Уже не в первый раз Шэрон выставляли из дома, когда ее мать развлекала мужчину, которого девочка никогда не видела раньше и впоследствии никогда больше не увидит; но сегодня это изгнание было особенно нежелательно. Она чувствовала, как подступает летняя прохлада, и ей хотелось быть дома перед телевизором, вместо того, чтобы болтаться по улице после наступления темноты, пытаясь изобрести для себя новые игры. Она шаталась по улице, начав было одинокую игру в классы, затем бросив ее на пятом квадратике. Она была как раз напротив номера восемьдесят два. Это был дом, от которого ее мать всегда велела ей держаться подальше. На первом этаже жила азиатская семья – они спали по двенадцать человек в одной постели, как миссис Леннокс рассказывала ее матери, в ужасающе грязных условиях. Но, несмотря на свою репутацию, дом восемьдесят два был разочарованием на протяжении всего лета до сегодняшнего дня. Сегодня Шэрон видела как в дом входили и выходили люди. Какие-то люди приехали на большой машине и забрали с собой женщину, казавшуюся больной. Сейчас, когда ей наскучили «классики», она заметила фигуру в окне на одном из этажей – большую серую фигуру, которая манила ее к себе.
      Шэрон было десять лет. До ее первых месячных, должно быть, оставался один год, и хотя она имела представление об отношениях между мужчинами и женщинами от ее двоюродной сестры, она полагала это нелепой болтовней. Мальчишки, игравшие в футбол на улице, были мерзкими, грубыми существами, она не могла представить себе страстную тоску по каким-либо их действиям.
      Но соблазнительная фигура наверху была мужской и это нашло какой-то отклик в Шэрон, это отодвинуло запрет. Под ним были первые трепещущие ростки, еще не совсем готовые для солнца. Они извивались, они заставляли дрожать ее тонкие ножки. Поэтому, чтобы остановить эту дрожь, она, забыв все предупреждения и запреты насчет дома восемьдесят два, проскользнула в дом, благо входная дверь была отперта, и поднялась туда, где, по ее мнению, был незнакомец.
      – Привет? – сказала она, стоя в коридоре перед комнатой.
      – Ты можешь войти, – сказал человек.
      Шэрон никогда не знала, как пахнет смерть, но она инстинктивно почувствовала ее – предупреждения были излишни. Она остановилась в дверном проеме и уставилась на человека. Она все еще могла убежать, если бы хотела, и она знала об этом. Однако она была в безопасности, учитывая тот факт, что он оказался привязанным к кровати. Она разглядела это, хотя в комнате было темно. Ее любознательный ум не обнаружил в этом ничего странного; взрослые играют в игры, как и дети.
      – Включи свет, – предложил человек.
      Она дотянулась до выключателя у двери и повернула его. Слабая лампочка осветила узника, в ее странном свете он казался таким больным, как никто, кого Шэрон когда либо видела. Очевидно он подтащил кровать к окну через всю комнату и при этом веревка, которой он был связан, врезалась в его серую кожу так, что блестящие коричневые потеки – не очень похожие на кровь – покрывали его руки и штаны и скапливались на полу у его ног. Черные пятна, покрывающие его тоже блестящее лицо, делали его пегим.
      – Привет, – сказал он. Его голос был исковерканным, словно бы он говорил из дешевого радиоприемника. Его загадочность испугала ее.
      – Привет, – сказала она в ответ.
      Он широко улыбнулся ей, лампочка осветила влажность его глаз, которые были так глубоко запрятаны в глазницы, что она едва могла их разглядеть. Но когда они двигались, как сейчас, кожа вокруг них подрагивала.
      – Извини, что я отвлек тебя от твоих игр, – сказал он.
      Она помялась в дверях, не зная уйти ли ей или остаться.
      – Мне вообще-то нельзя быть здесь, – пробормотала она.
      – О... – сказал он, закатывая глаза, пока не показались белки. – Пожалуйста, не уходи.
      Ей показалось, что он выглядит смешно в этой мокрой куртке с закатанными глазами.
      – Если Мэрилин узнает, что я была, здесь...
      – Твоя сестра, да?
      – Моя мать. Она побьет меня.
      Человек, казалось, очень расстроился.
      – Ей не стоит делать этого, – сказал он.
      – Но она обязательно так сделает.
      – Это стыдно, – мрачно ответил он.
      – О, но она не узнает, – успокоила его Шэрон. Человек был более огорчен ее разговорами о битье, чем она ожидала. – Никто не знает, что я здесь.
      – Хорошо, – сказал он. – Я бы не хотел, чтобы из-за меня у тебя были неприятности.
      – Почему ты привязан? – поинтересовалась она. – Это такая игра?
      – Да. Именно так. Скажи, а как тебя зовут?
      – Шэрон.
      – Ты абсолютно права, Шэрон, это такая игра. Только я больше не хочу играть. Мне начинает становиться больно. Ты видишь.
      Он поднял руки повыше, как только мог, чтобы показать ей, как ему больно. Несколько мух, спугнутых со своих мест, закружились вокруг его головы.
      – Ты хорошо умеешь развязывать узлы? – спросил он.
      – Не очень.
      – Может быть попробуешь? Для меня?
      – Наверное, – ответила она.
      – Только я очень устал. Входи, Шэрон. Закрой дверь.
      Она сделала, как ей велели. Здесь не было угроз. Только загадка (или, возможно, две – человек и смерть), и ей хотелось узнать побольше. Кроме всего прочего, человек был болен – он не причинит ей вреда в его теперешнем состоянии. Чем ближе она подходила к нему, тем хуже он выглядел. Его кожа блестела и на его лице были пятна, похожие на капли черного масла. За запахом его одеколона, который был достаточно сильным, чувствовалось что-то более горькое. Ей не хотелось дотрагиваться до него, как бы она ни жалела его.
      – Пожалуйста... – сказал он, протягивая свои связанные руки. Вокруг раздраженно жужжали мухи. Их было много, очень много, и их интересовал он – его глаза, его уши.
      – Мне нужно привести доктора, – сказала она. – Вам плохо.
      – Нет времени, – настаивал он. – Просто развяжи меня, тогда я сам найду доктора и никто никогда не узнает, что ты была здесь.
      Она кивнула, находя это логичным, и приблизилась к нему сквозь облако мух, чтобы развязать его. Ее пальцы были не слишком сильными, ее ногти были обгрызены, но она старательно трудилась над узлами; очаровательный изгиб коснулся безупречной линии ее бровей, когда она трудилась. Ее усилиям мешали потоки желтоватой жидкости текущие из его пораненного тела, которые склеивали все вокруг. Иногда она поднимала на него свои газельи глаза. «Интересно, – думал он, – видит ли она разрушения, предстающие перед ее глазами? Если так, то она была слишком поглощена борьбой с узлами, чтобы уйти, или же она хотела освободить его, зная о силе, которой она обладала, делая это».
      Только один раз одна продемонстрировала признак отвращения, когда что-то в его груди сломалось – часть какого-то внутреннего механизма скользнула в озеро вокруг его легких. Он кашлянул и выдохнул воздух, издававший отвратительный вонючий запах, похожий на запах первоцвета. Она отвернулась и скорчила гримасу. Он вежливо извинился, и она попросила его больше этого не делать, затем вернулась в своему занятию. Он терпеливо ждал, зная, что любая попытка поторопить ее только разрушит ее сосредоточенность. Но наконец она нашла ключ к загадке и его путы стали ослабевать. Его плоть, которая была сейчас близкой по консистенции и размякшему мылу, свалилась с костей его запястий и он освободил свои руки.
      – Спасибо, – сказал он. – Спасибо. Ты была очень добра.
      Он принялся развязывать веревки на ногах, его дыхание, или то, что заменяло его, издавало сухой шорох в его груди.
      – Теперь я пойду, – сказала она.
      – Нет еще, Шэрон, – ответил он; его речь была тяжелее сейчас. – Пожалуйста, подожди.
      – Но мне надо домой.
      Пожиратель Лезвий взглянул на ее молочно-белое лицо: она выглядела такой хрупкой, стоя в этом слабом свете. Она вышла из пределов его досягаемости, как только узлы были развязаны, словно ее первоначальная тревога вернулась снова. Он попытался улыбнуться, чтобы уверить ее, что все в порядке, но его лицо не подчинялось. Жир и мышцы только шевельнулись на его лице; его губы не подчинялись ему. Слова, как он знал, никогда не давались ему. Вскоре останутся только знаки. Он уходил в более чистый мир – мир символов и ритуалов, мир, откуда были родом настоящие Пожиратели Лезвий.
      Его ноги были свободны. Было делом нескольких мгновений пересечь комнату и оказаться там, где стояла она. Даже если она повернется и побежит, он сможет поймать ее. Некому увидеть или услышать, а даже если бы и были – чем они могли бы навредить ему? Он же мертвый.
      Он подошел к ней. Маленькая живая вещица стояла в его тени и не делала ни малейших попыток сбежать. Подсчитала ли она свои шансы и поняла тщетность бегства? Нет, она просто доверяла ему.
      Он поднял свою грязную руку, чтобы погладить ее по голове. Она зажмурилась и задержала дыхание при его близости, но не сделала ни малейшей попытки уклониться от прикосновения. Его пальцы испытывали страстное желание дотронуться до нее. Она была столь восхитительна – что за счастье было бы положить в него кусочек ее, словно бы в подтверждение любви перед вратами Рая.
      Но ее взгляда было достаточно. Он может забрать его с собой и считать себя удовлетворенным, – лишь эта ее мрачная сладость на память, как монеты в его глазах, чтобы оплатить проход.
      – До свиданья, – сказал он и пошел к двери своей тяжелой походкой. Она побежала впереди него и открыла дверь, затем пропустила его вперед. Где-то в соседней квартире плакал маленький ребенок – жалобное хныканье малыша, знающего, что никто не придет к нему. У верхней ступеньки лестницы Брир еще раз поблагодарил Шэрон и они расстались. Он смотрел ей вслед, как она бежит домой.
      Что до него, то он не был уверен – по крайней мере, сознательно, – куда он собирается идти и зачем. Но уже на тротуаре его ноги повели его в направлении, в котором он никогда не ходил; и он не заблудился, хотя вскоре он уже шел по незнакомой территории. Кто-то звал его. Его, и его нож, и его грязное серое лицо. Он шел так быстро, как позволяло его строение, как человек, призванный Историей.

      Уайтхед не боялся умереть; он просто боялся, что, умирая, он может обнаружить, что не пожил достаточно. Именно это его беспокоило, когда он увидел Мамуляна в прихожей номера в пентхаузе, и это все еще мучило его, когда они уселись в кресла у окна, откуда доносилось жужжание моторов с автострады.
      – Не надо больше бегать, Джо, – сказал Мамулян.
      Уайтхед промолчал. Он взял большую вазу первосортной клубники Галифакса из угла комнаты, затем вернулся к креслу. Исследуя пальцами специалиста ягоды в вазе, он выбрал наиболее аппетитную клубнику и начал обгрызать ее.
      Европеец наблюдал за ним, не проявляя никаких намеков на свои мысли. С погоней было покончено, теперь, перед завершением, он полагал, они могли бы немного поговорить о старых временах. Но он не знал, с чего начать.
      – Скажи мне, – проговорил Уайтхед, высасывая мякоть ягоды, – ты принес с собой колоду?
      Мамулян удивленно взглянул на него.
      – Я имею в виду карты, – пояснил Уайтхед.
      – Конечно, – ответил Европеец. – Я всегда ношу их с собой.
      – А эти милые ребята играют? – он махнул в сторону Чэда и Тома, стоявших у окна.
      – Мы пришли для Потопа, – сказал Чэд.
      Бровь старика приподнялась.
      – Что ты им наговорил? – спросил он Европейца.
      – Это все их собственная воля, – ответил Мамулян.
      – Мир подходит к концу, – сказал Чэд, любовно укладывая свои волосы и вглядываясь через окно на дорогу, повернувшись спиной к обоим старикам. – Вы не знали?
      – Правда? – сказал Уайтхед.
      – Неправые будут смыты.
      Старик поставил свою вазу с клубникой.
      – А кто будет судить? – спросил он. Чэд оставил свою прическу в покое.
      – Бог на Небесах, – ответил он.
      – А не сыграть ли нам на это? – поинтересовался Уайтхед. Чэд повернулся, чтобы озадаченно взглянуть на вопрошавшего, но вопрос был не к нему, а к Европейцу.
      – Нет, – ответил Мамулян.
      – Ради старых времен, – настаивал Уайтхед. – Всего лишь игра.
      – Твоя страсть к игре могла бы впечатлить меня. Пилигрим, если бы она не была явной попыткой отсрочки.
      – Так ты не будешь играть?
      Глаза Мамуляна блеснули. Он почти улыбнулся, когда сказал:
      – Да. Конечно, я буду играть.
      – Там за дверью, в спальне, стоит стол. Ты не хочешь отправить одного из своих пажей принести его?
      – Не пажей.
      – Слишком стар для этого, а?
      – Богобоязненные люди, они оба. Чего нельзя сказать о тебе.
      – Ну это всегда было моей проблемой, – сказал Уайтхед, с ухмылкой оценивая остроту. Все было словно в старые добрые времена – обмен колкостями, мрачновато-сладкими ироническими замечаниями, мудростями присутствовал в каждом моменте, когда они были вместе, и слова маскировали глубину чувств, которая смутила бы поэта.
      – Ты не принесешь стол? – попросил Мамулян Чэда. Тот не шевельнулся. Его начинала интересовать борьба желаний между этими двумя людьми. Значение всего этого он не понимал, однако в комнате безошибочно угадывалось напряжение. Что-то ужасающее было на горизонте: может быть, волна; может быть, нет.
      – Ты принеси, – сказал он Тому, сам он не мог отрывать глаз от состязающихся ни на мгновение. Том, радостный от того, что может очистить свой разум от сомнений, подчинился.
      Чэд ослабил галстук, что для него было то же, что обнажиться догола. Он безупречно улыбнулся Мамуляну.
      – Вы ведь собираетесь убить его, так? – спросил он.
      – А ты что думаешь? – ответил Европеец.
      – Что он такое? Антихрист?
      Уайтхед хмыкнул от удовольствия, которое ему доставила эта идея.
      – Так ты сказал... – с упреком он обратился к Европейцу.
      – Это так? – торопил Чэд. – Скажите мне. Я смогу принять правду.
      – Я еще хуже, чем это, мальчик, – сказал Уайтхед.
      – Хуже?
      – Хочешь клубники? – Уайтхед поднял вазу и протянул ему. Чэд бросил взгляд на Мамуляна.
      – Он не отравил ее, – уверил его Европеец.
      – Она свежая. Возьми. Уйди за дверь и оставь нас с миром.
      Вернулся Том с маленьким столиком. Он поставил его посредине комнаты.
      – Если вы сходите в ванную, – сказал Уайтхед, – то найдете там изобилие всяких напитков. В основном, водки. И немного коньяка тоже, я думаю.
      – Мы не пьем, – сказал Том.
      – Сделайте исключение, – ответил Уайтхед.
      – Почему нет? – сказал Чэд, его губы были перепачканы в клубнике, по подбородку тек сок. – Это же конец света, верно?
      – Верно, – кивая, сказал Уайтхед. – Так что можете идти, пить, есть и забавляться друг с другом.
      Том уставился на Уайтхеда, который смотрел на него с притворным сожалением.
      – Прошу прощенья, так вам не позволяют даже мастурбировать?
      Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.
      – Твой напарник чего-то приуныл, – сказал Чэду Уайтхед. – Давай, бери оставшуюся клубнику. Искуси его.
      Чэд так и не понял, насмехаются над ним или нет, но взял вазу и пошел вслед за Томом.
      – Ты скоро умрешь, – отрывисто сказал он Уайтхеду и закрыл за собой дверь.
      Мамулян разложил на столе колоду карт. Это не были порнографические карты – он сжег их на Калибан-стрит, вместе с несколькими книгами. Карты на столе были старше тех на много веков. Их масти были разрисованы от руки, рисунки старших карт были грубо вычерчены.
      – Правда? – спросил Уайтхед о последних словах Чэда.
      – Что?
      – Насчет смерти.
      – Прошу тебя. Пилигрим...
      – Джозеф. Называй меня Джозеф, как всегда.
      – ...разделим это на двоих.
      – Я хочу жить.
      – Конечно, хочешь.
      – То, что произошло между нами – это ведь не причинило тебе вреда, разве нет?
      Мамулян протянул карты Уайтхеду, чтобы тот перемешал, но когда предложение было проигнорировано, он сделал это сам, перемешав карты здоровой рукой.
      – Ну так как?
      – Нет, – ответил Европеец. – По правде, нет.
      – Тогда в чем дело? Зачем вредить мне!
       –Ты ошибаешься относительно моих мотивов. Пилигрим. Я пришел сюда не для того, чтобы мстить.
      – Тогда зачем?
      Мамулян принялся сдавать карты для «очка».
      – Чтобы закончить нашу сделку. Тебе так сложно это уяснить?
      – Я не заключал сделок.
      – Ты обжуливал меня, Джозеф, почти всю свою жизнь. Ты вышвырнул меня прочь, когда я уже не был тебе нужен, и оставил меня подыхать. Я прощаю тебе все это. Это в прошлом. Но смерть, Джозеф, – он закончил раздачу, – она в будущем. В близком будущем. И я не буду один, когда отправлюсь туда.
      – Я принес свои извинения. Если тебе нужны действия покаяния, назови их.
      – Нет.
      – Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Возьми их!
      – Играй, Пилигрим.
      Уайтхед встал.
      – Я не хочу играть!
      – Но ты просил.
      Уайтхед взглянул на карты, разложенные на столе.
      – Вот так ты меня и заполучил, – тихо сказал он. – Этой гребаной игрой.
      – Сядь, Пилигрим.
      – Заставил меня мучиться страданиями проклятых.
      – Разве? – В голос Мамуляна вплелось сочувствие. – Ты правдамучился? Если так, то мне действительно очень жаль. Смысл искушения в том, что некоторые вещи стоят своей цены.
      – Ты Дьявол?
      – Ты же знаешь, что нет, – сказал Мамулян, морщась от этой новой мелодрамы. – Каждый человек – свой собственный Мефистофель, ты не думаешь? Если бы не появился я, ты заключил бы сделку с какой-нибудь другой силой. И получил бы свое состояние, своих женщин и свою клубнику. И все эти мучения, от которых я тебя заставил страдать.
      Уайтхед слушал, как иронизировал этот мягкий голос. Конечно же, он не страдал —он прожил жизнь удовольствий. Мамулян прочитал эти мысли на его лице.
      – Если бы я действительнохотел, чтобы ты мучился, – раздельно проговорил он, – Я бы получил это сомнительное удовольствие много лет назад. И ты знаешь об этом.
      Уайтхед кивнул. Свеча, которую сейчас Европеец поставил рядом с розданными картами, дрогнула.
      – То, чего я хочу от тебя, намного более постоянно, чем страдание, – сказал Мамулян. – Теперь играй. У меня зудят пальцы.

      Марти вышел из машины и постоял несколько секунд, глядя на угрожающую громаду отеля «Обитель Демонов». Свет, почти неразличимый во тьме, мерцал в одном из окон верхнего этажа. Второй раз за сегодняшний день, он отправлялся в отель через пустырь; его била дрожь. Кэрис не вступала с ним в контакт с того момента, как он отправился сюда. Он не вторгался в ее молчание – было слишком много возможных причин. И ни одна из них не была приятной для него.
      Когда он подошел к передней двери, он заметил, что она взломана. По крайней мере, он может войти нормально вместо того, чтобы карабкаться по пожарной лестнице. Он переступил через набросанные доски и прошел через огромный дверной проем в фойе, остановившись, чтобы дать глазам время освоиться в темноте, прежде чем начать осторожно подниматься по обгоревшей лестнице. Во мраке каждый звук, который он издавал, казался выстрелом в похоронной, шокирующей тишине. Пытаясь ступать как можно тише, он начал подъем – лестница хранила слишком много сюрпризов, чтобы сохранить полную тишину. Он был уверен, что Европеец слышит его и готовится вдохнуть в него убийственную пустоту.
      Когда он добрался до того места, куда он входил с пожарной лестницы, ему стало намного легче ориентироваться. И только когда он добрался до покрытого коврами пола, он вспомнил, что идет без хоть какого-нибудь оружия или плана, пусть самого примитивного, как вырвать Кэрис. Все, на что он мог надеяться, это то, что она больше не была важным элементом в повестке дня Европейца, что ее могут упустить из вида на несколько жизненно важных мгновений. Ступив на последний этаж, он уловил свое отражение в одном из зеркал холла – худой, небритый, на лице все еще оставались следы крови, на рубашке тоже кровяные потеки – он выглядел, как лунатик. Отражение настолько точно передавало его внутреннее состояние – отчаянное, варварское отражение, – что это придало ему смелости. Он и его отражение были согласны: он сошел с ума.

* * *

      Только второй раз за всю их долгую связь они сидели друг напротив друга и играли в «очко». Игра была неоднозначной – они были, как казалось, более равны сейчас, чем были тогда, сорок лет назад, на площади Мюрановского. И пока они играли, они разговаривали. Беседа была совершенно спокойной и недраматичной – о Иванджелине, о недавнем падении рынка, об Америке и, даже, с течением игры, о Варшаве.
      – Ты возвращался когда-нибудь? – спросил Уайтхед.
      Европеец кивнул головой.
      – Это ужас, что они наделали.
      – Немцы?
      – Планировщики города.
      Они продолжали играть. Карты перемешивались и раздавались снова, перемешивались и раздавались. Пламя свечи дрожало от легкого дуновения, возникавшего от их движений. Игра шла сначала так, после – иначе. Разговор угасал и начинался снова – незначительный, почти банальный. Казалось, в эти последние минуты вместе – когда им нужно было сказать так много друг другу – они не говорили ничего значительного из страха, что поток может хлынуть рекой. Только однажды болтовня показала свой истинный характер – вырастая за считанные секунды из простого замечания в метафизику.
      – Мне кажется, ты жулишь, – легко заметил Европеец.
      – Ты бы знал, если бы это было так. Все трюки, которые я использую, твои.
      – О, ну брось.
      – Правда. Все, что я узнал о мухлеже, я узнал от тебя.
      Европеец казался почти угасшим.
      – Даже сейчас, – сказал Уайтхед.
      – Что даже сейчас?
      – Ты все еще мухлюешь, правда? Ты не можешь быть жив в твоем возрасте.
      – Это так.
      – Ты выглядишь так же, как и тогда, в Варшаве, скажи, что нет. Сколько тебе лет? Сто? Сто пятьдесят?
      – Больше.
      – И что это сделало с тобой? Ты еще больше напуган, чем я. Тебе нужен кто-то, кого ты будешь держать за руку, когда умрешь, и ты выбрал меня.
      – Вместе мы могли бы никогда неумереть.
      – А?
      – Мы могли бы основать миры.
      – Сомневаюсь.
      Мамулян вздохнул:
      – Все это была жажда? С самого начала?
      – В основном.
      – Тебе никогда не было никакого дела до смысла во всем этом.
      – Смысла? Ни в чем нет смысла. Ты сказал мне сам: первый урок. Все это – лишь шанс.
      Европеец бросил карты, проиграв.
      – ...да... – сказал он.
      – Еще партию? – предложил Уайтхед.
      – Только одну. Затем нам уже действительно будет пора идти.

* * *

      Наверху лестницы Марти остановился. Дверь номера Уайтхеда была слегка приоткрыта. Он не имел никакого представления о расположении комнат за ней: два номера, которые он изучил, были совершенно не похожи друг на друга, и он не мог представить себе планировку этого номера, по планировке остальных. Он вновь вернулся к своему недавнему разговору с Уайтхедом. Когда он закончился, у него осталось слабое впечатление о том, что старик прошел совсем небольшое расстояние до внутренней двери, которую закрыл, положив этим конец беседе. Тогда это должен быть длинный коридор с комнатами.
      Гадать было бесполезно: стоя здесь и перемешивая свои сомнения, он только усиливал свое нервное возбуждение. Он должен действовать.
      Перед самой дверью он остановился снова. Изнутри доносилось бормотание голосов, однако оно было приглушенным, словно говорящие находились за закрытыми дверьми. Он прикоснулся кончиками пальцев к двери номера и мягко толкнул ее. Она приоткрылась еще на несколько дюймов и он заглянул внутрь. Как он и предполагал, перед ним был пустой коридор, в который выходили четыре двери. Три были закрыты, одна – слегка приоткрыта. Из-за одной из закрытых дверей доносились голоса, которые он слышал. Он сосредоточился, пытаясь уловить смысл разговора, но смог расслышать только несколько отдельных слов. Однако говорящих он узнал: один был Уайтхед, другой Мамулян. Тон беседы был также очевиден – цивилизованный разговор двух джентльменов.
      В который раз он пожалел, что не обладает способностью найти Кэрис так, как она находила его: отыскать ее только с помощью одного только мозга и обсудить наилучшие возможности побега. Если бы это было возможно, тогда дело было бы только за одним – впрочем, как и в любом случае, – везением.
      Крадучись он прошел по коридору к первой закрытой двери и осторожно приоткрыл ее. Хотя дверной замок издал негромкий щелчок, голоса в дальней комнате продолжали свое бормотание, не подозревая о его присутствии. Комната, в которую он заглянул, оказалось всего лишь гардеробом. Он закрыл дверь и продвинулся вперед еще на несколько ярдов по покрытому ковром коридору. Из открытой двери до него донеслась звуки движения, затем звяканье стаканов. Тень от свечи, отбрасываемая кем-то изнутри, плясала на стене. Он стоял абсолютно неподвижно, не желая отступить ни на шаг, зайдя уже слишком далеко. Голоса выплывали из приоткрытой комнаты.
      – Черт побери, Чэд, – говорящий, казалось, был готов расплакаться. – Какого хера мы здесь делаем? Я не понимаю.
      Слова были встречены смехом.
      – Тебе и не нужно понимать. Мы здесь для Божьей работы, Томми. Выпей.
      – Должно произойти что-то ужасное, – сказал Том.
      – Точно, как дерьмо, – ответил Чэд. – А почему, ты думаешь, мы здесь? Теперь пей.
      Марти быстро идентифицировал эту пару. Они находились здесь для Божьей работы, включая убийство. Он видел их, покупающих мороженое в свете полуденного солнца, – их окровавленные ножи были аккуратно спрятаны. Страх, однако, пересилил желание немедленно отомстить. Тогда у него было бы довольно мало шансов выбраться отсюда живым.
      Оставалась еще одна дверь, которую нужно было исследовать, – прямо напротив комнаты, занимаемой молодыми американцами. Чтобы проверить ее, ему пришлось бы пройти перед открытой дверью. Ленивый голос зазвучал снова.
      – У тебя такой вид, словно тебя сейчас вырвет.
      – Почему бы тебе не оставить меня в покое? – ответил другой. Казалось – или Марти просто хотелось так думать? – он собирается уйти. Затем последовал безошибочный звук рвоты. Марти затаил дыхание. Придет ли другой юноша на помощь своему приятелю? Он молился, чтобы это было так.
      – Ты как, Томми? – Голос удалился, будто бы говорящий передвинулся. Да, он отошел от двери. Не дыша, Марти мягко отделился от стены, открыл последнюю дверь и закрыл ее за собой.

* * *

      Комната, в которую он вошел, не была большой, но была почти полностью погружена в темноту. При слабом свете он разглядел фигуру, лежавшую скрючившись на полу. Это была Кэрис. Она спала, ее дыхание было мягким и ритмичным.
      Он подошел к ней. Как ее разбудить – это был вопрос. За следующей дверью, через стену, был Европеец. Если она издаст хотя бы легкий звук, когда он растормошит ее, он, конечно, услышит. А если онне услышит, то услышат американцы.
      Он опустился на четвереньки и мягко закрыл ладонью ей рот, затем потряс ее за плечо. Она, казалось, не хотела просыпаться. Сонно нахмурившись, она пробормотала что-то типа протеста. Он нагнулся ближе и рискнул прошептать ей на ухо ее имя. Это произвело эффект. Ее глаза широко, словно у удивленного ребенка, раскрылись, ее рот попытался издать крик под его ладонью. Узнавание пришло за несколько мгновений до того, как она попробовала вскрикнуть.
      Он убрал руку. Приветственной улыбки не было, лицо ее было бледным и уставшим, однако в знак приветствия она прикоснулась кончиками пальцев к его губам.
      Из-за соседней двери послышался шум. Спокойные голоса повысились во взаимных упреках, перевернулась мебель. Мамулян звал Чэда. В ответ послышались шаги из ванной.
      Проклятье. Для тактических раздумий не было времени. Они должны были использовать подвернувшуюся возможность, хорошую или плохую. Он рывком поднял Кэрис на ноги и подошел к двери. Когда он повернул ручку, он обернулся через плечо, чтобы удостовериться, что Кэрис следует за ним, но увидел ужас, написанный на ее лице. Он повернулся обратно к двери и причина – Св. Томас с блестящим от блевотины подбородком – стоял прямо напротив. Он, очевидно, был так же удивлен, увидев Марти, как и сам Марти. Используя его замешательство, Марти шагнул в холл и толкнул его в грудь. Американец повалился назад, издав крик «Чэд!», ввалился в открытую противоположную дверь и опрокинул вазу с клубникой. Ягоды посыпались под ноги.