легко; меня все хвалили; и я очень гордился успехами не по существу, а потому что стилизация мне удалась; я, бездарный в науке, оказался мальчиком с пониманием, чуть ли не с талантом; два года я тешился удачей; с третьего класса она надоела мне, с четвертого ? перестал учиться бессмыслицам (Элленду-Зейферту, хронике исторических дат и греческим исключениям), но катил мимикриприлежного воспитанника перед собою, как колесо, до… седьмого класса; после же переменил стиль «прилежного»на «оригинала-декадента»;странно: большинство из учителей считалось с моими обоими стилями: уважали «прилежного»в неприлежном и робели, опасливо озираясь на… «декадентa»(их так было мало еще).
      Был момент, после которого версия о моей бездарности упала во мне; я увидел в себе свой индивидуум; переживания эти связались мне с чтением Упанишад; это было в 1896 году; неверие в свои силы сменилось ощущением силы «Я»;как это ни странно, ? я осознал себя волевой натурой; я понял, что беру не лобовою атакою напролом, а мягкой уступчивостью и тем, что скоро мне осозналось как многострунность; уступая перед прямолобым упрямством людей примитивно-волевых (твердые глаза, квадратный подбородок и сокращение мускула), я обтекаю и справа, и слева: обхожу с обоих флангов в моменты кажущегося безволия и мягкости; этим и обусловился в душе смутный позыв к прорыву моему во внешний мир со «своим»словом о мире; в 1895 ? 1896 годах это переживалось как жест; и это сказывалось во всем: парадоксально защитил «декадентов»,и вместо смеха ? уважение; набросал для гимназического журнала в первый раз в жизни отрывок в прозе (с «настроением»), а товарищи удивились, сказали: «художественно». Сыграл «Деция»в домашнем спектакле; и ? ничего; придумал из ничего античные костюмы; и опять ? сошло; к чему бы, шутя, ни подходил, ? выходило; выходило с фокусами, которыми потрясал бабушку, и с уменьем, взлезая на четыре стула, поставленных друг на друга, стоять на верхнем с горящею лампою на голове.
      Профессии еще не виделось ? никакой; стоял на распутье; но знал, что, куда бы ни направил волевую энергию «этого», моего, будет по воле моей; в 1895 году я стоял на пересечении многих деятельностей, как бы прицелясь в линию будущих лет; став в этом пункте, я вижу ясно, что я мог бы быть: философом, поэтом, прозаиком, натуралистом, критиком, композитором, теософом, циркачом, наездником, фокусником, актером, костюмером и режиссером; куда бы ни направилась воля моего индивидуума, то и двинулось бы по линии лет, развивая свои приемы и стили; и впоследствии, выбрав прицел и сказав твердо «буду писателем»,я сознательно в тылу за собой оставил возможность тактических отступлений к истоку воли; имел волю сработать свое ремесло, я имел волю к резерву: при случае переменить ремесло. И впоследствии я про себя не верил в легенды о безвольной мягкости «Бориса Николаевича»,отрицающего принципиально биологическое выражение воли: прямолобый напор; сумма моих волевых действий не в волевой прямолобости Б. Н. в проведении своей личной линии в каждом из пересекаемых коллективов, в себя расширении, себя растворении в каждом для окраскиeгo; интенсивность этих окрасок в градации коллективов, достигаемая в обезличении волевой «личности»Б. Н., обратно пропорциональна этому обезличению; скажу: я был влиятельней в сфересвоей, нежели в центре сферы иль личности; сумма этих центров (сумма книг, лозунгов и т. д.) менее суммы незаметных углов преломлений жизни коллективов, в которых я работал; иногда я влиял не из себя, а из других на целое коллектива.
      Скажу: я более волевой человек, чем мыслительный или эмоциональный; но моя воля имеет мягкоевыражение; она в сфере моего индивидуума, ставящего и убирающего вовремя свои модификации-личности; представления наши о «волевой натуре»? представления героические; «герой»? волевая натура греческого периода культуры; такой «герой»гибнет как личность, перевоплощаясь в наш период жизни; волевые натуры нашего времени проходят как не имеющие личной воли; этой азбучной истины нашего времени не понимают пародирующие из себя «волюнтаристов»безвольные индивидуальности; такою индивидуальностью я, например, считаю Валерия Брюсова, одно время поставившего себе девизом меня «сражать»;этот спорт его длился в эпоху 1904 ? 1906 годов; и, однако, есть указания его о странном факте, что он считал себя… побежденным мною ( «мифизация»им наших отношений в эпоху 1904 ? 1905 годов в его романе «Огненный ангел», где он меня «удостоил»роли графа Генриха).
      Ритм доверия к миру «моего»,ставшего миром моей воли, мне открылся внутренне чтением «Упанишад». «Само»осознало себя; мои игры всерьез, как упражнения в самосознании, как йога жизни, впервые предстали передо мной тогда именно; и стал приоткрываться первый идеологический отрезок в тенденции забронировать выход во внешний мир: от Упанишад к Шопенгауэру ? отрезок пути от 1896 года к весне 1897.
      Этому внутреннему переходу игры в воление соответствует и внешний выход мой в мир квартиры М. С. Соловьева, где я укрепляю впервые свою позицию как имеющего своеслово; здесь мне открыт выбор слов нового словаря: словаря искусств; и между прочим: мне попадается слово символ, как знак соединения «этого»и «того»в третье их, вскрытое в «само»моего самосознающего «Я»;слова «символ»и «символизм»я механически заимствую от французских символистов, не имея никакого представления о их лозунгах; мне до них и нет дела; у меня ? лозунг свой: мое «само», вчера бывшее «этим»,а сегодня ставшее «Я»в овеянности Упанишадами; произведения символистов (стихи Верлена, «Serre chaude» Метерлинка) отбрасывают меня к странным играм моим в «нечто багровое»; брюсовские же «декадентские»стихи меня волнуют, как воспоминания о доисторических бредах моих первых сознательных мигов, давно преодоленных в символизациях; если бы я провалился в «бред», не имея стихии «символа»,или третьего( «бред»? хаотическое «первое»без «второго»), я попал бы в миры «мертвецов, освещенных газом»,и «бледных ног»(я кошмары подобного рода видывал в детстве); стихотворения первых «символистов»в эпоху 1897 ? 1899 годов воспринимаются мною, как «кошмаризм»,а не «символизм»;это ? мир «декадентства», «болезнь чувствительных нервов»;здесь нет умения владеть хаосом.
      Декадентством я заинтересован: не непонимаю его; но мое моттотого времени: оно должно быть преодолено; я волю большего. В эту эпоху я увлекаюсь стихами Жуковского и Бальмонта; но Фет заслоняет всех прочих поэтов; он открывается вместе с миром философии Шопенгауэра; он ? шопенгауэровец; в нем для меня ? гармоническое пересечение миросозерцания с мироощущением: в нечто третье.
      Конечно, он для меня ? «символист».
      С 1897 года начинается эпоха моего бурного литературного самоопределения; оно началось с самоопределения философского полгода ранее; в мою лабораторию сознания одновременно вливаются: Белинский, Рескин, символисты и «Фритьоф» Тэгнера, Ибсен и Достоевский, Беклин и Врубель, Григ и Вагнер; вообразите взворот ? стилей, догадок, познавательных проблем; я ? вымыт; из уст моих бурно хлынул на меня самого удививший поток слов, направленный одновременно и к назиданию товарищей по классу и барышень Зубковых, которым проповедую буддизм; я осмеливаюсь не соглашаться: с отцом и с профессором Корсаковым; «Боренька»лопнул сразу; и «Валаамова ослица»? заговорила; все ? озадачены: не понимают, подсмеиваются, но… как-то осторожно; и все ? меняют стиль: смех смехом, невнятица невнятицей, но ? жест, поза, убедительно воздетый палец и решительное отрицание всех критериев вкусов и того, что считается полезным и нужным, ? впечатление производит; мои товарищи ? приверженцы того или этого; я не только приверженец «декадентов»;я ? выступающий с проповедью от самого себя.
      С этим надо считаться.
      И в восьмом классе гимназии с «декадентом»Бугаевым, уже читающим Канта и имеющим что ответить и Смайльсу, и Конту, и Спенсеру, считаются: воспитанники, учитель русского языка и сам испуганный латинист (некогда ? гроза класса).
      Я пишу стихи, ультра-декадентские отрывки в прозе, громадный критический дневник (все ? потеряно); но я ? не декадент; и даже ? не шопенгауэровец.
      Я ? сознательный символист; и по-своему переделываю систему Шопенгауэра, пусть во внешне беспомощных усилиях, но внутренне ? в усилиях оригинальных; эстетика Шопенгауэра мною используется своеродно, заостряяся в символизме; мое древнее «это»? воля, «то»? представление; соединение «этого»и «того»? не закон мотивации, как у Шопенгауэра, а символизационный ритм себя строющего символиста-индивидуалиста; выход к Гартману мной отвержен; разбор индивидуализма Ницше ? на очереди; но уже ясно, что символизация Ницше при помощи сверхчеловека неприемлема априориустановкой моей позиции: сверхчеловек ? трансцензус, подкид и выкид человека в то, чего в нем нет; у меня есть высшее, третье,внечеловеческое в человеческом; сверхчеловек просто ? индивидуальное «я»,как сверх личность; мы все ? сверхличны; мой имманентизм, соединяясь с думами о «Само», «Духе»и о «Христе», пережитом некогда в символизациях арбатской квартиры, под влиянием разговоров в квартире Соловьевых и встреч с философом Соловьевым, главное, под опытом моих индивидуальных переживаний, соединяющих образы современности с «Апокалипсисом»и Достоевским (конец мира, пережитый в Троице-Арбатской церкви и потом на Воронухиной горе в Москве), ? все это опытно предесцинирует будущее преодоление 1) шопенгауэрианства, 2) ницшеанства по линии слов: символ ? теургия;слово последнее встретится скоро; в нем я найду термин для выражения максимального напряжения символизма в личности, расширяемой в индивидуум (т. е. в «сверх-индивидуум»,по Ницше); «символизм»в общем виде ? ток волевого напряжения в процессе разряжения его во внешний мир; искомое слово «теургия»(не найденное еще) ? символический ток высокого напряжения, преобразующий действительность, коллективы и «я»;преображение это выглядит концом мира для противящихся процессу преображения; конец мира ? революционный шаг: удар тока по спящим; второе пришествие ? в «я»,через «я»? то же: в аспекте положительного раскрытия процесса преображения.
       Теургия? ритмы преображения: в нас.
      Вот ? мой ход на религию, недостаточно учтенный Соловьевыми и «соловьевцами»; мой ход на всю линию религии ? только через символизм, катастрофизм, взрыв: «Се творю все новое»? мое мотто; и этим: творю новое «я»и новое «мы»; мы ? коллектив, община; она религиозна в смысле насыщенности ее волевой энергией символизма, который теперь для меня ? йога действий над «я»и йога ритмов всех «я»,перерождающих сперва свой индивидуальный центр, теургическую коммуну, или точку приложения рычага, плавящего мир.
      Тут уже без достаточно собранных логических оформлений собраны мной все темы моей жизни; тема третьегомира, царства символа, индивидуума, тема многострунности: многие личности, строющие «Я»,образуя индивидуума, по тому же закону видоизменяют сложение индивидуумов в индивидуум высшего порядка, иль церковь-коммуну (тут ? влияние идей отца о монадах многих порядков в динамике переложения и сочетания их); если бы в те годы я наткнулся на формулу определения церкви Макарием Египетским, я бы сказал: «Вот, что я пытаюсь выразить в развитии своего символизма в социальную фазу». Привожу цитату Макария: «Церковь можно разуметь в двух видах: или как собрание верующих, или как душевный состав. Посему, когда церковь берется духовно ? в значении человека, тогда она целый состав его, а пять словес его означают пять… добродетелей» (Беседа 37-я «О… духовном законе»). Трудную духовную истину о церкви, как пяти принципах ритма в человеке, я не умел сформулировать, но ? ощущал. И если бы я знал в те годы учение о числовых индивидуумах как комплексах, то я выразил бы свою социальную символику в аритмологии (этой социологии математики).
      Я волил в представлениях о религиозной общине преодоление духовно-революционное всех традиций представления, понятий общества, личности, искусства, банального индивидуализма в творимую новую культуру; это новотворимое энергией символизма ? религия, не имеющая ничего общего с миром традиционных религий; такая религия ? с усилием вынашиваемый мной, юношей еще, мой символизм, требующий выволакиваний его из лично-индивидуальной фазы (символизм под личиной личного) в индивидуально-социальную фазу.
      Эта фаза, поволенная мною, и есть мой влом с «моим»в общество; я, как символист, если не являюсь социальным реформатором (вернее ? преобразователем), ? не символист, а субъективист; дело не в личных усилиях Бориса Бугаева, а в целеустановке индивидуума моего: мое «или ? все, или ? ничего».
      Вот что отделяло меня до присоединения к группе московских символистов от этой группы: воля к преодолению «маски»символизма, налета «личности» на нем («субьективной имагинации» в терминах Штейнера); и вот что отделяло меня не только от всех примесей традиций и историзма в официальной церковности, но и в философии Владимира Соловьева, когда я еще, так сказать, смутно чалил на нее; термин «теургия»был взят мной потом в новом смысле; лишь в ряде годин сумел я отделить мое взятие «термина»от взятия «термина» Владимиром Соловьевым; необычайная трудность в формулировке столь сложной позиции юношей, необычайность размаха в дерзости перевернуть вселенную «вверх дном», опять-таки не осознанная до конца, ? предесцинировали ряд недоразумений моих во встречи с людьми и ряд недоразумений с собою в процессе логического раскрытия своей концепции; отсюда ? беспомощность ряда статей, уже поздней мной написанных; беспомощность ? в ненахождении выражений, а не в сознании своей позиции в себе.
      В восьмом классе эти лозунги моего символизма еще в полной мере мимикрировали под формою чужих систем и идей, которые я прилаживал к своему миру. В 1899 году Соловьев указывал мне на направление моего плавания по морю жизни; направление ? «Апокалипсис»: «Ce творю все новое»; компас, руль ? зависели от меня; руль ? умение владеть проблемой творчества; стрелка компаса ? символизм, притягиваемый магнитом нового мира (говоря максимально), или новой культуры (говоря минимально); между максимумом и минимумом ? мои хитрейшие модуляции в приоткрывании и призакрывании лозунгов; а суденышко, отстраиваемое наспех из ветхого материала, или «Арго», плывущий за солнцем жизни, ? моя заботливая починка философии Шопенгауэра на свой лад, где «пессимизм»? мимикри, иль защитный цвет официально модной философии того времени; собственно, я проповедовал апокалипсизм под флагом катастрофизма, умеренного минимально в трагизм, в антиномизм «этого»и «того», преодолеваемый в символе.
      Таков я в смутном волении себя, гимназиста; пока еще я символист «по-своему»; единственный спутник мой в символизме, не до конца проницающий символизм, маленький С. М. Соловьев.
      Ни с кем из тогдашних символистов я не знаком; да и, признаться, не интересуюсь ими; они ? «декаденты». Но предесценирована моя ближайшая встреча с Владимиром Соловьевым, Ницше, Мережковским и Блоком.
      Я попадаю на линию Шопенгауэр ? Вагнер ? Ницше (по линии преодоления пессимизма в индивидуалистический символизм); я, поклонник Ибсена, Достоевского, ? трагик;меня несет к темам «Происхожденья трагедии» Ницше; но мой «апокалипсизм»заставляет брать меня проблему трагедии личности шире; она ? симптом общего кризиca; но этот же кризис есть симптом наступления новой эры, следующей за ним: «Ce творю все новое». Я брежу старцем Зосимой и князем Мышкиным; в классической линии трагического миросозерцания тесно мне, потому что моя проблема ? проблема антиномии между субъективистическим символизмом и религиозным.
      Таким я появляюсь в университете.
      Дарвин, механицизм, проблема естествознания взвивает новые водовороты идей: куда повернуть руль моего «Арго». Как примирить, с одной стороны, борющихся в моей душе Соловьева и Ницше; с другой ? самую проблему их борьбы в душе с проблемой естествознания; Соловьевы тут не помогут; естествознание чуждо им; опять-таки: ориентирует сперва линия, связанная с Шопенгауэром, моей центральной станцией идеологических экскурсов; эта линия, с однои стороны, волюнтаризм (Вундт), допускающий переложения себя в энергетику (Оствальд); с другой ? «Философия бессознательного»Гартмана, отдающая много места проблемам естествознания; если преодоление Шопенгауэра вперед? символизм, то базирование его в назад? естествознание.
      Новый круг мыслителей вычерчен мне в университете: Гартман, Гефдинг, Вундт, Оствальд, потом Ланге; они суть средства, формующие мне мою философию естествознания, питаемую уже из специального чтения: Гертвиг, Катрфаж, Делаж, Дарвин, Геккель и т. д. Позднее сюда присоединяется частично Спенсер.
      Здесь уже, с первых курсов, определяется и проблема моего мировоззрения: проблема переведения стрелок с одних рельс мысли на другие; рельсы ? методология; этих рельсовых путей много: 1) частные науки (физико-химические и биологические) с их частнымифилософиями; 2) параллелизм и волюнтаризм, 3) трагизм, индивидуализм с обоснованием в них символизма, 4) соборный символизм (проблема коммунизма и теургизма). Меня занимает проблема со-существования многих путей и установление порядка в преодолении одних путей другими; многоступенчатость познания стоит предо мною;но рельеф ? туманен; стрелки, пересекающие параллельные рельсы, всюду в пересечении рисуют мне ножницы: тои это; задание ? всюду; преодолеть то, это? в третье; третье же ? символ.
      Так символизм в эти годы ? проблема ножниц и антиномий, подымаемая на плечи, как крест, ? с обещанием: преодолев смерть на кресте, воскреснуть в новой, воистину новой, человечеству нужной мировоззрительной сфере: в сфере символизма, как критического мировоззрения.
      Теория знания символизма еще далеко не ясна, но я переживаю весь пафос искания ее и утверждения ее: она ? должна быть; она ? золотое руно, к которому чалит мой «Арго». Я не обещаю легко выпрыгнуть из «ножниц», которые ? следствия веления моего себе: пересечь линию мысли в разрешении многопутейности в иерархию познаний и творчеств; самое мировоззрение в этом решении ? поволенный «путь»: выйти из трагизма границ познания; таким я вижу себя; но не таким видят другие меня; они видят меня не в усилии преодолеть критически «ножницы», а видят ? раздираемого «ножницами»; «ножницы»? торчат из меня: я их не утаиваю; многие объясняют их ? противоречивостью моих устремлений и их неувязкою; Соловьевы не понимают, для чего я отстаиваю естествознание; отец, ценящий меня именно в моей линии естественнонаучных мыслей, не понимает, при чем эстетика, Шопенгауэр и Соловьев; мой товарищ по курсу художник Владимиров не понимает моей философии (берет по линии естествознание плюс эстетика); более понимает меня в проблеме ножниц А. С. Петровский, товарищ по курсу; и с 1899 года между нами начинается ряд живых мировоззрительных бесед.
      Понятно, почему я вперен в анализ антиномий («Я» и «мы», наука и религия, Ницше и Соловьев, богоборчество и «Апокалипсис», гибель культуры, преображение жизни, представление и воля, Аполлон и Дионис, пространство и время, зодчество и музыка, сознательное и бессознательное, витализм и механицизм, Декарт и Ньютон, теория эфира и теория тяготения и т. д.); в поисках пересечения я старательно, так сказать, сплетаю из противоречий венок; и он уже достаточно колюч для меня: венок из терний; выход не в отрезе от сложности ? в гармонизации; но прежде всего ? установка порядка вопросов и граней вопросов; синтез не в этом соположении, а в конкретном пересечении, не в «сюнтитэми»(сополагаю), в «сюмбалло»(соединяю).
      Мне уже ясно, что путь нового соединения ? в сложении новой культуры; то ? путь поколений, а не ? написанье системы; но этого не понимает никто из тех, с кем дружу; они видят во мне упорядоченность в одной из многих, мной намеченных линий; для Владимирова благополучна моя эстетика; для Соловьевых ? религия, для отца ? естествознание (он очень гордится, что профессор Умов оценил мой реферат «О задачах и методах физики»); но ни для кого не благополучен во мне тот факт, что я не довольствуюсь эстетикой, религией и наукой, а выдвигаю по-своему проблему цельности под формой символизма; в моих «ножницах»не видят точки пересечения двух линий в третью, что вполне сказывается в перемещении центра споров с Петровским от 1900 года к 1901 году; в 1900 году Петровский нападает на проблему символизма во мне, так сказать, справа: от скепсиса Ланге, естествознания; ему видится «мистика»и туман в религиозных акцентах моей проблемы; а в 1901 году, в несколько недель перелетев через «ножницы»,он уже оспаривает меня слева: от ортодоксальной религии; оспаривает опять-таки мною волимый символизм на базе критической философии.
      Мне приходится отбиваться и справа, и слева, и спереди, и с тыла; это ? бой за действительную точку пересечения моего мировоззрительного многогранника; так я подыскиваю бронировку этого центра, символа в лозунгах: 1) многорядности знаний, 2) ограничения познанием знаний, 3) переложения и сочетания формул знаний друг в друга для построения эмблем смысловых фигур, 4) преодоления отвлеченного познания в мудрость символизма на этом пути.
      Теза, внесение которой в символизм принадлежит мне (в 1904 году), вынашивалась в 1900 ? 1902 годах, в бытность мою студентом: символизм плюс критицизм;и никогда: символизм минус критицизм.
      Сам символизм в своих поступательных движениях акритичен, потому что он мудр, а мудрость ? гиперкритична; но в действиях отражения нападения с тылу символизм превращает самую философию критицизма в меч, падающий на догматику, откуда бы она ни шла (от материализма или от теологизма).
      Мне теперь ясно ? до ужаса: я был ? один, как перст, а один ? в поле не воин; но я тешил себя социальной фикцией, будто бы есть какие-то друзья, которые меня тут именно понимают; меня тут именноне хотели понять: ни Владимиров, ни С. М. Соловьев, не говоря о товарищах по курсу; и не понимали впоследствии: Мережковские, Блок, Брюсов и Вячеслав Иванов; отсюда ? постоянная тема себя сниженияименно в этом пункте и добровольный ракурс пространственных, так сказать, представлений о символизме в плоскостных проекциях ? таких-то для Брюсова, таких-то для Блока; иногда этот вынужденный подгиб себя под других, от нежелания другими выпрямить во весь рост проблему, переживался как нечто изнуряющее до крайности; и почти ? унизительное; отсюда этот тон мой ко многим с «извините пожалуйcтa»и с «так сказать, согласен»;он ? от нежелания обидеть человека указанием на его мировоззрительную плоскость и от надежды постепенно, бережно и нежно раскрыть ему глаза; так начинал я возиться с людьми; впоследствии всего сказывалось, что «извините пожалуйста»принималось за чистую монету; какой-нибудь очередной «друг»,попутчик в отрезке пути, на этом тоне моего бережного отношения к его ограниченности строил тон ничем не оправдываемого превосходства и «потрепательства по плечу»,что поздней приводило к естественной консеквенции; нога того или иного «друга»,снисходительно легшая на мое плечо, скидывалась резким движением; и наши отношения вступали в очередную фазу моего якобы «бунта». Но бунта ? не было. Бунт основной ? в том, что самоуверенное трактование меня в искажающей меня «личной»проекции подходило к границе допустимости, после которой «минимализм»мой на почве бережности к другому сменялся толчком «максимализма»,скидывающим каблук «друга»с моего плеча. Бывали отношения, которые кончались внезапно по закону пословицы: «Посади свинью за стол, она и ноги на стол».

4