Глава 6

Младшая дочь профессора Муромцева, бестужевская курсистка Мария Николаевна, которую по домашней привычке близкие все еще называли Мурой, сердилась на доктора Коровкина. Пасхальной ночью она почувствовала раздражение, заметив необыкновенную любезность Клима Кирилловича по отношению к фарфоровой куколке – фрейлине Вдовствующей Императрицы. И что он в ней нашел? Да, она юная, миловидная, хорошо себя держит – но куда ей до Брунгильды! Вот кто мог бы по-настоящему блистать при дворе – ее старшая сестра: у нее врожденный аристократизм, хоть она и не училась в Смольном институте.

Мура лежала в постели и слушала звуки музыки. Брунгильда встала гораздо раньше сестры и проводила за инструментом положенные час-два. Судя по игре – а избрана была моцартовская соната, – пианистка пребывала в превосходном настроедии. После возвращения из заграничного турне Брунгильда стала еще прекраснее, еще одухотвореннее...

И как доктор Коровкин не смог оценить такой девушки? Как он мог предпочесть дешевую подделку бриллианту чистой воды?

Мура вскочила с постели, подбежала к зеркалу и скептически осмотрела себя. Прошедшая зима наложила и на нее свой отпечаток. Она много читала, много думала, редко выбиралась на воздух. И вот теперь в свете солнечного апрельского дня зеркало явило ей то, что скрадывало зимнее искусственное освещение. Круглое лицо, кожа на лбу и подбородке сероватого цвета, волосы тусклые, и губы блеклые, потерявшие упругость. К тому же на носу появились бледные желтые пятнышки – в апреле высыпают веснушки...

«Скоро мой день рожденья, – подумала Мура сердито, – обязательно попрошу папу, как только он вернется, подарить мне велосипед. Буду летом совершать дальние прогулки. Клим Кириллович считает, что красота в движении и здоровье».

Мура ловко собрала длинные темные волосы в узел на макушке и отправилась умываться.

Через четверть часа она сидела в столовой

– Дорогая, ты сегодня очень хорошенькая, – ласково встретила ее мать, по легкому нездоровью неделю не выходившая из дому.

Елизавета Викентьевна, спокойная, полноватая дама, по характерной вертикальной черточке между черных, шелковистых бровей своей младшей дочери сразу поняла: Мура опять пребывала в свойственных юности сомнениях по поводу своей внешности. Но любящая мать знала, чем отвлечь дочь от пустых тревог, и, просматривая газеты в поисках полезных для ее мужа публикаций, воспользовалась безукоризненно действующим лекарством:

– Зачем русским историкам заниматься Египтом и Палестиной, зачем так далеко ходить? В «Санкт-Петербургских ведомостях» сообщается, что и с датой основания Петербурга не все ясно. Историк Петров считает, что столица основана не 16 мая, а 26 июня, ссылается на рукопись «О зачатии и здравии царствующего града Санкт-Петербурга».

Мура задумчиво размешивала серебряной ложечкой сахар в чайной чашке.

– Как мне надоел Петр Первый, – ответила она с досадой, – от него спасения никакого нет. Куда ни придешь – обязательно таращится на тебя со стены или из угла...

Мура отхлебнула чай. Горничная Глаша, пухленькая темноглазая девушка с миловидным лицом, внесла миндальный мазурек, плоский продолговато-четырехугольный пирог, поставила свою ношу на стол и вынула из кармашка фартучка розовое яичко.

– Христос Воскресе, барышня. – Горничная радужно улыбнулась, и Мура, встав со стула, похристосовалась с Глашей.

– Говорят, – сообщила Глаша, – по ночами призраки Петра Великого шастают, людей пугают... – И, помолчав, добавила: – А дворник уверяет, император не один по столице бродит, с ним и арапчонка видели, черного как уголь...

– Басни, милая Глаша, – Елизавета Викен-тьевна не знала, сердиться или смеяться, – я думаю, что к слухам невольно причастен мистер Стрейсноу. Кстати, Мура, ты говорила, что вид у английского гостя не совсем здоровый. Может быть, он отравился устрицами?

– Про устрицы не знаю, – отозвалась Мура. – А что, они стали опасны для здоровья?

– В печати сообщается, что английские устрицы запрещены при берлинском дворе, считают, что они причина тифозной лихорадки. Надеюсь, Николай Николаевич будет избегать их в Германии. А в Англии бактериологи обследовали устричные отмели, отбросы в устье Темзы, и обнаружили чудовищное загрязнение, триллионы убийственных микроорганизмов. – Пояснила Елизавета Викентьевна. – Глаша, пожалуйста, напомни Брунгильде Николаевне, что пора завтракать.

– Интересно, – задумчиво протянула Мура, обрадованная тем, что разговор ушел от Петра Великого, – надо подумать... Хотя, как говорила Брунгильда, Чарльз уже давно не был в Англии, он путешествовал по Европе.

– Уайтстебльские английские устрицы усердно предлагают и наши гастрономические магазины, могут ли лакомки от них воздержаться? – заметила Елизавета Викентьевна.

В этот момент в столовой появилась старшая дочь профессора Муромцева, она обняла и поцеловала сестру и с отсутствующим видом села за стол.

– Сестричка, ты не знаешь, мистер Стрейсноу не увлекается устрицами? – спросила Мура.

– Ничего не понимаю, – Брунгильда недоуменно повела изящно убранной головой, – при чем здесь устрицы? Меня больше интересует, едем ли мы сегодня в театр? Был телефон от Клима Кирилловича?

– Нет еще, – быстро ответила Мура, на ее лицо набежала легкая тень, – вероятно, спит после ночных приключений.

– У меня до сих пор в голове не укладывается то, о чем вы мне ночью рассказали, – вздохнула Елизавета Викентьевна. – За что убили бедную женщину? Мне всю ночь мерещилась баранья кость.

– Решено, баранину больше не покупаем, – торжественно возвестила Брунгильда и, повернувшись к Елизавете Викентьевне, ласково сказала: – Не волнуйся, мамочка. Я уверена, художник – не убийца. Следствие должно во всем разобраться. Роман Закряжный – человек талантливый. Он чувствует, что в каноническом изображении Петра есть нечто ненатуральное. Чувствует, что требуется оживить портрет.

– Не нравится мне эта гоголевская мистика, – вздохнула Елизавета Викентьевна – Зачем портреты оживлять? Шаманство какое-то.

– Может быть, – не стала спорить Брунгильда и повернулась в сестре. – Мурыся, а не могла бы ты ответить мне на один вопрос по исторической части? Почему, собственно говоря, самодержец Всея Руси обычно изображается без короны? Где его царский венец? Ты не думала об этом?

– Нет, не думала, – растерянно уставилась на сестру Мура, расправившаяся с аппетитным кусочком мазурека, и удивленно добавила: – А действительно... Скульптура Екатерины с короной, а скульптура Петра в лавровом венце... Что бы это значило?

– Ученые сомневаются, что северная столица основана в мае, ты – что Петром Великим, – чуть насмешливо ответила Елизавета Викентьевна. – Так можно договориться и до того, что он не имел права на русский трон.

В комнате повисла тишина, только Брунгильда продолжала с аппетитом есть домашнюю еду, по которой так соскучилась во время зарубежного турне.

В тишину ворвался звонок, раздавшийся в прихожей, и минуты через две Глаша ввела в столовую ассистента профессора Муромцева – Ипполита Прынцаева

– Христос Воскресе. – Румяный молодой человек, на которого не могли смотреть без улыбки обе профессорские дочери, вспоминая множество забавных ситуаций с его участием, секунду поколебавшись, направился к хозяйке дома.

– Воистину Воскресе, – нестройным хором ответили женщины, обмениваясь с гостем троекратными поцелуями.

Приглашение к столу ассистент принял с видимым удовольствием.

– Давненько мы с вами не видались, Ипполит Сергеевич. – Елизавета Викентьевна наливала гостю чай, барышни заботливо наполняли его тарелку куличом, пасхой, мазурском. – Чем изволите заниматься?

– В отсутствии Николая Николаевича хлопот с лабораторией прибавилось, за всем надо следить самому, – важно ответил Ипполит, – да и наше спортивное общество требует немало забот.

– В чем же состоят ваши заботы? – поинтересовалась Мура.

Ипполит покосился на безмятежно слушавшую его Брунгильду.

– Заботы организационные. Мы планируем устроить велопробег, посвященный двухсотлетию города. Надо выбрать подходящую трассу, подумать об экипировке. – Ипполит Сергеевич привстал со стула, загибая пальцы правой руки. – Мы хотим установить на руле каждого велосипеда портрет Петра Первого. А портреты тоже надо кому-то заказать да приладить так, чтобы не падали во время движения.

– О Боже! – вздохнула Брунгильда. – У меня от петровских портретов рябит в глазах. Умоляю вас, откажитесь от этой затеи.

– Но почему? – горестно округлил глаза Прынцаев. – Мы не хуже других, и потом, это будет очень эффектно.

– Впрочем, мне все равно, – милостиво согласилась Брунгильда, – могу вам даже посодействовать. Правда, Мурыся? – И пояснила занявшемуся наконец куличом поклоннику: – Мы сегодня ночью познакомились с замечательным художником, он малюет великого самодержца с утра до вечера.

– Правда, пока он находится в Доме предварительного заключения. По обвинению в убийстве, – холодно уточнила профессорская жена.

– А кого он убил? – оторопело спросил ассистент, рука с куличом застыла у рта.

– Какую-то вышивальщицу, она жила этажом ниже, – спокойно пояснила Брунгильда. – Из квартиры бедной женщины кое-что исчезло...

– Боже мой, какое кощунство! – воскликнул возмущенно Ипполит. – Крадут все, что можно и нельзя украсть. Страна воров! Я тоже скоро стану скупщиком краденого!

– Вы? – удивилась Елизавета Викентьевна. – Как это, Ипполит Сергеевич?

– Очень просто, – заявил Ипполит. – Скупщиком краденого может стать и Николай Николаевич. И вообще любой из нас.

Женщины смотрели на него во все глаза.

Довольный произведенным эффектом, Ипполит Прынцаев, протягивая руку за мазуреком, спросил:

– Николай Николаевич поехал за границу? Поехал. А зачем он туда поехал?

– Насколько мне известно, – произнесла оскорбленным тоном Елизавета Викентьевна, – он собирался закупить реактивы, приборы, материалы... У него есть договоренности с зарубежными лабораториями.

– А откуда зарубежные лаборатории берут продаваемые вещества, вы знаете? – загадочно улыбнулся Прынцаев.

– Существует налаженное производство, – сурово изрекла профессорская супруга.

– Так-то оно так, – Прынцаев многозначительно прищурился, – но тогда объясните мне, откуда малодоступные вещества появляются у частных лиц? Почему мне звонит какой-то человек и предлагает их купить?

– Кто и когда вам звонил? – настороженно спросила Мура.

– Кто, не знаю, – быстро отреагировал Прынцаев, – он не представился. А цену назвал – восемьдесят пять тысяч рублей. И я ему не отказал сразу же. А знаете, почему? – Вид у ассистента стал гордым. – А вдруг Николаю Николаевичу не удастся купить нужное в Европе? Начнет меня бранить, что я упустил вещество здесь.

– А что же он предлагал у него купить? – спросила Брунгильда, розовые губки ее брезгливо скривились.

Ипполит Прынцаев понизил голос до шепота:

– Несколько граммов радия!

Глава 7

Вечер первого дня светлой седмицы судебный следователь Карл Иванович Вирхов проводил в одиночестве, в своей холостяцкой квартире на Кирпичном. После бессонной ночи и суматошного дня он чувствовал себя опустошенным: в его многолетней практике такого еще не было! Чего-чего не повидал он на своем веку, с какими только преступлениями ни сталкивался, но еще никогда ни одно из них не носило столь кощунственного характера. В пасхальную ночь, когда весь православный люд радуется Воскресению Христову, находится урод, который проникает в квартиру беззащитной женщины и лишает ее жизни ударом бараньей кости по голове! А другой урод поджигает парадный зал Воспитательного дома! Зачем?

Несмотря на праздник, пришлось Карлу Ивановичу заниматься убийством и поджогом. На место пожара он ходил еще утром: парадный зал пострадал мало, обгорела стена да погиб портрет Петра и наполовину выгорела рама, в которую он был заключен. После дотошного осмотра и повторных допросов служащих и дежурного дворника, учиненных вместе с брандмайором Петербурга, Вирхов разрешил приводить зал в порядок.

Сейчас он пытался сосредоточиться на убийстве. Он опросил сегодня множество свидетелей по делу мещанки Фоминой, но картина не прояснилась. Единственное, что удалось установить точно, – так это то, что за час до полуночи и в течение часа после нее вход в дом, где обитала жертва, оставался без присмотра, – войти и выйти мог кто угодно. Но именно в этот промежуток времени, как утверждают домовладелица Бендерецкая и подозрительный портретист Закряжный, должна была отсутствовать и Аглая Фомина. Можно ли доверять им? Арестованный признался, что, отправляясь на службу, заходил к девушке, благодарил за помощь по хозяйству, но не задержался – поспешил к ожидавшему его у подъезда Модесту, с которым состоял в приятельских отношениях уже с полгода.

Карл Иванович предпологал, что убийца – Закряжный, в конце концов, именно ему принадлежало орудие убийства, у него была возможность в любой момент войти в квартиру доверявшей ему девушки. Предстояло выяснить мотив преступления – не исключено, что художник и в самом деле позарился на немудрящую выручку вышивальщицы, – в ее жилище денег так и не обнаружили, хотя искали тщательно. Могла иметь место и вспышка ревности – вышивальщица выглядела миленькой. Удар нанесен в левый висок, нападавший находился спереди, девушка явно не ожидала нападения: нет следов сопротивления, борьбы, лицо оставалось спокойным.

Однако человек, которому грозило обвинение в убийстве и каторжные работы, при задержании вел себя по крайне мере странно: ходил из угла в угол с полубезумным взором, причитал во весь голос о шедевре, погибшем во время пожара в Воспитательном доме. А что, если он действительно психически болен? И эти сотни портретов Петра Великого и есть тайное проявление его недуга?

Впрочем, арест художника не исключал поиска возможного убийцы и по другим направлениям. Вне подозрений оставались немногочисленные жильцы дома Бенедерцкой – у них было твердое алиби. Домовладелица назвала имена заказчиков Аглаи Фоминой, которые посещали квартирку бедняжки, – их в ближайшие дни опросят, проверят алиби.

Была у Карла Ивановича и еще одна версия: убийца – кто-то из гостей художника. Но она казалась ему наименее вероятной. Во-первых, сразу следовало исключить из числа подозреваемых господина и госпожу Шебеко и их хорошенькую внучку. Во-вторых, вряд ли дочери профессора Муромцева или доктор Коровкин могли убить бедную вышивальщицу бараньей костью, тут и о мотивах думать бессмысленно, их и быть не может.

А вот за чиновником Ведомства Марии Федоровны господином Формозовым, а также за страховым агентом Модестом Багулиным негласный надзор учрежден. Пришлось телефонировать начальнику сыска, в светлый день беспокоить не поздравлениями, а служебной просьбой. Тот поворчал, но людей своих выделил. Для собственного спокойствия Вирхов прикрепил соглядатая и к англичанину, который появился в столице всего несколько дней назад и остановился в приличной гостинице Лихачева, у Аничкова моста.

Карл Иванович отодвинул плотную гобеленовую штору – ранние апрельские сумерки уже нависли над городом. Еще один одинокий вечер. На кресле спал, уютно свернувшись, полосатый серый кот Минхерц. Натура самостоятельная, он оказывал знаки внимания хозяину, только когда хотел есть. Карл Иванович втайне надеялся, что сегодня заглянет на огонек единственная близкая душа – частный детектив Фрейберг, король петербургских сыщиков. От Карла Фрейберга мысли Вирхова почему-то неожиданно перешли к Полине Тихоновне Коровкиной...

Следователь тряхнул головой, опустил штору и рассмеялся – не навестить ли тетушку доктора Коровина? Не поздравить ли со светлым праздником? Полина Тихоновна казалась Карлу Ивановичу женщиной достойной и рассудительной, а временами он думал о ней и с жалостью – тоже душа одинокая. Сидит в четырех стенах, души не чает в своем племяннике, всю жизнь посвятила Климушке... А тот днем по пациентам разъезжает да во всяких заседаниях участвует, а ночью, видишь ли, вместо того, чтобы быть дома, под крылом любящей тетушки, развлекается в мансарде подозрительного художника.

«Если потребуются дополнительные свидетельства от доктора, – решил Карл Иванович, – не буду я вызывать его к себе, а заеду-ка к нему домой. А пока надо дать отдых голове и ногам». Но и оказавшись в постели, под тяжелым атласным одеялом, Вирхов мысленно перебирал встречи минувшего дня, в том числе и те, что состоялись в следственной камере на Литейном...

Новый товарищ прокурора положил конец его самодеятельности, категорично потребовав, чтобы судебный следователь участка №2 Адмиралтейской части исполнял присутственные обязанности только в здании Окружного суда, как и положено, и Вирхову пришлось расстаться с уютным, обжитым кабинетиком в Ново-Исаакиевском переулке. Карл Иванович понимал, что товарищ прокурора прав, но в Ново-Исаакиевском следователь был территориально ближе к своим подопечным, да и казенная, пугающая обстановка Окружного суда не способствовала доверительности разговоров. Но начальник есть начальник...

Постепенно думы следователя сосредотачивались вокруг двух допросов, которые он провел в следственной камере на Литейном...

В ожидании свидетельницы по делу Фоминой, доставить которую он поручил еще утром, Карл Иванович безуспешно поинтересовался результатами исследования бараньей кости: эксперты еще только приступили к работе. Отправил молоденького помощника, кандидата на судебные должности, проходящего у него практику, поискать, значится ли в полицейских картотеках Крачковский.

Появившаяся в сопровождении дежурного курьера маленькая сгорбленная старушка пошарила глазами по углам, перекрестилась на портрет императора Николая II и поклонилась в пояс следователю.

– Лукерья Христофоровна Фомина?

Карл Иванович встал навстречу посетительнице и сделал жест, приглашающий женщину сесть на стул.

Письмоводитель занял свое место за черным, покрытым бумагами столом, стоящим поодаль, около шкафа с раскрытыми дверцами, забитого грудой дел в синих обложках. Когда этот худой, взъерошенный человечек водрузил на нос круглые очки в черной оправе и придвинул к себе лист бумаги, Карл Иванович понял, что можно начинать допрос.

Тем временем старушка вынула из рукава темного убогого жакета платок и поднесла к маленьким впавшим глазкам.

– Примите мои соболезнования, – сказал Карл Иванович, усаживаясь. – С трудом разыскали вас – да с печальной вестью. Но вы единственная родственница покойной.

– Дальняя родственница, хотя горемычная и называла меня теткой, – прошелестела Лукерья, – да и виделись мы нечасто. Я далеко, в Волковой деревне обитаю да христарадничаю на старости лет. Сил уж нет копейку заработать.

– А Аглая помогала вам деньгами? – спросил участливо Вирхов.

– Да иной раз у нее самой работы не было, и без гроша часто сидела. Она из Торжка на заработки приехала, торжковское шитье знаменито, и на царей работали. Да кому оно теперь надо? – жалостливо понурилась старушка. – Это она только недавно комнаткой здесь обзавелась, да и то потому, что хозяйке и жильцам по хозяйству помогала. Так и рассчитывалась.

– А вас к себе жить не приглашала? – Светлые глаза из-под белесых бровей смотрели на свидетельницу доброжелательно.

– Звала, батюшка, звала, да что проку от меня? Только нахлебничать, – охотно отвечала старушка.