Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Netократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма

ModernLib.Net / О бизнесе популярно / Бард Александр / Netократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма - Чтение (стр. 7)
Автор: Бард Александр
Жанр: О бизнесе популярно

 

 


В этом-то и загвоздка, главная и неразрешимая дилемма тоталистического мышления: каким образом философии, утверждающей предопределенную иерархию, в которой люди стоят выше всех остальных видов, удается избежать вопросов относительно иерархии внутри этих видов, а равно и между людьми? Как философия может объяснить стремление отдельного человека править всеми другими людьми? Может быть, отдельные индивидуумы обладают этими высшими качествами в большей степени, чем все остальные? Как известно, Платон утверждал, что в идеале власть нужно передать философам. Многие другие тоталисты разделяли это мнение. Некоторые люди просто чуть лучше приспособлены для управления скучной толпой. И как только принцип иерархии вступает в действие, количество ее уровней стремится к бесконечности. Наименее приспособленные могут оказаться довольно далеко от вершины.

Тот факт, что тоталистическое учение так долго и так сильно превалировало в западной культуре, объясняется не столько его интеллектуальным превосходством, сколько его позицией чистой власти, фантастически полезной в качестве основы для общественного строительства. И при феодализме, и при капитализме каждая мало-мальски значимая социальная сила или миф встраивались в тоталистическую структуру. Любой человек с утопическим или эсхатологическим видением мог положиться на эту структуру и этим, в свою очередь, повышал ее легитимность.

Динамизм тоталистической мысли сделал её равно пригодной как для защиты существующей системы власти, так и для её критики и свержения. Со ссылкой на тоталистический идеал Бог, царь, государство, демократия и прочие символы власти всегда были под защитой, так же, как революции и прочие проекты по изменению общественного устройства, получали легитимность. Но в наше время механизм вдруг стал заедать. С развитием информационного общества эта тщательно отстроенная и общепризнанная философская платформа стала объектом разрушительных атак сразу с нескольких сторон. Крепления ослабевают, конструкция трещит по швам. Грандиозная тоталистическая модель, основа основ западной общественной системы, шатается.

Переход от феодализма к капитализму был связан со сменой парадигмы как в развитии науки, так и в технологиях. Именно астрономы и ученые, такие как Коперник, Кеплер, Ньютон и Галилей, заложили основы нового взгляда на мир. То, чем были озабочены мыслители раннего капитализма, так называемые философы эпохи Просвещения, было не столько по-настоящему новым мышлением, сколько попыткой подлатать и адаптировать старые и традиционные воззрения к новым наукам и их революционным открытиям относительно природы вещей. Однако стремление установить некую независимую объективную истину и найти центр бытия оставалось актуальным. Не было идеологического пространства, в которое можно было втиснуть новое представление о мире, где отсутствовал центр мироздания. Это привело бы к необходимости отказаться от тоталистической платформы, в то время как перед ней все еще стояли важные задачи.

У буржуазии не было особых проблем с тем новым восприятием реальности, при котором Земля больше не была центром Вселенной. Этот неопровержимый, усиленный эмпирическими доказательствами факт оказался исключительно полезным оружием в борьбе со старой властной структурой — феодальной аристократией. Когда выяснилось, что Земля вращается вокруг Солнца, а никак не наоборот, это означало подкоп под основание пошатнувшейся системы существующей власти. Вся старая конструкция с Богом, царем, Церковью и аристократией отыграла свою роль; игроки могут удалиться за кулисы. Но, с другой стороны, буржуазия не могла себе позволить пройти еще на один шаг вперед в рассуждениях, признав, что новый взгляд на мир также снижает значимость концепции человека, который больше не может быть абсолютной мерой бытия и отправной точкой философии. Такое заключение было неприемлемым, поскольку содержало угрозу жизненным интересам самой буржуазии. Человек есть наместник Бога на земле, и по этой причине необходимо, в философском смысле, укрепить его уникальное положение на вершине иерархии. Из соображений безопасности философия оказалась спутанной по рукам и ногам и задвинутой на второстепенные роли, будучи рассматриваема как некое экзотическое отклонение в ряду других гуманитарных наук. Капиталистическая эра стала диктатурой гуманизма.

Трое проницательных и передовых философов нарушили адаптивные правила игры, но их новаторское мышление дорого им обошлось. Голландец Барух Спиноза оказался в буквальном смысле отлучен от своих современников, в том числе и от своей еврейской общины. Его монизм коренным образом противоречил тоталистическому дуализму. Шотландец Дэвид Юм был вынужден отступить и смягчить свои наиболее радикальные убеждения. Лейбниц, первый в ряду великих немецких мыслителей, счел необходимым тщательно закамуфлировать истинно революционные элементы своей теории — что сама суть существования — это скорее движение, а не вещество — за различными усовершенствованиями тоталистической мысли, более понятными и приемлемыми для его современников. В тоталистических исторических книгах Лейбниц гораздо чаще представлен в качестве блестящего математика, 'последнего из великих людей Ренессанса', нежели как предтеча барокко в философии.

Прорыв нового мировоззрения ошеломил своей мощью. Для капиталистической машины власти эмпирицизм естественных наук (то есть применимость математического аппарата к реальному опыту взамен сотрясающих воздух рассуждений о том, как обустроить мир) оказался весьма привлекательным атрибутом. Возможность связать политику с наукой и заимствовать часть ее достоверности была признана потенциально ценной. Это придало бы основательную легитимность политической власти. В долгосрочной перспективе политика и сама могла бы стать наукой. Этот проект завершился в 1800-е, когда национальная экономика, социология и политология были признаны академическими дисциплинами. С этого момента оформился несвященный союз ученых и политиков, в котором люди науки были призваны штамповать вечные истины, соответствующие амбициям буржуазии. Преимущества этого союза были значительны и для самой науки, которой были гарантированы неограниченные ресурсы и изобилие новых интересных задач. Академический мир постепенно заменил старые, вышедшие из моды институты, такие как Церковь и королевский двор, став плодородной почвой для касты политических лидеров. Здоровый банковский баланс (главный буржуазный атрибут) дополнился научными званиями.

Вплоть до конца XVIII века наука была относительно свободна, поскольку ученые имели возможность посвящать свою деятельность любым вопросам на свое усмотрение, без особых на то ограничений, будь-то перевод Библии на языки народов мира, классификация растений или изучение светил. В дальнейшем, однако, академический мир получал четкие указания от мира политиков и коммерсантов по разрешению великих и престижных проблем капитализма, а именно: всеми силами поддерживать уникальную роль человека в природе и благословлять его царствование на вершине иерархии, как раз там, где раньше был Бог. Вот почему были изобретены так называемые гуманитарные науки. Академический мир стал неотъемлемой частью капиталистической структуры власти. Стартовал новый великий Человеческий проект.

Поскольку капиталистическая система определила себя как сугубо рациональную, то по иронии судьбы отпала нужда в философии, которая указывала бы на то, что является разумным и моральным, или что иррационально и морально недопустимо. Вопросы подобного рода, казалось, удачно разрешались с помощью науки, рынка и демократических институтов. Другими словами, тоталистическая философия сделала себя ненужной. Поскольку тоталистическое мышление имело внутреннюю связь с упраздненной точкой зрения Аристотеля Птолемея — факт, который отказались признать практики, её можно было свести к своего рода терапевтической музейной деятельности. Признание необходимости нового мировоззрения подорвало бы всю Деятельность мыслителей, и немногие были готовы заплатить такую цену. Особенно в обществе, где социальная изоляция означала немедленное препровождение субъекта в одно из величайших учреждений эпохи гуманизма: в психбольницу.

В то же время буржуазия не была готова допускать философской альтернативы тоталистическои традиции, поскольку она была основой гуманистической сверхидеологии, священной и неоспоримой. Трагическим следствием этого безвыходного положения стало то, что философия при капитализме оставалась под контролем служителей тотализма, которые, подобно престарелым членам Политбюро, были обречены на медленное и беспомощное вымирание, но не хотели, да и не могли уйти в отставку. Это означало, что сдвиг парадигмы в философии так и не произошел: гуманизм во всех смыслах означал продолжение старой традиции, а отделенная от государства Церковь застряла где-то на полпути между святым Павлом и Аристотелем. Время для всеобъемлющей философской революции еще не настало.

Только теперь, когда всемирная сеть приобретает четкие очертания, а капиталистическая структура начинает рассыпаться как карточный домик, пришло время для широкого пересмотра тотализма.

Нетократическое мировоззрение основывается на идеях, которые не новы и уходит корнями в Древнюю Грецию, но которым не удавалось составить влиятельную альтернативу тоталистическому мышлению, доминировавшему в философии. Мы назвали это альтернативное учение, характеризующее способ мышления и восприятия элиты эпохи информационного общества, мобилистической традицией. Она берет начало от греческого философа Гераклита и до сих пор произрастала в полном забвении, слабо мерцая в тени господствующего тотализма.

Мобилистическая традиция, в первую очередь и прежде всего, характеризуется стремлением к всеобщей открытости. Каждый субъект стремится приспособиться к реалиям окружающего мира, примириться с обстоятельствами существования, с тем, чтобы использовать эту позицию как стартовую площадку для улучшения условий, навязанных судьбой. Другими словами, это полная противоположность тотализму; идея здесь находится вне бытия и вне людей. Ego не является данностью. Философское рассуждение движется от мира к субъекту, что характерно для восточной мысли, прежде всего, для таоизма и буддизма (махаяна). Мобилистический вопрос не требует ответа. Напротив, это вопрос, постоянно вызывающий к жизни другой, за которым прячется следующий. Вопрос выражает страстное стремление к свободной и бескомпромиссной мысли, интеллектуальной полноте. Поэтому, ответ — это всегда тупик развития мысли, отвлекающий маневр, удобное пристанище для утешения интеллектуальных трусов. Настоящее — это то, что есть, действительность и является реальной.

Утопия, эта тоталистская мечта во всех своих проявлениях, стала главной мишенью мобилистов. Утопия считается явным инструментом власти, требующим от человека полного подчинения и ограничивающим его в свободном мышлении и полнокровной жизни в настоящем. В обмен на его свободу в более или менее отдаленном будущем человеку обещана награда. Он обменивает свою свободу на прогресс и надежду на участие в грядущей утопии. Дорога к ней размечена 'объективными истинами'тотализма, аксиомами, которые приверженцы мобилизма оспаривают и считают самыми любимыми ловушками власти: ego, бытие, дуализм, иерархия, законы, вина, страх, жертвенность, память, реванш, симпатия, прогресс и т. п. Все эти 'истины' сходятся вместе в той точке, где находится награда, награда за добровольное рабство и страдание, на которое человек себя обрекает либо потому что его одурачили, либо потому что он позволил, чтобы его одурачили, либо хотел, чтобы его одурачили. Конкретный пример этого различия, когда капиталисты гордо пренебрегают настоящим и отодвигают удовлетворение своих потребностей далеко в туманное будущее, в котором эта 'отложенная' жизнь принесет дивиденды и большую ценность.

Мобилистическая философия отвергает все это и взамен, в качестве единственной награды, предлагает воздух свободы и ограниченные, но реальные возможности в настоящем. Первичная задача мобилизма есть задача дворника — очистить мышление от прелых листьев интриг по поводу власти. Цель — вытащить на свет и обезвредить любые попытки оправдать иерархии, которые мы вынуждены строить только лишь для того, чтобы сделать существование более понятным. Такая цель требует от философов так формулировать свою критику власти, чтобы критика стояла вне 'конструктивности', потому что требование 'конструктивности' отражает требование власти к философии быть полезной для власти. Конструктивная критика власти есть её неотъемлемая часть, поскольку критика такого типа одомашнена и безвредна уже к моменту, когда произносится. Задача такой критики сводится к защите власти посредством указания на ее промахи, чтобы усиливать ее перед лицом предстоящих атак.

В мобилистической традиции, мысль ценна сама по себе. Потому мобилистическая критика не склонна вступать с властью в диалог, она не устраивает торг, а обнажает установившиеся 'истины', 'прогресс' и 'вознаграждения', лишая их иллюзорного блеска. Таким образом эти истины показываются как утратившие связь со временем. Требование свободы распространяется и на отношение философов к собственной философии: мысль должна быть совершенно свободна! Как только философы предъявляют право собственности на свои идеи, они немедленно олицетворяют себя с властью, которую критикуют. Это, естественно, проблематично, потому что означает, что мыслитель-мобилист не может нести ответственность за реальные и практические последствия своих идей. Здесь таится колоссальный риск, но и столь же колоссальные возможности, которые являются неотъемлемой частью философии мобилизма. Никогда нельзя сказать заранее, чем все это закончится!

Забавно, что мыслители-мобилисты во все времена могли рассчитывать на восхищение коллег-тоталистов, порой в самой непредсказуемой форме. Один из примеров — разоблачительная теория Макиавелли о стратегиях борьбы за власть на самом высоком уровне, которая была высоко оценена и использована в качестве инструкции по применению как лидерами Европы эпохи Ренессанса, так и лидерами бизнеса позднего капитализма. Другой пример — анти-фашистская философия Ницше, которая, будучи вывернута наизнанку, стала идеологическим оружием нацизма в Германии 1930-х годов. Так, часто наибольшими ценителями мобилистов являются их злейшие враги. Подражание, как известно — самая искренняя форма лести, но зачастую подражатели упускают или не понимают самую сущность того, что имитируют. Тоталисты везде ищут выгоду, в том числе и для самих себя, и настаивают на логической строгости. Мысль должна удержи-ваться в рамках языка. Вот почему мобилистическая философия парадоксов — беспристрастное самодостаточное мышление — для тоталистов непостижима.

Мобилистические идеи могут использоваться циниками, да и сами философы мобилизма иногда представляются в самом непристойном и даже смешном свете. Это цена за отказ присоединиться к танцу вокруг тоталистических истин. Но с появлением информационного общества предпосылки развития мысли драматически меняются. Это не означает, что информационное общество есть более превосходная и 'продвинутая' парадигма сравнительно с предшествующими. Рассуждать подобным образом означает по-прежнему следовать устаревшим тоталистским убеждениям. Наоборот, во многих важных отношениях информационное общество потребует от своих граждан большей честности. В интеллектуальном смысле эта эпоха будет значительно более беспощадной, чем все предыдущие. Честность и брутальность — это центральные понятия для понимания нетократии и её ценностей. Мобилизм уже предлагает эти качества и потому отрицает — в стиле меметического дарвинизма — тотализм, который вот-вот совсем рухнет под грузом дискредитировавших себя аксиом. Так что можно утверждать, что по иронии мобилизм ближе ктому, чтобы самому стать той самой 'врожденной истиной', существование которой он так рьяно отрицает.

При переходе от капитализма к информационному обществу происходит радикальный пересмотр представление о человеке и его мировоззрении. Изменившиеся обстоятельства требуют нового мышления, но это новое мышление не так и ново. То, что прежде игнорировалось, изолировалось и искажалось, теперь в самом центре внимания. Если рассматривать развитие с позиций биологической эволюции, социально-экономические изменения оказались благоприятными для мутации мышления, до того влачившего жалкое существование. Голоса с периферии становятся все слышнее и слышнее. Еще со времен победы христианства над митраизмом в борьбе за то, какая система верований заменит древнюю мифологию в качестве государственной религии Римской империи, мобилистическая традиция пребывала на задворках западной философской мысли. Вольнодумцы вроде Лукреция, Спинозы, Макиавелли и Юма признавали несовершенство тотализма и атаковали его в пределах, которые считали приемлемыми. Но только в начале XIX века, с появлением Фридриха Ницше, мобилизм всерьез заявил о себе на философской арене. Иммануил Кант распахнул эту дверь, но именно Ницше сделал первый шаг в новый мир.

Ницше отверг традиционные тоталистические вопросы о смысле всего сущего и о морали, в её философском понимании, и вместо этого прямо обратился к более сложным вопросам мобилизма о том, 'кто говорил то, что было сказано, и почему'. При помощи своего amor fati — любви к судьбе — он проделал бреши в понимании, правившем в философии со времен Декарта. Он подверг разрушительной критике великий тоталистский проект, все его стремление к цельности бытия в философии, политике, науке и искусстве, все его вечные и универсальные истины. Ницше отринул все разговоры по поводу того, что бытие имеет скрытый внутренний смысл или объективную цель. Он заявил, что существование есть процесс столкновения бесчисленного множества конфликтующих сил. Практически бессмысленно рассуждать о каком-либо статическом состоянии нашего бытия, есть лишь непрерывный процесс становления. Существование не есть что-то само по себе, оно становится чем-либо в процессе изменчивого взаимодействия конфликтующих сил.

По Ницше, все разговоры по поводу морали имеют целью предоставить правителям инструмент контроля над массами, а массам дать возможность контролировать личность. Поэтому он подверг критике весь тоталистский проект Просвещения. Ницше заявил, что Просвещение отнюдь не ставило своей целью создание лучшего, более открытого мира для людей, а скорее имело намерением заключить людей в рамки замкнутой системы, в которой ориентиром стало понятие нормальности, а недовольство и конформизм — ключевыми характеристиками. Двумя главными целями его нападок были, прежде всего, паулианское христианство и то, что он считал его позднейшим наследником — гуманизм. Ницше рассматривал эти силы как реактивные, а, следовательно, заслуживающие всяческого порицания. Вместо гуманизма он отстаивал свой собственный идеал — сверхчеловека, чьи действия активны и позитивны. Он поместил жизнь и все ее многообразие над всем остальным. Порыв свободного, ничем не сдерживаемого акта созидания в процессе жизни он назвал жаждой власти.

Глубочайший след в философии XX века оставили студенческие волнения 1968 года в Париже. Студенческие массы и активисты компартии сошлись на баррикадах в едином бунте против буржуазного общества. После II мировой войны поколение, осевшее во французских университетах, так же, как и движение хиппи и участники американского движения за мир времен вьетнамской войны, было движимо убеждением, что капиталистическая система обанкротилась и нуждается в одном хорошо нацеленном ударе, который вытащит ее из незавидного положения. Это разношерстное движение возглавлялось и вдохновлялось рядом харизматических фигур, включая марксиста и философа-экзистенциалиста Жана-Поля Сартра, чрезвычайно воодушевленного идеями Мао.

Но студенческое восстание было подавлено. Фантазия так и не пришла к власти. Спустя несколько месяцев порядок был восстановлен. Это поражение привело к обстоятельному переосмыслению всех общепринятых истин, взлелеянных французской интеллигенцией. Пролетариат не проявил никакого интереса к вооруженному выступлению, вопреки надеждам воспитанных на Мао студентов и ученых. Предложенная утопия оказалась недостаточно привлекательной. После нескольких оживленных лет интеллектуальная сцена изменилась коренным образом. В начале 1970-х наступил прорыв принципиально нового философского учения, в авангарде которого стояли два ницшеанца, Жиль Делёз и Мишель Фуко. Мобилистическая традиция вновь обрела опору в научном мире и стала распространять свое растущее влияние. Идеи Ницше покорили Францию и быстро расширили границы своей империи.

Фуко, Делёза и их многочисленных последователей назвали, в основном их оппоненты-философы, постмодернистами. Этот противоречивый термин возник в связи с тем, что они подвергали критике позднейший проект тотализма — модернизм. В противовес ведущим мыслителям тотализма, Делёз выступил в защиту пионеров традиции мобилизма, от Гераклита, через Спинозу и Юма, к Ницше. Но Делёз также разработал свою собственную концепцию, которая, по признанию многих современников, включая того же Фуко, войдет в историю философии как наиболее значительный вклад, сделанный в XX столетии. Соединив монизм Спинозы с ультраматериализмом Ницше, Делёз произвел фронтальную атаку на тоталистское восприятие ego как устойчивого феномена, а равно и на тоталистический дуализм и диалектику.

Как и Ницше, Делёз представлял бытие как постоянный конфликт разнонаправленных сил; их равновесие также динамично, Делёза особенно интересовали различия между этими силами. Из точки, в которой возникает это различие (Делёз назвал её точкой неравномерности), оно продолжает беспрепятственно распространяться, одновременно являясь причиной возникновения новых различий. Так что это вопрос отношения к миру, в котором бытие не может находиться в человеческом сознании, поскольку бытие изменяется и распространяется во всех направлениях со скоростью, превышающей наши способности к осознанию. Следовательно, тоталистские претензии получить законченную картину бытия являются абсурдом. Делёза совершенно не интересует линейное мышление тотализма с его введениями, выводами и заключениями. Его философия сконцент-рирована вокруг центральной точки мобилистической оси времени — события и его петли обратной связи.

Не ego производит мысли, скорее уж мысли производят ego. Когда мысль меняется, меняется и оно. Не существует такой вещи, как неизменное ego, базовая предпосылка тотализма. Поэтому невозможно утверждать, что человек в качестве суверенного субъекта в состоянии открыть 'истину', изучая окружающую среду. Вместо этого мы вынуждены признать, что человек по большей части конструирует истину, соответствующую его целям и обстоятельствам. Никакая истина не выживает вне обстоятельств, в которых создается и в которых функционирует. Так что тоталистический поиск 'универсальной истины' абсурден. Согласно Делёзу, задача философии значительно скромнее — построить функциональные концепции, которые помогут людям ориентироваться в бытии, поощряя их к тому, чтобы сделать из своих жиэней произведения искусства. Новая парадигма требует новых идей (концептов).

Как и Ницше, Делёз превозносит искусство. Философия для него — вид искусства, такой же, как живопись и музыка. Его волнует история возникновения идей, завораживает то, как они собираются в кластеры в определенные исторические периоды для того лишь, чтобы впоследствии рассыпаться. Эти идеи, как физические тела, находятся N постоянном движении. Поэтому Делёз называет свое учение 'номадической философией'. Идеал Делёза, то, что он сам называет 'телом без органов', сложная структура наподобие яйцеклетки, в которой масса различных факторов может взаимодействовать без наличия между ними каких-либо иерархий, чтобы создать целое, которое больше, чем сумма частей. В связи с этим учение Делёза также известно как часть 'естественной философии' мобилизма.

Делёзианский концепт тела без органов имеет нечто общее с дарвиинистскими генами и мемами. Соединив воедино учения Ницше, Дернина и Делёза, мы получим необходимые предпосылки для появления на свет первой из трех центральных фигур нетократической системы: мыслителя, которого мы назовем этерналистом (вслед за ницшевской идеей бесконечного становления, от англ. eternal). С точки зрения зтерналиста, все живые создания, все гены и мемы, и все делёзианские кластеры, имеют начальную точку — сингулярность1. От этой сингулярности феномен распространяется до бесконечности, время oт времени давая начало новым сингулярностям и новым сложным системам.

В последние волнующие мгновения капиталистической парадигмы сама Вселенная, после объединения физиков вокруг гипотезы Большого взрыва, преобразовалась в один громадный этерналистский феномен. Теория Большого Взрыва строится на предположении, что Вселенная произошла из сингулярности, из которой она затем распространилась до бесконечности. При этерналистском подходе это предположение распространяется на все существующие силы. А когда несколько таких сил вступают во взаимодействие в рамках делёзианского исторического кластера, в теле без органов, возникает то, что этерналисты назвали бы явлением резонанса или петлей обратной связи. Такие на короткий срок расцветающиеся кластеры и резонансы образуют узловые точки цивилизации. При таком подходе каждый отдельный индивидуум, субъект есть феномен резонанса, а не устойчивое ego.

Когда сингулярности, возникшие друг из друга, оказываются в ограниченном пространстве, они рано или поздно встречаются. Модели, которые при этом возникают, с точностью повторяют характер контактов при развитии сети. Вот в чем этерналистское учение совпадаете принципами нетократического общества. Мир представляется как единая всеобъемлющая органическая сеть, в которой кластеры генов и мемов составляют её узлы. И если этерналисты — это толкователи этой реальности, то участники, находящиеся в её узлах, есть еще одна категория нетократов — нексиалисты (от латинского nexus, связанные вместе). Связь между ними осуществляется с помощью представителей третьей, самой могущественной из нетократических категорий — кураторов. Кураторы указывают нексиалистам путь, в то время как их общий взгляд на мир формируется философами нетократического общества — этерналистами-аналитиками. На взаимодействии этих трех ролей и построено нетократическое общество. Если сравнить эту структуру с капиталистической иерархией, можно заметить, что кураторы занимают место политиков, нексиалисты приходят на смену предпринимателям, а этерналисты заменяют ученых.

Делёз стал верховным философом мобилизма, а Фуко, соответственно, его величайшим историком, или, если угодно, археологом знания, как он сам себя предпочитает называть. По Фуко, ничто в обществе не является 'естественным', само это слово уже есть выражением амбиций тотализма в его стремлении исключить нежелательные коллизии, объявив их 'неестественными'. Так что главной целью общественного конфликта становится право давать определения. Фуко работает от имени маргинальных групп капиталистического общества: изгоев всех мастей с их потребностями и желаниями, отверженных, как он их называет. По уверению Фуко, основой задачей философа является усмирение власти, освобождение людей из рабства утопий. Цель — дать слабым людям возможность самовыражения.

Вместо демократии, при которой большинство навязывает свою точку зрения меньшинству, Фуко выступает за плюрократию, общество, в котором каждый принимает решения за себя, но не имеет права принимать решения за других. Фуко не предвидел, что плюрократия будет в значительной степени реализована с помощью технологических инноваций информационного общества при переходе от демократии к плюрархии (плюрократия есть вымышленная социальная модель, тогда как плюрархия — это государственное устройство). Делёз и Фуко были очарованы возможностями электронной прессы и интуитивно продемонстрировали понимание изменений и новых возможностей, которые откроются вслед за технологическими изменениями. Их размышления во многих аспектах совпадают с нашим собственным анализом парадигмы информационного общества и могут быть применены каждым, кто надеется-таки разобраться в истоках и сущности как новой элиты — нетократии, так и нового низшего класса — консьюмтариата.

Примером типичной нетократической дилеммы является постоянный выбор между широким и эксклюзивным доступом к ресурсам. Представим себе двух нетократов, встретившихся на заброшенном острове среди живописных развалин и прекрасных пляжей, но без всякого намека на индустрию туризма. Это типичный пункт назначения дли нетократа, превосходное место для того, кто предпочитает туризм в форме эксклюзивного доступа. Когда два нетократа на закате сидят в шезлонгах, потягивая прохладительные напитки, их раздирают сомнения по поводу того, должны ли они сохранить местонахождение этою острова в секрете ото всех, кроме своих ближайших друзей, или, наоборот, настроить здесь гостиниц и аэропорт, сделав его доступным для всех туристов мира, то есть, грубо говоря, инвестировать в него, а затем перепродать с выгодой?

Если они выберут секретность, значит, они выберут стратегию эксклюзивного использования; если же, напротив, предпочтут инвестировать, значит, возобладала стратегия неограниченного доступа. Разница между нетократами и капиталистами в том, что у нетократов всегда есть оба этих варианта. Знание об острове имеет такую большую ценность для нетократа, а прибыль такую невысокую, что эксклюзивность может быть ценнее, чем экономическая выгода. В то время как для капиталиста выбор очевиден. Для него накопление капитала — главная цель жизни, по сравнению с которой все остальные цели второстепенны. Но нетократы не разделяют эти взгляды. Осознавая, что, будучи доступен каждому встречному, их вновь приобретенный рай потеряет для них самих все свое очарование, нетократы предпочтут, благодаря их независимости и отсутствию интереса к капиталу, стратегию эксклюзивного доступа, то есть сберечь тайну для последующего исключительного употребления ими самими и их коллегами-нетократами.

Характеристикой неограниченного потребления является то, что средством платежа является капитал. Это отлично от эксклюзивного потребления, где деньги по большей степени не имеют значения, а важны знание и контакты, принадлежность к группе избранных, владеющих эксклюзивной информацией.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15