Часть первая

Средина лета

– Дэвид Краймонд заявился в килте!

– Боже мой, Краймонд здесь?! Где он?

– В той палатке или шатре, называйте, как вам больше нравится. Он с Лили Бойн.

Разговаривали двое: Гулливер Эш и Конрад Ломас. Гулливер – неосновательный, в настоящее время безработный англичанин тридцати лет с небольшим, явно не задумывавшийся о своем возрасте. Конрад – американский студент, значительно моложе и ростом повыше считавшегося немаленьким Гулливера. Последний прежде не был знаком с Конрадом, однако слышал о нем, потому и обратил свое, так взволновавшее Конрада замечание к нему и его спутнице, Тамар Херншоу. Местом действия был долгожданный бал на День поминовения в Оксфорде[1], время – около одиннадцати вечера. Была середина лета, и настоящая ночная тьма еще не наступила, более того, не предвиделась. Над разномастно освещенными шатрами, откуда лилась разномастная музыка, висело мглистое синее небо, на котором уже появились редкие колючие желтые звезды. Луна, огромная и ноздреватая, как сыр, пока что путалась в вершинах деревьев за протоками Черуэлл, речки, ограничивавшей ближайшую территорию колледжа. Тамар и Конрад появились только что и еще не успели потанцевать. Гулливер уверенно заговорил с ними, поскольку знал Тамар, хотя и не слишком близко, и слышал, кто будет сопровождать ее. При виде Тамар он, сказать по правде, почувствовал раздражение, поскольку его партнершей в эту важнейшую ночь должна была быть (но в последний момент отказалась) Вайолет, мамаша Тамар. Гулливер недолюбливал Вайолет, но согласился составить ей пару, чтобы оказать услугу Джерарду Херншоу, которому обычно шел навстречу, даже повиновался. Джерард приходился Тамар дядей, правда «дядей» в кавычках, потому что был Вайолет не родным, а двоюродным братом. Джерард был много старше Гулливера. Патрисии, сестры Джерарда, которая должна была появиться в сопровождении Дженкина Райдерхуда, тоже не было, но по веской причине (в отличие от Вайолет, у которой, кажется, не было причин не появляться), поскольку отцу Джерарда, давно болевшему, неожиданно стало хуже. Гулливер, конечно же, польщенный просьбой Джерарда, все же был не в восторге от перспективы появиться на балу в компании Джерарда с Вайолет, поскольку это как бы причисляло его к старшему поколению. Он не возражал бы против Тамар, хотя не был особо «увлечен» ею. Слишком уж, на его взгляд, застенчивая и скованная, она была бледной, тоненькой, походила на школьницу, легкая и бесплотная, ни капли стильности, и короткие прямые волосы причесывала по-детски, на косой пробор. Ему не нравилось ее девственное белое платье. Гулливер, не всегда уверенный, что его вообще привлекают юные девицы, во всяком случае предпочитал более смелых особ, способных взять инициативу на себя. Так или иначе, о Тамар речь не шла, поскольку было известно, что танцевать она собиралась с новым кавалером, этим шустрым юным американцем, с которым познакомилась через своего кузена Леонарда Ферфакса. Джерард, извиняясь за дезертирство Вайолет, неопределенно высказался в том смысле, что Гулливер наверняка сможет «подцепить какую-нибудь девчонку», но пока было не очень похоже, что это ему удастся: все они были под строгим присмотром своих парней. Конечно, позже, когда парни подвыпьют, ситуация может измениться. Некоторое время он бродил в теплых синих сумерках, надеясь встретить знакомую физиономию, но пока увидел только Тамар, испытав при этом скорей досаду, нежели удовольствие. Еще он досадовал на себя за то, что, после долгих размышлений, все же не стал надевать легкую нарядную кружевную рубашку, в каких, как оказалось, щеголяло на балу большинство молодого поколения, а был при традиционном черно-белом параде, как, он предвидел, вырядятся Джерард, Дженкин и Дункан. Гулливер, считавший, что он недурен собой, был высок, темноволос и строен, с прямыми напомаженными волосами, тонким носом с небольшой горбинкой, с которым примирялся, когда кто-нибудь называл его орлиным. Глаза, красивые, как ему говорили, были карие с золотистым отливом, без крапинок. Гулливеру очень хотелось танцевать, и он страшно злился бы на Джерарда за то, что по его милости ему это теперь не удастся, если бы тот не купил ему билет (очень дорогой), без которого он вообще не попал бы на бал. Пока эти мысли роились в голове Гулливера, Конрад Ломас, пробормотав извинения Тамар, стремглав рванулся к шатру, где должен был быть Дэвид Краймонд. Он бежал на своих необыкновенно длинных ногах по траве и мгновенье спустя скрылся из глаз, оставив Гулливера и Тамар одних. Тамар, удивленная его стремительным бегством, не бросилась тут же вдогонку за своим кавалером. Благоприятная возможность для Гулливера, и он в самом деле даже размышлял секунду, не стоит ли быстренько пригласить Тамар на танец. Однако не решился, зная, что расстроится в случае отказа. Да и опасался, что, если она ответит согласием, потом, чего доброго, долго не сможет «отвязаться» от нее. Ему, несмотря на затаенные обиды, в сущности очень нравилось одиноко бродить среди собравшихся и быть voyeur[2]. К тому же ему только что пришла идея вернуться в комнату, где Джерард и другие «стариканы» продолжали пить шампанское, и пригласить на танец Роуз Кертленд. Конечно, Роуз «принадлежала» Джерарду, но Джерард возражать не станет, и, конечно, восхитительно было представлять, как его рука обовьет то, о чем ей и не мечталось, – талию Роуз. Но момент был упущен, и Тамар продолжала удаляться.

– Это ведь был Конрад Ломас? Что это на него вдруг нашло? – осведомился Гулл.

– Он работает над диссертацией, что-то о марксизме в Британии, – ответила Тамар.

– Значит, прочтет весь краймондовский вздор.

– Он боготворит Краймонда, – сказала Тамар, – прочитал все, что тот написал, но никогда не встречался с ним лично. Хотел, чтобы я нашла кого-нибудь, кто их представит, но я полагала, что не смогу помочь в этом. Не знала, что сегодня он будет здесь.

– Я тоже, – сказал Гулливер и добавил: – И они.

Тамар, неопределенно махнув на прощанье, пошла к шатру, в котором скрылся Конрад. Гулливер все же решил не возвращаться к Джерарду и остальным. Лучше побродить еще немного. Это был не его колледж и не его университет. Он окончил Лондонский и, хотя относился к Оксфорду и оксфордским обычаям с язвительным безразличием, был готов на этот необыкновенный вечер поддаться очарованию того, что окружало его: старинных зданий, залитых светом прожекторов, бледной стройной башни, яркой зелени освещенных деревьев, полосатых шатров, словно расположилась биваком какая-то экзотическая армия, и разгуливающей красочной толпы молодых людей, которым теперь, после нескольких бокалов, он в конце концов завидовал без особой неприязни. Пожалуй, было необходимо немедленно выпить еще. Он направился к аркадам, где можно было получить виски. Джерардово шампанское ему осточертело.

Тамар не преминула заметить, как Гулливер колеблется, пригласить или не пригласить ее потанцевать. Она отказала бы, но все равно была уязвлена, так и не дождавшись приглашения. Она плотней закуталась в узорчатую кашемировую шаль, зажав концы под подбородком. День был безоблачный, жаркий, вечер – теплый, но теперь поднялся небольшой ветерок, и Тамар стало зябко, такая уж она была мерзлячка. Подол белого платья касался травы, уже, как ей казалось, мокрой от росы. Она дошла до шатра, в котором включили свет, поскольку музыканты поп-группы сделали перерыв, чтобы перекусить, и танцующие стояли группками на деревянном помосте и болтали. Конрада нигде не было видно, но скоро она заметила в углу кучку молодых людей, среди пчелиного жужжания которых выделялся высокий голос с шотландским акцентом. Тамар не любила Краймонда, побаивалась его, но вероятность столкнуться с ним возникала у нее очень редко, а после его ссоры с Джерардом и другими вообще ни разу. Ей в голову не пришло подойти к толпе его поклонников и присоединиться к Конраду. Она присела на стул у края шатра в ожидании, когда он освободится. Потом заметила на противоположной стороне одиноко сидящую Лили Бойн, пришедшую, как она слышала, с Краймондом. Лили сняла одну сандалию с ноги и разглядывала ее, сейчас она поднесла ее к носу и понюхала. Тамар, которая не желала разговаривать с Лили, надеялась, что та не видит ее. Она, конечно, знала Лили Бойн, подругу, или по крайней мере вроде того, Роуз Кертленд и Джин Кэмбес, но Тамар становилось с Лили не по себе, даже дрожь слегка пробирала. По правде сказать, Тамар с неодобрением относилась к Лили, так что предпочла не думать сейчас о ней. Когда вновь загремела музыка, погас верхний свет и по танцующим закружились разноцветные огни, Тамар вышла из шатра в темноту. Глубинный вибрирующий ритм взбудоражил ее, страшно захотелось танцевать.

Тамар была готова в любой момент влюбиться. Замышлять влюбленность возможно. Или, пожалуй, то, что выглядит как замысел, намерение, есть просто взволнованное предчувствие момента, оттягиваемого до полной неотвратимости, когда влечение будет безошибочно взаимным, когда говорят глаза, говорят руки, а язык бессилен. Вот чего Тамар позволила себе ожидать от этого вечера. По правде сказать, с Конрадом, который учился в Кембридже и скоро должен был вернуться в Америку, она встречалась лишь несколько раз и обычно в компании. В последнее свидание, провожая домой, он пылко поцеловал ее. Леонард Ферфакс, ее кузен, изучавший в Америке, в Корнельском университете, историю искусства, познакомил их, написав о нем в письме. Тамар понравился высокий молодой американец, потом чувство симпатии переросло в нечто большее, но пока еще она не дала ему это понять. Все ее мечты были о нем. Тамар было двадцать, она изучала историю в Оксфорде, заканчивала второй курс. Она несомненно была уже взрослой девушкой, но ее застенчивость и внешность заставляли других, и, конечно же, ее саму, думать, что она моложе, наивней, не вполне еще зрелая. У нее уже было два романа, первый – результат жадного любопытства, второй – жалости, за которые она ругала себя нещадно. Она была дитя, пуританское нравом, и никогда еще не была влюблена.

Роуз Кертленд танцевала с Джерардом Херншоу. В шатре, где играла «приятная» старомодная музыка, вальсы, танго и медленные фокстроты перемежались шотландскими кадрилями, «Веселыми Гордонами»[3] и сомнительными джигами на тот случай, если у кого возникнет желание сплясать таковую. Знаменитую поп-группу сейчас было слышно издалека. В еще одном шатре играли классический джаз, в другом – кантри. Роуз и Джерард, хорошие танцоры, могли танцевать подо что угодно, но сегодня был вечер ностальгии. Студенческий оркестр играл Иоганна Штрауса. Роуз нежно склонила голову на плечо Джерарда. Она была высокой, но он выше. Они были красивой парой. Лицо Джерарда, которое можно было бы назвать «рубленым», более точно охарактеризовал его зять, торговец произведениями искусства, – как «кубистское». Оно как бы состояло из пересекающихся плоскостей, среди которых выделялись скулы, квадратный ровный лоб; даже кончик носа выглядел плоским. Но то, что производило впечатление жесткого, математически сложного сочетания плоскостей, оживлялось и обретало гармонию благодаря внутренней энергии, которая превращала эту схему в ироничное насмешливое лицо, чья улыбка часто переходила в шальную и шутовскую ухмылку. У Джерарда были голубовато-стального цвета глаза, вьющиеся каштановые волосы, пусть сейчас слегка потускневшие, но по-прежнему густые и без намека на седину, хотя ему перевалило за пятьдесят. У Роуз волосы были светлые, прямые, пышные и порой, когда она их взбивала, напоминали парик или ореол. В последнее время, глядясь в зеркало, она спрашивала себя, уж не стали ли ее живые светло-русые волосы все враз светло-серыми от седины. У нее были синие глаза и определенно очаровательный, чуточку retrousse[4] нос. Она сохранила стройность фигуры и сейчас была в простом темно-зеленом бальном платье. Роуз всегда держалась с примечательным спокойствием, что раздражало одних и привлекало других. На ее лице часто блуждала легкая улыбка, блуждала и сейчас, хотя в голове у Роуз кружили, сплетались отнюдь не только счастливые мысли. Танец с Джерардом был высшим счастьем. Если б только она могла испытать то ощущение вечности в настоящем, о котором иногда говорил Джерард. Сейчас она должна была бы быть счастлива уже от того, что крепкая рука Джерарда лежала на ее талии и она могла повиноваться небрежным, но властным движениям его тела. Она ждала этого вечера с того момента, как Джерард объявил свои планы относительно друзей. Это он устроил так, чтоб Тамар с Конрадом вместе появились на балу. Но теперь, когда ожидания сбылись, она умышленно приняла отсутствующий вид. Она погасила улыбку и вздохнула.

– Я знаю, о ком ты думаешь, – сказал Джерард.

– И о ком же?

– О Синклере.

– Ты прав.

В этот момент Роуз как раз не думала о Синклере, но мысли о нем столь глубоко были связаны с мыслями о Джерарде, что она не покривила душой, соглашаясь. Синклер был братом Роуз, «золотым мальчиком», который давно умер. Конечно, она подумала о нем раньше, еще входя в колледж и вспомнив другой, далекий летний день, когда она пришла повидать своего брата-студента, кончавшего первый курс, и Синклер сказал ей: «Посмотри на вон того высокого парня, это Джерард Херншоу». Роуз, будучи немного младше Синклера, тогда училась в школе. В последних письмах к ней Синклер взахлеб писал о Джерарде, бывшем двумя курсам и старше. Из этих восторгов Роуз заключила, что Синклер влюблен в Джерарда. И лишь в тот день в Оксфорде она поняла, что и Джерард в равной степени влюблен в Синклера. Она не видела в этом ничего плохого. Кроме одного: что сама влюбилась в Джерарда с первого взгляда и по сию пору, хотя столько лет миновало, продолжала безнадежно любить его. О невероятном их с Джерардом романе, завязавшемся меньше чем через два года после безвременной смерти Синклера, они потом никогда не говорили, вероятно, по причине странной тактичности, даже в мыслях не возвращались к нему, как возвращаются к воспоминаниям, воскрешая, подновляя, подвергая их опасному воздействию реальности. Это осталось в их прошлом, как запечатанный пакет, которого они иногда касались очень осторожно, но никогда, ни поодиночке, ни вместе, не пытались вскрывать. У Роуз были и другие любовники, но все – бледные тени, были и предложения выйти замуж, но они ее не интересовали. Почувствовав, как Джерард сжал ее руку, она спросила себя, уж не об этом ли он сейчас думает. Она не подняла глаз, отняла голову от его плеча, к которому на мгновенье прижалась. После того как Синклер окотил Оксфорд, он и Джерард жили вместе, Джерард работал журналистом, а Синклер продолжал биологические исследования и помогал Джерарду основать журнал левого направления. Когда планер Синклера врезался в роковой холм в Сассексе и после очень краткой, как наваждение, интерлюдии с Роуз, Джерард отошел от левых и поступил на государственную службу. В то время он жил с разными мужчинами, включая своих друзей по Оксфорду: Дункана Кэмбеса, который тогда находился в Лондоне, и Робина Топгласса, генетика, сына орнитолога. Робин позже женился на француженке из Канады, куда и уехал. Дункан женился на школьной подружке Роуз, Джин Ковиц, и поступил на дипломатическую службу. Маркус Филд, вероятно, не бывший одним из любовников Джерарда, стал бенедиктинским монахом. У Джерарда всегда было множество близких друзей-мужчин, вроде Дженкина Райдерхуда, с которыми он не вступал в сексуальную связь; а в более поздние годы он как будто угомонился и жил один. Роуз, естественно, не спрашивала его об этом. Больше того, соперники-мужчины перестали ее беспокоить. Она боялась соперниц.

Вальс закончился, и они стояли в непринужденной, довольно расслабленной позе, застигнутые врасплох оборвавшейся музыкой.

– До чего я рада, что Тамар наконец встретила такого славного мальчика, – проговорила Роуз.

– Надеюсь, она ухватится за него, и притом обеими руками.

– Не представляю, чтобы она проявила решительность. Это он должен ухватиться за нее.

– Она такая кроткая, – сказал Джерард, – такая простодушная в лучшем смысле этого слова, так чиста сердцем. Надеюсь, парень понимает, насколько она удивительное дитя.

– Хочешь сказать, что она может показаться ему скучной? Что она не блестящая юная девушка?

– О нет, она не может показаться ему скучной, – чуть ли не с возмущением ответил Джерард и добавил: – Бедная девочка, всегда в поисках отца.

– Ты имеешь в виду, что она, возможно, предпочтет человека постарше?

– Я не имею в виду ничего настолько банального!

– Конечно, мы так неравнодушны к ней, потому что знаем ее историю. И причем по-настоящему неравнодушны.

– Да. Вся эта грязь не оставила на ней ни единого пятнышка.

– Незаконнорожденное дитя незаконнорожденной.

– Ненавижу подобную терминологию.

– Что делать, люди все еще так рассуждают.

Вайолет, мать Тамар, оставшаяся незамужней, была дочерью Бенджамина Херншоу, недостойного младшего брата Джерарда, тоже оставшегося холостяком, который бросил мать Вайолет. Тамар, которая, как говорили, появилась на свет лишь благодаря тому, что Вайолет был противопоказан аборт, была плодом связи мамаши с проезжим скандинавом, настолько мимолетной, что Вайолет, утверждавшая, что забыла его имя, даже не могла сказать, был ли он шведом, датчанином или норвежцем. Но сомневаться в этом не приходилось, судя по неяркому обаянию Тамар, по ее мышиного цвета волосам и большим печальным серым глазам. Вайолет решительно взяла фамилию Херншоу и передала ее Тамар. Вайолет продолжала вести «беспорядочную жизнь», на что Патрисия и даже Джерард смотрели косо, продолжала и во все детство Тамар, но уже без подобных последствий.

– Мужчины находили Вайолет необыкновенно привлекательной, – сказала Роуз. – Она и сейчас не потеряла своей привлекательности.

Джерард не отреагировал на ее слова. Взглянул на часы. Он, разумеется, был обряжен в столь порицаемый Гулливером Эшем смокинг, который очень шел ему.

Роуз думала про себя: она все еще ревнует его к любой женщине, которая приближается к нему, даже к бедняжке Тамар, которую она так любит! А иногда думала: она даром потратила жизнь на этого человека, все ждала, притом что знала – ждать нечего, он получил так много и так мало дал взамен. И тут же опровергала себя: до чего же она неблагодарна, ведь он подарил ей свою драгоценную любовь, он любит ее и нуждается в ней, разве этого не достаточно? Даже если он относится к ней как к своего рода идеальной сестре. А, да все равно, теперь он ушел в отставку, говорит, чтобы писать там что-то такое, чтобы, говорит, начать жизнь с чистой страницы, совершенствоваться или что-то в этом роде, он способен на какое-нибудь новое безумие, скажем, влюбляться в женщин – и приходить к ней за советом! Потом она подумала: ну что за вздор! – и в конце концов, разве она не была счастлива?

– Как твой отец? – поинтересовалась она.

– Неважно… но не… собственно, он умирает. Конечно, надежды нет, вопрос только в том, как долго это продлится.

– Очень сожалею. Патрисия не считает, что это был криз?

– Нет, ему стало немного хуже, а сиделка уже ушла. Пат хорошо справляется, она ангельски терпелива.

В последние годы Роуз редко видела отца Джерарда, тот жил в Бристоле, в доме при Клифтон-колледж, где родился Джерард. Лишь недавно, когда здоровье его ухудшилось, он переехал к Джерарду в Лондон. Он и Роуз по-особому относились друг к другу, что, впрочем, отзывалось обоюдной неловкостью. Отец Джерарда очень хотел, чтобы Джерард женился на Роуз. Также как отец Роуз очень хотел, чтобы Синклер женился на Джин Ковиц. Если бы Синклер не погиб, то имел бы титул. А так титул переходил к йоркширским Кертлендам (троюродным кузенам; деды были братьями), которые еще должны были унаследовать после Роуз ее дом. Мы все бездетные, говорила себе Роуз, прекрасные планы не сбылись, и мы исчезнем без следа.

– Патрисия и Гидеон, конечно, не решили, займут ли ту квартиру наверху, которую ты приготовил для отца?

– Нет, просто аренда у них подорожала и они подыскивают дом.

– Надеюсь, что подыскивают! Когда Гидеон возвращается из Нью-Йорка?

Муж Патрисии, Гидеон Ферфакс, торговец произведениями искусства и финансовый гений, сейчас много времени проводил в этом городе.

– На следующей неделе.

– Ты сказал, они пытаются выставить тебя и занять весь дом!

– Да, Пат постоянно говорит, что мне не нужна такая большая площадь!

Наличие новой «квартиры наверху» рождало у Роуз некоторые идеи. Почему бы ей, и никому другому, не занять эту квартиру? Она годами хранила, пусть в пыльном дальнем углу сознания, все еще упорно берегла надежду, что «в конце концов» и «все-таки» сможет выйти за Джерарда. Позже она удовлетворилась более скромной идеей «жить под одной крышей», быть с ним, в том смысле, в каком, несмотря на всю их близость, их общеизвестную близость, сейчас, конечно, не была.

Они перешли к краю переполненного народом шатрового настила, и Роуз знала, что через мгновение Джерард предложит вернуться «домой», то есть в квартиру профессора Левквиста, Джерардова старого преподавателя классических языков, которой тот позволил пользоваться Джерарду и его друзьям для отдыха на время танцев. (Семья Левквиста, происходившая из балтийских евреев Левиных, прибавила к фамилии скандинавский суффикс, как в природе живые существа принимают '.защитную окраску.) Желая оттянуть этот момент, Роуз спросила:

– Ты уже что-то решил насчет книги?

Она имела в виду не какую-нибудь книгу, написанную Джерардом, таковых еще не существовало, но другую.

Вопрос был неприятен Джерарду, и он нахмурился:

– Нет.

Снова зазвучал вальс. Заслышав знакомую быструю мелодию, они улыбнулись и вернулись на площадку. Вскоре Джерард уже кружил Роуз, все крепче прижимая ее к себе, скользя левой рукой вверх к ее плечу, а потом обняв обеими руками за талию и оторвав ее быстрые ножки от пола.

Чуть позже Роуз и Джерард направились в квартиру Левквиста, находившуюся возле галерей. Роуз чувствовала легкую усталость, хотя, конечно, не сознавалась в этом. Они обнаружили, что в квартире расположился Дженкин Райдерхуд. Дженкин, который, очевидно, какое-то время сидел там, выпивая в одиночестве, быстро убрал бутылку шампанского. Немного младше Джерарда, он был его давним приятелем, одним из изначальной компании, в которую входили Синклер, Дункан, Маркус и Робин, дружившие со студенческих лет. Из всей сохранившейся компании Дженкин был, или, возможно, так казалось, наименее удачливым. Дункан Кэмбес сделал блистательную карьеру сперва как дипломат, потом в аппарате министерства. Джерард достиг больших высот и ожидал назначения на самую высшую должность в департаменте, когда неожиданно, совсем недавно и для многих необъяснимо, ушел в преждевременную отставку. Робин, теперь сбежавший в Канаду и редко дававший знать о себе, был известным генетиком. Синклер решил заниматься морской биологией и собирался отправиться в Калифорнию, в Океанографический институт Скриппса, но тут его планер разбился. Роуз хотела ехать с ним, Джерард тоже должен был присоединиться, и вместе они собирались открыть для себя Америку. В Оксфорде Джерард, Дункан и Дженкин занимались «классиками»: греческим и латинским языками, древней историей и философией – и получили свои «первые классы»[5]. Роуз, происходившая из йоркширской семьи, имевшей англо-ирландских родственников с материнской стороны, изучала английскую литературу и французский в Эдинбургском университете. Чем она только ни занималась, но, что называется, «карьеры» так и не сделала: преподавала французский в школе для девочек, работала в организации по защите прав животных, подвизалась в «женской журналистике», пробовала писать романы, вернулась к журналистике и защите окружающей среды. Занималась бесплатной социальной работой и время от времени посещала церковь (англиканскую). Она получала небольшую годовую ренту от семейного доверительного фонда и чувствовала, что лучше бы она ее не получала: больше бы старалась чего-то добиться своими силами. Ее подруга, Джин Ковиц, с которой они вместе учились в квакерской школе-интернате, поступила в Оксфорд, где через Роуз познакомилась с Джерардом и остальными, в том числе Дунканом Кэмбесом, за которого позже вышла замуж. Роуз считала, что Джин с ее умом и талантом следовало посвятить себя «свершениям» вместо того, чтобы быть просто женой. Детей у них с Дунканом не было. Дженкин Райдерхуд как был, так и остался школьным учителем. Сейчас старший преподаватель истории в лондонской школе, он никогда не рвался наверх. Был неуверенным в себе, одиноким человеком и довольствовался маленькими радостями. Он владел множеством языков и любил отправиться куда-нибудь в туристическую поездку. Говорили, что в Оксфорде за ним водилось несколько романтических историй (так, кажется, это называется), но что до его дальнейшей интимной жизни, то ее как бы не существовало вообще, во всяком случае, ее окружала тайна.

– Я просто зашел взглянуть на свою старую квартирку, – сказал Дженкин. – Тут какой-то старшекурсник сидел и писал работу. Назвал меня сэром.

– Рада, что у него оказались такие хорошие манеры, – сказала Роуз, – не все они такие вежливые.

– Как там?

– Лес в Древнем Египте, – ответил Джерард. – Надеюсь, шампанское еще осталось?

– Шампанского хоть залейся. И уйма сэндвичей.

Дженкин, потный и раскрасневшийся от выпитого, выставил блюдо сэндвичей с огурцом и принялся салфеткой вытирать потеки шампанского на столе. Он был полным, невысок ростом и выглядел суетливым и круглым в своем смокинге, пошитом на прежнего, куда более стройного Дженкина. Однако он сохранил мальчишеский взгляд и чистые мягкие черты лица, которое лучше было назвать пухлым. Поблекшие соломенные волосы, свисавшие на плечи, еще скрывали маленькую плешь на макушке. У него были серо-голубые, с крапинками глаза, задумчиво поджатые, но часто улыбающиеся губы и длинноватые зубы. От сходства с пухлым херувимом его спасал довольно длинный и солидный нос, отчего он напоминал зверька, иногда трогательного, иногда пронырливого.

– Извини, что Пат не смогла прийти, – сказал Джерард, наливая Роуз шампанское. Дженкин в отсутствие Гидеона должен был быть партнером Патрисии в танцах.

– Ничего страшного, – ответил Дженкин, – все замечательно. Черт! Проклятый сэндвич! – Огурец с его сэндвича соскользнул на пол.

– А Вайолет не сказала, почему не смогла прийти? – спросила Роуз.

– Нет, да это и так известно. Не желает видеть такое множество счастливых смеющихся молодых людей. Не желает видеть, как мы тут без устали счастливо смеемся.

– Кто ее за это осудит? – пробормотал Дженкин.

– Она, вероятно, была бы рада приглашению, – сказала Роуз. – Может, ей не хотелось видеть Тамар такой счастливой. Родители способны любить своих чад и вместе с тем завидовать им. – И добавила часто повторявшееся: – Надо что-то делать с Вайолет.

– Я не заметил Тамар и Конрада, а вы? – сказал Джерард. – Забыл позвать их сюда на бокал шампанского.

– Им с нами будет неинтересно! – откликнулась Роуз.

– Они выглядят такими юными, вся эта молодежь, согласитесь, – продолжал Джерард. – Ах, lejeunesse,jeunesse![6] Свежие, гладкие, открытые, невинные, естественные лица!

– Не то что у нас, – поддержал Дженкин, – с печатью страстей, непримиримости и пьянства!

– Вы двое выглядите как дети, – сказала Роуз, – по крайней мере Дженкин. Ну а Джерард как… – Она не договорила, избегая делать комичное сравнение.

– Мы и были детьми тогда, – ответил Джерард.

– А, вы о том, что мы были марксистами, – сказал Дженкин. – Или воображали себя платониками, или кем-то в этом роде. Вы до сих пор не избавились от этого увлечения.

– Мы думали, что сможем создать некое действительно цивилизованное альтернативное общество, – возразил Джерард, – у нас была вера, мы верили.

– Дженкин все еще верит, – сказала Роуз. – Во что ты веришь, Дженкин?

– В новую теологию! – мгновенно откликнулся Дженкин.

– Не говори глупости!

– Ты не о новом ли марксизме, – спросил Джерард, – это ведь почти то же самое?

– Ну, если он достаточно нов…

– Настолько, что не узнать!

– Я в церковь не хожу, – сказал Дженкин, – но тем не менее стою за то, чтобы религия оставалась. Линия фронта пролегает там, где сходятся религия и марксизм.

– Это не твое, – проговорил Джерард, – то есть это не твоя битва. Ты не желаешь сражаться за Маркса! Как бы то ни было, эта потасовка совершенно не для тебя.

– Где ж мне сражаться? Я б хотел броситься в самую гущу. Но где она, эта гуща?

– Ты уже сколько лет говоришь подобное, а все ни с места, – заключил Джерард.

– Дженкин романтик, – сказала Роуз, – я тоже. Я б хотела быть священником. Может, доживу до такого.

– Из Роуз вышел бы изумительный священник!

– Я против, – возразил Джерард. – Не съешь все сэндвичи.

– Такты согласен называться платоником? – спросила его Роуз.

– Ода!

– И об этом ты собираешься писать сейчас, выйдя в отставку?

– А о Плотине будешь писать, как обещал? – поинтересовался Дженкин.

– Возможно.

Джерард явно не желал обсуждать свои планы, и его собеседники переменили тему.

Роуз сняла очки и подошла к окну. Сквозь стекло виднелись освещенная прожектором башня, высокая и уменьшившаяся луна – плотный серебряный круг, огни на деревьях у реки. Сердце подступало тяжелым комком, который хотелось исторгнуть из себя. Неожиданно она едва не разрыдалась от радости и страха. Стройная башня со шпилем, сверкающая в темно-синем небе, напоминала изображение в «Книге Часов». И еще кое-что она напоминала Роуз, иногда, пожалуй, часто, – своего рода театр, когда она видела подсвеченные ночью здания и слышала неземные голоса, какие и сейчас инстинктивно ожидала услышать, размеренно и звучно рассказывающие захватывающий отрывок из истории или легенды. Son el lumiere[7] во Франции, Англии, Италии, Испании. Les esprits aiment la nuit, qui sait plus qu ’une femme donner une ante a toutes choses[8]. Это заблуждение, подумала она, и вообще, что за нелепая мысль! Конечно, она сама, в известном смысле, занималась именно этим – наделяла «душой» всякие дурацкие неживые вещи, безусловно не заслуживающие, чтобы о них восторженно вещали миру божественным голосом у волшебной башни. У нее это было больше похоже на безотчетную веру или наплыв неизбытой любви. Она глубоко вздохнула и с легкой улыбкой повернулась, опершись о подоконник.

Мужчины посмотрели на нее с нежностью, потом друг на друга. Возможно, во всяком случае Джерард отчасти знал, что она чувствует, и знал, и не знал. Роуз понимала, как ему хотелось всегда, чтобы ей не удалось вернуть себе покой.

– Еще шампанского? – предложил Дженкин. – Тут припрятано невероятное количество бутылок.

– Где Джин с Дунканом, я думала, они здесь? – спросила Роуз, когда пробка ударила в потолок.

– Они были тут до вас, – ответил Дженкин, – Джин утащила его, не терпелось потанцевать.

– Джин такая спортсменка, – сказала Роуз. – До сих пор может стоять на голове. Помните, как она однажды сделала в лодке такую стойку?

– Дункан хотел остаться и пить дальше, но Джин не позволила.

– Дункан пьет слишком много, – сказала Роуз. – А Джин сегодня в той красной накидке с черным кружевом, которая мне так нравится. В ней она выглядит как цыганка.

– А ты, Роуз, выглядишь сногсшибательно, – сказал Дженкин.

– Ты нравишься мне в этом платье, – подхватил Джерард, – такое необыкновенно простое, мне нравится этот чудесный тем-но-зеленый цвет, как цвет лавра, или мирта, или плюща.

Время Дженкину пригласить ее на танец, подумала Роуз, ему не хочется, он не любит танцевать, но придется. А Джерард будет танцевать с Джин. Потом она – с Дунканом. Ничего, все нормально. Ей уже лучше. Может, слегка захмелела.

– Пора мне навестить Левквиста, – сказал Джерард. – Хочешь пойти со мной, Дженкин?

– Я уже.

– Уже навестил?!

Возмущение, прозвучавшее в голосе Джерарда, имело давнишние корни. Пламя старой неистощимой, непреходящей ревности мгновенно вспыхнуло в его сердце. И жгло столь же мучительно, как когда-то. Как все они жаждали похвалы этого человека в то далекое и недолгое золотое время. Жаждали его похвалы и его благосклонности. Джерарду сполна доставалось того и другого. Но ему все было мало: хотелось быть самым хвалимым, самым любимым. Трудно было теперь поверить, что ближайшим его соперником был Дженкин.

Дженкин, точно знавший, что думает Джерард, засмеялся. Резко сел, расплескав свой бокал.

– Он не просил тебя что-нибудь перевести?

– Просил, – кивнул Дженкин, – черт знает что. Подкинул кусок из Фукидида.

– Справился?

– Я сказал, что ничего не могу в нем понять.

– А он?

– Рассмеялся и похлопал меня по руке.

– Он всегда питал к тебе слабость.

– А от тебя всегда ожидал большего.

Джерард не стал это оспаривать.

– Извини, что не предупредил, что собираюсь к Левквисгу, – сказал Дженкин уже серьезно, – тогда б мы могли пойти вместе. Но я знал, что он разыграет со мной старую шутку. Я не боялся опростоволоситься, но не хотелось, чтобы ты при этом присутствовал.

Джерарда полностью удовлетворило такое объяснение.

– Как вы все здорово жили в прошлом! – воскликнула Роуз.

– Да. Ты только что вспомнила, – согласился Дженкин, – как Джин сделала в лодке стойку на голове. Это было майским утром.

– Ты был там? – спросила Роуз. – Я не помню. Джерард был, Дункан был… и… Синклер.

Дверь распахнулась и вошел, покачиваясь, Гулливер Эш.

Джерард тут же обратился к нему:

– Гулл, ты не видел Тамар и Конрада? Я совершенно забыл сказать им, чтобы шли сюда.

– Я их видел, – ответил Гулливер, с особой тщательностью, раздельно выговаривая слова, как пьяный человек. – Видел. Но Конрад тут же убежал, оставив ее одну.

– Оставил ее одну? – переспросила Роуз.

– Я развлекал ее разговором. Потом тоже оставил ее. Вот все, что имею вам доложить.

– И ты оставил ее? – укорил Джерард. – Как ты мог, это просто отвратительно! Оставил ее стоять одну?

– Я полагал, ее кавалер был неподалеку.

– Немедленно пойди и найди ее, – сказал Джерард.

– Сперва налейте ему, – посоветовал Дженкин, поднимаясь со стула. – Думаю, Конрад уже вернулся.

– Если нет, то уж я с ним поговорю! Как он посмел хоть на минуту оставить ее!

– Думаю, это был зов природы, – предположил Дженкин, – бросился за лавры, мирт, плющ.

– Нет, вовсе не зов природы, – сказал Гулливер. По реакции своей аудитории он понял, что они еще не знают великой новости. – Еще не знаете? Видно, что не знаете. Краймонд здесь.

– Краймонд? Здесь?

– Да. И к тому же в килте.

Гулливер принял бокал шампанского, предложенный Дженкином, и опустился на стул, который тот освободил.

Он не ожидал, что смятение их будет настолько сильным. Они в потрясении смотрели друг на друга: лица застыли, губы сжаты. Роуз, которая редко выдавала свои чувства, вспыхнула и поднесла руку к лицу. Она же первая заговорила:

– Как он смеет появляться здесь!

– Ну, это же и его бывший колледж, – попробовал урезонить ее Дженкин.

– Да, но он должен был знать…

– Что это наша территория?

– Нет, что мы все будем здесь, – ответила Роуз, – наверняка пришел нарочно.

– Не обязательно, – сказал Джерард. – Не о чем тревожиться. Но лучше пойти и поискать Дункана и Джин. Они могут не знать…

– Если же знают, то, возможно, ушли домой! – воскликнула Роуз.

– Очень надеюсь, что нет, – сказал Дженкин. – Да и чего ради? Они могут просто держаться от него подальше. Боже, – добавил он, – а я-то хотел повидаться с сокурсниками, спокойненько выпить со всеми вами.

– Пойду предупрежу их, – предложил Гулливер. – Я их не видел, но, думаю, смогу найти.

– Нет, – сказал Джерард, – ты оставайся здесь.

– Почему? Я что, под арестом? Разве я не должен был найти Тамар?

– Дункан и Джин могут прийти сюда, – объяснила Роуз, – лучше, чтобы кто-то…

– Ладно, иди и найди Тамар, – сказал Гулливеру Джерард. – Просто посмотри, как она там, и, если она одна, потанцуй с ней. Полагаю, тот парень вернулся. Почему же он все-таки убежал?

– Помчался поглазеть на Краймонда. Не понимаю, из-за чего вся эта суета, что такого в этом человеке. Знаю, вы поссорились с Краймондом по поводу книги и так далее, и не был ли он когда-то увлечен Джин? Отчего вы все всполошились?

– Это совсем не так просто, как кажется, – ответил Джерард.

– Ты не опасаешься, что Дункан напьется и набросится на него? – спросил Дженкин у Роуз.

– Дункан, наверно, уже пьян, – сказала та, – нам лучше пойти и…

– Скорее Краймонд набросится на Дункана, – возразил Джерард.

– О нет!

– Люди ненавидят тех, кто пострадал от них. Но конечно, ничего такого не случится.

– Интересно, с кем он пришел? – проговорила Роуз.

– Он с Лили Бойн, – откликнулся Гулливер.

– Надо же! Как странно! – удивился Джерард.

– Как всегда в своем репертуаре, – хмыкнула Роуз.

– Уверен, он здесь случайно, – сказал Дженкин, – Интересно, притащил он с собой своих красногвардейцев?

Джерард взглянул на часы:

– К сожалению, мне надо навестить Левквиста, пока он не лег спать. Вы двое идите поищите Джин и Дункана. Я тоже посмотрю их по дороге.

Они ушли, оставив Гулливера в квартире. Он был на той стадии опьянения, когда тело в смятении начинает откровенно взывать о пощаде. Он почувствовал легкое подташнивание и вялость. Заметил, что речь его замедлилась. Почувствовал, что того гляди свалится. С трудом мог сосредоточить взгляд на чем-то. Рывками плыла комната, и свет мигал и вспыхивал, как в шатре, где играла поп-группа. (Это были «Водоплавающие птицы», заполучить группу «Предательство интеллектуалов»[9] колледжу не удалось.) Гулливер, хоть и чувствовал желание потанцевать, не был, однако, уверен, насколько способен осуществить свое желание в таком состоянии. По опыту он знал, что, если хочешь продлить удовольствие от вечера, нужно сделать перерыв, не пить какое-то время и по возможности съесть что-нибудь. А после он поищет Тамар. Он жаждал угодить Джерарду, а точней, боялся последствий в случае, если не угодит. Когда он ввалился со своей новостью, перед палаткой, в которой раздавали ужин, уже выстраивалась очередь. Гулливер, ненавидя подобные очереди и чувствуя, что без партнерши может вызвать подозрение или, что еще хуже, жалость, плотно поел в пабе, прежде чем появляться на танцах; но с того момента, казалось, вечность прошла. Осторожно обойдя комнату, он обнаружил бутылку «перье» и еще одно блюдо сэндвичей с огурцом. Чистого стакана не нашлось. Он уселся и принялся за сэндвичи, запивая их минералкой, которая шипела, как шампанское. Глаза его слипались.

Трое друзей вышли из аркады на большую лужайку, где стояли шатры. Здесь они разделились. Роуз пошла направо, Дженкин налево, а Джерард прямо, к строению восемнадцатого века, тоже залитому светом прожектора, где Левквист хранил свою библиотеку. Левквист был в отставке, но продолжал жить в колледже, где ему отвели особую большую комнату для его уникальной коллекции книг, конечно отписанной колледжу в завещании. В его святилище стоял диван-кровать, так что при случае, таком как сегодня, он мог спать среди своих книг, а не в домашнем уюте квартиры. Его преемник на профессорской кафедре, один из его учеников, относился к нему с опаской и подобострастием. Расположения Левквиста было и впрямь нелегко добиться. Обстоятельство досадное, поскольку он производил сильное впечатление на многих, кто имел с ним дело[10].

Джерард оглядывался на ходу, заглянул в палатки, пробежал глазами очередь жаждущих ужина, но ни Джин с Дунканом, ни Тамар с Конрадом нигде не было видно. Тисненым пологом висел шум музыки, и голосов, и смеха; свеже пахли цветы, земля, река. По лужайке между обжорной палаткой и шатрами группками прохаживалась молодежь, отдельно стояли обнимающиеся и целующиеся пары. Чем дольше будет длиться ночь, тем больше их станет. Джерард ступил на знакомое крыльцо и испытал знакомое волнение. Он постучал в дверь под тусклой лампочкой и услышал отрывистое, почти нечленораздельное приглашение войти. Он вошел.

В длинной комнате, перегороженной выступающими книжными стеллажами, было темно, горела лишь лампа в дальнем конце на огромном письменном столе Левквиста, за которым старик сидел, ссутулившись и повернув голову к двери. Большое, выходящее на олений парк окно возле стола было распахнуто. Джерард прошел по вытертому ковру и поздоровался: «Привет, это я». С умышленной сдержанностью он теперь больше не добавлял почтительное «сэр», как не мог и решиться назвать свое имя, хотя прекрасно знал, что он отнюдь не единственный из «старых учеников» Левквиста, которые заглянут к бывшему профессору.

– Херншоу! – произнес Левквист, опуская коротко остриженную седую голову и снимая очки.

Джерард уселся на стул напротив и осторожно вытянул длинные ноги под стол. Сердце его колотилось. Левквист все еще вызывал в нем робость.

Старик не улыбнулся, Джерард тоже. Левквист покопался в книгах, лежащих на столе, полистал тетрадь, в которой что-то писал. Нахмурился, предоставив Джерарду заговорить первым. Джерард посмотрел на крупную красивую карикатурно-еврей-скую голову великого ученого и произнес стандартную вступительную фразу:

– Как продвигается книга, сэр?

Имелась в виду книга о Софокле, которую бесконечно писал Левквист. Старик не почувствовал в вопросе искреннего интереса. Ответил:

– Медленно. – Потом спросил: – Работаешь все там же?

– Нет. Ушел в отставку.

– Не рановато, ты ж еще молод? Высокое положение занимал?

– Нет.

– Что ж тогда ушел в отставку? Ни тут ни там ничего не добился. Власть, это ли не все, к чему ты стремился? Все, чего хотел, – власти, не так ли?

– Не просто власти. Нравилось заниматься организационными делами.

– Организационными делами! Следовало бы собственные мозги организовать, остаться здесь и думать над серьезными вещами.

Одна и та же вечная проповедь. Левквист, которому трудно было поверить в то, что очень умные люди могут найти применение своим умственным способностям где-то, помимо университета, хотел, чтобы Джерард остался в Оксфорде, перешел в колледж «Всех душ»[11], занялся наукой. Но Джерард решил покинуть академический мир. Политический идеализм, который в значительной степени подтолкнул его на этот шаг, вскоре утратил для него свою простоту и убедительность; и более скромное и, может, более целесообразное желание послужить обществу, чуточку улучшив его устройство, привело Джерарда позже на государственную службу. Его, как он и предполагал, задел привычный выпад Лен к ни ста. Временами ему самому хотелось, чтобы он остался тогда, прослеживал влияние платоновских идей в веках, стал настоящим специалистом, подвижником, ученым-филологом.

– Как раз сейчас собираюсь засесть за такие размышления.

– Слишком поздно. Как поживает отец?

Левквист всегда спрашивал его об отце, которого не видел с тех пор, как Джерард был его студентом, но о котором вспоминал с не вполне понятными Джерарду уважением и доброжелательностью. Отец Джерарда, адвокат, был, например, при первом их знакомстве, о котором Джерард вспоминал с содроганием, вовлечен Левквистом в беседу о римском праве. Тем не менее этот обыкновенный и невежественный, в сравнении с Левквистом, человек, сохранивший спокойствие и не спасовавший перед грозным преподавателем своего сына, запомнился последнему, возможно, просто своей безыскусной прямотой. По правде сказать, Джерард сам уважал и высоко ставил отца, видел его бесхитростность и прямоту, но обычно считал, что другие не замечают этих свойств его натуры. Отец не был человеком блестящим, эрудитом, остроумным или особо успешным, он мог показаться заурядным и скучным, и, однако, Левквист, который презирал людей серых и скучных и безжалостно отсекал их от себя, мгновенно разглядел и оценил то лучшее, что в нем было. А может, Левквист всего лишь был поражен, что встретил «обыкновенного человека», который нисколько не трепетал перед ним.

– Он очень болен, – ответил Джерард, – он…– Неожиданно Джерард обнаружил, что не может продолжать.

– Он умирает?

– Да.

– Прости. Увы, жизнь человеческая коротка. Но когда это твой отец… да…

Отец Левквиста и его сестра умерли в немецком концлагере. Он отвел глаза и помолчал, приглаживая короткий серебристый ежик на голове.

Джерард, чтобы переменить тему, сказал:

– Я слышал, Дженкин уже заходил к вам.

– Да, – хмыкнул Левквист. – Видел я молодого Райдерхуда. Отрывок из Фукидида очень его озадачил. Печально…

– Что он недалеко пошел?

– Печально, что он запустил свой греческий. Он знает несколько современных языков. Что до нелепого: «недалеко пошел», то ведь он преподает, верно? Райдерхуду ни к чему идти далеко, чего-то добиваться, он на своем месте. Тогда как ты…

– Тогда как я?..

– Ты постоянно испытывал оправданное неудовлетворение, тебе не давала покоя мысль, что в чем-то можно достичь больших высот. И это продолжается. Ты видишься себе одиноким скалолазом, взобравшимся, конечно же, выше других, думаешь, что еще усилие и ты достигнешь вершины, хотя знаешь, что тебе это не по силам, и, будучи доволен собой в том и в другом, не преуспеешь ни в чем. Эти твои «размышления», за которые собираешься засесть, что это будет? Станешь писать мемуары?

– Нет. Я подумал, что смогу написать что-нибудь философское.

– Философия! Пустое умствование тщеславных невежд, которые считают, что можно судить о еде, не отведав ее на вкус! Они воображают, что их отвлеченная мысль способна привести к глубоким выводам! Неужели ты настолько лишен честолюбия?

Это тоже был давний спор. Левквист, преподававший великие классические языки, негодовал по поводу непрекращающегося исчезновения лучших своих учеников, которые попадали в лапы философов.

– Очень трудно, – терпеливо сказал Джерард, – написать даже небольшую философскую вещицу. И уж во всяком случае это «пустое умствование» бывает весьма влиятельным! Ничего, почитаю…

– Полистаешь великие книги, низведешь их до своего уровня и напишешь собственную, упрощенный вариант?

– Возможно, – ответил Джерард, не поддаваясь на провокацию.

Левквист, обычно поначалу грубоватый с лучшими своими учениками, когда они навещали его, всегда должен был излить на них известную долю раздражения, словно без этого не мог сказать им ласкового слова, как на самом деле, возможно, намеревался, потому что обыкновенно у него в запасе имелось что сказать доброго.

– Так-так. А теперь почитай мне что-нибудь на греческом, из того, что у тебя всегда хорошо получалось.

– Что именно, сэр?

– Что угодно. Не Софокла. Пожалуй что, Гомера.

Джерард встал и подошел к стеллажам, зная, где искать нужное, и, ведя пальцами по корешкам, почувствовал, как прошлое яростно и мучительно обрушилось на него. Оно ушло, подумалось ему, это прошлое, ушло безвозвратно и окончательно и далеко, и все же оно здесь, его дыхание как ветер, он может ощутить его, может уловить его запах, навевающий печаль, такую чистую печаль. В окно, распахнутое в парк, слышалась отдаленная музыка, на которую Джерард, как вошел, не обращал внимания, и тянуло влажным темным ароматом лугов и реки.

Вернувшись к столу и опустившись на стул, Джерард читал вслух то место из «Илиады», где говорилось о том, как божественные кони Ахиллеса плакали, услышав о смерти Патрокла, «стояли, долу потупивши головы; слезы у них, у печальных, слезы горючие с веждей на черную капали землю, с грусти о храбром правителе» и их пышные гривы были темны от грязи, и, «коней печальных узрев, милосердствовал Зевс промыслитель и, главой покивав, в глубине проглаголал душевной: “Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею, смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных? Разве, чтоб вы с человеками бедными скорби познали? Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, истинно в целой вселенной несчастнее нет человека”»[12].

Левквист протянул руку через стол и взял у него книгу; они избегали смотреть в глаза друг другу, и мысли Джерарда зигзагом вернулись к тому, как обезумевший от горя Ахилл, словно испуганных оленей, перебил пленных троянцев у погребального костра своего друга, а потом – как Телемак повесил служанок, деливших ложе с женихами, к этому времени уже погибшими от руки его отца, и они «повисли голова с головой» на канате и их ноги дергались в смертельной агонии. Затем он подумал о том, что Патрокл всегда был добр с плененными женщинами. И снова он вспомнил о плачущих конях, чьи дивные гривы свешивались в грязь поля битвы. Все эти мысли пронеслись у него в голове в секунду, может, две. Далее на ум ему пришел Синклер Кертленд.

Левквист, чьи мысли какими-то иными загадочными путями тоже обратились к Синклеру, спросил:

– И многоуважаемая Роуз здесь?

– Да, пришла со мной.

– Мне показалось, что я видел ее, когда шел сюда. До чего же она по-прежнему похожа на того мальчика.

– Вы правы.

Левквист, обладавший удивительной памятью, вернулся на несколько поколений своих учеников назад и сказал:

– Рад, что ваша маленькая группка продолжает сохранять отношения, подобная дружба, завязавшаяся в молодости, – великая вещь. Ты, Райдерхуд, Топгласс, Кэмбес, Филд и… Да, Топгласс и Кэмбес женились, не так ли?.. – Левквист не одобрял брака. – А бедняга Филд – что-то вроде монаха. Да, дружба, дружба – вот чего не понимают в нынешние времена, просто перестали понимать, что это такое. Ну а в колледже – знаешь, что теперь у нас учатся женщины?

– Знаю! Но вы не обязаны преподавать им!

– Слава богу, не обязан. Но обстановка уже не та – не могу сказать, насколько это пагубно сказывается на всем.

– Представляю, – поддакнул Джерард. Он чувствовал то же самое.

– Нет, молодые люди теперь не дружат. Они легкомысленны. Думают только о том, как бы затащить девушку в постель. По ночам, вместе того, чтобы обсуждать серьезные вопросы и спорить с друзьями, они барахтаются в постели с девчонками. Это… возмутительно.

В воображении Джерарда тоже возникла ужасающая картина упадка, краха прежних ценностей. Хотелось посмеяться над негодованием Левквиста, но, увы, он разделял его.

– Что ты думаешь обо всем этом, Херншоу, о нашей несчастной планете? Уцелеет ли она? Сомневаюсь. Кем ты стал, стоиком в конце концов? Nil admirari[13], да?

– Нет, – ответил Джерард. – Я не стоик. Вы обвинили меня в отсутствии честолюбия. Я слишком честолюбив, чтобы просто быть стоиком.

– Ты имеешь в виду нравственное честолюбие?

– Пожалуй… да.

– Ты испорчен христианством, – сказал Левквист. – То, что ты принимаешь за платонизм, есть старая мягкосердечная мазохистская христианская иллюзия. Святой Августин опошлил твоего Платона. В тебе нет жесткой основы. Райдерхуд, которого ты презираешь…

– Я не презираю.

– Райдерхуд тверже тебя, тверже. Твое «нравственное честолюбие», или как там ты называешь свой эгоистический оптимизм, – это просто старая ложь христианского спасения: можно, мол, избавиться от себя прежнего и стать достойным человеком, просто думая об этом: и когда будешь сидеть и упиваться своей мечтой, почувствуешь, что уже изменился и больше ничего не требуется делать – и вот уже ты счастлив в своей лжи.

Джерард, которому приходилось выслушивать подобные тирады, подумал: как прав Левквист, как проницателен, он знает, что все это ему тоже приходило в голову. И легкомысленно заметил:

– Что ж, по крайней мере, счастлив, это ли не замечательно?

Левквист сморщил толстые губы, отчего его лицо превратилось в маску отвращения.

– Хорошо-хорошо, молчу, – поспешил сказать Джерард.

Левквист продолжал:

– Мне уже недолго осталось. В этом нет ничего постыдного, старость – известный феномен. Разница лишь в том, что сегодня всем недолго осталось.

– Да, – согласился Джерард, подумав: «Пусть так считает, если это утешает его».

– Сейчас любая мысль, если она не пессимистична, лжива.

– Но вы говорили, что так было всегда?

– Да. Только теперь это вынуждены признать все мыслящие люди, это единственно возможная позиция. Мужество, стойкость, честность – вот добродетели. И понимание, что из всех тварей живых, пресмыкающихся между небом и землей, мы – самые ничтожные.

– Но вы не унываете, сэр!

Левквист улыбнулся. Его темно-голубые с коричневыми крапинками глаза влажно блеснули среди сухих морщин, как у ископаемого ящера, он покачал огромной стриженой головой и улыбнулся демонически:

– Это ты не унываешь, всегда был оптимистом, неизменно надеешься, что в последний момент за тобой пришлют трирему.

Джерард одобрительно кивнул. Метафора ему понравилась.

– Но, увы. Человек вечно смертен, он и думает подчас, а задумавшись, за сердце он хватается тотчас[14].

Левквист приложил крупную морщинистую руку к нагрудному карману потертой вельветовой куртки. Живя среди шедевров мировой поэзии, он хранил трогательную привязанность к А. Э. Хаусману.

В дверь постучали.

– Еще один, – сказал Левквист, – Ну, иди! Поклон от меня отцу. И многоуважаемой Роуз. Недолго мы поговорили, заглядывай еще, не дожидайся очередного подобного повода, чтобы навестить старика.

Джерард встал. Как уже бывало не раз, ему страстно захотелось обойти стол, сжать руки Левквиста, может, поцеловать их, может, даже преклонить перед ним колени. Дозволяет ли классический ритуал почтительного коленопреклонения подобный жест, достаточно ли он формален, чтобы не быть отвергнутым как неуклюжее проявление сентиментальности? И как прежде, он засомневался, а потом подавил свой порыв. Понял ли Левквист его чувства, нежность их и силу? Он не был уверен. И ограничился поклоном.

Левквист прорычал разрешение войти. Назвал имя.

Джерард разминулся в дверях с сорокалетним розовощеком. Мучительно сожалея, что не удалось проститься более тепло, он спустился с крыльца.

Тамар искала Конрада, Конрад искал Тамар. Роуз и Дженкин искали Джин и Дункана и Конрада с Тамар. Гулливер искал девушку, которая пойдет с ним танцевать.

Тамар в пылу негодования побрела прочь от шатра, куда бросился Конрад, чтобы увидеть своего кумира, о чем сейчас горько сожалела. Она вернулась почти сразу же и даже подошла к группе молодых приверженцев, но Конрада среди них не увидела. Конрад, который не смог протиснуться поближе к Краймонду, немного постоял, ошеломленный, за плотной стеной спин, а потом, поняв, что Тамар не последовала за ним, оглядел шатер и, не помня, с какой стороны вошел в него, зашагал по кольцевой дорожке туда, где, как ему казалось, они расстались. Тамар же брела по прямой дорожке к соседнему шатру, где играли вальсы и куда они шли, когда им повстречался Гулливер. Она постояла у шатра, озираясь, увидела Роуз, вальсирующую с Джерардом, и тут же ретировалась. Она обожала своего дядю и Роуз, но стеснялась их и сейчас волновалась, как бы они не увидели ее одну, без кавалера, которого лишилась по собственной вине. Вскоре после того, как она вновь растворилась в темноте, появился Конрад, тоже увидел Роуз и Джерарда и потихоньку улизнул, опасаясь того же, что и Тамар. Тем временем Тамар ушла к галереям, где в кладовой студенческой столовой раздавали сэндвичи и куда они с Конрадом предполагали было пойти, но потом решили сперва потанцевать. Конрад поспешил назад, к шатру с «Водоплавающими», услышав, что знаменитая поп-группа собиралась продолжить выступление. Тамар поискала в выпивающей и смеющейся толпе у кладовой, заглянула в часовню, еще одно место, о котором упоминал Конрад. Вернулась по галерее и вышла к реке, и ровно в этот момент Конрад появился в другом конце галереи.

Время шло, перерыв на ужин закончился, и танцы вступили в новую фазу. Просторная поляна между светящимися полосатыми шатрами заполнилась красивыми людьми: стройными юношами в кружевных рубашках, к этому времени уже расслабившими узлы галстуков, девушками в мерцающих платьях с оборками и без; те тоже выглядели далеко не столь безупречно, как прежде: там и тут сверкало плечо, освободившееся от бретельки, оборванной во время веселого народного танца на радость смеющемуся партнеру, тщательно продуманные высокие прически, сооруженные с помощью неимоверного количества булавок несколько часов назад, растрепались или были разрушены нетерпеливыми мужскими пальцами, и волосы струились по спине или плечам. Кое-какие пары жарко целовались по темным углам или застыли в безмолвных объятиях – долгожданная кульминация долгожданного вечера. Кое у кого на платье уже красовались предательские зеленые пятна от травы. Соперничающая музыка гремела, не уступая, «Водоплавающие» охрипшими голосами вопили под мельтешение света и грохот электрогитар. Танцующие толпы в разных шатрах слегка поредели, но стали неистовей.

Тамар расплакалась и, стараясь успокоиться, пошла к реке и встала на мосту. От огней на берегу в воде, извиваясь, плясали длинные яркие ленты и тонули в глубине. Перегнувшись через перила, она уловила сквозь отдаленный шум веселья тихий голос реки, неумолчно поющей о чем-то своем. Когда на мосту появились люди, она было перешла на другой берег, но повернула назад, разглядев в темноте силуэты тактичной охраны в котелках на голове, которая расположилась в стратегических точках, дабы предотвратить проникновение личностей, не заплативших за билет на сверкающее торжество. Она пошла через лужайку к «Новому зданию»[15]. Чуть ранее Конрад столкнулся с Дженкином.

Тот, видя, как расстроен парень, не стал отчитывать его, но не смог скрыть, насколько поражен тем, что Конрад, как он сам признался, умудрился потерять Тамар, едва они прибыли на бал и даже не успели потанцевать. В результате Конрад расстроился еще больше, понимая, что известие о его оплошности (ибо он считал одного себя виновным в случившемся) теперь достигнет ушей Джерарда, может, даже и Краймонда. Больше всего он переживал из-за того, что глубоко, может, бесповоротно обидел Тамар, к встрече с которой так стремился: танцевать, поцеловать этим чудесным вечером, которого она, должно быть, тоже очень ждала. Он не думал заранее, как Тамар, что может влюбиться. Но сейчас, все отчаянней мечась между шатрами, неосознанно возвращаясь туда, где уже побывал, вместо того чтобы поискать ее в других местах, озирая лужайку, натыкаясь на молодых людей с полными стаканами в руках и наступая на длинные подолы платьев, измученный постоянной сменой надежды и разочарования, он переживал все страдания несостоявшегося любовника. Немного погодя он набрался мужества и решил пойти на квартиру к Левквисту, где, как сказал Дженкинс (и о чем Джерард, к несчастью, не удосужился сообщить Тамар), была их «база», но, придя туда, никого там не застал. Он постоял в пустой комнате среди бутылок и стаканов, слишком несчастный, чтобы налить себе, а потом, поскольку ожидать ее здесь было еще мучительней, чем искать, снова выбежал на улицу. Тамар без сил сидела в одном из шатров, опустив голову, чтобы скрыть слезы, и пробовала привести лицо в порядок. Она где-то оставила кашемировую шаль и теперь продрогла. Конрад, торопливо заглянувший в шатер, не заметил ее.

Тем временем Роуз встретила Лили Бойн. Роуз и Лили с симпатией относились друг к другу, но в то же время проявляли обоюдную осторожность и недопонимание. Лили казалось, что Роуз считает ее малообразованной и «недалекой». Роуз же опасалась, что Лили кажется, будто Роуз считает ее малообразованной (как Роуз действительно считала) и «недалекой» (чего Роуз не думала). Нет, у Роуз не было подобных мыслей, но нечто в этом роде ей смутно приходило в голову. Она боялась, впрочем, напрасно, что Лили находит ее «высокомерной». Лили, на взгляд Роуз, была чересчур «бойкой», и она не всегда могла оценить «изысканность» ее острот или непринужденно подхватить их. Лили восхищали в Роуз ее спокойный характер, ее благоразумие, тактичность и мягкость, что не всем знакомым Лили было присуще, а Роуз в Лили – решительность и предполагаемые в ней те смелость и «практичность», какие для самой Роуз оставались непостижимыми и удивительными. Вообще-то они не слишком хорошо знали друг друга. Лили Бойн попала в круг знакомых и друзей Джерарда через Джин Ковиц (то есть Джин Кэмбес, но ее, как это бывает, продолжали звать по девичьей фамилии), с которой Лили познакомилась несколько лет назад на почве защиты «прав женщин» и сошлась ближе на занятиях йогой, где они часто стояли на голове. Это произошло до того, как Лили стала на короткое время знаменитой. Лили, как однажды заметил по ее поводу Гулливер, была из тех многочисленных людей, знаменитых просто оттого, что знамениты. Сейчас Лили была, или, скорее, считалось, что была, богатой девушкой. Она выросла в бедной и бестолковой семье, взрослую жизнь начала в политехническом, забавлялась керамикой и дизайном, воображала себя художницей, а потом зарабатывала на жизнь машинисткой. В положенное время – и в момент отчаяния, когда не до особых раздумий, – она выскочила замуж за хилого студента-художника без гроша за душой, Джеймса Фарлинга. Как она потом была благодарна этому бледному мальчишке за то, что он уговорил-таки ее выйти за него! Она, конечно, оставила себе девичью фамилию. Вскоре после женитьбы в семействе Фарлингов случилось несколько негаданных смертей, и семейный капитал, о наличии которого Лили не подозревала, отошел Джеймсу. Тот был легкомысленным мальчишкой, которого мало волновали деньги, и в любом случае, пока не вмешались парки, думать не думал о наследстве. Разбогатев, он остался таким же беспечным, и только Лили помешала ему все раздать возмущенным еще живым родственникам. И вот, поощряемый женой к тратам, он купил мотоцикл и благополучно разбился в день покупки. После этого все семейство ополчилось на Лили, желая ее уничтожить. Лили сопротивлялась. Казалось, дело ясное, обвинять ее было не в чем, но ловкие адвокаты уже вовсю трудились, отыскивая зацепки, позволившие бы оспорить правомерность получения Джеймсом наследства. Тяжба разрослась в cause celebre[16]. В конце концов, после того как Лили пошла на многочисленные уступки, дело было урегулировано во внесудебном порядке. Лили вышла из этого испытания не без ущерба для собственной репутации, поскольку в запальчивости наговорила немало явной лжи. Однако на короткое время стала популярной героиней, «бедной девушкой», сражающейся с алчными богачами, одинокой женщиной, противостоящей когорте мужчин. В этой-то роли она и обратила на себя участливое внимание Джин Ковиц, которую в то время очень интересовали, как феминистку, подобные судебные процессы. Казалось, Джин влюбилась в нее, с такой яростью и жаром она защищала ее. Роуз тоже принимала во всем этом участие и часто виделась с Лили, которая в свою очередь познакомилась через Джин с Джерардом и остальными из их круга. Когда сражение закончилось и рекламная шумиха улеглась, Джин, разумеется, остыла к Лили; лживость той претила ей. Но Роуз хранила ей верность частью из сочувствия. Потому что богатство принесло Лили мало счастья, и в любом случае нескончаемый поток пронырливых поклонников испортил ее. Лили приобрела вкус к дорогим вещам, привыкла думать, что достойна быть в центре внимания. Похоже, у нее осталось мало друзей и она плохо представляла, как ей распорядиться своей жизнью.

– Роуз! – завопила Лили. – Какое восхитительное платье! Ты всегда на высоте! Такое простое, только ты умеешь одеться с таким вкусом!

Они столкнулись возле шатра с «Водоплавающими» и вынуждены были напрягать голос, чтобы слышать друг друга сквозь грохот музыки с бассо остинато ног, топочущих по дощатому настилу.

– Ты тоже смотришься великолепно, – возвратила комплимент Роуз, – очень по-восточному. Дивные получились шальвары.

Лили, одна в тот момент, была в просторных оранжевого цвета шелковых брючках, перехваченных на щиколотках ленточками с блестками, и в свободной белой шелковой блузке, придавленной на груди золотыми цепочками и перехваченной пурпурным поясом, под который заправила концы прозрачного серебристого шарфа, укрывавшего плечи. К этому времени ее наряд был уже в беспорядке: штанины вылезли из-под лент, блузка – из-под пояса, серебристый шарф свисал с одного плеча. Лили была ниже и тоньше Роуз, а верней, тоща, с худым, почти костистым бледным лицом, короткими сухими невесомыми волосами и длинной шеей. Девушке позволительно иметь слишком длинную шею, и о шее Лили можно было сказать, что она балансирует на грани между лебединой и карикатурной. У нее была привычка, только подчеркивавшая это: вытягивать голову и пристально глядеть, словно сквозь марлевую маску; у нее выходило это как-то по-кошачьи, как бы высокомерно. Очень тонкие губы, из-за чего она постоянно страдала. Глаза, «цвета жженого сахара», как выразился один из льстецов, тоже не вдохновляли: бледно-карие с темным ободком и голубовато-коричневыми черточками, сходящимися к зрачкам, и напоминающие какие-нибудь леденцы. Она и косметикой злоупотребляла, чтобы привлекать внимание, толстым слоем накладывала серебристую помаду. Говорила, растягивая слова в манере левобережного Лондона, исковерканной так, что порой ее можно было принять за американку.

– Я пришла с этой дрянью Краймондом, – сказала Лили, – он бросил меня, свинья такая. Ты его не видала?

– Нет, не видела, извини, – ответила Роуз. – А тебе Тамар не попадалась?

– Эта малютка, она что, тоже здесь? Не попадалась. Господи, какой грохот! Как ты сейчас?

– Прекрасно…

– Давай встретимся как-нибудь…

– Да, надо поддерживать связь.

Они расстались. Тамар, завидев Роуз, разговаривавшую с Лили, вернулась в галерею, которая вела в олений парк.

Выходя от Левквиста, Джерард увидел Дженкина Райдерхуда, который поджидал его у нижней ступеньки крыльца.

Он обратил внимание на то, что ночное небо, которое никогда не было по-настоящему темным, чуточку посветлело, и его коснулось печальное предчувствие. Весь уйдя в общение с Левквистом, он совершенно забыл, где он и зачем он здесь, даже мысли об отце, Синклере, Роуз, казалось, принадлежали Левквисту, а не ему. Он вдруг вспомнил, с какой новостью явился Гулливер. Однако прежде спросил Дженкина:

– Нашел Тамар?

– Нет, но встретил Конрада. Он потерял ее и все еще ищет!

– Надеюсь, ты отчитал его как следует.

– В этом не было необходимости, бедный парень и без того в ужасном состоянии.

– Мы должны… в чем дело, Дженкин?

– Пошли со мной. Хочу показать кое-что.

Дженкин взял Джерарда за руку и потащил по вытоптанной траве через разрозненную толпу отрешенно бродящих пар: кто-то еще не освободился от магии танца, кто-то был счастлив, как не мог мечтать и в самых безудержных фантазиях, кто втайне страдал, кто был просто пьян, и тающее волшебство светлеющего неба все больше высветляло их лица. В конце галереи рвало какого-то юнца, партнерша охраняла его, стоя к нему спиной.

Дженкин притащил Джерарда к «сентиментальному» шатру, в котором он танцевал с Роуз и где теперь звучала музыка более зажигательная. Играли бешеную «восьмерку»[17], но обширный помост был почти пуст: публика, окружив его плотным кольцом, наблюдала за восемью явными мастерами этого танца в центре помоста, каждый из которых был в килте. Одним из этих танцоров был Краймонд. Было очевидно, кто из кружащихся фигур его партнерша. Джин Кэмбес подняла подол длинной красной накидки выше талии, перехваченной ремешком, открыв ноги в черных чулках, разлетающаяся юбка билась чуть ниже колен. Ее узкое ястребиное лицо, обычно бледное, как слоновая кость, пылало и покрылось капельками пота, несколько прядок из вихря темных прямых волос до плеч прилипли ко лбу. Прекрасная иудейская голова, в которой всегда было столько величия и столько холода, сейчас, с этими огромными черными пристальными глазами, поражала какой-то свирепой восточной страстностью. Она кружилась, не поворачивая головы, маленькие ножки в туфельках на низком каблуке, казалось, летали по воздуху, и только когда ее взгляд встречал взгляд партнера, ее сверкающие глаза вспыхивали неулыбчивым огнем. Губы были приоткрыты, но не потому, что ей не хватало воздуха, а как бы выражая ненасытность ее натуры. Краймонд ничуть не вспотел. Как всегда, невозмутимый, бледный, непроницаемый, даже строгий, только слегка веснушчатая кожа, обыкновенно желтоватая и, так сказать, рыхлая, сейчас блестела и обтянула лицо. Волосы, слегка волнистые и длинноватые, когда-то огненно-рыжие, а теперь поблекшие, плотно прилегали к голове, ни единой отбившейся пряди. Светло-голубые глаза не смотрели на партнершу, а когда он оказывался лицом к ней, не меняли холодного, даже мрачного выражения. Тонкие губы поджаты, отчего рот походил на прямую твердую линию. Выдающимся тонким носом он походил на смотрящего на него Джерарда, на одного из множества высоких куросов[18] в Музее Акрополя, только без их загадочной улыбки. Краймонд танцевал хорошо, не самозабвенно, но со знанием дела, корпус прямо, плечи отведены назад, как натянутый лук, и в то же время упруго и легко, как прыгающая собака. Живописный наряд тоже оставался безупречен: изысканная белая рубашка, облегающий черный бархатный жилет с серебряными пуговицами, спорран, качающийся у колен, с серебряной рукояткой дерк[19] на должном месте в носке, башмаки с пряжками. Его товарищи, все отличные танцоры, выглядели не меньшими франтами, но лишь один Краймонд не расстегнул пуговок на рубашке. Тяжелые килты в плотную складку сзади раскачивались и кружились, подчеркивая равнодушие своих обладателей к земному притяжению.

Дженкин несколько секунд смотрел на Джерарда, чтобы убедиться, что зрелище произвело должное впечатление на его друга, потом повернулся к танцующим. Пробормотал:

– Рад, что увидел такое. Он как Шива.

Джерард шикнул на него:

– Помолчи…

Сравнение было не столь уж нелепо.

Музыка резко оборвалась. Танцоры застыли на месте с поднятыми руками; потом с серьезным видом поклонились друг другу. Завороженные зрители пришли в себя и засмеялись, зааплодировали, затопали ногами. Оркестр тут же заиграл снова, теперь слащавую «Всегда», и помост заполнили танцующие пары. Краймонд и Джин, которые стояли, подняв руки и не сводя глаз друг с друга, сделали шаг навстречу и растворились среди танцующих.

– Что это был за тартан?[20] – спросил Дженкин Джерарда, когда они шли обратно.

– «Макферсон».

– Откуда тебе известно?

– Он мне как-то сказал, он имеет право его носить.

– Я думал, не имеет значения, какой узор, лишь бы древний.

– Нет, это соблюдается тщательно. Где Дункан?

– Не знаю. Как только увидел их пляску, помчался к тебе. Не хотелось, чтобы ты пропустил такое.

– Очень мило с твоей стороны, что оторвался, сбегал за мной, – сказал Джерард с легким раздражением.

Дженкин не обратил внимания на раздражение и спросил:

– Разделимся и поищем Дункана? Здесь я его не вижу.

– Похоже…

– Дело зашло уже слишком далеко.

– Вряд ли Дункан будет рад увидеть нас.

– Не думаешь, что стоило бы походить за ним. Последить?

– Нет.

Какая-то женщина неожиданно обратила внимание на Гулливера.

Расправившись почти со всеми сэндвичами с огурцом, он почувствовал себя намного лучше, совершенно даже не пьяным, и появилось безумное желание танцевать. Он бродил, ища не Тамар (о ней он успел забыть), а какую-нибудь девушку, чей партнер благополучно отключился и валяется где-нибудь под кустом в пьяном беспамятстве. Однако девушки, хотя и сами выглядели сильно навеселе, а то и совершенно пьяными, не отпускали своих мужчин. Уже не оставалось сомнений, что занимается заря, что свет, который по-настоящему всю ночь не покидал небосклона, начинает переходить в дневной. Запели какие-то кошмарные птицы, и из лесу за лугами донеся однообразный зов кукушки. Торопясь ухватить конец уходящей ночи, Гулливер вышел к шатру, где играла поп-группа и где, казалось, еще царила тьма среди вспыхивающей иллюминации и шума. Сами музыканты уже ушли, а их музыка продолжала греметь из магнитофона. Тут веселье приняло самые необузданные формы, и танцы больше походили на акробатику, молодежь будто охватило отчаяние, когда она ощутила утреннюю свежесть. Парни сбросили пиджаки, кое-кто и рубашки, девицы задрали подолы и расстегнули застежки. После прежней строгости облика они смотрелись нелепо, как в маскарадных костюмах. Глядя друг на друга дикими глазами и разинув рты, пары прыгали, приседали, крутились, строили рожи, размахивали руками, ногами; все это, подумал Гулливер, похоже скорее на сцену из Дантова «Ада», нежели на выражение весеннего восторга беззаботной юности.

1

Праздник в Оксфордском университете, посвященный памяти основателей его многочисленных колледжей, некоторые из них существуют с середины XIII столетия; устраивается в июне, через неделю после окончания летнего семестра, и каждый год под эгидой нового колледжа. (Здесь и далее примечания переводчика.)

2

Зритель, соглядатай (фр.).

3

Быстрый шотландский групповой танец.

4

Вздернутый (фр.).

5

В британских университетах степень бакалавра с отличием первого класса.

6

Молодость, молодость (фр.).

7

«Звук и свет» (фр.) – подсветка исторического памятника, сопровождаемая музыкой и текстами соответствующей эпохи.

8

Духи любят ночь, которая ведает больше того, что женщина дает душе (фр.).

9

Неслучайное в контексте романа название, отсылающее к известной книге французского писателя и философа Жюльена Бенда «Предательство интеллектуалов» (1927; англ. перевод в 1928, русский – 2009), речь в которой идет о тех интеллектуалах Европы, которые, изменив своему предназначению охранять вечные духовные ценности человечества и служить для людей нравственным ориентиром, прониклись «политическими страстями» и вдохновили идеологии, приведшие к массовому уничтожению людей.

10

Прототипом Левквиста был Эдвард Френкель (1888–1970) – немецкого происхождения видный английский специалист по античной филологии, автор фундаментальных исследований творчества древнегреческих и латинских поэтов, который двадцать лет возглавлял кафедру латинского языка в оксфордском колледже Корпус-Кристи, а выйдя в отставку по возрасту, продолжал вести там же свои популярные семинары.

11

Основанный в 1438 г. колледж «Всех душ» Оксфордского университета является не учебным, а научно-исследовательским учреждением.

12

Гомер. Илиада. Перевод Н. Гнедича.

13

Ничему не удивляться (лат.). (Гораций. Послания.)

14

Измененное последнее четверостишие стихотворения Альфреда Эдварда Хаусмана (1859–1936):

15

Здание открытого в 1985 г. «Оксфордского центра по изучению ислама».

16

Знаменитое дело (фр.).

17

Быстрый шотландский танец для восьми танцующих.

18

Древнегреческие скульптуры юношей.

19

Спорран – отделанная мехом кожаная сумка с кисточками; дерк – кинжал шотландского горца.

20

Орнамент ткани, из которой изготавливают килты. Разные сочетания цвета клеток обозначают принадлежность к определенным шотландским родам или кланам.