые мужички приспособились подвешивать сетки с товаром на деревьях; милиционеры, как натасканные ищейки, привычно рыскали по клумбам и под скамейками и уходили не солоно хлебавши, едва не цепляя кокардами стеклянные гроздья «Столичных», свисавших с веток, словно экзотические плоды Севера. «Пьяный угол» благополучно просуществовал много лет и даже пережил период горбачевских антиалкогольных репрессий.

Пока Ваня бегал к «Углу», я позвонила Наде Марковой.

– Ну, как прошел вечер? – спросила она, сдерживая зевок.

– Стаса видела.

Надя пару секунд помолчала, соображая.

– Что, дрогнуло сердечко?

– Нет, не дрогнуло, – совсем немного приврала я. Хотя как же не дрогнуть, если встречаешь призрака, когда-то бывшего теплым живым человеком.

– Ты в порядке?

– Угу.

– Ты ведь не дома, – настораживается она, немедленно уловив какую-то диссонирующую ноту в моем голосе.

Надо отдать должное Наде – за долгие наши общие годы внутренний слух у моей лучшей подруги развился до абсолютного. Иногда мне казалось, что она улавливает не только мои мысли, но даже тайные намерения и побуждения до того, как они становились ясны мне самой.

– У Ивана Стрельцова, – неохотно призналась я, заранее зная, что сейчас будет просить позвонить, как только вернусь домой, в любое время суток…

– Что, в загул пойдете?

Ну вот, началось…

– Нет, Надя, посижу тут пару часов, воды холодной попью, послушаю про ходовые качества танка Т-34 и домой пойду.

У моего бывшего одноклассника Ивана был такой бзик – боевые машины и огнестрельное оружие. Во время наших редких встреч, стоило мне чуть-чуть зазеваться, как он уже объяснял преимущества и недостатки автомата Калашникова по сравнению с немецким «штурмгевером». Глаза у него при этом горели, он возбуждался, говорил громко, напористо, словно от этого зависело что-то очень важное. В некоторых местах своего спича он вдруг начинал смеяться – буквально сотрясался от хохота – по поводу только ему очевидной нелепости конструкторского решения какой-нибудь самозарядной винтовки Токарева. Я покорно слушала, изредка пытаясь оживить его монолог вежливыми вопросами: например, чем отличается автомат от пулемета? «Ну как же!» – огорченно всплескивал руками Иван и давал мне обстоятельный ответ.

Другим Ваниным коньком была работа. «Счастье – в жизни, а жизнь – в работе». Иван говорил о ней так же самозабвенно, как о танках, но понять, чем он занимается, было практически невозможно. Я смотрела на черно-синий ноготь на указательном пальце его левой руки (словно по нему регулярно били молотком, не давая зажить) и вспоминала смутно отдельные слова, указывающие на его профессиональную принадлежность: настройка, наладка, какая-то фабрика или научно-производственное объединение. Ваня доверительно рассказывал драматические истории про обугливающиеся в момент включения реле и взрывающиеся котлы, словно все эти годы я как верный напарник стояла у него за спиной, обутая в диэлектрические калоши, и с жадным вниманием наблюдала, как он обматывает голые провода изоляционной лентой.

Если честно, у нас с Ваней не было решительно ничего общего. Наши интересы не пересекались ни в одной точке. Встречаясь или разговаривая по телефону, мы никогда не обсуждали текущую жизнь, словно не было у нас семей, жен-мужей, детей, разводов, увольнений с работы, проблем, где добыть деньги и куда пойти учиться. О том, что Иван стал отцом, я узнала случайно, заметив как-то в его прихожей пыльную коляску-шезлонг. Вероятно, тогда же и он открыл для себя, что у меня есть дочь, на год младше его собственной. Коляску Ваня передал мне по наследству. Так что наши дочери, можно сказать, выросли в одной коляске, не догадываясь об этом. Через несколько месяцев после той встречи Иван позвонил мне и, запыхаясь, сказал, что в гастрономе «Петровский» только что выбросили дефицитное детское питание в баночках, и я удивилась его житейской сметке. Мы не были друзьями. Он не интересовал меня как мужчина. Он вообще меня не интересовал. Но иногда, прощаясь глубокой ночью после наших посиделок, мы горячо и долго целовались в коридоре, а потом забывали друг о друге – на месяцы, годы…

Вернулся Ваня, морозный, с блестящими глазами, вытащил из-за пазухи бутылку водки и победоносно потряс ею в воздухе.

– Добытчик! – усмехнулась я.

Он достал из холодильника сало, подвядшую квашеную капусту и пачку пельменей. Я одобрительно кивнула: «То, что доктор прописал!» Ваня варил пельмени в мятой алюминиевой кастрюльке и рассказывал эпизоды из армейской жизни. Тема была не новой и крайне опасной. От армии мостик легко перекидывался к боевому оружию, ко всему этому бряцающему мужскому арсеналу.

– Вань, – мягко свернула я, – а помнишь, как той зимой после армии ты нагрянул ко мне на дачу?

– Еще бы! – живо отозвался Иван. – Я тогда чуть не околел, пока тебя отыскивал.

Узнав от моих родных, что я провожу студенческие каникулы в заснеженном одиночестве, Ваня на ночь глядя рванулся ко мне на дачу. На той даче был он всего один раз, когда мы с нашим 10 «а» катались на лыжах. Ваня пробивался в кромешной тьме среди сугробов, пытаясь по памяти отыскать мой дом, – не нашел, побрел обратно на станцию, на середине пути снова вернулся, обнаружил следы лыж и едва заметную тропинку в снегу, которая вела к даче, узнал, обрадовался, но рано – в окнах не было света.

– Но чутье мне подсказывало, что ты там. Я обошел дом с другой стороны – снегу вот столько, – Ваня провел ладонью выше пояса, – и увидел лучик в заднем окне.

А я услышала яростный стук в дверь и чей-то голос: «Свои!» Голос показался мне знакомым. Сжимая в одной руке топор, я приоткрыла дверь в морозную мертвую ночь и увидела прямо перед глазами бутылку шампанского. Потом проявилось чужое лицо с заиндевелыми бровями и усами. У меня екнуло сердце, я крепко сжала древко топора обеими руками. «Сашка! – весело сказало лицо. – Топор-то брось, а то зарубишь ненароком!» Передо мной стоял здоровенный, крепкий черноглазый мужик, мой одноклассник… Я не видела Ваню больше двух лет.

Мы расположились около буржуйки, в единственной отапливаемой в доме комнате, где с трудом размещались тахта, столик и сундучок. Я потрогала Ванины обледеневшие брюки. «Снимай штаны, будем сушиться». Ваня смутился. Я отвернулась. «Ну, пледом, что ли, обернись». Пока мы разговаривали, пили шампанское и ели со сковородки макароны с тушенкой, уходила последняя электричка в город. Спать нам пришлось вместе, в брезентовом спальнике, который ссудил мне старший брат на время моего добровольного отшельничества.

– Да-а, ночка еще та выдалась, – хмыкнул Ваня. – Я лежал и пытался ровно дышать. Боялся тебя задеть, коснуться ненароком… Думал, не дай бог, ты догадаешься, что… ну, это… ты понимаешь. А ты спала как сурок. Я потом думал много раз, может, ты ждала, что я начну к тебе приставать, а я как болван…

– Вань, начал бы приставать, убила бы.

– Я примерно так и думал.

Он разложил пельмени по тарелкам. Мы выпили, и я почувствовала воодушевление.

– Ваня, ты тогда еще мальчиком был?

– Да, – просто признался он.

– А когда это с тобой случилось в первый раз? – Вероятно, я еще находилась под впечатлением моей встречи со Стасиком, иначе бы не рискнула задавать своему однокласснику такие интимные вопросы.

Ваня честно задумался.

– Года через два… да, точно, мне было двадцать два. – Ваня усмехнулся. – Кстати, после школьного вечера встречи. С нашей одноклассницей. Только не спрашивай, с кем. Она ко мне подошла, в глаза посмотрела и сказала: «Ты еще девственник? Пойдем, дурачок, я тебя почикаю».

Я заглотнула пельменину, не разжевывая. Я догадалась, о ком он говорит, но дело было не в этом.

– Поразительное, Ваня, совпадение. Ведь и я тогда же.

– А я знаю.

– Откуда?

– Знаю, и всё.

– Может, ты еще знаешь, с кем?

– Да с кем, с кем… Со Стасиком этим, морду бы ему набить.

Я оторопела.

– Откуда ты знаешь?

Ванька боднул головой, болезненно сморщился.

– Дерьмо твой Стасик.

– Ты хочешь сказать…

– Так, Саша, закроем тему. Давай лучше выпьем.

– Он что, об этом кому-то рассказал?

– Саша!

– Кому? – Я вскочила, схватила Ваньку за ворот рубашки, изо всей силы тряхнула. – Уж не тебе ли? Врешь!

Ваня тоже вскочил. Должно быть, я выглядела устрашающе.

– Да всем кому не лень! – заорал он, вырываясь.

Я обмякла.

– Неправда, – выдохнула я, понимая, что это правда, и лучше бы мне ее не знать. Мы молча закурили. Руки у обоих слегка подрагивали.

– Господи, ну почему так? – тихо застонал Ваня и вдруг с силой ударил себя кулаком по колену. – Ты была недоступна, как богиня на пьедестале, мы помышлять о тебе не могли, пальцем боялись тронуть, а этот наглец пришел…

– Заткнись. – Я потушила сигарету и встала.

– Не уходи, Саша. Пожалуйста. – Он взял меня за руку и прижался к ней щекой.

Потом мы долго целовались в коридоре.

Надя Маркова сидела за своим рабочим столом, смотрела в окно и механически постукивала кончиком карандаша по монтажной схеме. Лист, на котором змеился будущий кабель связи, был усеян такими карандашными тычками, а на грифе «секретно» в правом верхнем углу позорно расплылся коричневый полукруг от кофейной кружки. Впрочем, этому затертому Надиными локтями кабелю едва ли светило когда-нибудь удобно улечься в лоне подводной лодки нового поколения. С тех пор как начался малопонятный и нервный процесс под названием «перестройка», строить перестали. Подчищали старенькие проекты. Работы не было. Но необходимо было делать вид, что есть, и много. Минуты тянулись как часы. Рабочий день шел за два. Даже книжку не почитать – начальник за спиной сидит как приклеенный эпоксидной смолой к своему стулу. Мрачный «после вчерашнего». Накануне бурно отмечали юбилей сотрудницы у нее дома. Шеф, как обычно, слетел с катушек после третьей рюмки, больно прихватил Надю выше локтя костлявыми пальцами, дыша в лицо, сказал: «У тебя глаза мадонны, таких глаз не может быть у земной женщины, чтоб мне сдохнуть… поедем со мной в командировку в Северодвинск!» Надя смеялась, пытаясь оторвать от себя его настырные пальцы. «Нет, ты не мадонна, ты – ведьма!» – сказал начальник, и это были его последние слова перед тем, как он отключился на собачьем коврике в коридоре. А сегодня с утра и до первой кружки пива он будет говорить с сотрудниками мерзким капризно-приказным тоном, а к Наде обращаться на «вы» и по отчеству: «Надежда Павловна». Сценарий известен. Смыться надо. Придумать какую-нибудь срочную местную командировку – да хоть в то же патентное бюро, в Инженерный замок. И свинтить под этим предлогом с обеда. Прогуляться по центру – вон какое солнышко за окном, – пройти по Малой Садовой, заглянуть в Елисеевский, может быть, удастся отоварить талоны на продукты, разжиться докторской колбасой – докторскую она давно не ела, с прошлого месяца. Надежда в сердцах отбросила карандаш: о, господи, вот так становятся идиотами. Страшно захотелось курить, и, прихватив пачку сигарет, она направилась к выходу.

Зазвонил городской телефон, стоявший на столе у шефа, собственно, единственный на весь отдел. «Надежда Павловна, Маркова, вас к телефону!» – позвал шеф.

Звонила Симочка.

– Подруга, приезжай ко мне в обед, кофейку попьем в нашей кафушке.

Надя оглядела замершие спины сотрудниц. Сидевшая в дальнем углу пожилая дама, та, у которой вчера был юбилей, заложила прядь волос за ухо – вероятно, чтоб лучше слышать. За годы у нее выработался такой рефлекторный жест на каждый телефонный звонок. Можно даже предположить, что она по вибрации зуммера научилась отличать личный звонок от делового и распознавать пол абонента.

– Во сколько? – деловито спросила Надя.

– Ты что, говорить не можешь?

– Как ты догадалась?

– Ну, скажем, в двенадцать.

– Позже.

– В час.

– Договорились.

– Пропуск я тебе выпишу. Паспорт не забудь.

Симочка работала инженером на киностудии. И время от времени ей выпадала возможность пригласить кого-нибудь из своих знакомых в студийный кафетерий, где толкалось столько живых знаменитостей.

Хотя студия агонизировала, съемочные павильоны пустовали (в одном из них разместили салон по продаже импортных кухонных гарнитуров), кафетерий был переполнен. У стойки клубилась неорганизованная клочковатая очередь, почти не продвигавшаяся, поскольку к стоявшим подходили «свои» и делали заказ на всю компанию. Надо было иметь огромную волю и терпение, чтобы добраться до вожделенной цели – чашки черного (довольно паршивого) кофе и слоеного пирожка с мясом. Но в данном случае не важно было, что ты ешь и пьешь, важно было – где и с кем.

Симочка показалась Наде возбужденной, пожалуй, даже взвинченной. Пока стояли в очереди, спрашивала с каким-то искусственно разогретым энтузиазмом про Надины дела на работе и рассеянно слушала ответы. Наконец получили по чашке кофе с пирожком, отыскали освободившийся столик в проходе. Стол был заставлен грязными чашками, в пепельнице, полной окурков, дымилась незагашенная сигарета. Сима жестом подозвала женщину с подносом и тряпкой в руке и распорядилась с нетерпеливой нотой в голосе: «Уберите это». Женщина посмотрела на Симочку из-под припухших век, выразив в коротком взгляде все то немногое, что о ней думает, и прошла мимо. «Откуда в них такая наглость», – дернула плечом Симочка. Надя опустила глаза, молча передвинула чужую посуду на край стола и протерла его бумажной салфеткой. Ей было неловко.

Между рядами протиснулся толстый бородатый мужик в замшевом пиджаке. Симочка встрепенулась, заулыбалась, махнула ему рукой.

– Привет, Володя, – сказала она, когда бородач поравнялся с их столиком. – Вот, это моя подружка, мы с ней вместе…

– Здравствуйте, – перебила ее Надя, мельком посмотрела на бородатого и зацепилась взглядом за пуговицу его пиджака, висевшую на нитке. Мужчина рассеянно кивнул и быстро оглядел пространство вокруг. «Володя, – позвали из дымной глубины, – иди сюда, коньячку с нами хлопни!»

– Ну какая «подружка», Симка, нам под сорок… – покачала головой Надя.

– Тридцать семь, – быстро уточнила Симочка.

– …Мы взрослые женщины, что ты позоришься, честное слово.

– А что такого-то? – удивилась Сима, поправляя лямку джинсового сарафанчика.

Рассказывая про своих знакомых женского пола, Симочка обычно говорила «одна моя подружка», что невольно наводило на образ беспечного, не отягощенного заботами существа со свежим лицом. Позже выяснялось, что у подружки внук-школьник и застарелые камни в почках. «Взрослость» никак не давалась Симочке. Ее самоощущение застыло в той временной точке, когда уже не прыгают во дворе через скакалку, но еще не носят бюстгальтеров. В эту узкую маленькую нишу, созданную в ее услужливом воображении, она пыталась затащить из внешнего мира то, что уже давно не пролезало туда по габаритам.

«Вот хоть и прочитала всего Достоевского, просмотрела всего Тарковского, но это на ней никак не отразилось, – подумала Надя, – хотя, может, оно и к лучшему». Когда рядом не было нежелательных свидетелей, Симочка, забравшись в кресло с ногами и посасывая леденец, проливала простую искреннюю слезу над индийскими фильмами, но как всякий интеллигентный человек старательно скрывала свою постыдную слабость.

До Нади донесся раскатистый голос бородатого Володи из дальнего угла: «Шлейф ваших сексуальных преступлений, несравненная, тянется по студийным коридорам… Позвольте ваши пальчики». Мелкая испуганная девчушка, вероятно монтажница или гримерша, стояла за его могучей спиной с дымящейся чашкой кофе в руках и терпеливо ожидала, когда мэтр закончит лобызать запястья в браслетах и освободит проход.

Надежда сделала глоток паршивого кофе.

– Кто хоть это такой?

– Это режиссер Н., – сказала Симочка так, будто это все объясняло.

– И что он снял, этот Н.?

– Что-что… Да не помню я, – отмахнулась Сима. – Что-то такое про деревню, кажется. И не дыми на меня, пожалуйста…

Надя посмотрела в неспокойные Симины глаза.

– От тебя током бьет, подруга. Что-то случилось?

– Да ничего не случилось, – засуетилась Сима и стряхнула невидимые крошки с пальцев. – Ты посиди, я пойду руки вымою.

«Темнит, раз пошла руки мыть», – подумала Надя.

Когда Симочке во время разговора необходимо было срочно мыть руки, это означало, что в ней поселилась какая-то тайная забота, которую следовало скрыть от окружающих, и там, в туалетной комнате, ей, видимо, удавалось перепрятать эту заботу в какое-то более сокровенное место.

Снова возникла в проходе понурая женщина с подносом в руках, и Надя слегка тронула ее за рукав:

– Извините, будьте добры, уберите наш столик, пожалуйста.

Женщина, не подняв головы, сгрузила грязную посуду на поднос. Оттопыренный мизинец на ее левой руке был перемотан несвежим подмокшим бинтом.

– Вас никто не хотел обидеть, просто день сегодня такой, не самый удачный.

– Что? – не поняла женщина и недоуменно уставилась на Надю.

Надя смутилась. Женщина на мгновение замешкалась, потом сунула руку в карман фартука, извлекла оттуда чистую пепельницу и поставила ее на стол.

Вернулась приглаженная, закамуфлированная Симочка. Сделала глоток остывшего кофе. Сказала, улыбаясь:

– Ты знаешь, Валдис приезжает!

Ах, вот оно что! Наконец-то. Валдис! Прибалтийский белокурый бог с обворожительным акцентом и деликатными манерами, в которого когда-то – в студенческом далёко – обе были влюблены по уши.

Природного, щедро расточаемого обаяния и галантной внимательности было в Валдисе так много, что любая женщина, независимо от возраста и внешних данных, ощущала себя его фавориткой. Он мягко поощрял это чувство, но пользовался им очень осторожно, позволяя женщинам самостоятельно прокладывать дорогу к своему сердцу и наблюдая процесс со стороны. Юные Наденька и Симочка трудились в параллели, впервые пробиваясь к волнующей цели, называемой мужчиной, и скрывая свои старания не только друг от друга, но и от самих себя. Валдис был мил и обходителен с обеими, ни одной не оказывая видимого предпочтения. Они как бы дружили втроем, пока Надя не узнала случайно, что Валдис представлен Симочкиным родителям и вхож в ее почтенный дом почти на правах жениха. В женском единоборстве ребячливо-женственная Симочка одержала верх. В Наде затаилась горькая мысль о своей неконкурентоспособности. Год спустя обе были приглашены на свадьбу Валдиса с их общей подругой, сексапильной москвичкой из дипломатической семьи. Симочка поняла, как легко просыпается сквозь пальцы золотой песочек счастья, с таким трудом добытый в сумеречных недрах судьбы, – а пальчики слабые, ладошка узенькая, значит, сжимать надо изо всех сил, пусть ногти впиваются в мясо до крови, терпи, если не хочешь остаться с пустыми руками. И в следующий раз напуганная Симочка уже боролась за свое место в темном мужском сердце не на жизнь, а на смерть и довела-таки до венца однокурсника Леву.

Валдис переехал к жене в столицу, быстро сделал завидную карьеру, стал выезжать за границу, что сообщило его шарму (равно как и его гардеробу) еще большую изысканность. Все действующие лица продолжали поддерживать дружеские отношения: перезваниваться, поздравлять друг друга с праздниками и от случая к случаю видеться.

Валдис довольно часто наведывался в Питер. Во время одного из своих визитов пригласил Симочку поужинать в ресторанчике при гостинице, в которой обычно останавливался, и невинный дружеский ужин закончился неожиданно в номере Валдиса поздно ночью. Так произошло и в следующую их встречу; случайность мягко оформилась в закономерность. Симочка снова приобрела Валдиса, пусть и в качестве эпизодического любовника. И опять получилось, что тихой Симочке удалось зажать в кулачок то, чего она хотела как женщина. У нее был муж, дом, любовник. У Нади не было ни того, ни другого, ни третьего. Надя оставалась для всех другом. По крайней мере так казалось.

– Когда он приезжает? – спросила Надя, справившись с волнением.

– Не знаю точно… Кажется, на той неделе, – уклончиво ответила Сима.

– Надолго?

– Я не спрашивала.

«Опять темнит», – устало подумала Надя и прикурила еще одну сигарету.

– Ты знаешь, что он с Викой разводится? – сказала она и тут же пожалела об этом.

– Как разводится? – вскинулась Сима. – Откуда ты знаешь?

– От Вики, – осторожно пояснила Надя и вскользь добавила: – Впрочем, они уже года два разводятся.

– Как думаешь, разведутся?

– Не знаю. А что, тебя это так волнует?

– Да в общем нет. По-моему, он никогда не был с ней счастлив. – Симочка снова стряхнула что-то с пальцев.

Неужели опять руки пойдет мыть?

Направление Симочкиной мысли сделало вдруг крутой зигзаг:

– Ты с Сашкой Камиловой давно не виделась? Я ей сегодня звонила, думала, подгребет к нам на кофеек, никто не снял трубку…

– Да она, наверное, отсыпается – вчера загуляла на встрече с одноклассниками.

– А-а-а… Кстати, это самое… что ты делаешь в выходные?

– Не знаю пока, а что?

– Ну, вы же обычно с ней встречаетесь по выходным?