I

Август четырнадцатого года… Месяц радости и слез, восторгов и проклятий, надежд и отчаяния…

Первого августа 1914 года германский посол граф Пурталес вручил министру иностранных дел Российской империи Сазонову ноту, в которой помпезно и вычурно было заявлено об объявлении войны. Кайзер Вильгельм II от имени своей империи якобы принимал брошенный вызов России, которая и не думала ничего ему бросать, так как войны не хотела и была к ней абсолютно не готова. Впрочем, в истории Российского государства не было случая, чтобы огромная страна, обладающая колоссальными ресурсами, была готова к отражению агрессии извне. Мобилизация, проводимая Россией, затянулась на долгих сорок дней – сказались огромные территории и качество дорог – и кайзеровская Германия, мобилизовавшись в два с половиной раза быстрее и рассчитывая вначале разделаться с союзной Францией, двинула на Париж.

Франция запаниковала. Противостоять совершенной немецкой военной машине в одиночку она не могла, и в Петербург полетели мольбы о помощи.

В то время бытовало мнение о молниеносности этой войны. И германские генералы, и российский Генштаб рассчитывали завершить эту кампанию до зимы и поэтому спешили сделать удачный дебют. По настоянию Антанты, на помощь союзной Франции раньше сроков окончания всеобщей мобилизации в непроходимые Мазурские болота Восточной Пруссии Россия выдвинула две армии: с севера – 1-ю армию Петра Карловича Ренненкампфа, с юга, – 2-ю армию бывшего генерал-губернатора Туркестана Александра Васильевича Самсонова.

Более неудачного тандема командующих армиями придумать было невозможно. Еще в Русско-японскую кампанию Ренненкампф и Самсонов, будучи соседями на фронте, стали заклятыми врагами после того, как Самсонов без каких-либо оснований не поддержал атаку частей Ренненкампфа, что привело к чудовищным потерям и срыву наступления. С того времени оба генерала при нечастых встречах никогда не подавали друг другу руки, а на балах и приемах вообще старались не замечать присутствия «обидчика».

Союзники умоляли Петербург надавить на немцев, и российский Генштаб слал к Самсонову депеши: «Только вперед!» И Самсонов наступал. Наступал, надеясь, что Ренненкампф, верный своему воинскому долгу и присяге, забудет былую ссору и ударит по немцам с севера.

Адъютант командира Гвардейского Кексгольмского полка лейб-гвардии поручик Борис Петрович Нелюбов грыз семечки, которыми его угостили казаки конвойной сотни есаула Глотова, и пытался представить себе, что сейчас делает в далеком Петербурге его Варя. Год назад по безумной любви он женился на дальней родственнице видного государственного деятеля, друга Александра III, обер-егерьмейстера, члена Государственного совета графа Сергея Дмитриевича Шереметева и теперь с надеждой и оптимизмом смотрел в будущее.

В начале войны, получив назначение во 2-ю армию генерала Самсонова, в последний вечер с женой Борис старался казаться беспечным и веселым, как будто ехал на прогулку, а Варя молчала и только грустно смотрела на него своими умными голубыми глазами, в которых отчетливо читалась несказанная тревога за судьбу мужа.

Как же Борис любил эти васильковые глаза, этот милый овал лица, ласковую улыбку и неповторимый запах волос. Когда в июне, за месяц до войны, Варя сказала ему, что ждет ребенка, Нелюбов, не найдя слов от охватившего душу восторга, подхватил жену на руки и долго носил по их большой квартире на Троицкой улице, не в силах расстаться с женой и с новой зарождающейся в ней жизнью.

А ведь каких-то три-четыре года назад все было иначе. Мот и повеса, картежник и дуэлянт, поручик-кавалергард Борис Петрович Нелюбов был известен всему Петербургу. Его успехи у замужних столичных дам превышали все нормы и без того не пуританской столицы. Обманутые мужья, даже зная о близких отношениях Бориса со своими дражайшими половинами, не решались открыто вступить в конфликт с лихим поручиком, который был превосходным стрелком из револьвера, а на саблях фехтовал так, что даже бывалые вояки, пройдя не одну войну и прожив не один год в столице, удивлялись ловкости Нелюбова. Великий князь Дмитрий Павлович, однажды посетив полковой тир кавалергардов, увидел, как ранее неизвестный ему высокий, красивый поручик на спор от бедра влет, раз за разом из двух револьверов расстрелял четырнадцать пустых бутылок из-под шампанского – именно столько у стрелка было патронов. Причем два полупьяных ассистента-сослуживца, совсем не старались облегчить тому задачу и подкидывали бутылки в разные стороны. Пораженный такой дьявольской меткостью, великий князь попросил командира полка представить ему поручика и, узнав, что они почти ровесники, тут же пригласил Нелюбова составить ему компанию на вечер. Дмитрию Павловичу понравился простой и веселый характер офицера, и с тех пор тот стал неизменным товарищем двоюродного брата Николая II на всех вечеринках гвардейской молодежи. И хотя раньше Борис, как и многие другие, сам частенько злословил об «особых отношениях» великого князя Дмитрия Павловича и Феликса Юсупова, оказавшись в одной компании и приглядевшись к обоим повнимательней, понял, что всему виной скука, которая обуревала не только этих великосветских бездельников, но и разлагающе действовала на добрую половину Петербурга. «Бог им судья!» – решил тогда для себя Борис и, стараясь не пропустить ни одной вечеринки, вдохновенно бросался на штурм любой крепости, которая носила юбку и была хороша собой.

От воспоминаний Бориса оторвал вестовой из штаба полка, маленький деревенский паренек, который всегда почему-то смущался и робел, передавая приказания командира:

– Ваше благородие! Приехал командир дивизии. Они с господином генералом срочно просят вас к себе.

Когда вестовой виновато отвел глаза, Нелюбов улыбнулся и, легко поднявшись на ноги, направился к штабу.

В палатке командира полка было нестерпимо жарко, и клубы табачного дыма в замкнутом пространстве медленно и величаво плавали среди штабных офицеров, изредка колыхаясь при приближении тел. Командира 2-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Мингина Нелюбов видел впервые, зная только, что тот прибыл вместе с Самсоновым из Туркестана, где генералы дружили семьями.

Генерал Мингин, оглядев щегольской вид Бориса, что в условия передовой выглядело слегка вызывающе и, старательно пряча улыбку в своих огромных усах, спросил:

– Поручик, вы, кажется, раньше служили в кавалергардах? А потом случилась какая-то история? Вы нам не расскажете?

По лукавому взгляду генерала Борис понял, что тот все знает, но хочет услышать, что ответит ему Нелюбов.

Роковая дуэль, лишившая Нелюбова веселой и бесшабашной жизни кавалергарда, произошла как всегда по глупости и как всегда случайно. Тот подполковник был в стельку пьян и, то ли от избытка чувств, то ли желая показать, какой он хороший стрелок, начал палить в висевшую посреди зала огромную люстру. Дело происходило вечером в ресторане, который был явно не приспособлен к упражнениям в стрельбе. Поднялась суматоха, усиливающаяся женскими криками и визгом, и Нелюбов как самый близко сидящий к пьяному стрелку офицер, подошел к нему и отобрал револьвер. Подполковник, лишившись личного оружия, по началу оторопел, а затем, как видно, обидевшись, что ему помешали превратить ресторан в стрелковый тир, вскричал, что не позволит какому-то щенку безнаказанно отбирать его оружие, и потребовал сатисфакции. Друзья Бориса попытались замять скандал, но было уже поздно – оскорбление нанесено публично.

Через три дня состоялась дуэль, и Нелюбов убил подполковника выстрелом в лоб, куда и обещал попасть перед началом дуэли. Возможно, на этом все бы и закончилось, да только впоследствии оказалось, что убитый подполковник находился под покровительством Григория Распутина, и целитель царской семьи каким-то образом сумел убедить императора, что убит святой человек, а Российская империя понесла невосполнимую потерю.

Что за потеря случилась для Российской империи, тогда никто в Петербурге так и не понял, все лишь знали, что Распутин потерял своего постоянного собутыльника и сводника, – в обязанности подполковника входил поиск легкомысленных петербургских дам, которые еще не испытали божественного воздействия Распутина и не прикоснулись к его святыне. В общем, ни заступничество великого князя, ни общественное мнение, которое было целиком на стороне Нелюбова, не уберегли Бориса от царского гнева, и бравый поручик был сослан в какую-то второстепенную часть в Самару, где почти три года прозябал вдали от высшего света.

Служба в Самарском полку была ужасной. Офицеры постоянно ругались меж собой, в квартире Борису было отказано, так что ему пришлось все время жить в грязной провинциальной гостинице. Но именно в этом городе судьба свела его с удивительной девушкой, в которую он влюбился так, что попросил ее руки раньше, чем узнал, что она родственница всесильного графа Шереметева.

Этот брак оказался удачен не только для личной жизни Бориса. После женитьбы хлопотами родственников Варвары Нелюбова перевели в Петербург, и молодые стали жить в его большой квартире на Троицкой улице. Друзья-гвардейцы, встречая поручика, часто предлагали вспомнить былые дни и звали на вечеринки, но Борис с улыбкой неизменно отказывался и спешил домой к своей Варе.

И хотя Нелюбов давно уже привык к расспросам о причинах своей трехлетней опалы, сейчас этот вопрос генерала застал его несколько врасплох, однако, не мудрствуя, он ответил то, что отвечал обычно:

– Защищая честь офицера, подрался на дуэли, господин генерал!

Генерал Мингин улыбнулся и, обратившись к командиру полка, сказал:

– У меня в штабе с недавних пор все как с ума посходили. Соревнования меж собой устроили, кто сумеет больше всех мишеней порубать. А виной тому ваш адъютант.

Борис невольно покраснел. Когда он прибыл в полк, то, желая показать свою лихость, с шашкой в правой и револьвером в левой руке на полном скаку за девять секунд расстрелял и разрубил двенадцать мишеней, чем вызвал бурю восторга однополчан. С тех пор многие просили показать этот трюк еще раз, и Нелюбов довольно часто его демонстрировал. Но когда начали приезжать из соседних полков, ему это быстро надоело и, хотя Борис понимал, что в условиях войны развлечений мало, прослыть полковым циркачом он категорически отказался.

Командир Кексгольмского пехотного полка генерал-майор Малиновский, не приняв шутливого тона командира дивизии, серьезно посмотрел на своего начальника и только пожал плечами, словно показывая, что это повышенное внимание к столь скромной персоне его адъютанта в сложившейся обстановке по меньшей мере не уместно.

Мингин еще раз улыбнулся, на этот раз серьезности и деловитости Малиновского, и пригласил офицеров к небольшому столу, на котором были разложены карты.

– Находясь на правом фланге армии, наша дивизия, как и весь корпус, уже несколько дней двигается вперед, ничего не зная о том, что творится у нас по соседству. В штабе фронта тоже ничего не знают о противнике. Мы ждем подхода генерала Ренненкампфа, однако немцы тоже этого ждут и постараются не допустить соединения наших армий. Разъезды докладывают, что противника слева нет, но они действуют на обычной для конных разъездов глубине, поэтому их данные не могут дать общей картины происходящего. Что нам ждать слева? Первую армию Ренненкампфа или ударные корпуса Гинденбурга и Людендорфа? – Мингин сделал многозначительную паузу.

– Штабом корпуса решено провести глубинную разведку двумя отрядами. Командовать первым отрядом назначен поручик Нелюбов, вторым – поручик Иловлев. Оба офицера сразу после совещания принимают под свое командование по сотне из 14-го Донского казачьего полка и на рассвете выступают по установленным маршрутам. При столкновении с численно превосходящим противником – в бой не вступать, уходить в леса. Населенные пункты после предварительной разведки обходить стороной. Любые сведения, полученные в ходе рейда, должны быть немедленно доставлены в штаб дивизии. Карты с маршрутами движения поручики получат за час до выступления. У меня все. Господа офицеры, кто хочет что-то уточнить или добавить, прошу высказываться.

Генерал Мингин обвел внимательным взглядом стоящих рядом офицеров и под всеобщее молчание подвел итог:

– Если Ренненкампф не успеет подойти, мы можем оказаться в сложном положении.

– А если он вообще не придет? – хотелось спросить Борису, но он промолчал. Его задача была тактического характера, а стратегия – это прерогатива командования.

«Интересно, как генерал Малиновский согласился отпустить своего адъютанта в самостоятельный рейд?» – подумал Нелюбов, перехватив озабоченный взгляд своего командира.

Борису не нравилась должность адъютанта, и он при любой возможности просил командира полка перевести его со штабной службы на строевую. «Наверное, надоел генералу своими вечными просьбами», – удовлетворенно подумал поручик, вместе с другими офицерами выходя из штабной палатки командира полка.

II

Командующего 8-й германской армией Пауля фон Гинденбурга несколько дней подряд мучила бессонница. Совсем недавно, в 1911 году, после сорока пяти лет безупречной службы, в чине генерала пехоты (полного генерала) Гинденбург вышел в отставку и собирался спокойно, с чувством выполненного долга встретить старость. Участник двух победных для Берлина войн, Австро-прусской 1866 года и Франко-прусской 1870 года, в составе 3-го гвардейского пехотного полка, он в полной мере испытал триумф германской нации. Коленопреклоненная Вена и поверженный Париж навсегда запечатлелись в памяти молодого солдата, и долг перед потомками звал его к письменному столу, но оказалось, что германский Генштаб не забывал о нем, и вместе с мирным временем закончилась отставка Гинденбурга. Назначение командующим 8-й армией генерал воспринял со спокойствием старого солдата и решимостью прусского рыцаря. Но, имея под своим началом около 250 тысяч солдат против 500 тысяч русских, генерал Гинденбург попал в непростую ситуацию. Противостоять армиям Ренненкампфа и Самсонова после их соединения было невозможно, и в случае разгрома 8-й германской армии, дорога на Берлин была бы открыта. Однако германский Генштаб, зная о вражде командующих русскими армиями, настоятельно указывал на возможное бездействие Ренненкампфа и советовал ударить по армии Самсонова, не дожидаясь подхода 1-й армии.

В битве при Ватерлоо Наполеон, практически выиграв сражение, ждал маршала Груши, но к Веллингтону подоспел фон Блюхер и решил исход битвы. Гинденбургу же в отличие от русских ждать было некого.

– Ваше благородие! Вы не беспокойтесь! Это мы мигом поправим. Всего и делов-то – подкова! Была б голова цела, а подкова – пустяк! – Хорунжий Усов, могучий казак, приведший сотню из 14-ого Донского казачьего полка, рокочущим басом успокаивал поручика, осматривая ногу коня.

– Жигалин! Пулей к кузнецу! И перековать немедля! – крикнул Усов стоявшей невдалеке сотне и, повернувшись к Борису, видя его расстроенный вид, хотел что-то добавить, но передумал и только горестно покачал головой.

От сотни отделился казак и наметом подъехал к Нелюбову и Усову.

– Отставить хорунжий! Времени нет. Через пять минут выступаем. Коня придется оставить в полку, – отменил команду хорунжего Нелюбов.

Борис с сожаленьем потрепал гриву верному Буяну, затем подождал, когда к нему подведут запасного коня и, узнав, что жеребца зовут Сашкой, легко вскочил в седло, бросив прощальный взгляд на своего вороного друга, который, поняв что его разлучают с хозяином, обиженно заржал.

Пройдя школу кавалергарда, поручик считал верховую езду одной из основных дисциплин. Все восторгались, с каким умением и ловкостью он поражал мишени при джигитовке, но никто не подозревал, сколько сил и времени потратил Борис, прежде чем смог управлять конем одними коленями. Сколько синяков он набил, прежде чем научился в бешеной скачке сливаться с лошадью в одно целое, испытывая необъяснимое чувство единения с этим прекрасным и умным животным.

Перейдя с шага на рысь, Борис почувствовал, что под ним прекрасно объезженный конь.

– Но как он себя поведет в бою? Плохо, что все началось с потерянной подковы… – посетовал он.

Густой утренний туман низко стелился над Мазурскими болотами, белесой дымкой обволакивая деревья и кустарники. На рысях, пройдя около десяти верст и не встретив ни одной живой души, поручик дал команду остановиться и, сверившись с картой, объявил привал. Где-то рядом должна быть деревня.

– Хорунжий! Пошлите вперед дозорных. Пусть сделают крюк и обойдут деревню слева. Если заметят немцев, уходить немедленно…

Борис всегда удивлялся, с какой быстротой и слаженностью казаки выполняли команды. Внешне медлительные и степенные, казаки буквально преображались, услышав приказ командира. «Военные крестьяне» – вспомнилось Нелюбову услышанное еще в Петербурге брошенное кем-то из сослуживцев определение казачьих войск.

Хорунжий Усов, отдав необходимые распоряжения, подъехал к поручику и, доложив об исполнении приказа, остался рядом, с любопытством и без тени смущения рассматривая Бориса. Нелюбов молчал, и хорунжий, видимо, сочтя эту безмолвную паузу достаточной, поглаживая шею своего гнедого, пробасил:

– Ваш коник-то как убивался, что вы его оставляете. А красавец какой! У нас в станице был один такой, ну, прям, как ваш. Когда хозяин сгинул, месяц никого к себе не подпускал, есть отказывался, думали, сдохнет. А потом ничего, отошел, только резвость пропала.

– А что хозяин? На войне погиб?

– Да кабы на войне… – Хорунжий явно обрадовался, что удалось завязать разговор и, когда поручик спешился и присел на траву, тоже неторопливо слез с коня и опустился рядом.

– У нас казачка одна жила, гарна девка! По молодости Демьян, ну, тот станишник, и она любились дюже. А потом ее замуж выдали, и, как мужа на службу призвали, у них опять любовь началась, значит. Муж через год приехал на побывку, люди добрые ему и нашептали, – Усов шумно и расстроенно вздохнул. – Не стерпел обиды казак и обоих изменников из винта в этот же день и уложил. А молодка-то его с приплодом была от Демьяна. Он как узнал об этом, той ночью и удавился…

Борис вдруг вспомнил Варю, ребенка, которого носила она под сердцем, и ему стало не по себе от рассказа Усова. Заметив мелькнувшую тень на лице поручика, хорунжий решил переменить тему и, поправив лежавшую рядом шашку, с уважительной улыбкой сказал:

– Мы со станишниками прошлый раз дивились, как вы лихо чучела рубили… У нас в полку многие потом пробовали, чтобы, значит, как вы. Да только больше восьми чучел никто не осилил, – и смущенно добавил: – Я ведь как узнал, что ищут охотников с вами в разведку, сам пошел к начальству и прямо сказал, – моя сотня самая лучшая в дивизии, об этом все знают, значит, мне и ехать…

Борис, не ожидавший такой откровенности от казачьего офицера, удивленно посмотрел на него. Хорунжий своим простодушием начинал ему нравиться.

«Интересные люди, – подумал Борис. – Немцы специальный приказ издали, – „казаков в плен не брать, расстреливать на месте“, а казаки как узнали об этом, только посмеялись, – „ох, и боится нас немчура!“»

Возникла молчаливая пауза, которую прервал Усов, указав на скачущий бешеным галопом посланный в деревню дозор. Борис вскочил на коня и с напряженным вниманием стал ожидать результатов разведки, а хорунжий, понявший, что столь стремительное возвращение дозорных казаков сулит лишь скорую встречу с врагом, дал команду приготовиться к бою.

– Ваше благородие! В селе никого нет, но за селом на подходе уланы. Я думаю сабель двести, не более, – доложил чубатый светловолосый унтер-офицер, который был старшим.

– Они вас заметили?

– Никак нет, ваше благородие! Мы только их увидели и, как мышки, шасть меж домов, и к вам! А немчура не спеша едет, как на параде!

– Двести сабель? Всего-то? По два германца на станишника… – пробасил Усов, весело поглядывая на Бориса.

Нелюбов бросил взгляд на Усова и, оглядев готовую к маршу сотню, неожиданно понял, что думает о том же, что и казаки.

Если ударить неожиданно, то, застав улан врасплох, можно всех уничтожить. Приказ был в бой не вступать, но языка по-тихому взять не получится, а с такими орлами мы из них быстро сделаем баварские сосиски для пива, решил поручик и, понимая, что рискует, что это может быть только авангард, однако, надеясь на стремительность и скоротечность боя, дал команду развернуться для атаки.

Внезапная атака кавалерии во все времена часто решала исход сражения. Атакуемый противник за несколько минут, необходимых для сближения, не успевал ни организовать грамотную оборону, ни предпринять эффективные контратакующие действия. Бой распадался на локальные сражения, в которых основную роль играла боевая выучка и мужество бойцов, а казакам в сабельных атаках равных не было.

Поручик Нелюбов за развитием боя следил лишь до околицы деревни и с неудовольствием отметил, что уланы к началу атаки не успели спешиться и, сверкнув саблями, двинулись навстречу противнику.

Но казаки, ощетинившись пиками, были уже рядом.

Преодолевая последние метры, Борис позабыл обо всем на свете. Однополчане, друзья-гвардейцы, Варя – все это куда-то исчезло, остались только враги, которые хотели убить его и которых должен убить он.

Сделав несколько круговых движений высоко поднятой шашкой, разогревая кисть руки, Нелюбов заметил небольшой коридор между немецкими всадниками и, застрелив ближних к нему улан из револьвера, ринулся прямо в этот просвет.

Стремительный натиск и ярость донцов оказались настолько сильны, что германская кавалерия, не выдержав и минуты ожесточенной рубки, начала отступать. Уланы в панике стали разворачивать коней в надежде спастись бегством, но это было фатальной ошибкой. Поймавшие кураж казаки рубили немцев, не обращая внимания на то, вооружен противник или, бросив оружие, пытается спастись, закрывая голову голыми руками. Через несколько минут все было кончено; тут Борис заметил, что невдалеке его казаки плотным кольцом окружили немецкого офицера, который яростно отбивался, что-то крича по-немецки.

«Живым хотят взять! Молодцы!» – подумал Нелюбов, разворачивая Сашку. Казаки же, стараясь не приближаться к немцу на расстояние сабельного удара, пиками, с хохотом пытались сбить шлем с головы немецкого офицера, который настолько устал, что чуть не плача от злости, слабо отмахивался палашом.

Едва завидя поручика, казаки прекратили игру, а один из них, перехватив пику тупым концом, опрокинул совершенно уставшего немца на землю.