– Прошу вас сию минуту прекратить запрещенные контакты со слабым существом мужского пола, ибо оно может расценить это движение как заигрывание…

Знаете, что ответила мне эта изящная нахалка?

– Тусуйся с безногими!

Бабы и так круче нас, но если у них вдобавок есть еще и чувство юмора, нам вообще крышка.

Обращение к промышленникам и политическим деятелям всего мира: будьте так добры, оставьте планету в том состоянии, в котором она была, когда вы на нее попали.

Аллилуйя. Клер мне написала. Цитату из Шопенгауэра: «К чему весь этот шум? к чему вся суета и волнения, все эти страхи и горести? Разве не о том лишь идет речь, чтобы всякий Иван нашел свою Марью?»

Господи, смилуйся надо мной. Завтра я ее увижу. Мне кажется, я любил ее всегда. Почему я не в состоянии сказать ей об этом? Я сторонюсь женщины, которая мне нравится, боюсь того, что меня притягивает, избегаю ту, что любит меня, и клею тех, кому я на хрен не нужен.

Клер беременна. Она мне так и заявила, ни с того ни с сего, уставившись на меня в ожидании реакции. Я выдавил из себя улыбку, лепеча: «Ты уверена? Ты уверена?» – но она поняла, что я думаю: «От меня? От меня?» Я попытался ее успокоить, но на моем багровеющем лбу словно выступило крупными буквами: «СУКА! СДЕЛАЙ АБОРТ!» Я думаю, что диалог между мужчиной и женщиной удастся еще не скоро. Основная загвоздка в том, что они читают наши мысли, а мы не думаем ничего такого, что было бы им приятно. Она разрыдалась, обозвав меня педрилой, но увы: будь это правдой, ничего бы не случилось.

Когда у меня начинается насморк, все думают, что я нюхаю наркотики. Вот что значит репутация.

Что делать: убить Клер или жениться на ней? Аборт должен состояться через три недели. Бред какой-то. В то самое мгновение, когда у нее раздулись груди, она меня возненавидела – мне даже не удастся этим воспользоваться. Ее сиськи и ее ненависть утроились в объеме одновременно.

Бывают дни на «да» и месяцы на «нет».

Снова скандал, связанный с допингом в спорте. Хватит лицемерить. Лично я за допинг. Большая часть писателей накачивается алкоголем, кокаином или амфетаминами. Почему же запрещать спортсменам то, что разрешено художникам? Представьте себе членов жюри Гонкуровской премии, предписывающих Жан-Жаку Шулю сделать анализ мочи, чтобы удостовериться, что он писал «Ингрид Кавен» не под действием запрещенных препаратов. Пора покончить с пуританством в отношении наркотиков. Зачем тогда человек производит допинги, если ими нельзя воспользоваться? Я выступаю за полную и всеобщую легализацию всех наркотиков, в том числе тяжелых, с целью заменить мафию на министерство здравоохранения.

В ночных клубах надираются, чтобы кадриться, и результат на лице: клеишься ко всем бабам подряд, потому что застенчивость тонет в алкоголе. Проблема в том, что впоследствии в нем тонет и эрекция. Правительство ошибается, заявляя, что «злоупотребление алкоголем опасно для здоровья»: напротив, это прекрасное средство от СПИДа!

Амели Нотомб не такая уж страшила. У нее серо-зеленые глаза и очень красивые белые руки с длинными тонкими пальцами. Меня буквально завораживает ее тихая мифомания. Когда я говорю ей, что она похожа на Кристину Риччи, она замечает: «Я знаю». Когда я спрашиваю, как она поживает, она говорит: «Не знаю». И становится просто красавицей.

Мы в Бриве-дуриве. Меня снова сводит с ума Амели Нотомб (говорю с ней с полным ртом фуа-гра). Мы собираемся пожениться, хотя бы просто для того, чтобы купить замок, жить каждый в своем крыле и общаться исключительно через жутко раболепных лакеев.

Она: Мы могли бы написать книги друг о друге.

Я: Моя будет лучше.

Она: Само собой, тема-то интереснее.

Эта девица – полная для меня загадка. С ней происходят только странные вещи. Например, однажды она прыгнула с парашютом, но он не раскрылся, и она упала вниз с 300 метров даже не поцарапавшись. Она объясняет, что сделана из резины, и в качестве доказательства отставляет большие пальцы на 180 градусов. (Да я и так верю ей на слово: не будь она резиновой, как бы она вынесла свой успех?)

В отличие от мисс Нотомб, я не помню себя в раннем детстве. Разве что я летал от года до четырех. Отец бегал со мною на руках по квартире, изображая самолет. Я пролетал над паркетом, слаломом пробирался между комодами и, слегка касаясь белых стен, делал мертвую петлю в гостиной. Я приземлился, только когда отец ушел от нас.

Успех могут вынести лишь крайне претенциозные особы. Ибо они находят, что он в порядке вещей. Для них как раз безвестность была бы неестественной, непонятной, неприличной. Когда вдруг то, что они делают, начинает пользоваться признанием, у них не рвет башню, они просто думают: «Ну наконец-то, давно пора». Короче, единственный способ не зазнаться – это зазнайкой родиться.

Я-то думал, что мир подарен мне от рождения! Мир не дарится – он покупается.

Сложность не в том, чтобы ответить на вопрос, зачем мы живем, а в том, чтобы не задавать его себе.

Ужинаем с Людо в «Ами Луи», по соседству с Ванессой Паради и Джонни Деппом.

Глядя на эту прелестную парочку, Людо, мой женатый друг, хандрит еще больше:

– Ну как это у них получается? Моя жена так страдает от жизни со мной… Хуже всего ее испуганный взгляд.

– Испуганный? Ты ее бьешь?

– Нет, но мне кажется, она все время боится, что я от нее сбегу. Это меня нервирует. Плевать, что мы не спим, но от ее страха я впадаю в черную тоску. Мне кажется, что я чудовище. Тебе, холостяку, этого не понять…

– Холостяков женщины боятся не меньше, уверяю тебя: их страшит моя свобода, моя неряшливость, они боятся в меня влюбиться, подхватить какую-нибудь заразу или, того хуже, вообще ничего не почувствовать. Наверняка я занимаюсь любовью реже, чем женатые мужики.

– Если только они не хранят верность женам!

– Знаешь, мне кажется, я сексуальный психопат.

– Что? Ты садо-мазо, зоофил, педофил?

– Нет, я еще извращеннее. Я хочу, чтобы меня любили. А что Пенелопа? Ты по-прежнему с ней встречаешься?

– Нет, меня это не возбуждает с тех пор, как слишком возбуждает ее.

Лучшая фраза недели, как это частенько случается, принадлежит Анджело Ринальди: «Роман – это не что иное, как переход из безвестности в забвение, не более того».

Подведем итоги: я люблю Клер, но она не хочет меня видеть; Пенелопа хочет меня, но я больше не хочу ее видеть. С тех пор как мою последнюю книгу перевели тут и там, я все время в разъездах. Я пользуюсь присутствием фанаток в ночных клубах. Культивирую в себе интересную горечь, которая служит мне разменной монетой. Вместо того чтобы признать, что мне повезло, я все время жалуюсь. Ненавижу всех, кто хоть в чем-то на меня похож. Мир представляется мне безликим, потому что я бываю только в аэропортах и на дискотеках. На всем земном шаре фоном служит одна и та же песня. Глобализация проявляется прежде всего в музыке. Земля превратилась в танцпол. В этом дневнике я описываю новое явление: всеобщую дискотекизацию мира. Недавние исследования показали, что дискотека занимает первое место в списке развлечений – и трат – 18-24-летних (оставляя далеко позади кино, театры, концерты… и книги).

Клер сделала аборт, не предупредив меня. Я попытался дозвониться в больницу, но дежурная медсестра сказала, что не имеет права сообщать имена пациенток. Навестить ее нельзя: сегодня в 15 часов эмбрион был высосан в небытие, откуда он, собственно, и не должен был выходить. Как помириться с женщиной после всего того, что я ей устроил? Можно ли причинять ей такую боль под тем лишь предлогом, что любишь ее слишком сильно, чтобы сделать ей ребенка?

Писать – значит ждать: писатель, словно киноактер между двумя эпизодами, частенько просто сидит на стуле и ждет своего выхода.

Утонченная шутка недели: знаете ли вы, какая разница между женщиной, у которой месячные, и террористом? С террористом можно договориться.

По-моему, мне надо перестать думать. Я долго думал, прежде чем пришел к этому заключению.

Взяв себя и свой «Нокиа» в руки, я звоню Клер. Не повезло, нападаю на ее сына. Противно. Такое ощущение, что я Клокло, исполняющий песню «Телефон плачет».

– Послушай, мама есть? Скажи ей: «Мама, это тебя».

– А, это ты, Оскар? Даю тебе маму.

Я уже собрался было затянуть припев «Тееееееелефоооон плааааче-ееет…», но тут Клер внезапно взяла трубку.

– Что случилось? Что ты тут забыл?

– Тебя.

Телефон не плачет.

– Знаешь, у меня новый любовник. Прощай.

– Подожди. Я не могу без тебя жить.

– Поздно. Иди ты на хрен!

Ту-у. Ту-у.

Она «тутукает», а я превращаюсь в койота, воющего на луну. Телефон рычит. Телефон несет вздор. Телефон пищит. Телефон дает отбой. Телефон кричит.

Понтий Пилат – властитель дум нашего времени. Трусы, избегающие ответственности, умывающие руки, чтобы не принимать решения, – вот вы кто. Мы все – покорные замороченные Понтии Пилаты, приходящие в ужас при мысли о том, что надо усомниться в этом мире, который выше нашего понимания, и в его тайнах, поскольку мы уже даже не делаем вид, что они – наших рук дело. Ролан Барт говорил: «Понтий Пилат – это не человек, который не говорит ни да, ни нет, а человек, который говорит „да“». Мы считаем, что негодуем, а на самом деле молча киваем. И к тому же надеемся держать руки в чистоте.

Все так чудесно в пяти сантиметрах от лица женщины, которую, может быть, сейчас поцелуешь. С этой точки лучше не сдвигаться. Продолжение явно будет не так невинно.

Мне ни в коем случае нельзя было склоняться к Клер, когда я увидел впервые ее белоснежное, чистое тело в весенней ночи. Надо было держаться подальше, на космическом расстоянии.

Гадаю на ромашке, думая о Клер:

– Дура – не дура, клюнет – поцелую, к сердцу прижму – к черту пошлет…

Боль меня не отпускает, я не могу забыть ее.

Когда я ее вижу, мне кажется, что она подурнела, когда не вижу – что похорошела. Она вульгарна, шумна, безумна, слишком громко смеется, безвкусно одевается, этакая Марлен Жобер для бедных, Николь Кидман для нищих, носит шлёпки в разгар зимы, ездит на уродской тачке, набитой детскими креслами, у нее двое детей от разных отцов, она трахается, как ненормальная, один, два, три, четыре раза подряд ей мало, она визжит и засовывает себе туда еще и пальцы, она ненасытна и пресыщена одновременно, ей на все плевать, Клер тоскует, я тоскую по Клер, и всякий раз, бросив ее, чувствую себя опустошенным. Она произошла в моей жизни. Со мной редко кто-то случается.

Эсэмэски – новомодное средство общения. Все посылают друг другу записки на мобильные телефоны. Мы вернулись к телеграмме, к эпистолярному жанру, к опасным связям. Например:

Ладно, это, конечно, еще не Шодерло де Лакло, но мы потихоньку к нему приближаемся. Скорость и краткость этих записок заставляет преувеличивать чувства и желания. Одна моя подружка пожаловалась вчера:

– Надоели мне эти «эсэмэс-lovers»!

Во Франции произошла колоссальная революция, а все как воды в рот набрали! Национальная ассамблея разрешила вазэктомию. Это означает, что в скором времени все растущие легионы Оскаров Дюфренов смогут добровольно себя стерилизовать, чтобы развратничать без гондонов и детей. Вот радости-то: эгоисты, слава богу, перестанут размножаться. Когда же наконец вазэктомию будет покрывать медицинская страховка?

Нашел способ тискать сиськи задарма: достаточно заявить, что они искусственные. Тетки до смерти обижаются, вмиг задирают футболки и просят пощупать и убедиться. Не сдавайтесь сразу, будьте профи. Скажите:

– Операция прошла хорошо? Ну надо же, в жизни не скажешь, что силикон.

– Ты что! Они настоящие! Ты пощупай, пощупай!

Стриптиз на халяву и тисканье сисек обеспечены. Что надо сказать? То-то же. Спасибо, Оскар!

Хорошо бы сегодня со мной произошло что-то интересное. Думаю, от этого выиграли бы все на этой странице.

Веду младшую сестру приятеля к «Чену» (это лучший китайский ресторан в Париже). Читая меню, она восклицает:

– Тут слишком всего много, у меня сбой в системе принятия решений.

Молодые выражаются все более странно. Например, я понятия не имею, как на верлане сказать «антиконституционный». Ужин не удался ввиду полного отсутствия общих тем. Обжегшись на Клер, дую на воду. Потому-то я ее и потерял. Пока, общаясь с женщинами, я буду бояться, что мне будет больно, я не влюблюсь. Иногда я думаю, что в нашем веке уже больше никто ни в кого не влюбится. На кой черт? Поколение панцирных. Мир насекомых. Армия броненосцев. Любовь? Сколько подразделений?

Страсбург – это Амстердам без косяков в свободной продаже (но эльзасское вино дозволено). Я грызу соленые крендельки и размышляю о Европе. Опьянение в готическом городе изысканно; серебристая вода в канале отражает фахверковые дома и высокие сапоги эстонских шлюх. В «Ливинг-рум» (ул. Балейёр, 11) обстановка буржуйской помпезности. Напеваю «You are My High», хит морозных ночей. Много пить вредно, особенно сидя: вставляет, только когда встаешь с места. Идти не получается, приходится снова садиться, и вот тут начинаются настоящие неприятности. Далее наступает черед кислой капусты с сосисками, потом заваливаемся в «Авиаторов» (адрес потерял). Почему вечно приходится выбирать между блондинками, брюнетками и рыжими? Я бы потусовался с блюнеткой, брондинкой и блыжей! Уже 7 часов утра; ни фига не стоит. В этот час бедняки идут на работу.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.