Фронтовая баня

Голос командира роты за дверями сарая разбудил меня. Богданов что-то говорил часовому, но разобрать было трудно, так как лейтенант говорил вполголоса. Спустя минуту часовой объявил:

– Подъем!

Юрченко недовольно проворчал в адрес командира роты:

– Сам не спит и другим не дает, – и спустился с сена на промерзший пол сарая. Следом за ним скатился я, а затем остальные бойцы минометного взвода.

Сразу почувствовалось, как холодный сквозняк, от ветра на улице, проникающий сквозь щели сарая, свободно гуляет по полу. Стряхнув с себя сено, мы топтались у дверей.

– Приготовиться к построению! – скомандовал Юрченко и пинком распахнул дверь сарая.

– Братцы! Зима! – крикнул боец Истомин и первым выскочил из сарая. Он подбежал к наметанному за ночь сугробу, зачерпнул полные ладони пушистого снега и стал умываться им. С его разрумяненного лица стекала грязная вода. Затем Истомин вынул платок и вытер лицо.

Ровин, степенный сибиряк лет тридцати пяти, осуждающе посмотрел на Истомина.

– Нашел чему радоваться, дурень. Зима! Померзнешь в окопах по-другому запоешь. Не раз теплое летечко вспомнишь, – ворчал Ровин. Он не спеша натер руки снегом, когда с них перестала стекать грязь, старательно вытер их полами шинели и только тогда принялся за лицо.

Построив взвод, Юрченко доложил командиру роты, который стоял тут же и наблюдал, как умываются бойцы. На Богданове был новый белый полушубок, который ладно сидел на плечах и делал нашего командира моложе и молодцеватее. Он подал команду „Вольно!“ н ознакомил нас с распорядком на день. Предлагалось побриться и приготовиться к бане. После помывки ждать команду, возможно, что батальон здесь долго не задержится. Минометчикам не расходиться далеко от сарая.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – пробурчал под нос Истомин. Богданов, стоявший в трех шагах от него, расслышал это, строго посмотрел на Истомина, но, ничего не сказав, ушел в другое подразделение.

Сообщение о том, что предстоит мыться в бане, вызвало оживленные разговоры. Старший из нас по возрасту Ровин смачно рассказывал, как ему у себя на родине в Сибири приходилось париться чуть не до потери сознания. Я почти дословно запомнил его рассказ.

– Бывало, в субботу натопишь баньку, что у нас в огороде, и пойдешь с женкой париться. А она у меня страсть как любила, чтобы я ее березовым веником отходил. Плеснешь на каменку шайку-другую, так запарит, что самого себя не видишь. Того и гляди, паром крышу поднимет или всю взорвет. Распаришь веник и жаришь им ее по спине и по заднице. Из сил выбиваешься, зона еще да еще кричит. Выматеришься, бросишь веник, а она за тебя возьмется. Встанешь на четвереньки, а баба тебя веником так отхлещет, что все тело огнем горит. Такое ощущение, будто в сие мгновение богу душу отдашь. Тут опрометью выбегаешь в огород. Благо всегда помнил, где дверь. А то бы стену вынес. Покатаешься в снегу и снова под веник.

Так мы с ней по три захода делали. А под конец, как говорят, на десерт пару кринок квасу в шайку вливали. Веник там попреет, и мы по очереди друг друга охаживаем. Потом окатимся холодной водой и прямо голышом босиком огородами домой чешем. Ну и, как водится в добром доме, каждый раз к бане пол-литра покупал и на стол ставил. Баба у меня от водки не отказывалась. Половину стаканчика выпьет и как свекла красная сидит, только похохатывает. Да, царское это дело – париться. После хорошего веничка словно заново на свет народился. На душе легко, по телу приятное тепло бегает. А спится как после того!

– Ты, Ровин, наверное, на венички намекаешь, что в сарае висят, прервал его Юрченко. – Разрешаю взять две пары. На взвод хватит. Больше ни одного. А то хозяин придет, плохо о нас подумает. Скажет, не красноармейцы, а мародеры какие-то здесь были. Сделав многозначительную паузу, Юрченко обратился ко всем:

– Поняли?

Подтвердив, что поняли, минометчики стали расспрашивать Юрченко, будут ли выдавать зимнюю одежду, как с бельем: выдадут новое или оставят старое после прожарки?

– Все узнаете на месте, – Юрченко дал понять, что сам толком не знает, как будет организована помывка в бане.

За последнее время мы все изрядно завшивели. Эти проклятые насекомые буквально заедали нас, не давая покоя ни днем ни ночью. Как только ни пытались избавиться от вшей! Раздевались до пояса, выворачивали над костром или перед печкой белье наизнанку, трясли над огнем. Видели, как насекомые не выдерживали жары и падали в огонь, но, увы, и этот способ не помогал избавиться от вшей. В последнее время мы нередко замечали друг у друга, как вши ползали даже на воротниках шинелей.

– Эх, сколько бы я дал, чтобы избавиться от этих тварей, – вздохнул Ровин, придавив ногтями только что вынутую из-за пазухи вошь.

– А сколько у тебя есть в наличии? – спросил Истомин, вызвав дружный хохот окружающих. Но Ровин, словно не замечая, рассуждал:

– Все это от грязи, нечистоты.

– И неправда. Не от грязи это. А от тоски, горя и забот, – встрял в разговор ездовой Никитич. Этот хилый старичок неопределенных лет был постоянно прикомандирован к нашему взводу, хотя и числился в хозвзводе. А вначале он возил кухню, но повар почему-то потребовал, чтобы дали для этого другого ездового. Наверное, потому, что Никитич был невезуч, как дед Щукарь, и страшно болтлив, всегда встревал во все разговоры. А повар был человеком молчаливым. Видно, не сошлись характерами.

– Вошь – это так же, как крыса. Она о себе дает знать, когда лихолетье. Говоришь, от грязи? Не так. До войны меня судьба кидала, приходилось в грязи жить, а вшей не видел. И не потому, что их не было. Вошь есть в каждом человеке. В хорошее время она внутри его живет, а в худое наружу лезет и грызет человека. Помрет он, и она с ним, а то к другому переберется.

– Чушь городишь, – оборвал его Юрченко.

– Не чушь. Поживешь с мое, навидаешься всего, так говорить не будешь, – обиделся Никитич, а затем, распалясь, продолжал: – У нас в деревне попадья померла. А батюшка так любил ее, как голубь голубку. Загрустил после этого, попивать стал и завшивел. Бывало, службу ведет, а сам то и дело за пазуху лезет и свирепо чешется. Потом преставился. Когда в гробу лежал, я сам видел, как из него, прямо из кожи, вши вылазили.

Юрченко брезгливо сплюнул и ушел, чтобы не слышать старика. Вскоре он вернулся и подал команду строиться.

Баня располагалась на берегу еще не замерзшей речушки. Между кустами была натянута большая палатка. Рядом, на рельсах, над ямами стояли две металлические бочки из-под бензина, наполненные водой. Верхняя часть бочек вырезана автогеном. Под бочками горели костры. Метрах в двадцати стояли две походные кухни. В их котлах тоже грелась вода. В полусотне шагов от палатки стояли две прожарки, которые мы называли душегубками.

Руководили помывкой старшина роты и начальник полковой санчасти младший лейтенант Яманаев, которого мы называли не по званию и должности, а просто – доктор. Этот маленький, щупленький командир в длинной, не по росту, шинели с путающимися в ногах полами больше походил на монаха, чем на воина. Он вечно суетился, все путал. И если бы не старшина, степенный и рассудительный мужик, с зычным голосом, то под руководством Яманаева едва ли бы состоялась помывка.

Юрченко доложил старшине, что минометный взвод прибыл на помывку. Старшина сурово взглянул на строй и поставил задачу:

– Раздеваться здесь, – указал пальцем на расчищенное от снега место. Карманы очистить, поясные и брючные ремни снять, документы и все другое взять с собой. Все снятое пойдет в прожарку. Воду расходовать экономно, по пять котелков на человека. Одеваться будете там, во все новое, – старшина указал на другую площадку, где лежали горы нового белья, обмундирования, ватников, шинелей и ботинок. Там орудовали два каптенармуса и несколько бойцов из хозвзвода.

– Это вам не пригодится. После помывки положите на место, где взяли, сказал строго старшина, холодно взглянув на Ровина, у которого через плечо было перекинуто две пары веников. Это замечание вызвало во взводе взрыв хохота.

– Итак, начинаете помыв. На взвод даю двадцать минут, – невозмутимо сказал старшина, посмотрев на часы.

Да, веники на самом деле не понадобились. И двадцати минут на помыв оказалось много. В палатке стоял густой белый туман. Сверху, обжигая холодом, падали крупные капли конденсата, а понизу ходил сквозняк, жаля ноги. Хорошо, что кто-то догадался набросать на землю соломы. Отогревшаяся земля превратилась в грязь, и только солома как-то еще спасала от нее.

Взвод помылся досрочно за какие-то десять минут. Но никто не использовал полностью норму – пять котелков. Слегка намылившись и кое-как смыв пену, бойцы опрометью неслись из палатки. Они, не примеряя, выхватывали из рук каптенармусов белье и натягивали его на себя. Испортило помывку и то, что в одной бочке была чуть теплая вода, а в другой кипяток. Ровин второпях зачерпнул котелком из бочки с кипятком и ошпарил ногу. Он взвыл, а затем разразился таким матом, что даже невозмутимый старшина прервал инструктаж очередного подразделения, прибывшего на помывку, заглянул в палатку и зычно крикнул: „Прекратить мат!“

Загвоздка произошла и с обмундированием. Большинство из нас впервые столкнулись с обмотками. Предусмотрительный старшина на каптенармуса возложил обязанности инструктора по наматыванию обмоток. Он педантично показывал, в какую руку надо брать обмотку, как ее мотать. Несмотря на инструктаж, у большинства сразу ничего не получалось. У одних обмотки выскакивали из рук и раскатывались на земле, у других наматывались неровно. Подошел старшина и снисходительно посмотрел, как мы возимся с обмотками.

– Заканчивайте одевание. Операцию с обмотками отработаете у себя в расположении. А сейчас освободите плац для следующего подразделения, – с невозмутимым спокойствием обратился он к Юрченко.

Покинув площадку для одевания, взвод собрался у речки, и бойцы рассматривали друг друга. Телогрейки под шинелями сделали нас толще, а ноги в обмотках похудели. Каждый выглядел непривычно и комично. Всю дорогу к сараю взвод смеялся над Ровиным, который, слегка прихрамывая, нес назад свои веники.

– Батальоны! Боевая тревога!

Зазвучали команды ротных и взводных. Наш батальон покинул село. Мы не знали, куда шли. По замерзшей дороге подразделения двигались быстро. На марше делались короткие привалы и перекуры. Что стало причиной непонятной спешки, никто не знал.

В воздух постоянно поднимались ракеты. В небе слышался гул пролетающих самолетов и постоянное завывание немецкого самолета-разведчика. По левую сторону виднелись зарева пожаров. Стало быть, мы шли вдоль линии фронта.

Рано утром батальон остановился в березовой роще на берегу сухого болота. Днем лейтенант Богданов провел с ротой небольшие учения. Отрабатывали тактику наступления. Под вечер на небольшой полянке командир собрал весь личный состав роты. С ним были политрук Сытников и старшина. Перед ними лежало несколько посылочных ящиков разных размеров.

Старший политрук объявил, что рабочие Ивановской области отправили подарки для воинов Красной Армии. Часть подарков пришла в нашу роту. Он зачитал письмо, в котором ивановские рабочие призывают беспощадно громить фашистов и клянутся сделать все, чтобы обеспечить фронт всем необходимым. Затем началась раздача подарков. Они были скромными: носовые платки, кисеты для табака, самодельные портсигары и другие предметы. Но все выполнено с любовью. С каждым подарком лежало письмо „незнакомому воину“. К отдельным письмам приложены фотографии. Письма были написаны тепло. Девушки делились своими успехами в труде и предлагали переписываться. Мне достался кисет от девушки из Киржача с шелкомотальной фабрики.

Здесь же мы получили объяснение тому, почему так неожиданно покинули село. Оказалось, что немцы узнали о сосредоточении в нем подразделений и проявили к селу особое внимание. Это было передано по рации с немецкой стороны нашими разведчиками. Правильность сообщения скоро подтвердилась. Немецкие бомбардировщики пытались сделать налет на село, но их отогнали наши истребители.

Старший политрук сообщил, что перед нами стоит серьезная задача. На том участке, куда мы следуем, нам предстоит перейти к активной обороне. Сейчас враг стягивает силы на Московском направлении. Нам предстоит постоянно держать противника в напряжении, не давать ему возможности снимать резервы со своего участка. Сейчас, говорил он, все имеет решающее значение и нет второстепенных участков фронта. Закончилось все это тем, что старший политрук принес нам извинение от концертной бригады, которая в связи с создавшейся обстановкой была перенаправлена в другие части.

Ночевать на этот раз пришлось прямо в лесу. Костры разжигать не разрешили. Неподалеку от березняка стоял еловый лес. Каждый из нас принес оттуда по две-три охапки хвойных веток. Взвод разгреб снег, подстелил ветки, и мы вповалку, прижавшись друг к другу, улеглись спать. Тут-то поняли, как пришлись кстати телогрейки и ватные брюки. Что бы мы делали сейчас в одних шинелях?

Утром 19 октября батальон покинул лес и двинулся в юго-западном направлении. Погода стояла самая походная. Снег растаял, теплый ветерок просушил землю и дорогу. Шагать по еще не разбитой автомашинами и повозками дороге было легко и даже приятно. Единственное, что раздражало всех, обмотки. Они от неумелого заматывания часто разматывались на ходу, задние по строю наступали на них, и на этой почве возникали конфликты. Истомин получил от Ровина подзатыльник за то, что наступил на обмотку, а Ровин чуть было не упал. К середине дня, когда солнце пригрело и темп усилился, многие стали жалеть, что их одели в телогрейки и ватные брюки. К вечеру сделали небольшой привал. Откуда-то появились полевые кухни с не знакомыми нам поварами и накормили нас обедом. У всех создалось впечатление, что мы петляем. Но и сам лейтенант Богданов ничего не мог понять в направлении нашего движения и, когда мы его спрашивали, только пожимал плечами. К вечеру колонна остановилась в старом сосняке. Нам объявили, что здесь будем ждать автомашины, которые повезут нас к фронту.

Уже стемнело. Мы сидели у дороги и дымили цигарками. Вдруг послышался гудящий, не привычный для нашего уха звук. Левее от нас к линии фронта увидели, словно вспышки, какие-то мерцания, в целом составляющие дугу. Затем со стороны противника донесся сплошной гул разрывов. Мы привстали и недоумевали: что это? Политрук Сытников объяснил, что это поют „катюши“, наши гвардейские минометы. Нового он о них ничего не сказал, о мощи и силе этого оружия мы много слышали, но увидели, как оно действует, впервые. Сытников рассказал, что сейчас в наших тылах налаживается выпуск нового вооружения. Он говорил, что кое-где есть уже 57-миллиметровые противотанковые пушки, которые берут любую немецкую броню на большом расстоянии. Что многие подразделения оснащаются противотанковыми ружьями. Что уже начат выпуск противотанковых гранат, которые сильнее и удобнее связок, с какими мы ходили на танки. Он был готов сообщить нам еще о разных новинках, но в это время мы заметили огни фар автомашин, петляющих по дороге. Послышался голос капитана Дементьева:

– Батальон, выходи строиться на дорогу!

В темноте капитана не было видно, но голос его слышали все: „Машин мало, усаживайтесь плотнее“. Командиры построили свои роты и взводы и распределили их по машинам. Колонна тронулась. Проехали мы не более тридцати километров. Батальон покинул машины и пешим тронулся по направлению никому из нас не известного Белого Бора. Что это такое – лес, село или еще что-нибудь другое, никто не знал. Шли форсированным маршем, так как был приказ до рассвета занять оборону.

Наш взвод шел за первым стрелковым взводом. Вокруг темнота, хоть глаза выколи. Я почувствовал усталость, и невероятно потянуло на сон. Урывками я ухитрялся засыпать на ходу, даже сонным подстраиваться под темпы, которыми шла колонна на разных участках пути. Но в то же время трижды наталкивался на замыкающего первого взвода, который, потеряв терпение, пригрозил огреть меня прикладом. После этого сон как-то пропал, и я шел нормально.

Ближе к утру услышал голос командира роты. Он сейчас шел рядом со строем и все время подгонял темп: „Шире шаг! Шире шаг! Не растягиваться!“ По его поведению можно было понять, что мы запаздываем к этому Белому Бору. Чем дальше мы шли, тем четче слышалась ружейно-пулеметная перестрелка, а впереди-чаще и гуще взлетали в небо ракеты. Лес стал редеть, и чаще встречались не то чистые поляны, не то поля.

По цепочке передали команду: „Батальон, стой!“ Судя по теням, первая рота направилась направо, а третья, обгоняя нас под углом, пошла левее. Через пару минут прямо пошли и мы. Шли по мелколесью, которое спускалось к голой равнине. Навстречу попадали разрозненные группы бойцов, среди которых были только младшие командиры. Люди спешили покинуть эти места, но паники среди них не чувствовалось.

– Куда спешите? – спросил я пулеметчика, который сливал воду из кожуха. Тот ничего не ответил. Зато-второй номер расчета, обвешанный пустыми коробками для лент, оказался более разговорчивым.

– Вот пару раз сходите в наступление на село да полежите на чистом поле под огнем противника, тогда поймете, зачем спешим отсюда. А вы откуда? С тыла или с соседнего участка? – спросил боец.

– С соседнего, – ответил я ему вслед.

– А мы от самой границы топаем. Вот только здесь подзадержались, обернувшись, крикнул боец.

Роты, раньше времени покинувшие оборону, внесли замешательство в ряды батальона капитана Дементьева. Многие из командиров и бойцов решили, что это отступление наших частей. Спустившись в долину, мы потеряли из вида очертание села, которое просматривалось, когда еще выходили из мелколесья. Перед нами высилась насыпь осушительного рва, скрывающего село. Взвод дошел до рва и залег за ним, наблюдая за местностью, которая лежала между рвом и селом. Между нами и селом, расположенным на высоком берегу реки, проходила низкая равнина. Разглядеть в предутренних сумерках позиции, которые мы должны занять, было невозможно, так как над речкой и рядом стоял густой туман.

– Видно, немцы прохлопали отход наших, – сказал Богданов, вглядываясь в долину и село. Он приказал от каждого взвода послать вперед разведку и в самое ближайшее время скрытными путями занять оставленные блиндажи и окопы. Наш взвод благополучно добрался до передовых траншей.

Рядом обнаружили просторный, но до предела захламленный блиндаж. Юрченко осветил его фонариком. Чего только здесь не было! Валялись старые окровавленные бинты, клочки разных бумаг, гильзы от патронов, ржавый, помятый котелок, стоптанные ботинки и прочее барахло. Сориентировавшись в обстановке, Юрченко выставил в опасных местах два расчета с ручными лулеметами и боевое охранение. С рассветом взвод стал осваивать свои позиции.

Нас волновало, где расположить минометные расчеты. Вокруг все было голо: ни кустика, ни бугорка, ни балки. Да если бы они и были, то противник давно бы засек все это и пристрелялся. Видно, здесь он не проявлял большой активности. К этому выводу пришли все. Иначе как можно посылать на серьезный участок уже потрепанный и не пополненный людьми батальон? В то же время состояние батальона никак не соответствовало той задаче, о которой говорил политрук Сытников, – активной обороне. Здесь словно на ладони позиция крайне невыгодная и для обороны, и для наступления.

Первый день на новом участке прошел спокойно. Личный состав посвятил его обустройству блиндажа и позиций, а я с Юрченко занимался изучением своей обороны и позиции противника. Но без хорошей разведки трудно было узнать, как укрепился в селе немец, где и какие у него огневые точки. Наши предшественники ничего нам не оставили. Разве командир батальона располагает чем-то. У него с командирами рот почти-весь день шли какие-то совещания, и в первый день Богданов даже не побывал во взводе.

Вечером посыльный из роты принес почту. На этот раз танцевать пришлось и мне. Я тут же сел читать, долгожданную весточку.

Белый бор

Вечером в блиндаж минометного пришли Богданов и Сытников. Осмотрев, как мы устроились, они говорили с бойцами о том о сем. Мы с Юрченко насторожились. Даром комроты и политрук не придут. Мы ждали серьезного разговора. Сев за стол рядом с коптилкой, сделанной из гильзы снаряда, Сытников начал разговор о том, что на нашем участке решается задача сковать резервы немецкой армии, которые могут быть переброшены на Московское и другие направления.

– Почему немец не ведет активных действий против нас? С тех позиций, которые занимает батальон, противнику ничего не стоит сковырнуть нас. Но он этого не делает. Почему? Потому что сам занимает выгодное положение. Удержать село можно небольшими силами. Главное командование Германии скребет все, чтобы усилить основные направления. По данным полковой разведки, с соседнего участка снято до батальона пехоты, которая направлена под Москву. С нашего участка в не известном еще направлении снялась артиллерийская 'батарея. Дело батальона – сковать здесь войска противника и заставить его не отдавать, а просить резервы. А это можно сделать только активными, наступательными действиями. Например, немцы постараются сделать все, чтобы не потерять Белый Бор. Если им это будет угрожать, они не снимут отсюда ни одного солдата, – говорил Сытников.

После него в разговор вступил Богданов. Он говорил о конкретных вещах. Завтра должно начаться наступление на Белый Бор. Но точных данных об обороне противника нет. Поэтому наступление начнется с разведки боем. Богданов изложил план действий разведки, в котором большая роль отводилась минометчикам. Я решил до сна написать родным письмо.

За столом сидел наводчик Копылов. В последнее время он был какой-то потерянный, неразговорчивый, постоянно писал письма. Когда я подсел к столу, перед Копыловым лежала уже стопка треугольников.

– Куда это ты столько? – спросил я.

– Да всем написать надо, что я еще жив, – с какой-то грустью сказал он. Я понял, что с парнем что-то неладное.

„Может, нехорошее предчувствие?“ – мелькнуло у меня. Обычно перед тем, как погибнуть, люди становятся какими-то другими, замыкаются. Это я наблюдал за последнее время не раз. Думая о Копылове, вспомнил то, что мне приснилось после бани. Не знаю почему, но у меня стало тревожно на душе: неужели и со мной что-то может случиться? Я пытался отогнать эту тревогу, думать о другом, но ничего не получалось.

– Неужели и у меня предчувствие? – тревожился я. Но постепенно сумел отогнать этот необычный для меня приступ тревожной грусти.

Написав письмо, свернув его в треугольник, я лег на нары, но не спалось. Стал размышлять о том, что говорил Сытников. Да, время сделало свое дело. Если в первые дни и месяцы войны мы просто спасались от немцев, то сейчас обстановка стабильнее. Мы нынче не бежим от противника, не зная его сил и направлений движения. Мы уже контролируем обстановку, начинаем заставлять его действовать так, как желаем. Мы далеко отступили, но теперь не катимся назад, как раньше, в предыдущих боях, и завтра будем драться, чтобы отбить занятое врагом. Мне не приходилось еще ходить в атаку при поддержке танков, я еще не видел сокрушительных ударов по врагу нашей авиации, но сам испытал, что это такое.