Константин Николаевич Батюшков
      Стихотворения
      К. Н. Батюшков (1787 - 1855) - один из талантливейших поэтов прошлого века, представитель философской лирики.
      В настоящем однотомнике собраны лучшие, наиболее известные стихотворения 1809 - 1821 годов, не утратившие поэтической свежести и в наши дни.
      СОДЕРЖАНИЕ
      Н. К. Батюшков. Б. Томашевский
      ОПЫТЫ В СТИХАХ
      К друзьям
      ЭЛЕГИИ
      Умирающий Тасс. Элегия
      Примечание к элегии "Умирающий Тасс"
      Надежда
      На развалинах замка в Швеции
      Элегия из Тибулла. Вольный перевод
      Воспоминание
      Элегия
      Выздоровление
      Мщение. Из Парни
      Привидение. Из Парни
      Тибуллова элегия III.
      Из III книги
      Мой гений
      Дружество
      Тень друга
      Тибуллова элегия X Из I книги. Вольный перевод
      Веселый час
      В день рождения N
      Пробуждение
      Разлука ("Напрасно покидал страну моих отцов...")
      Таврида
      Судьба Одиссея
      Последняя весна
      К Г<неди>чу
      К Д<ашко>ву
      Источник
      На смерть супруги Ф. Ф. К<окошки>на
      Пленный
      Гезиод и Омир, соперники
      Примечание к элегии "Гезиод и Омир"
      К другу
      Мечта
      Переход через Рейн. 1814
      Беседка муз
      ПОСЛАНИЯ
      Мои пенаты.
      Послание к Ж<уковскому> и В<яземскому>
      Послание г<рафу> В<иельгорско>му
      Послание к Т<ургене>ву
      Ответ Г<неди>чу
      К Ж<укорско>му
      Ответ Т<ургене>ву
      К П<ети>ну.
      Послание И. М. М<уравьеву>-А<постолу>
      СМЕСЬ
      Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря
      Песнь Гаральда Смелого
      Вакханка
      Сон воинов. Из поэмы "Иснель и Аслега"
      Разлука
      Ложный страх. Подражание Парни
      Сон могольца. Баснь
      Любовь в челноке
      Счастливец. Подражание Касти
      Радость. Подражание Касти
      К Никите
      Эпиграммы, надписи и прочее
      I. "Всегдашний гость, мучитель мой..."
      II. "Как трудно Бибрису со славою ужиться!.."
      III. "Памфил забавен за столом..."
      IV. Совет эпическому стихотворцу
      V. Мадригал новой Сафе
      VI. Надпись к портрету Н. Н.
      VII. К цветам нашего Горация
      VIII. Надпись к портрету Жуковского
      IX. Надпись к портрету графа Эммануила Сен-При
      X. Надпись на гробе пастушки
      XI. Мадригал Мелине, которая называла себя Нимфою
      XII. На книгу под названием "Смесь"
      Странствователь и домосед
      СТИХОТВОРЕНИЯ 1809-1821 гг.
      Книги и журналист
      <Н. И. Гнедичу> ("Тебя и нимфы ждут...")
      Эпитафия
      Видение на берегах Леты
      На смерть Лауры. Из Петрарки
      Вечер. Подражание Петрарке
      "Рыдайте, амуры и нежные грации..."
      Элизий
      Мадагаскарская песня
      "Известный откупщик Фадей..."
      "Теперь, сего же дня..."
      Истинный патриот
      Отъезд
      <Н И. Гнедичу> ("Сей старец, что всегда летает...")
      <Отрывок из XXXIV песни "Неистового Орланда">
      На поэмы Петру Великому
      Переход русских войск через Неман 1 января 1813 года. (Отрывок из большого стихотворения)
      <Надпись к портрету кн. П. А. Вяземского>
      <С. С. Уварову>
      <П, А. Вяземскому> ("Я вижу тень Боброва...")
      Из греческой антологии
      1. "В обители ничтожества унылой..."
      2. "Свидетели любви и горести моей..."
      3. "Свершилось: Никагор и пламенный Эрот..."
      4. Явор к прохожему
      5. "Где слава, где краса, источник зол твоих?.."
      6. "Куда, красавица?" - "За делом, не узнаешь!.."
      7. "Сокроем навсегда от зависти людей..."
      8. "В Лаисе нравится улыбка на устах..."
      9. "Тебе ль оплакивать утрату юных дней?.."
      10. "Увы! глаза, потухшие в слезах..."
      11. "Улыбка страстная и взор красноречивый..."
      12. "Изнемогает жизнь в груди моей остылой..."
      13. "С отвагой на челе и с пламенем в крови..."
      Послание к А. И. Тургеневу
      Князю П. И. Шаликову (при получении от него в подарок книги, им переведенной)
      К творцу "Истории государства Российского"
      "Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы..."
      "Есть наслаждение и в дикости лесов..."
      Надпись для гробницы дочери Малышевой
      Подражание Ариосту
      Подражания древним.
      1. "Без смерти жизнь не жизнь: и что она? сосуд..."
      2. "Скалы чувствительны к свирели..."
      3. "Взгляни: сей кипарис, как наша степь, бесплоден..."
      4. "Когда в страдании девица отойдет..."
      5. "О смертный! хочешь ли безбедно перейти..."
      6. "Ты хочешь меду, сын? - так жала не страшись..."
      "Жуковский, время всё проглотит..."
      "Ты знаешь, что изрек..."
      Примечания
      Сокращения
      К. Н. БАТЮШКОВ
      [Текст статьи Б. Томашевского печатается в сокращенном виде по изд: К.Батюшков. Стихотворения. М., "Советский писатель", 1948]
      1
      Константин Николаевич Батюшков родился в Вологде 18 (29) мая 1787 г., а раннее детство провел в вотчине отца Данилов-скои (около г. Бежецка). Отец его принадлежал к старинному дворянству. В 1770 г. в возрасте 15 лет он удален был из Измайловского полка в связи с ссылкой его дяди, обвиненного в заговоре против Екатерины II в пользу сына ее Павла. Николай Львович прожил опальным дворянином в своем поместье. Мать Константина Николаевича вскоре после его рождения сошла с ума. Она умерла в 1795 г.
      В десятилетнем возрасте Константин Николаевич был отдан в петербургский частный пансион француза Жакино. В 1801 г. он перешел в пансион итальянца Триполи. Шестнадцати лет, в 1803 г.. Батюшков оставил пансион, и на этом закончилось его образование. Своим учителям Батюшков обязан был знанием языков. Французским языком он владел в совершенстве. Слабее знал итальянский язык, не говорил на ием (практически он изучил его позднее, в Италии), но свободно читал итальянских поэтов (правда, в его ранних переводах заметно недостаточное знание итальянского языка). Кроме того, он изучал немецкий и латинский языки.
      Уже в пансионе Батюшков начал писать стихи. Увлечение литературой поощрял его дядя, поэт Михаил Никитич Муравьев (1757 - 1807), руководивший занятиями Батюшкова.
      Окончив пансион в 1803 г., Батюшков поступил на службу делопроизводителем в министерство народного просвещения. Служба тяготила Батюшкова. Он никогда не мог примириться с канцелярской работой, с бюрократическим духом, хотя обстоятельства постоянно принуждали его служить. В 1811 году 27 ноября он писал Гнедичу. "Служить из тысячи рублей жалованья титулярным советником, служить и готовиться к экзамену подобно Митрофану... служить писцом, скрибом... Нет, нет, это все свыше меня". Батюшков нашел среди своих сослуживцев много молодых писателей, с которыми он подружился. Особенно стал ему близок Н. Гнедич. На много лет с этого времени Гнедича связывала с Батюшковым теснейшая дружба; Батюшков внимательно прислушивался к литературным советам и критике Гнедича. Среди других сослуживцев Батюшкова была группа участников литературного объединения "Вольного общества любителей словесности, наук и художеств". Это были И. П. Пнин, Н. А. Радищев (сын), И. М. Борн и др. Естественно, что Батюшков связался с этим обществом. После первого выступления на страницах московского журнала "Новости русской литературы" в январе 1805 года он начал сотрудничать в журналах, где печатались произведения членов "Вольного общества" ("Северный вестник", "Журнал российской словесности"), а вскоре, 22 апреля, уже был избран в действительные члены общества.
      Впрочем, писал Батюшков немного и, например, в 1806 г. он напечатал только одно стихотворение. В следующем, 1807 г. он по собственному желанию оставил гражданскую службу и записался в ополчение. Его часть была отправлена на места военных действий против Наполеона в Пруссию. Через два дня по прибытии в часть Батюшков был ранен в сражении под Гейльсбергом 10 июня 1807 г. и эвакуирован в Ригу, где и находился два месяца на излечении. Отсюда он отправился в деревню отца, в Даниловское. Здесь его ожидали семейные неприятности. Отец его женился вторично, и это послужило причиной раскола в семье. Дети от первого брака, Константин Батюшков и две его сестры, переселились из имения отца в деревню их покойной матери, в Хантоново (Череповецкого уезда). А здесь еще он получил тяжелое для него известие о смерти своего дяди Муравьева, самого близкого своего родственника; в его доме он жил до отъезда на войну. Батюшков перебрался в Петербург; здесь перенес тяжелую болезнь и по выздоровлении вернулся в полк.
      Жизнь в Петербурге в 1807 г. сблизила Батюшкова с семьей Д. Н. Оленина, близкого друга покойного Муравьева. Оленин был покровителем и любителем искусства и литературы. Собиравшееся у него общество, где видное место занимал Н. И. Гнедич, соответствовало литературным наклонностям Батюшкова. Здесь господствовало Преклонение перед образцами античной древности, но не такое, как у французских классиков и их подражателей. Друзья Оленина считали идеалом прекрасного подлинную античность как в литературе, так и в изобразительном искусстве. Взгляды оленинского круга на искусство отразились в позднее написанной Батюшковым статье "Прогулка в Академию художеств". Литературные связи и симпатии Батюшкова в этом кругу расширились. Оленин и его круг были поклонниками драматической деятельности Озерова (вообще театральные интересы занимали много места в кружке); здесь Батюшков сблизился с Крыловым (что отразилось на заключительной части "Видения на берегах Леты"), а также с драматургом А. А. Шаховским, который предпринял издание "Драматического вестника"; Батюшков стал деятельным сотрудником этого журнала.
      Весной 1808 г. Батюшков, по выздоровлении, отправился в войска, действовавшие в Финляндии. Ему не пришлось принять участие в военных действиях, но он целый год провел в походах. Впечатления от северной природы отразились в его очерке "Из писем русского офицера о Финляндии".
      Летом 1809 г. Батюшков вернулся из армии в Петербург, а оттуда переехал в Хантоново. Здесь он проводил время в литературной работе. Именно к этому пребыванию в деревне относится его боевая сатира "Видение на берегах Леты", определившая его отношение к литературной борьбе тех лет. Сатира быстро получила широкое распространение и вызвала неудовольствие в среде осмеянных в ней сторонников А. Шишкова. Все сгруппировавшиеся вокруг Шишкова лите" ратурные староверы, соединявшие идеи политической реакции с идеями возврата к формам языка и литературы прошлого, вплоть до неумеренного употребления вымерших церковнославянских оборотов в литературном языке, - все они отнеслись к сатире как к серьезному нападению врага. Об зтом Батюшков узнал уже позднее в Москве, куда он переехал из деревни в самом конце 1809 г.
      В Москве Батюшкова ожидали новые знакомства и новые литературные связи, которые много определили в его дальнейшей жизни и литературной деятельности. Он сдружился здесь с группой молодых последователей и почитателей Карамзина, впоследствии вошедших в литературное объединение "Арзамас". Среди новых друзей Батюшкова были: Василий Львович Пушкин, В. А. Жуковский, П. А. Вяземский. До сих пор его литературным собеседником (в постоянной переписке и в личном общении) был Н. Гнедич: начиная со времени пребывания Батюшкова в Москве влияние карамзинистов начинает преобладать над влиянием Гнедича. Он остается в приятельских с ним отношениях, но явно склоняется к единомыслию с П. А. Вяземским. Здесь же, в Москве, Батюшков познакомился и с Н. М. Карамзиным, и это окончательно поставило его в ряды карамзинистов, борьба которых против осмеянных уже Батюшковым шиш-ковистов в эти годы особенно разгоралась.
      Между тем Батюшков, считая себя обойденным по службе, вышел в отставку и жил в качестве помещика на доходы с имения, проводя время то в Москве, то в Хантонове. Поместье его, хотя и запущенное, давало доход для неприхотливой жизни; впрочем, оброка недоставало для дорогой столичной жизни или для поевдок, а о путешествии за границу на собственные средства Батюшков не мог и думать. Все это заставляло Батюшкова искать службы как для дополнительных доходов, так и для "положения" в обществе. Мысль о необходимости служебной карьеры его не покидала. Он мечтал не о канцелярской, а о дипломатической деятельности, которая дала бы ему возможность посетить Европу. В начале 1812 г. он приехал в Петербург. А. Н. Оленин устроил его в Публичной библиотеке. Здесь его сослуживцами, кроме его друга Гнедича, были многие члены кружка Оленина, в том числе И. А. Крылов. С другой стороны, Батюшков познакомился с петербургскими друзьями и почитателями Карамзина: А. И. Тургеневым, Д. В. Дашковым и Д. Н. Блудовмм. С новыми друзьями Батюшков в "Обществе любителей словес-яости, наук и художеств" образовал особую группу. Общество, когда-то передовое, в это время приходило в совершенный упадок. Вся рруппа, в которую входил Батюшков, покинула общество после исключения из него Дашкова (в связи с инцидентом при выборах в почетные члены графа Хвостова, которого Дашков высмеял в приветственной речи).
      Между тем началась война 1812 г. Болезнь помешала Батюшкову принять в ней участие в самом начале. Кроме того, бедственное положение его тетки Муравьевой в Москве заставило его выехать К вей на помощь. Он прибыл в Москву накануне Бородинского сражения. Вместе с Муравьевой и ее семейством он отправился в Нижний Новгород, куда направлялось большинство беглецов из Москвы, оставленной русскими войсками. Из Нижнего Батюшков выехал в Москву после ухода французов. События 1812 г. подействовали на настроения Батюшкова и заставили его пересмотреть свои прежние взгляды и отказаться от прежних симпатий. Из Москвы он писал Гнедичу: "Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством". Впечатления от посещения Москвы отравились в его стихотворения, адресованном Дашкову: "Мой друг, я видел море зла..."
      Вернувшись в Нижний, Батюшков встретил здесь приехавшего на излечение генерала А. Н. Бахметева, раненного под Бородином. Батюшков, решивший снова служить в армии, поступил к нему в адъютанты. Отъезд в армию задержался, так как выяснилось, что по состоянию здоровья Бахметев в армию вернуться не может. Батюшков поехал один и был направлен адъютантом к генералу Н. Н. Раевскому. Русскую армию он застал в Дрездене. С первых же дней по прибытии ему пришлось участвовать в сражениях; ранение Раевского в битве под Лейпцигом (4 октября) на два месяца удалило Батюшкова от военных действий: он последовал за Раевским в Веймар, где и оставался до его выздоровления. Вернулись они в армию уже к концу кампании. Батюшков присутствовал при капитуляции Парижа. Здесь Батюшков прожил два месяца. Парижские театры, музеи произвели на Батюшкова сильное впечатление. Он спешил ознакомиться с жизнью города, бродил по его улицам и бульварам, и письма его полны впечатлений от пестрой, красочной жизни Парижа.
      Из Парижа через Лондон, затем Швецию и Финляндию Батюшков вернулся в Петербург. Здесь он остановился в дружеской семье Олениных. В этой семье росла и воспитывалась молодая девушка Анна Федоровна Фурман. Батюшков знал ее с детства. Теперь, когда она была уже взрослой девушкой, Батюшков решил жениться на ней. Дело было уже почти улажено, и Оленины сочувствовали браку, но Батюшков убедился, что невеста дала согласие против своего желания. Он отказался от брака и уехал из Петербурга.
      Между тем в Хантонове дела приходили в расстройство. Пришлось заняться хозяйством и для этого ехать в деревню. Пробыв здесь некоторое время, Батюшков направился по месту службы, в часть, где находился его начальник Бахметев, в Каменец-Подольск. Он надеялся недолго оставаться в этом городе, рассчитывая на перевод в гвардию. Однако перевод не последовал. Служебные неудачи, вынужденное пребывание в мелком провинциальном городе обострили тяжелое настроение, вызванное расстройством его плана женитьбы. В конце 1815 г. он подал в отставку и выехал из Каменец-Подольска в Москву, где и стал ожидать ответа на свое прошение об отставке.
      Здесь Батюшков занялся подготовкой к печати своих произведений, издание которых поручил Н. Гнедичу. Много внимания было уделено прозе, которая составила первый том "Опытов"; стихи вошли во второй том.
      1816 - 1817 гг. - время наибольшей литературной известности Батюшкова. В частности, это выразилось в избрании Батюшкова в члены "Московского общества любителей русской словесности" в июле 1816 г. При вступлении на заседании общества была прочитана его речь "О влиянии легкой поэзии на язык". Вскоре затем он был избран в члены "Казанского общества любителей словесности", а после выхода в свет "Опытов" - почетным членом "Вольного общества любителей словесности" (в Петербурге). Но наиболее близким Батюшкову объединением был "Арзамас". В этом обществе объединились все его друзья-карамзинисты. Общество организовалось в порядке дружеских собраний частного характера 14 октября 1815 г., и в число его членов заочно включен был и Батюшков, который при этом получил арзамасскую кличку "Ахилл", вероятно, за свои боевые сатиры против Шишкова и шишковцев: "Видение на берегах Леты" и особенно "Певец в Беседе русского слова" (постоянные болезни Батюшкова дали основание к арзамасскому каламбуру: "Ахилл, ах, хил"). "Арзамас", который ставил себе целью борьбу с "беседистами", конечно, должен был считать Батюшкова и в числе своих главных членов. Однако Батюшков не скоро принял участие в заседаниях "Арзамаса"; лишь 27 августа 1817 г., вскоре после его приезда в Петербург, состоялся официальный его прием с соответствующими юмористическими обрядами...
      В ноябре 1817 г. умер отец Батюшкова. Пришлось отправиться в деревню, чтобы спасти имение от окончательного разорения. В эти же годы изменилась и внешняя судьба Батюшкова. Оставив военную службу, он еще в августе 1817 г. опять устроился в Публичной библиотеке, не переставая ходатайствовать о службе в дипломатическом ведомстве; он надеялся таким образом осуществить поездку в Италию. Между тем в мае 1818 г. по болезни ему пришлось уехать в Одессу. Ожидаемого выздоровления Батюшков не нашел и уже собирался поехать в Крым, как пришло известие о назначении его в русскую миссию в Неаполь. Назначение это состоялось благодаря хлопотам А. И. Тургенева, который и поспешил известить Батюшкова об успехе своего ходатайства.
      Отказавшись от поездки в Крым, Батюшков немедленно выехал в Москву; оттуда он ненадолго поехал в деревню и затем вернулся в Петербург. Здесь он провел все время в приготовлениях к отъезду и наконец 19 ноября 1818 г., после прощания с друзьями-арзамасца-ми, выехал в Неаполь через Варшаву, Вену, Венецию и Рим.
      Путешествие продолжалось долго. Лишь в январе Батюшков прибыл в Рим, где и остановился на некоторое время (отчасти по болезни). Письма его из Италии свидетельствуют об огромном впечатлении, какое на него произвело первое знакомство с итальянскими городами и итальянской природой.
      Здоровье Батюшкова все ухудшалось. Вскоре Батюшков из Неаполя выехал в окрестности, на Искию, - остров, где находятся источники горячей соленой воды. Но и эти ванны не помогли ему. Болезнь Батюшкова осложнялась его подавленным настроением: в Неаполе он чувствовал себя одиноким, итальянское общество его не удовлетворяло, с русскими друзьями переписка не налаживалась. Первое время по поручению А. Оленина он сблизился с русскими художниками, жившими в Риме. Один из них, Щедрин, даже некоторое время жил с Батюшковым на одной квартире в Неаполе. Чувство тоски не покидало Батюшкова. Служебные неприятности, нелады С послом, графом Штакельбергом, осложнение положения русского посольства в условиях революционного движения в Неаполе с начала июля 1820 г. - все это заставляло Батюшкова стремиться покинуть Неаполь. Наконец в декабре 1820 г. он получил разрешение Шта-кельберга переехать в Рим, и ему удалось устроиться здесь в русской миссии. Но в Риме его здоровье еще ухудшилось. Постоянные невралгические боли, которыми он страдал с юных лет и от которых стал систематически лечиться еще с 1817 г., настолько усилились, что посол в Риме А. Я. Италийский исходатайствовал для него отпуск для лечения, и Батюшков направился в Чехию, на Теплицкие минеральные воды, которые славились как лучшее средство против ревматизма и невралгии.
      В Теплице, куда он приехал летом 1821 г., силы сперва как будто к нему вернулись. Он снова начал писать стихи, в то время как в Италии он, по собственному его признанию, вовсе не мог заниматься поэзией. Именно в Теплице Батюшков начал подготовку второго издания своих произведений и создал несколько стихотворений, едва ли не лучших из всего написанного им. Но это были последние его стихи. Несмотря на то что он начал лечиться с необыкновенным упорством, вскоре появились симптомы, по которым можно было угадывать развивающуюся душевную болезнь. В частности, друзей поэта поразило, с какой странной раздражительностью он отнесся к двум, по существу мелким, фактам: в "Сыне отечества" были напечатаны Воейковым сообщенные Блудовым новые стихи Батюшкова. Воейков исказил текст стихов; Блудов печатно указал на искажения. Воейков в свою очередь вступил в полемику с Блудовым, который, приехав в Теплиц, рассказал Батюшкову о происшедшем. Около того же времени Плетнев напечатал в том же "Сыне отечества" стихи без подписи под заглавием: "Б.....в из Рима", где с самыми добрыми намерениями от имени Батюшкова сообщал, как он скучает в Италии и стремится на родину. На оба эти факта Батюшков взглянул с чрезвычайным раздражением, усмотрев в том желание оскорбить его. Он написал Гнедичу два письма, приложив к ним обращение к "издателям "Сына отечества" и других журналов", в котором, протестуя против стихов Плетнева и своевольного напечатания "Эпиграфии", заявлял: "Дабы впредь избежать и тени подозрения, объявляю, что я в бытность мою в чужих краях ничего не писал и ничего не буду печатать с моим именем". Гнедичу он писал: "Нет, не нахожу выражений для моего негодования: оно умрет в моем сердце, когда я умру. Но удар нанесен. Вот следствие: я отныне писать ничего не буду и сдержу слово". Друзья поэта были в недоумении. Однако болезнь еще не приняла явных форм.
      Так как болезненные симптомы не уменьшались, Батюшков направился в Дрезден, намереваясь оттуда ехать во Францию. Из Дрездена он подал прошение об отставке. Здесь с ним виделся Жуковский. Он записал в своем дневнике, что Батюшков рвал ранее написанное и говорил: "Надобно, чтобы что-нибудь со мною случилося".
      В Дрездене Батюшков остался до весны 1822 г. Получив от министра иностранных дел Нессельроде отпуск вместо отставки, Батюшков направился в Петербург, а оттуда на Кавказские минеральные воды. Здесь сумасшествие его определилось окончательно. В августе он поехал в Крым, в Симферополь. Болезнь его приняла тяжелую форму; Батюшков несколько раз покушался на самоубийство. Он поступил под непосредственное наблюдение врачей, и с втой поры начинается его длительное существование в качестве душевнобольного. Сперва делали попытки его лечить и для этого поместили в больницу для душевнобольных в Зонненштейне (на Эльбе, в Саксонии), где он пробыл четыре года без всякого изменения в состоянии здоровья. После втого его перевезли в Москву, где он провел три года, а затем в Вологду. Здесь он прожил более двадцати лет и умер 7 (19) июля 1855 г. от тифа.
      2
      Первые шаги Батюшкова на поприще поэзии относятся ко времени пребывания его в доме М. Н. Муравьева. "Всем известно, что я многим обязан покойному автору, - писал он о Муравьеве, - его память будет мне драгоценна до поздних дней жизни и украсит их горестным и вместе сладким воспоминанием протекшего!"
      М. Н. Муравьев был главным образом прозаик; проза его - это проза моралиста, и морализм является характерным признаком его произведений. В главнейших его "Опытах" ("Обитатель предместья" и "Эмилиевы письма") впечатления и "чувствования" автора составляют главный предмет писаний. И эта морализующая сторона деятельности Муравьева произвела наибольшее впечатление на Батюшкова. Он сочувственно цитирует его сентенции.
      Но мораль Муравьева, когда он говорит о "симпатии прекрасных душ", о добродетели, о добром сердце и чистой совести, отличается сентиментальным вседовольством и пассивностью. В поэзии Муравьева сквозь обветшалую форму, сквозь реакционные настроения благодушного помещика пробивались и ростки нового, еще робкие. Это были проблески русского сентиментализма, пассивные, лишенные гражданского содержания, но уже преодолевавшие риторические формы классической поэзии, обращавшиеся к тем "чувствованиям" человеческой души, которые были предпосылками идей гуманизма, еще не осознанных автором.
      Батюшков воспринял у него, конечно, не элементы традиции, а прогрессивные тенденции, те меланхолические размышления и описания, которые предопределили или предупредили расцвет элегической поэзии.
      Смысл и направленность литературной деятельности Муравьева раскрылись перед Батюшковым в годы его близости с кружком А. Н. Оленина, связанного с Муравьевым литературной и личной дружбой.
      Оленин и его кружок и были пропагандистами русского ампира, характерного для первой четверти XIX в.
      Чувствительность была определяющим признаком нового стиля. От древности брались наиболее чувствительные произведения; в лирике переводились и служили предметом подражания элегики Ти-булл, Катулл, Проперций.
      Батюшков прошел сквозь эти влияния и увлечения. Воспитанный на французской литературе, он сквозь французские формы воспринял новые стремления. Элегическому направлению он учился у французского поэта Парни. В речи, читанной при вступлении в "Московское общество любителей русской словесности" (при университете), он во враждебно настроенной аудитории подчеркнул свою приверженность "эротической" поэзии, заимствуя этот термин из названия сборника влегий Парни: "Эротические стихи". В той же речи он формулировал идеал легкой поэзии, основанной на новом направлении в искусстве: простоте, ясности, гармоничности: "В легком роде поэзии читатель требует возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности; он требует истины в чувствах и сохранения строжайшего приличия во всех отношениях".
      Не менее увлекался Батюшков итальянской поэзией. Белинский писал: "Отечество Петрарки и Тасса было отечеством музы русского поэта. Петрарка, Ариост и Тассо, особливо последний, были любимейшими поэтами Батюшкова". Сочинения по истории итальянской литературы были его настольными книгами. "Чем более вникаю в итальянскую словесность, тем более открываю сокровищ истинно классических, испытанных веками", - писал он Вяземскому в 1817 г. И в том же письме он так отозвался о немецкой поэзии и о переводах Жуковского: "К чему переводы немецкие? Добро - философов. Но их-то у насчитать и не будут. Что касается до литературы их, собственно литературы, то я начинаю презирать ее. У них все каряченье и судороги. Право, хорошего немного" (Батюшков делал исключение лишь для Шиллера, из которого и сам переводил).
      И наконец, к поэзии античной древности Батюшков испытывал любовь на протяжении всей своей поэтической жизни. Белинский писал: "Светлый и определенный мир изящной, эстетической древности - вот что было призванием Батюшкова. В нем первом из русских поэтов художественный элемент явился преобладающим элементом. В стихах его много пластики, много скульптурности".
      Стремления, окрепшие в оленинском кружке, особенно в противопоставлении Шишкову и шишковствующим, подготовили в Батюшкове союзника арзамасцев. По отношению к Шишкову, который признавал только допетровскую Россию, позиция Батюшкова была более непримиримой, чем позиция других членов оленинского кружка. Это он доказал сатирическим "Видением" и позднейшей пародией "Певец в Беседе".
      Естественно, что прежде всего Батюшков отозвался на модные тогда и ожесточенные споры о языке. Это были споры о старом и новом. Шишков и его единомышленники, не принимая ничего нового, стремились вернуться к обветшалым формам мертвого книжного языка, чуть ли не к языку книжников допетровского времени, то есть к церковнославянскому. Наоборот, карамзинисты, не чуждавшиеся умеренно либеральных идей, боролись за русский язык, освобожденный от книжных пережитков старого. Борьбой русского с церковнославянским и характеризуется спор о языке того времени. Однако необходимо оговориться, что карамзинисты, защищавшие живые формы русского языка, еще весьма ограниченно понимали истинные пути его развития. Только с приходом Пушкина в литературу открывается настоящая широкая и свободная дорога для развития русского литературного языка. С арзамасцами Батюшков вступил в тесное общение до основания "Арзамаса". Приехав в Москву, он подружился с Вя-аемскии, который приветствовал его боевое "Видение", и с Жуковским. Позднее в Петербурге он познакомился с Дашковым, Блудовым, Уваровым. С последним его связывали интересы к древности. Единствен-ное "арзамасское" произведение Батюшкова, написанное совместно с С. С. Уваровым и изданное отдельной брошюрой, это брошюра "О греческой антологии", предполагавшаяся для арзамасского журнала. Батюшков не участвовал в "Арзамасе" в боевой период его деятельности. Когда он прибыл в Петербург, "Арзамас" уже клонился к упадку. Пародические церемонии с традиционным гусем к заключительному ужину уже теряли свой боевой смысл, так как враждебная "Беседа" уже прекратила свое существование. Забавляясь на подобных собраниях, Батюшков не разделял восторга арзамасцев перед того рода деятельностью. "Каждого арэамасца порознь люблю, но все они вкупе, как и все общества, бредят, карячатся и вредят", - писал он Гнедичу в феврале 1817 г.
      3
      Батюшков в своем творчестве примкнул к тому направлению в лирике, которое характеризуется стремлением к выражению субьек- тивных чувствований. Это направление утверждалось в литературе ; с 70-х гг. XVIII в.
      Повяия личного чувства являлась основной линией его лирики, но содержание ее менялось. Первые стихи Батюшкова, если не считать ряда дидактических сатир, воспевают наслаждение жизнью. С первых шагов поэтической деятельности Батюшков решительно отказывается от высокой традиции оды XVIII в.; он не хочет
      ...громку лиру ввяв, пойти вослед Алкею,
      Надувшись пузырем, родить один лишь дым...
      Вместо громких од он пишет тихие элегии:
      Что в громких песнях мне?
      Доволен я мечтами,
      В покойном уюлке тихонько притаясь...
      ("Послание к Н. И. Гнедичу", 1805 г.)
      Уединение, дружба, любовь, мирные радости жизни, поэтическая мечта, преклонение "чувствованиям" и "сердцу", отрицание "холодного рассудка" вот темы, определившиеся в ранних элегических стихах Батюшкова. Одновременно выступает тема природы, одушевленной, как бы участвующей в радостях поэта:
      Луга веселые велены,
      Ручьи прозрачны, милый сад,
      Ветвисты ивы, дубы, клены,
      Под тенью вашею - прохлад
      Ужель вкушать не буду боле?
      ("Совет друзьям", 1805 г.)
      С 1809 г. появляются произведения, доставившие Батюшкову известность: это - пародическое "Видение на берегах Леты", распространившееся в списках, элегические "Воспоминания 1807 года", лучшие переводы из Парни, из Тибулла; к 1811 г. относится большое "Дружеское послание" к Жуковскому и Вяземскому "Мои пенаты".
      1812 г. вызвал у Батюшкова военные темы. Отсюда появляется его тяготение к оде. Одическая форма применена им в Стихотворении "Переход через Рейн", но ода уже не возрождена в ее витийствен-но-торжественной форме; эти стихи переходят в элегические размышления, в которых от оды осталась широта темы (исторический пробег и картины прошлого вначале) и обязательный финал. Но общий той уже диктуется в лучшем случае мотивами героики и мечтательности в духе модной тогда "северной" лирики, с обязательным упоминанием "туманных облаков", "нагорных водопадов" и именованием поэтов "бардами". Более близким настроению поэзии Батюшкова является следующее стихотворение той же строфической формы: "На развалинах замка в Швеции". Одическая природа элегии явствует из сличения ее с аналогичным стихотворением Пушкина "Воспоминания о Царском Селе", написанным подобной же строфой (слегка измененной) [Сходство строф не случайно, как яд случайны словесные совпадения вроде следующих - у Батюшкова: "...скальд гремел яа арфе золотой"; у Пушкина "О скальд Россия вдохновенный... взгреми на арфе золотой"!]. В этой "монументальной" влегии душевные излияния поэта облекаются 8 формы исторических воспоминаний и размышлений о минувшем.
      К этому же времени относится послание Дашкову, рисующее впечатление от разоренной Москвы, а также военные романсы Батюшкова, в числе их знаменитый "Гусар".
      Написав несколько больших элегий, Батюшков мечтает о поэме, ищет для нее сюжета и проповедует отказ от мелкой впикурейской лирики. Но ничего в втом роде им не завершено. Единственная повествовательная вещь - мало характерная для него аллегорическая сказочка "Странствователь и домосед". Подобных сказок Батюшков больше уже не писал, но элегий не оставлял. К 1816 г. относятся два главных произведения его в атом жанре: перевод из Мильвуа "Гезиод и Омир, соперники" и оригинальное - "Умирающий Тасс". Батюшков в этих элегиях достиг своего расцвета. Любопытно, что именно в это время он переделывает свою раннюю элегию "Мечта".
      В эти годы особенно сильно в поэзии Батюшкова звучат мотивы уныния. В частности, тема несчастного поэта особенно его занимает. Ей посвящена и элегия "Умирающий Тасс". Вместо того чтобы воспевать тихие наслаждения жизнью, как в ранних стихах, Батюшков явно поддается чувству неудовлетворенности. Тоска по родной стране явилась темой ряда стихотворений ("Гусар", "Пленный", "Тень друга", "Воспоминания"). Унылые темы разлуки, смерти овладевают поэтом:
      Нет, нет, себя не узнаю
      Под новым бременем печали!
      "Нет, нет, мне бремя жизнь", - восклицает он. Поэта мучают сомнения, на которые рассудок не дает ответа; этого ответа он ждет от "сердца", но и в нем господствует уныние. Однако во всех его стихотворениях присутствует неутолимое желание найти выход и твердая надежда на то, что этот выход будет найден. Стихи приобретают философский характер, язык поэта достиг большой точности и выразительности.
      Этими свойствами в высшей степени обладают СТИХИ последнего периода. Они отличаются от предшествующих тем, что Батюшков ужб не пишет "монументальных" элегий, предпочитая сжатую форму коротких лирических размышлений и изречений, облеченных в поэтические образы. Такова серия стихотворений из греческой антологии, переведенных для брошюры С. С. Уварова еще до отъезда в Италию, а затем ряд элегических отрывков ("Подражания древним"), написанных в Шафгаузене в июне 1821 г. Это последнее произведение поэта. "Изречение Мельхиседека", замыкающее его творчество, относится к тому же роду. Лирические мысли, изложенные на протяжении шести-восьми строк, - таковы последние стихи Батюшкова. Характерно, что не он один писал подобные вещи. В эти годы многие увлекались подобного рода короткими лирическими картинами, в которых соединялась античная строгость и пластика с выражением чувств, характерных для человека нового времени. Сюда относятся и южные "подражания древним" А. Пушкина, писанные им или в Крыму, или в результате крымских впечатлений в 1820 и 1821 гг.
      Батюшков был последний русский поэт, творчество которого четко распределяется по лирическим жанрам. Но уже и его лирика перерастает жесткие рамки классических жанров. По-видимому, вместе с Гнедичем им создана схема "Опытов", поделенных на три части: элегии, послания, смесь. Последняя часть для Батюшкова действительно была только "смесью": здесь соединены случайные произведения самого различного характера, иногда не типичные для его творчества басни, фрагменты переводных поэм, романсы, сказки, эпиграммы, Существенными являются два первых отдела. Что касается "посланий", то у Батюшкова они почти все написаны в том же роде, что и его "Пенаты": это дружеские послания шутливого характера. Подобные послания хотя и вызывали подражания, но дальнейшего развития не получили; послания поэтов, писавших после Батюшкова, принадлежат по большей части к иным разновидностям посланий и довольно скоро вообще отмирают в поэзии. Более жизнеспособным жанром была элегия. Если внимательно просмотреть состав отдела элегий в "Опытах" Батюшкова, то сразу явствует разнообразие входящих в него произведений. Это не элегии Парни и его подражателей, где первая элегия открывает цепь подобных ей и как бы составляющих с ней одно целое. Здесь каждая новая элегия в каком-то отношении отличается от предыдущей. Ясно, что стихотворения, вошедшие в отдел элегий, уже перерастают рамки твердого жанра.
      По схеме "Опытов" Батюшкова построены были первые сборники стихотворений Пушкина (1826) и Баратынского (1827). Но это были последние сборники с подобным жанровым распределением. Развитие русской лирики шло неудержимо к разрушению жанровых границ, и в дальнейшем тот круг произведений, который Батюшков называл элегиями, развился в "лирику вообще".
      Заслугой Батюшкова и особенностью его поэзии является его работа над поэтическим языком. Вопрос о языке в сознании писателей начала XIX века был вопросом большого культурного значения. Излагая свои литературные убеждения и разъясняя смысл своей деятельности, Батюшков во вступительной речи в "Московском обществе любителей русской словесности" говорил: "Петр Великий пробудил народ, усыпленный в оковах невежества; он создал для него законы, силу военную и славу; Ломоносов пробудил язык усыпленного народа; он создал ему красноречие и стихотворство, он испытал его силу во всех родах и приготовил для грядущих талантов верные орудия к успехам. Он возвел в свое время язык русский до возможной степени совершенства - возможной, говорю, ибо язык идет всегда наравне с успехами оружия и славы народной, с просвещением, с нуждами общества, с гражданскою образованностию и людскостию". Язык современной ему литературы Батюшков считал недостаточно обработанным: "Язык русский громкий, сильный и выразительный, сохранил еще некоторую суровость и упрямство, не совершенно исчезающие даже под пером опытного таланта, поддержанного наукою и терпением". Задачи преобразования языка Батюшков возлагал на легкую поэзию, от нее он требовал совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности. "Красивость в слоге здесь нужна, необходима и ничем замениться не может".
      В мир мечты и фантазии пытался уйти Батюшков от треволнений жизни. Понадобились грандиозные события Отечественной войны, чтобы раскрыть ему глаза на мир и его жизнь. Но и эти новые настроения не стали содержанием его поэзии. Только к ранним светлым и радостным тонам прибавилась трагическая нота внутренней неудовлетворенности. Вероятно, это ощущение трагичности и безвыходности его пути рано или поздно привело бы поэта к поискам выхода. Так, он мечтал о создании большого эпического произведения, хотя вряд ли на этом пути он нашел бы подлинное разрешение и подлинное содержание своей поэзии. Болезнь оборвала его жизнь в момент наиболее острого ощущения трагизма.
      Художественным инстинктом, поэтическим чутьем Батюшков отразил в своей поэзии те новые стремления и чувства, которые ставят его рядом с Жуковским как поэта, определившего перелом в общем направлении нашей поэзии и подготовившего путь к такому яркому явлению, каким был Пушкин. Мы видели школу Батюшкова. Ей он был обязан своим мастерством, но вместе с тем и своей ограниченностью. Сила Батюшкова чувствуется тогда, когда он преодолевает эту школу и проявляет свой оригинальный и незаурядный талант.
      Белинский очень часто сопоставляет имена Жуковского и Батюшкова, признавая, что первый был и крупнее и содержательнее. И вместе с тем Батюшков вовсе не является только спутником Жуковского, он вовсе не повторяет его, и в некоторых отношениях он нам интереснее Жуковского!
      "Нельзя сказать, чтоб поэзия его была лишена всякого содержания, не говоря уже о том, что она имеет свой совершенно самобытный характер; но Батюшков как будто не сознавал своего призвания и не старался быть ему верным" - так определял роль Батюшкова Белинский.
      В чем же этот инстинкт поэта, его "самобытность"? Белинский раскрывал это в сопоставлении именно с Жуковским: "Если неопределенность и туманность составляют отличительный характер романтизма в духе средних веков, - то Батюшков столько же классик, сколько Жуковский романтик: ибо определенность и ясность - первые и главные свойства его поэзии".
      И эти именно черты поэзии Батюшкова приобретают свое значение в свете дальнейших судеб русской литературы.
      Постепенное разрушение феодального уклада еще в середине XVIII в. вызвало к жизни новое направление в литературе и новые мотивы. Появилась поэзия "чувства", защита прав "души человека" на свободное проявление вне тех рамок, какими было ограничено поведение человека в строго регламентированном абсолютистском феодально-дворянском государстве. То, что робко проявлялось в низовой литературе XVIII в., то на пороге нового века получило законченное выражение в творчестве Карамзина. Носителями этого нового направления у нас в России были преимущественно представители падающего, разорявшегося дворянства. Но не все понимали гражданское, освободительное значение новых идей. Сознательная борьба с отжившим строем была уделом немногих. Голос Радищева был услышан много позднее времени его деятельности. Другие замыкались от враждебной действительности в личную жизнь, в поэзию мечты. В этом, может быть, заключался бессознательный протест против гражданских форм самодержавного государства. Но здесь была опасность уйти от жизни в заоблачные сферы мистических настроений. Этого не избежал Жуковский. И когда перед прогрессивными кругами русского общества все яснее вставали задачи гражданской борьбы, поэзия Жуковского, учителя целого поколения поэтов, вдруг стала ощущаться как чуждая, приглушающая чувство жизни и волю к борьбе. Если рассматривать это в пределах литературных понятий, то и Жуковский и Батюшков были предшественниками нового направления, получившего название романтизма. Вождем русского романтизма явился Пушкин. Но романтизм 20-х гг. был переходным периодом к реализму, сменившему романтизм в 30-х гг. в творчестве самого Пушкина (начиная с "Евгения Онегина") и его ближайших последователей.
      Вот почему так важно было, чтобы школа, которую прошли русские романтики (а это были, помимо Пушкина, и все поэты-декабристы), не отвращала их от жизни, не уводила в неопределенную "туманную даль".
      И вот в втом-то отношении школа Батюшкова была выше школы Жуковского. Правда, влияние его было гораздо уже влияния Жуковского. Белинский писал: "Батюшков не имел почти никакого влияния на общество, пользуясь великим уважением только со стороны записных словесников своего времени". Это, с одной стороны, освобождает нас от необходимости останавливаться на тех сторонах его творчества, которые выходят за пределы интересов "записных словесников"; но, с другой стороны, мы не должны забывать, что среди этих записных словесников был Пушкин, еще на лицейской скамье зачитывавшийся стихами Батюшкова.
      Пластическая форма стихов Батюшкова отражала ощущение реальных наслаждений жизни,, и это было чувство земное, приковывавшее к живой жизни, а не уводившее в мистическую даль. Белинский возводил это реальное начало в творчестве Батюшкова к его увлечению мотивами античного мира. Но он же был принужден сознаться, что Батюшков не так уж часто обращался к поэзии древних, а антологические пьесы, в которых чувство античного мира сильнее всего, относятся к последним годам его поэтической жизни, да и переведены они с французского. Конечно, это ощущение жизни было у Батюшкова неподдельным, ему лично присущим. Белинский писал: "Чувство, одушевляющее Батюшкова, всегда органически жизненно, и потому оно не распространяется в словах, не кружится на одной ноге вокруг самого себя, но движется, растет само из себя, подобно растению, которое, проглянув из земли стебельком, является пышным цветком, дающим плод".
      Отсюда и та реформа в поэтическом языке, которую произвел Батюшков. Он показал путь к преодолению книжных риторических формул, господствовавших в поэзии XVIII в., формул, от которых не освободил поэзию и такой исключительно одаренный поэт, каким был Державин. Вместо тяжеловесных торжественных оборотов, изображавших возвышенное "парение", Батюшков нашел слова, которые были восприняты современниками как "язык сердца".
      Так понималось творчество Батюшкова и его младшими современниками. Бестужев, выражавший в своих критических статьях мнение поэтов-декабристов, писал о Батюшкове: "С Жуковского и Батюшкова начинается новая школа нашей поэзии. Оба они постигли тайну величественного гармонического языка русского; оба покинули старинное право ломать смысл, рубить слова для меры и низать полубогатые рифмы".
      Своевременность поэтической деятельности Батюшкова лучше всего доказывается усвоением его поэзии младшими его современниками. Элегия Батюшкова была ими подхвачена, разработана и развита. Непрерывная преемственность связывает Батюшкова с Пушкиным. Именно Пушкин осуществил и довершил то, что начал и не докончил Батюшков. Не случайным является то внимание, с которым следил за молодым Пушкиным Батюшков. Еще в 1815 году они познакомились, и Батюшков пытался отвратить Пушкина от слишком сильного увлечения мотивами эпикурейства, внушенными его же собственными стихами. То, что не могли сделать советы Батюшкова (Пушкин решил "остаться при своем"), то совершилось впоследствии само собой.
      В первые годы пребывания Пушкина в лицее Батюшков был его любимым поэтом. Его он считал образцовым поэтом и стремился подражать ему в своих первых стихотворениях.
      В дальнейшем Пушкин продолжал стремиться к той "гармонической точности, отличительной черте школы, основанной Жуковским и Батюшковым"...
      Наиболее значительным вкладом Батюшкова в русскую литературу было создание русской элегии. Именно элегия была в центре внимания русских поэтов около 1820 г.
      Развитие элегии в начале 20-х гг. показало, что Батюшков сделал на этом пути лишь первые шаги. В 1825 г., когда Батюшков уже закончил свой творческий путь, Пушкин писал о нем Рылееву: "Что касается Батюшкова, уважим в нем несчастия и несозревшие надежды". В это время Пушкин осознал уже не только неполноту элегий Батюшкова, но и ограниченность всего элегического направления в русской поэзии. В эти годы он и Баратынский уже искали новых путей в поэзии за пределами романтической элегии. Они уже иными глазами смотрели на кумиров вчерашнего дня, уважая в них только прошлое, тот вчерашний день, без которого не наступил бы новый день в поэзии, но который уже не вернется.
      В 1830 г., или около этого времени, Пушкин, внимательно перечитывая "Опыты" Батюшкова, нанес на поля книги много замечаний. На этот раз замечания были довольно жестоки.
      И однако, судя Батюшкова со всей строгостью, Пушкин нашел в "Опытах" много прекрасных стихов.
      Таким образом, какая-то доля обаяния от поэзии Батюшкова осталась у Пушкина на всю жизнь. Это подтверждается хотя бы и тем, что до конца жизни Пушкина в его стихах проскальзывают явные или скрытые цитаты из элегий Батюшкова. И в самом деле, некоторое сродство дарований Батюшкова и Пушкина сохранилось на протяжении всего творческого пути Пушкина. Недаром Белинский утверждал, что "влияние Батюшкова на Пушкина виднее, чем влияние Жуковского. Это влияние особенно заметно в стихе, столь артистическом и художественном: не имея Батюшкова своим предшественником, Пушкин едва ли бы мог выработать себе такой стих". "Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно. Одной этой заслуги со стороны Батюшкова достаточно, чтобы имя его произносилось в истории русской литературы с любовью и уважением".
      Б. Томашевский
      ОПЫТЫ В СТИХАХ
      Vade, sed incultus...
      К ДРУЗЬЯМ
      Вот список мой стихов,
      Который дружеству быть может драгоценен.
      Я добрым гением уверен,
      Что в сем дедале рифм и слов
      Недостает искусства:
      Но дружество найдет мои, в замену, чувства,
      Историю моих страстей,
      Ума и сердца заблужденья;
      Заботы, суеты, печали прежних дней,
      И легкокрылы наслажденья;
      Как в жизни падал, как вставал;
      Как вовсе умирал для света;
      Как снова мой челнок фортуне поверял...
      И словом,весь журнал
      Здесь дружество найдет беспечного поэта,
      Найдет и молвит так:
      "Наш друг был часто легковерен;
      Был ветрен в Пафосе, на Пинде был чудак;
      Но дружбе он зато всегда остался верен;
      Стихами никому из нас не докучал
      (А на Парнасе это чудо!)
      И жил так точно, как писал...
      Ни ХОРОШО, НИ ХУДО1"
      1815
      ЭЛЕГИИ
      УМИРАЮЩИЙ ТАСС
      ... Е come alpestre e rapido torrente,
      Come acceso baleno
      In notlurno sereno,
      Come aura о fumo, о come stral repente,
      Volan le nostre fame: ed ogni onore
      Sembra languido fiorel
      Che piu spera, о che s'attende omai?
      Doro trionfo e palma
      Sol qui restano all'alma
      Lutto e lamenti, e lagrimosi Iai.
      Che piu giova amicizia о giova amorel
      Ahi lagrimel ahi dolorel
      "Torrismondo", tragedia di T. Tasso
      [ ...Подобно горному, быстрому потоку, подобно зарнице, вспыхнувшей в ясных ночных небесах, подобно ветерку или дыму или подобно стремительной стреле проносится наша слава; всякая почесть похожа на хрупкий цветок! На что надеешься, чего ждешь ты сегодня? После триумфа и пальмовых ветвей одно только осталось в душе - печаль и жалобы и слезные пени. Что мне в дружбе, что мне в любви? О слезы! О горе!
      "Торрисмондо", трагедия Т. Тассо (итал.).
      (Здесь и далее цифрами обозначены сноски, взятые из издания: К. Н. Батюшков. Полное собрание стихотворений. М. - Л., "Советский писатель", 1964.)]
      Какое торжество готовит древний Рим?
      Куда текут народа шумны волны?
      К чему сих аромат и мирры сладкий дым,
      Душистых трав кругом кошницы полны?
      До Капитолия от Тибровых валов,
      Над стогнами всемирныя столицы,
      К чему раскинуты средь лавров и цветов
      Бесценные ковры и багряницы?
      К чему сей шум? К чему тимпанов звук и гром?
      Веселья он или победы вестник?
      Почто с хоругвией течет в молитвы дом
      Под митрою апостолов наместник?
      Кому в руке его сей зыблется венец,
      Бесценный дар признательного Рима;
      Кому триумф? Тебе, божественный певец!
      Тебе сей дар... певец Ерусалима!
      И шум веселия достиг до кельи той,
      Где борется с кончиною Торквато;
      Где над божественной страдальца головой
      Дух смерти носится крылатый.
      Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,
      Ни почестей столь поздние награды
      Ничто не укротит железныя судьбы,
      Не знающей к великому пощады.
      Полуразрушенный, он видит грозный час,
      С веселием его благословляет,
      И, лебедь сладостный, еще в последний раз
      Он, с жизнию прощаясь, восклицает:
      "Друзья, о! дайте мне взглянуть на пышный Рим,
      Где ждет певца безвременно кладбище.
      Да встречу взорами холмы твои и дым,
      О древнее квиритов пепелище!
      Земля священная героев и чудес!
      Развалины и прах красноречивый!
      Лазурь и пурпуры безоблачных небес
      Вы, тополи, вы, древние оливы,
      И ты, о вечный Тибр, поитель всех племен,
      Засеянный костьми граждан вселенной:
      Вас, вас приветствует из сих унылых стен
      Безвременной кончине обреченный!
      Свершилось! Я стою над бездной роковой
      И не вступлю при плесках в Капитолий;
      И лавры славные над дряхлой головой
      Не усладят певца свирепой доли.
      От самой юности игралище людей,
      Младенцем был уже изгнанник;
      Под небом сладостным Италии моей
      Скитаяся как бедный странник,
      Каких не испытал превратностей судеб?
      Где мой челнок волнами не носился?
      Где успокоился? Где мой насущный хлеб
      Слезами скорби не кропился?
      Сорренто! колыбель моих несчастных дней,
      Где я в ночи, как трепетный Асканий,
      Отторжен был судьбой от матери моей,
      От сладостных объятий и лобзаний:
      Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!
      Увы! с тех пор добыча злой судьбины,
      Все горести узнал, всю бедность бытия.
      Фортуною изрытые пучины
      Разверзлись подо мной, и гром не умолкал!
      Из веси в весь, из стран в страну гонимый,
      Я тщетно на земли пристанища искал:
      Повсюду перст ее неотразимый!
      Повсюду - молнии, карающей певца!
      Ни в хижине оратая простова,
      Ни под защитою Альфонсова дворца,
      Ни в тишине безвестнейшего крова,
      Ни в дебрях, ни в горах не спас главы моей,
      Бесславием и славой удрученной,
      Главы изгнанника, от колыбельных дней
      Карающей богине обреченной...
      Друзья! но что мою стесняет страшно грудь?
      Что сердце так и ноет и трепещет?
      Откуда я? какой прошел ужасный путь
      И что за мной еще во мраке блещет?
      Феррара... Фурии... и зависти змия!..
      Куда? куда, убийцы дарованья!
      Я в пристани. Здесь Рим. Здесь братья и семья!
      Вот слезы их и сладки лобызанья...
      И в Капитолии - Вергилиев венец!
      Так, я свершил назначенное Фебом.
      От первой юности его усердный жрец,
      Под молнией, под разъяренным небом
      Я пел величие и славу прежних дней,
      И в узах я душой не изменился.
      Муз сладостный восторг не гас в душе моей,
      И гений мой в страданьях укрепился.
      Он жил в стране чудес, у стен твоих, Сион,
      На берегах цветущих Иордана;
      Он вопрошал тебя, мутящийся Кедрон,
      Вас, мирные убежища Ливана!
      Пред ним воскресли вы, герои древних дней,
      В величии и в блеске грозной славы:
      Он зрел тебя, Готфред, владыко, вождь царей,
      Под свистом стрел спокойный, величавый;
      Тебя, младый Ринальд, кипящий, как Ахилл,
      В любви, в войне счастливый победитель:
      Он зрел, как ты летал по трупам вражьих сил,
      Как огнь, как смерть, как ангел-истребитель.
      И Тартар низложен сияющим крестом!
      О, доблести неслыханной примеры!
      О, наших праотцев, давно почивших сном,
      Триумф святой! Победа чистой веры!
      Торквато вас исторг из пропасти времен:
      Он пел - и вы не будете забвенны
      Он пел: ему венец бессмертья обречен,
      Рукою муз и славы соплетенный.
      Но поздно! я стою над бездной роковой
      И не вступлю при плесках в Капитолий,
      И лавры славные над дряхлой головой
      Не усладят певца свирепой доли!"
      Умолк. Унылый огнь в очах его горел,
      Последний луч таланта пред кончиной;
      И умирающий, казалося, хотел
      У парки взять триумфа день единой.
      Он взором всё искал Капитолийских стен,
      С усилием еще приподнимался;
      Но, мукой страшною кончины изнурен,
      Недвижимый на ложе оставался.
      Светило дневное уж к западу текло
      И в зареве багряном утопало;
      Час смерти близился... и мрачное чело,
      В последний раз, страдальца просияло.
      С улыбкой тихою на запад он глядел...
      И, оживлен вечернею прохладой,
      Десницу к небесам внимающим воздел,
      Как праведник, с надеждой и отрадой.
      "Смотрите, - он сказал рыдающим друзьям,
      Как царь светил на западе пылает!
      Он, он зовет меня к безоблачным странам,
      Где вечное Светило засияет...
      Уж ангел предо мной, вожатай оных мест;
      Он осенил меня лазурными крилами...
      Приближьте знак любви, сей таинственный крест...
      Молитеся с надеждой и слезами...
      Земное гибнет всё... и слава, и венец...
      Искусств и муз творенья величавы:
      Но там всё вечное, как вечен сам творец,
      Податель нам венца небренной славы!
      Там все великое, чем дух питался мой,
      Чем я дышал от самой колыбели.
      О братья! о друзья1 не плачьте надо мной:
      Ваш друг достиг давно желанной цели.
      Отыдет с миром он и, верой укреплен,
      Мучительной кончины не приметит:
      Там, там... о счастие!., средь непорочных жен,
      Средь ангелов, Элеонора встретит!"
      И с именем любви божественный погас;
      Друзья над ним в безмолвии рыдали.
      День тихо догорал... и колокола глас
      Разнес кругом по стогнам весть печали.
      "Погиб Торквато наш! - воскликнул с плачем Рим,
      Погиб певец, достойный лучшей доли!.."
      Наутро факелов узрели мрачный дым;
      И трауром покрылся Капитолий.
      Февраль - май 1817,
      ПРИМЕЧАНИЕ К ЭЛЕГИИ "УМИРАЮЩИЙ ТАСС"
      Не одна история, но живопись и поэзия неоднократно изображали бедствия Тасса. Жизнь его, конечно, известна любителям словесности: мы напомним только о тех обстоятельствах, которые подали мысль к этой Элегии.
      Т. Тасс приписал свой "Иерусалим" Альфонсу, герцогу Феррарскому: ("magnanimo Alfonso!.."); и великодушный покровитель без вины, без суда заключил его в больницу св. Анны, т. е. в дом сумасшедших. Там его видел Монтань, путешествовавший по Италии в 1580 году. Странное свидание в таком месте первого мудреца времен новейших с величайшим стихотворцем!.. Но вот что Монтань пишет в "Опытах": "Я смотрел на Тасса еще с большею досадою, нежели сожалением; он пережил себя; не узнавал ни себя, ни творений своих. Они без его ведома, но при нем, но почти в глазах его, напечатаны неисправно, безобразно". Тасс, к дополнению несчастия, не был совершенно сумасшедший, и, в ясные минуты рассудка, чувствовал всю горесть своего положения. Воображение, главная пружина его таланта и злополучий, нигде ему не изменило. И в узах он сочинял беспрестанно. Наконец, по усильным просьбам всей Италии, почти всей просвещенной Европы, Тасс был освобожден (заключение его продолжалось семь лет, два месяца и несколько дней). Но он недолго наслаждался свободою. Мрачные воспоминания, нищета, вечная зависимость от людей жестоких, измена друзей, несправедливость критиков; одним словом, все горести, все бедствия, какими только может быть обременен человек, разрушили его крепкое сложение и привели по терниям к ранней могиле. Фортуна, коварная до конца, приготовляя последний решительный удар, осыпала цветами свою жертву. Папа Климент VIII, убежденный просьбами кардинала Цинтио, племянника своего, убежденный общенародным голосом всей Италии, назначил ему триумф в Капитолии: "Я вам предлагаю венок лавровый, сказал ему папа, - не он прославит вас, но вы его!" Со времен Петрарка (во всех отношениях счастливейшего стихотворца Италии), Рим не видал подобного торжества.
      Жители его, жители окрестных городов желали присутствовать при венчании Тасса. Дождливое осеннее время и слабость здоровья стихотворца заставили отложить торжество до будущей весны. В апреле все было готово, но болезнь усилилась. Тасс велел перенести себя в монастырь св. Онуфрия; и там - окруженный друзьями и братией мирной обители, на одре мучения ожидал кончины. К несчастию, вернейший его приятель Константин не был при нем, и умирающий написал к нему сии строки, в которых, как в зеркале, видна вся душа певца "Иерусалима": "Что скажет мой Константина, когда узнает о кончине своего милого Торквато? Не замедлит дойти К нему эта весть. Я чувствую приближение смерти. Никакое лекарство не излечит моей новой болезни. Она совокупилась с другими недугами и, как быстрый поток, увлекает меня... Поздно теперь жаловаться на фортуну, всегда враждебную (не хочу упоминать о неблагодарности людей!). Фортуна торжествует! Нищим я доведен ею до гроба, в то время как надеялся, что слава, приобретенная наперекор врагам моим, не будет для меня совершенно бесполезною. Я велел перенести себя в монастырь св. Онуфрия, не потому единственно, что врачи одобряют его воздух, но для того, чтобы на сем возвышенном месте, в беседе святых отшельников, начать мои беседы с небом. Молись Богу за меня, милый друг, и будь уверен, что я, любя и уважая тебя в сей жизни, и в будущей - которая есть настоящая - не премину все совершить, чего требует истинная, чистая любовь к ближнему. Поручаю тебя благости небесной и себя поручаю. Прости! Рим. - Св. Онуфрий". Тасс умер 10 апреля на пятьдесят первом году, исполнив долг христианский с истинным благочестием.
      Весь Рим оплакивал его. Кардинал Цинтио был неутешен и желал великолепием похорон вознаградить утрату триумфа. По его приказанию говорит Женгене в "Истории литературы италиянской" - тело Тассово было облечено в римскую тогу, увенчано лаврами и выставлено всенародно. Двор, оба дома кардиналов Альдобрандини и народ многочисленный провожали его по улицам Рима. Толпились, чтобы взглянуть еще раз на того, которого гений прославил свое столетие, прославил Италию и который столь дорого купил поздние, печальные почести!..
      Кардинал Цинтио (или Чинцио) объявил Риму, что воздвигнет
      поэту великолепную гробницу. Два оротара приготовили надгробные речи, одну латинскую, другую италиянскую. Молодые стихотворцы сочиняли стихи и надписи для сего памятника. Но горесть кардинала была непродолжительна, и памятник не был воздвигнут. В обители св. Онуфрия смиренная братия показывает и поныне путешественнику простой камень с этой надписью: "Torquati Tassi ossa hie jacent" [Здесь лежат кости Торквато Тассо (лат.)]. Она красноречива. Да не оскорбится тень великого стихотворца, что сын угрюмого севера, обязанный "Иерусалиму" лучшими, сладостными минутами в жизни, осмелился принесть скудную горсть цветов а ее воспомивание!
      НАДЕЖДА
      Мой дух! доверенность к творцу!
      Мужайся; будь в терпенье камень.
      Не он ли к лучшему концу
      Меня провел сквозь бранный пламень?
      На поле смерти - чья рука
      Меня таинственно спасала,
      И жадный крови меч врага,
      И град свинцовый отражала?
      Кто, кто мне силу дал сносить
      Труды и глад и непогоду,
      И силу - в бедстве сохранить
      Души возвышенной свободу?
      Кто вел меня от юных дней
      К добру, стезею потаенной,
      И в буре пламенных страстей
      Мой был вожатай неизменной?
      Он! он! Его все дар благой!
      Он есть источник чувств высоких,
      Любви к изящному прямой,
      И мыслей чистых и глубоких!
      Всё дар его: и краше всех
      Даров - надежда лучшей жизни!
      Когда ж узрю спокойный брег,
      Страну желанную отчизны?
      Когда струей небесных благ
      Я утолю любви желанье,
      Земную ризу брошу в прах
      И обновлю существованье?
      1815
      НА РАЗВАЛИНАХ ЗАМКА В ШВЕЦИИ
      Уже светило дня на западе горит,
      И тихо погрузилось в волны!..
      Задумчиво луна сквозь тонкий пар глядит
      На хляби и брега безмолвны.
      И все в глубоком сне поморие кругом.
      Лишь изредка рыбарь к товарищам взывает;
      Лишь эхо глас его протяжно повторяет
      В безмолвии ночном.
      Я здесь, на сих скалах, висящих над водой,
      В священном сумраке дубравы
      Задумчиво брожу и вижу пред собой
      Следы протекших лет и славы:
      Обломки, грозный вал, поросший злаком ров,
      Столбы и ветхий мост с чугунными цепями,
      Твердыни мшистые с гранитными зубцами
      И длинный ряд гробов.
      Всё тихо: мертвый сон в обители глухой.
      Но здесь живет воспоминанье:
      И путник, опершись на камень гробовой,
      Вкушает сладкое мечтанье.
      Там, там, где вьется плющ по лестнице крутой,
      И ветр колышет стебль иссохшия полыни,
      Где месяц осребрил угрюмые твердыни
      Над спящею водой
      Там воин некогда, Одена храбрый внук,
      В боях приморских поседелый,
      Готовил сына в брань, и стрел пернатых пук,
      Броню заветну, меч тяжелый
      Он юноше вручил израненной рукой;
      И громко восклицал, подъяв дрожащи длани:
      "Тебе он обречен, о бог, властитель брани,
      Всегда и всюду твой!
      А ты, мой сын, клянись мечом своих отцов
      И Гелы клятвою кровавой
      На западных струях быть ужасом врагов
      Иль пасть, как предки пали, с славой!"
      И пылкий юноша меч прадедов лобзал
      И к персям прижимал родительские длани,
      И в радости, как конь при звуке новой брани,
      Кипел и трепетал.
      Война, война врагам отеческой земли!
      Суда наутро восшумели,
      Запенились моря, и быстры корабли
      На крыльях бури полетели!
      В долинах Нейстрии раздался браней гром,
      Туманный Альбион из края в край пылает,
      И Гела день и ночь в Валкалу провождает
      Погибших бледный сонм.
      Ах, юноша! спеши к отеческим брегам,
      Назад лети с добычей бранной;
      Уж веет кроткий ветр вослед твоим судам,
      Герой, победою избранный!
      Уж скальды пиршество готовят на холмах,
      Уж дубы в пламени, в сосудах мед сверкает,
      И вестник радости отцам провозглашает
      Победы на морях.
      Здесь, в мирной пристани, с денницей золотой
      Тебя невеста ожидает,
      К тебе, о юноша, слезами и мольбой
      Богов на милость преклоняет...
      Но вот в тумане там, как стая лебедей,
      Белеют корабли, несомые волнами;
      О, вей, попутный ветр, вей тихими устами
      В ветрила кораблей!
      Суда у берегов, на них уже герой
      С добычей жен иноплеменных;
      К нему спешит отец с невестою младой1
      И лики скальдов вдохновенных.
      Красавица стоит, безмолвствуя, в слезах,
      Едва на жениха взглянуть украдкой смеет,
      Потупя ясный взор, краснеет и бледнеет,
      Как месяц в небесах...
      И там, где камней ряд, седым одетый мхом,
      Помост обрушенный являет,
      Повременно сова в безмолвии ночном
      Пустыню криком оглашает;
      Там чаши радости стучали по столам,
      Там храбрые кругом с друзьями ликовали,
      Там скальды пели брань, и персты их летали
      По пламенным струнам.
      Там пели звук мечей и свист пернатых стрел,
      И треск щитов, и гром ударов,
      Кипящу брань среди опустошенных сел
      И грады в зареве пожаров;
      Там старцы жадный слух склоняли к песне сей,
      Сосуды полные в десницах их дрожали,
      И гордые сердца с восторгом вспоминали
      О славе юных дней.
      Но все покрыто здесь угрюмой ночи мглой,
      Все время в прах преобратило!
      Где прежде скальд гремел на арфе золотой,
      Там ветер свищет лишь уныло!
      Где храбрый ликовал с дружиною своей,
      Где жертвовал вином отцу и богу брани,
      Там дремлют, притаясь, две трепетные лани
      До утренних лучей.
      Где ж вы, о сильные, вы, галлов бич и страх,
      Земель полнощных исполины,
      Роальда спутники, на бренных челноках
      Протекши дальные пучины?
      Где вы, отважные толпы богатырей,
      Вы, дикие сыны и брани и свободы,
      Возникшие в снегах, средь ужасов природы,
      Средь копий, средь мечей?
      Погибли сильные! Но странник в сих местах
      Не тщетно камни вопрошает
      И руны тайные, останки на скалах
      Угрюмой древности, читает.
      Оратай ближних сел, склонясь на посох свой,
      Гласит ему: "Смотри, о сын иноплеменный,
      Здесь тлеют праотцев останки драгоценны:
      Почти их гроб святой!"
      Июнь или июль 1814
      ЭЛЕГИЯ ИЗ ТИБУЛЛА
      Вольный перевод
      Месалла! Без меня ты мчишься по волнам
      С орлами римскими к восточным берегам;
      А я, в Феакии оставленный друзьями,
      Их заклинаю всем, и дружбой и богами,
      Тибулла не забыть в далекой стороне!
      Здесь Парка бледная конец готовит мне,
      Здесь жизнь мою прервет безжалостной рукою...
      Неумолимая! Нет матери со мною!
      Кто будет принимать мой пепел от костра!
      Кто будет без тебя, о милая сестра,
      За гробом следовать в одежде погребальной
      И миро изливать над урною печальной?
      Нет друга моего, нет Делии со мной.
      Она и в самый час разлуки роковой
      Обряды тайные и чары совершала:
      В священном ужасе бессмертных вопрошала,
      И жребий счастливый нам отрок вынимал.
      Что пользы от того? Час гибельный настал,
      И снова Делия, печальна и уныла,
      Слезами полный взор невольно обратила
      На дальный путь. Я сам, лишенный скорбью сил,
      "Утешься", - Делии сквозь слезы говорил;
      "Утешься!" - и еще с невольным трепетаньем
      Печальную лобзал последним лобызаньем.
      Казалось, некий бог меня остановлял:
      То ворон мне беду внезапно предвещал,
      То в день, отцу богов Сатурну посвященной,
      Я слышал гром глухой за рощей отдаленной.
      О вы, которые умеете любить,
      Страшитеся любовь разлукой прогневить!
      Но, Делия, к чему Изиде приношенья,
      Сии в ночи глухой протяжны песнопенья
      И волхвованье жриц, и меди звучный стон?
      К чему, о Делия, в безбрачном ложе сон
      И очищения священною водою?
      Все тщетно, милая, Тибулла нет с тобою.
      Богиня грозная! спаси его от бед,
      И снова Делия мастики принесет,
      Украсит дивный храм весенними цветами
      И с распущенными по ветру волосами,
      Как дева чистая, во ткань облечена,
      Воссядет на помост: и звезды, и луна,
      До восхождения румяныя Авроры,
      Услышат глас ее и жриц Фарийских хоры.
      Отдай, богиня, мне родимые поля,
      Отдай знакомый шум домашнего ручья,
      Отдай мне Делию: и вам дары богаты
      Я в жертву принесу, о Лары и Пенаты!
      Зачем мы не живем в златые времена?
      Тогда беспечные народов племена
      Путей среди лесов и гор не пролагали
      И ралом никогда полей не раздирали;
      Тогда не мчалась ель на легких парусах,
      Несома ветрами в лазоревых морях.
      И кормчий не дерзал по хлябям разъяренным
      С сидонским багрецом и с золотом бесценным
      На утлом корабле скитаться здесь и там.
      Дебелый вол бродил свободно по лугам,
      Топтал душистый злак и спал в тени зеленой;
      Конь борзый не кропил узды кровавой пеной;
      Не зрели на полях столпов и рубежей
      И кущи сельские стояли без дверей;
      Мед капал из дубов янтарного слезою:
      В сосуды молоко обильною струею
      Лилося из сосцов питающих овец...
      О мирны пастыри, в невинности сердец
      Беспечно жившие среди пустынь безмолвных!
      При вас, на пагубу друзей единокровных,
      На наковальне млат не исковал мечей,
      И ратник не гремел оружьем средь полей.
      О век Юпитеров! О времена несчастны!
      Война, везде война, и глад, и мор ужасный,
      Повсюду рыщет смерть, на суше, на водах...
      Но ты, держащий гром и молнию в руках!
      Будь мирному певцу Тибуллу благосклонен.
      Ни словом, ни душой я Не был вероломен;
      Я с трепетом богов отчизны обожал,
      И, если мой конец безвременный настал