Письмо к дочери

      Милая моя, единственная Людмила!
      Когда ты сядешь читать это письмо, я буду уже далеко от нашего дома, так что пояснить тебе ничего не смогу, даже если очень захочешь. А ты, может быть, как раз захочешь, потому что такое письмо я пишу тебе впервые — в последнее время я многое встречаю и делаю впервые в жизни, и мне тоже не у кого спросить пояснений. Так что давай уж обойдемся, положимся на самих себя — что выйдет, то выйдет.
      Итак, Люда, я уезжаю от вас. Естественно — навсегда. За то время, что я жил без тебя и без мамы, у меня произошел «сдвиг по фазе», говоря твоими словами. Произошел он, видимо, все же давно, то есть задолго до вашего с мамой отъезда, только я не давал себе в том отчета, не обратил внимания, не удосужился или не сумел осмыслить — короче, не остановился и не оглянулся, модно выражаясь, потому что был убежден, что на моем месте и в моем положении «остановиться, оглянуться» — значит, немедленно и безнадежно отстать и быть поглощенным вослед идущими.
      Когда ты дочитаешь письмо, ты, надеюсь, поймешь, — дай боже, чтобы поняла, — что за сдвиг я имею в виду. Серьезно прошу тебя, и ты попроси маму, не наводить никаких справок обо мне — это и унизительно, и бесполезно — придет время, и я, само собой, дам о себе знать, а как без меня жить — тут, я уверен, вам моих рекомендаций и наставлений не требуется: мы все — взрослые люди. И все же не написать — не могу. И не потому, что приспичило морализировать или поучать, а потому что чувствую некий долг перед тобой, потому что люблю тебя. Притом так, как я хочу написать, и то, что хочу, я могу сейчас написать только тебе. А ты потом покажи это письмо маме, и вы поговорите, порассуждайте на тему «что там с ним произошло», если вообще такая тема возникнет. Лично маме я теперь написать не в состоянии, передай ей спасибо за телеграммы.
      Так вот, любимая дочь моя, мне тоже, как и тебе, стало необходимо развеяться; и у меня — поиски себя. Согласен; поздновато в сорок два года. Но мудрые люди говорят, что эти, так называемые поиски могут продолжаться всю жизнь, пока в конце, под склоном бытия, так сказать, не обнаруживаешь вдруг истину, которая оказывается какой-нибудь незамысловатой вещицей ну, например, чем-то вроде покореженной, старой корзины с остатками песка на дне: поднял ее — совсем все и высыпалось.
      Мне потребовалось развеяться, потому что еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким ничтожеством, такой мелкой и незначительной пустяковиной под огромным сводом мироздания. Пусть не коробит тебя этот поэтический оборот, но иногда именно такой лексикон оказывается наиболее точным. Словом, однажды ночью на балконе, глядя на небо, я почувствовал себя целиком и полностью так; незначительно, мизерно и пище.
      Ты часто говоришь о здравом смысле, о рациональности и разумности; хотя, дорогая моя, нередко поступаешь вопреки таковым, что мне теперь даже нравится. Так вот, твой «рациональный», разумно-неразумный мозг может подсказать тебе, что у меня какие-то неприятности и тому подобное, но ты ошибешься. У меня все так основательно и успешно, что вчера еще трудно было что-то подобное представить. Мои опыты привели меня к грандиозному результату, масштабность которого поистине планетарная — не преувеличиваю, поверь! И если я совсем свихнусь, то в скором времени благодарное человечество будет носить меня на руках — не только меня, но и всех нас, то есть и тебя тоже. Мы станем крезами. Ты сможешь завтракать на Рижском взморье, обедать в Батуми, а вечером осматривать живописные окрестности Нарьян-Мара. У тебя найдут — обязательно найдут! — выдающиеся актерские способности и без экзаменов примут в студию самого… Ну кто там сейчас самый-самый-самый делатель актрис? А как же иначе — ведь ты дочь Визина, благодетеля Визина, академика Визина, и по одной этой причине у тебя не может не быть прорвы самых разнообразных талантов. А то, что стану академиком, можно не сомневаться, — если, конечно, поддамся искушению благодетельства. А картины мамы будут выставлены в самых знаменитых галереях, им не будет цены, маму увенчают высокими титулами, похитители художественных ценностей совсем потеряют покой. Ты у меня молода, здорова и красива, ты блестяще выйдешь замуж, у тебя будет вилла. Маме тоже всего тридцать семь, она очень заметная женщина, мы поедем в Рим и Флоренцию, в Париж и Дрезден, в… В общем, куда она пожелает.
      Вот какие наши обстоятельства и перспективы.
      Но вот утром, скажем, я сделал открытие, а ночью затем вышел на балкон…
      Людочка! Ты хоть раз почувствовала в себе полнокровное стабильное равновесие? Почувствовала ли ты себя надежно сильной, глубоко уверенной, светлой? Словом, хоть раз почувствовала ли себя полноценным человеком?
      Увы, о себе я такого сказать не могу. Я вышел на балкон, была половина третьего ночи, или что-то около этого, город спал, даже машин не было слышно; я вышел, досмотрел вверх, прислушался, и тут впервые увидел ночное небо, вообще — небо, а вернее — мне показали его. Да-да, такое и было чувство — мне его показывают. И сейчас же вдруг накатило, накатило… Я подумал: почему? Ну почему? Чего мне не хватает? Мне сорок два года всего, у меня красавица-дочь и талантливая жена, я — доктор наук, у меня интереснейшая работа, великолепные возможности, современнейшая лаборатория, я — автор печатных трудов и изобретений, прекрасно обеспечен материально, мне идут навстречу, меня ценят, уважают, мне везет… Что еще нужно?.. И вот я понял, что мне нужно хоть раз почувствовать себя полноценным человеком — тем сильным, красивым, высшим созданием, какое в детстве мне рисовалось моим воображением. И еще я понял, что если хочу быть благодетелем человечества, то мне не следует выходить ночью на балкон.
      Все смешалось. Ведь в твоем понимании, сказало мне звездное небо, полноценный человек тот, кому все доступно: пожелал — постиг, сел за свои пробирки — и через энное время ответ в кармане. А вот я, сказало мне звездное небо, я тебе недоступно, хоть ты и тычешься за свою пленочку-атмосферу; как цыпленок, и называешь это космическими исследованиями. Между прочим, сказало оно мне по секрету, я тебе не то чтобы совсем уж недоступно, а недоступно я тебе вот такому, сегодняшнему, вооруженному твоим научным катехизисом. Да что там я, куда тебе до меня, когда ты и сам себе недоступен, и ближние твои тебе недоступны, и то, по чему ходишь и чем дышишь. Понаоткрывали вы, говорит, массу всякой всячины, а связать в одно не можете — недоступно… Оно мне, дочь моя, сказало, что я — кретин из кретинов в своей научной гордыне и самоуверенности, в своем плановом суеверии.
      Когда ты встретишь на улице довольно высокого и крепкого белобрысого субъекта, с небольшими залысинами, умеренной бородкой и усами, субъекта, который этак невозмутимо поглядывает по сторонам и ногу ставит твердо и категорически, то знай, это — доктор химических наук Г. П. Визин, твой отец.
      Когда ты увидишь в президиуме моложавого типа, — легкая проседь в бороде, заметь, лишь придает ему моложавости, — в белоснежной рубашке, с галстуком в крапинку, с янтарными запонками, — типа несколько скучающего, ибо ему все ясно, а его выступление впереди, и его, естественно, все ждут — оно будет гвоздевым, то можешь не сомневаться, дочь моя, что это — твой уважаемый родитель.
      Когда ты окажешься, — бывает чудо, и ты в самом деле куда-нибудь поступишь, — в студенческой аудитории и увидишь за кафедрой уверенного, спортивного и все на свете знающего бойкого профессора, лихо и с блеском расправляющегося с загадками и тайнами природы, то имей в виду, что это все он, твой осиянный свыше папаша.
      А вот теперь, когда ты встретишь на дороге несколько пожухлого и растерянного человека, с осоловелыми от бессонницы глазами, в походном костюме, с туго набитым, тяжелым рюкзаком за плечами, — не удивляйся: то опять же твой отец, но на сей раз безутешно усомнившийся и отправившийся искать самого себя, — такая с ним случилась метаморфоза.
      Он идет и думает вот о чем.
      Как вышло, думает он, что преуспевающий, уважаемый и довольно уже заметный, — скажем из скромности, «заметный», — ученый превратился в бродягу? Как случилось, что то, что он думал до сих пор о себе и об окружающем, оказалось иллюзией? Как может человека «вынести на волне»? И как он может принимать почести и оставаться на высоте, если личные его заслуги тут ни причем, а просто удачно сложились обстоятельства и соответствующим образом вели себя его попечители и наставники? Короче, он идет и думает о том, что это вовсе не благо, когда все время везет в жизни: ведь когда все время везет, невозможно почувствовать себя полноценным человеком.
      Человек, думает он, которому постоянно везет, которого «вынесло на волне», которого «выделяют» и ревностно оберегают добрые опекуны, такой человек — раб случая, раб обстоятельств, раб всего, что его окружает иначе быть не может. И вот он, спохватившись, вспоминает некий пункт кодекса чести и достоинства, вспоминает, что надо выдавливать из себя раба — выдавливать по капле, по молекуле, везде, всюду и во всем. Вспоминает и сразу спотыкается: если, говорит ему один из недреманных внутренних голосов, ты без конца будешь из себя выдавливать этого раба, то что же на определенном этапе останется в тебе? А останется, дорогая дочь моя, пшик, пустой тюбик, ибо так уж устроен человек, которому везет, таково его содержание. А в добавок ко всему, просыпаешься однажды, — или выходишь ночью на балкон, — и обнаруживаешь, что тебя укусил какой-то непонятный микроб, и начинаешь догадываться, что это может привести к необратимым явлениям.
      Вот какие мысли обуревают нынче твоего отца, и они, эти мысли единственное сейчас его достояние.
      Нетипично? Возможно. Но — надоел стандарт, опостылело клише.
      Никогда я не писал тебе таких писем, насколько бы долго и далеко не отлучался из дома, не писал и не говорил ничего подобного — и никому так не писал и не говорил. Может быть, ты подумаешь, что мне просто захотелось выговориться — устала замотался, надо, дескать, было пожалеть папку, чтоб не дурил, а то я в последнее время не очень внимательная стала, а как-никак призвана быть опорой в старости и тэ дэ… Нет, ангел мой, я не устал, и не выговориться мне захотелось, а всего-навсего перед походом я много думал о тебе. И решил так: она взрослая и должна понять меня, другой случай сказать ейвряд ли представится. Дело в том, что я тебя люблю, но я на тебя нисколько не надеюсь — в смысле «опоры», потому что эгоизм твой беспределен, и я не знаю, поубавится ли он когда-нибудь. Он у тебя теперь трехглавый: врожденный, возрастной и привитый. Снести бы поскорей хотя бы две последние буйные головушки, а уж первая — бог с ней, пускай произрастает, только постарайся не закармливать, ходить без меры, дорогая моя.
      Я не виню тебя. Путник никого не винит, путник идет и думает. Да и как винить? Когда сам с ношей. Везучий человек, потревоженный неведомым микробом, не может никого винить, ему не до того.
      Чтобы тебе стало понятнее, что я ищу, придумай сказку, в которой, например, папка продает душу дьяволу или вступает, — что, безусловно, значительно современнее, — в контакт с инами.
      Наверно, мои разглагольствования очень путанны — пусть. Постарайся понять и переварить. Ну, а не переварится — я не судья тебе…
      Понимаешь! Надо прислушиваться к себе. Прислушиваться, прислушиваться, чтобы услышать себя истинного. Как в древности наши предки прислушивались, приникнув ухом к земле. Прислушивайся терпеливо, усердно и постоянно авось услышишь. Обязательно надо услышать! И тогда не будешь бояться, что, выдавливая раба из себя, рискуешь остаться пустым, мятым тюбиком, — тогда тюбик не опустеет.
      Помни, что одни и те же уникальнейшие инструменты — глаза, уши, сердце — служат и свету и тьме.
      Ну вот, скажешь ты, не удержался все-таки от назиданий. Ах, Людочка! Это не назидания. Это — всего лишь попытка выйти из-под опеки случая, из ряда клише. Никаких тебе окончательных выводов делать не следует — во всяком случае, я не для того писал. А для того я писал, чтобы ты, когда тоже придет время отправиться в путь, понесла с собой хотя бы часть сказанного. Я бы очень хотел, чтобы оно, сказанное, присутствовало в твоем сознании; я хочу, чтобы ты не забывала, что я так думаю, что очень важно почувствовать себя полноценным человеком.
      Обязательно не забудь дать прочесть маме.
      Белье из прачечной привезут 12.06.
      Деньги — в моем столе, средний ящик, справа.
      Обнимаю, целую. Отец.

Письмо к шефу

      Уважаемый Антон Маркович!
      Причины сугубо личного порядка вынуждают меня заявить Вам следующее.
      После отпуска я не вижу для себя возможностей ни заведовать лабораторией, ни оставаться в институте. Мотивы чрезвычайно серьезны, и поскольку, повторяю, они исключительно личного порядка, то излагать их ни стану.
      Официальное заявление о просьбой об увольнении прилагаю.
      Прилагаю также листок с кандидатурами, которые, на мой взгляд, успешно могли бы руководить лабораторией. Впрочем, решающее слово, безусловно, за Вами.
      Благодарен Вам за помощь и доверие.
      Адрес, по которому следует послать мои документы и прочее, сообщу позже.
      С уважением — Г. Визин.

Письмо к Алевтине Викторовне

      Прежде всего убедительнейше прошу Вас простить меня за ту мерзкую выходку — то была пьяная истерика, я не отдавал себе отчета в своих поступках. Прошу Вас об этом, зная безграничное Ваше великодушие, Ваше ко мне доброе расположение, Вашу дружбу и заботу. Так случается, что вовсе того не желая, мы жестоко обижаем самых преданных нам людей, а потом готовы от стыда и раскаяния сквозь землю провалиться, но земля не разверзается, и остается ходить по ней, пряча от людей глаза, как будто каждый знает о твоем падении. Простите, простите меня, добрейшая Алевтина Викторовна…
      Я знаю, ни один гадкий поступок не останется безнаказанным, и когда со мной случится что-нибудь нехорошее, я буду думать, что это справедливо, что таким образом мне судьба воздала за нанесенную Вам обиду, а совесть моя уже никогда не успокоится.
      Я расстаюсь с Вами, с лабораторией, с НИИ. Уезжаю. Совсем. Так сошлись обстоятельства. Некогда в меня было заронено определенное семя, и говорят, что всякое семя произрастает на подготовленной почве. И вот, наконец, почва оказалась подготовленной, и семя произросло. И следовательно — здесь мне делать больше нечего. Прошу Вас, — осмеливаюсь после всего, позаботиться о скорейшей пересылке моих документов по адресу, который я дополнительно сообщу.
      Еще раз прошу у Вас прощения, милая Алевтина Викторовна; всегда буду о Вас вспоминать хорошо — мне ведь и было хорошо рядом с Вами, о другом помощнике я не мог и мечтать.
      Ваш Г. В.

Письмо к приятелю

      Уезжаю, брат, бросаю все к чертовой матери. Причины, уверяю тебя, весьма существенные — нечто вроде внутреннего переворота. Но если я их тебе стану объяснять, то прежде всего запутаюсь сам, а ты так ничего и не поймешь. Потому что тут — почище шахмат.
      Знаю: будут рядить и гадать, искать объяснения и побуждения. И что бы ни нашли, будет неправдой — можешь поверить мне. Лучше всего было бы, если бы ты распустил слух, что, ну, например, у меня случился промах в романе с какой-нибудь студенткой, или что, скажем, переспал с женой шефа, и далее в таком роде. Потому что мне сейчас важнее всего скомпрометировать себя, чтобы все мосты были надежно сожжены, чтобы, если и захочется, не смог вернуться. Но ты ведь у нас исключительно порядочный и, видимо, такая услуга тебе не по плечу. Или, может быть, все же попробуешь?.. Помни, я прошу об услуге.
      Как бы там ты ни отважился поступить, знай, что отныне я больше не ученый, не начальник, не муж и не отец — все в прошлом. Отныне я легкомысленный тип, готовый поверить в любую чертовщину. Потому что если не хочешь быть клише, если хочешь совершить Поступок, то надо быть немножко непоследовательным, немножко сумасшедшим, немножко беспечным одним словом, немножко легкомысленным. По крайней мере, на первых порах. Могу тебе по секрету сказать, что намерен я посетить одно волшебное место, испытать его чары. Сам понимаешь, когда человек на такое решился, то бесполезно от него требовать благоразумия.
      Скомпрометируй меня, прошу!
      И еще просьба. Если вдруг окажусь через какое-то время без денег, то не откажи в помощи. А? Я напишу — куда, сколько и на какой срок. Многим обяжешь. Если вдруг, разумеется…
      Предчувствую много увлекательного и занимательного.
      Поинтересуется Тамара, отвечай, что ничего не знаешь.
      Жму твою гроссмейстерскую пятерню.
      Твой Визин.

1