Когда после летнего отдыха возвращаешься в город, всегда испытываешь смутную, дразнящую тревогу: вот мы столько времени проболтались даром, а ведь жизнь не ждет!
      Пока мы купались и ели простоквашу, здесь небось работа кипела.
      Сколько новых мыслей, трудов, событий, открытий, радостей и торжества духа!
      Стыдно делается за себя, и, робко озираясь, начинаешь вводить себя в бурный поток культурной жизни. Торопишься повидать старых друзей, расспросить, разузнать.
 

* * *

 
      Мы сидим в столовой!
      На столе три клейких листа «Tanglefoot» , два таких же листа на подоконнике, один на самоварном столике, один пришпилен булавкой к стене.
      Всюду извиваются и жужжат мухи.
      Мы беседуем с притворным интересом. Следим за мухами – с настоящим.
      – Так вы, значит, все лето оставались в городе?
      – Что? В городе?… Да, все лето… Это что, а вот посмотрели бы вы, сколько у нас в кухне! Прямо взглянуть страшно!
      – В кухне?
      – Ну да, мух.
      – У вас, кажется, много нового. В деревне, знаете, как-то мало читаешь…
      – Да какие уж у нас новости? Вот мухи одолели.
      – Читали мы, что у вас тут какие-то дома провалились.
      – Что? Да, говорят… Смотрите: села, потом встряхнулась и улетела. Верно, скверный клей. Высох совсем. Нужно бы уж новую бумажку положить, да, знаете, интересно смотреть, когда побольше мух. Скучно над пустой бумажкой сидеть.
      – А мы в газетах читали, будто вы новую пьесу задумали.
      – Я? Пьесу? Ах да! Помню, что-то было в этом роде.
      – Что же, подвигается работа?
      – Опять полетела… Вон две зараз. Что?
      – Работаете много?
      – Как вам сказать?… И рад бы работать, да некогда. Время как-то уходит.
      – Говорят, какая-то интересная выставка скоро будет? Правда это?
      – Выставка? Неужели? Следовало бы переменить лист. Им вон больше и липнуть некуда.
      Мы замолкли. Большая муха, прилипнув боком к бумажке, сердито жужжала. В соседней комнате тягучий старушечий голос скрипел:
      – Петька, а Петька! Не тронь муху! Зачем ножки рве-ешь? Кабы она тебя, так небо-ось…
      – Бывали вы летом в театрах, в опере?
      – Н-нет, знаете ли. Трудно как-то выбраться.
      Жену, вот брат в деревню звал с детьми, в Саратовскую губернию. Там, говорят, хорошо. Воздух чудесный, кумыс и все прочее. А может, и нет кумыса. Словом, великолепие.
      – Ну, что же, ездили?
      – Собственно говоря, нет. Трудно как-то. То да се. Опять-таки не знаем, когда поезда отходят.
      – Так ведь можно же справиться.
      – Некому у нас справляться… Времени нет. Сами видите.
      – Досадно.
      – Еще бы не досадно. И деньги были. Да ведь что же поделаешь? Трудно.
      Он вздохнул и поник головой.
      – А все-таки любопытная вещь – эти бумажки для мух. Прежде их не было; были другие, синенькие. Совсем дрянь. А отсюда уж не уйдешь. Жена сначала никак привыкнуть не могла. Все мух жалела… Вытащит, бывало, муху из клея и – ха-ха-ха – лапки ей теплой водой вымоет! Потеха! Где уж там отмыть! Иная ножки вытянет, тянется-тянется, да вдруг – бух носом в самую гущу. Ха-ха-ха! Шалишь! Не уйдешь!
      – Кого видели из общих знакомых?
      – Да никого, кажется. Туго съезжаются. Рано еще. Да и Бог с ними. Прибегут, настрекочут, – смотришь, и сам закрутился…
      Провожая меня в переднюю, он с деловым видом переложил лист «Tanglefoot'a» со стола на подоконник.
      – Темнеет, – объяснил он. – Теперь они больше на окно садятся. А вот как лампу зажгут, тогда можно и на стол перенести.
      А в соседней комнате голос скрипел:
      – Петька, а Петька! Опять ты ей крылья рвешь! Зачем мучаешь! Кабы она тебя, так небо-ось!…