Всеволожского, там стоял зеленый дачный дом, построенный другим дедушкой - столяром. Там проходило самое раннее детство - все эти карты на темном чердаке и голые попы на помойке (игра в доктора) и война с осиными гнездами...
      Все же там была дача, а Отчего дома - не было. Нынче в России все изменилось - повсюду леса и пилы, полным ходом идет постройка множества новеньких Отченьких домов - скоро будет как в Америке, а Америке - Отчий дом есть почти у каждого - ничего, что он часто находиться в какой- нибудь жопе, типа Мид-Вест Индианы - и к тому же в весьма захудалом состоянии - все равно это здорово, когда он есть. Раньше - в додвадцатом веке - и в России у многих эти Отчие дома находились, где попало и в захудалом состоянии, а все равно легче жить, зная, что где- то ОН есть.
      Никто из моей семьи, ни о каком Отчем доме и не мечтал, мечты таковые несвойственны потомкам российских евреев и бакинских армян, достаточно для счастья и того, что все мы, в очередной раз живы и вместе - ну хотя бы по одну строну океана, но судьба, в лице писателя Василия Агафонова, а попросту Юлика Гантмана - рассудила иначе. Юлик первый купил старый дом на реке Делавер, привел его в порядок и начал жить там подолгу один или с гостями. Но в одиночестве Юлик скучал и по этой причине всегда внимательно просматривал объявления о продаже недвижимости в местной газете.
      Когда Костю Кузьминского с Эммочкой и тремя борзыми начали в очередной раз выкидывать на улицу за неуплату - Юлик увидел некий вариант, показавшийся вполне подходящим. Костя, конешно, пытался остаться на Брайтоне, не из любви к маленькому Брайтону, который он все эти годы тихо ненавидел. А из любви к большому ОКЕАНУ, лежавшему прямо у ног Брайтона и соответственно у Костиных тоже.
      Костя позвонил даже своему старому другу - ВЕЛИКОМУ РУССКОМУ ХУДОЖНИКУ и рассказал, что вот плохи дела - если не внести к пятнице триста баксов выкинут на хуй с вещами, борзыми и Эммочкой. Друг посочувствовал и сказал, что с жильем всегда большие расходы - у него вот в имении - тоже неприятность - погнулся чугунный столб для привязывания лошадей и вынь да положь - три штуки на починку - морока...
      В общем, Юлик нашел что-то, правда без крыши, пола и стен - но зато на реке Делавер, да еще и на ручье, да еще и прямо возле узкоколейки. Кузьминский согласился в ЭТО - въехать. Он продал пару картин художника, которому лошадь, блин, важнее старой дружбы и купил... нет, Костя купил не Отчий
      дом, а свой собственный ДОМ-МУЗЕЙ. И тут уж тема ПЕРВОЙ ЗИМЫ вступила на полную катушку - непонятно было как они с Эммочкой переживут эту первую зиму. Я звонила и спрашивала:
      - Ну, унитаз у тебя, по крайней мере, есть?
      - Есть, но куда ведет - неизвестно.
      Вместо стен поначалу были какие - НАШИ РУССКИЕ БЕРЕЗКИ, обтянутые целлофаном. В общем, - ПЕРВАЯ ЗИМА.
      А у моих все вышло наоборот - Юлик нашел для них совершенно игрушечный домик на горе в соседней деревне Экванак - оставшийся от двух гномов - мужа и жены. Все дверные ручки в этом доме находились где-то на уровне колен. Но зато там сразу было все, что необходимо для жизни - полный набор свершившейся Американской Мечты - кафель, коврики, креслица, даже ножи и вилки, и все к тому же подобранное по цвету в нежнейшей пастельной гамме "Кантри". Дети старичков-гномов решили ничего там не разрушать, а так и продать этот игрушечный набор "Счастливая старость" - в целом виде. Вот этот подарок и достался моим родителям.
      Теперь там - на реке Делавер, прямо на горке - напротив пожарной команды стоит мой Отчий дом. И постепенно создается маленькая русская "артистическая" колония, вокруг Юлика, родителей, Кузьмы и Некрасовых.
      Кузьма обжился и завел важные для хозяйства вещи - пулемет Калашникова, три неработающих джипа и яхту "Эмма Подберезкина" - яхта вполне исправная но на воду ее никогда не спускают - лень. Эммочка посадила сад и огород. Потом они построили баню, а на втором этаже - комнаты для гостей. Каждый вечер ровно в десять, мимо усадьбы, на которой крупными русскими буквами написано "БАНЯ", проноситься товарный поезд, и машинист отдает Кузьминскому честь - вся округа знает - что это - русская знаменитость.
      В деревне Экванак - горы и орлы. Иногда медведи.... Лирическое отступление:
      Мама и медведь.
      Мама стоит во дворе и готовит салат любимому мужчине (это папа). Вдруг кто-то тихонько и ласково трогает ее за плечо...
      - Миша, пойди душ прими, эта ваша манера не мыться - и ты и твоя дочь... запах же! А купание - мытья не заменяет. Мыться надо в ванной с мыл..............аааааааааааааа ааааааааааааааааааа!!!!!!!
      Мама вбегает на веранду и запирается в доме, медведь некоторое время пытается выломать дверь, а потом мирно съедает не ему приготовленный салат (имя все же совпадает!) и уходит. Такие случаи на реке Делавер - нечасто раза два-три за сезон. Мама говорит, что страшно было только в первый раз.
      Внизу в деревне, меня спрашивают, в лавке мистера Ханта:
      - Вы дочка русской писательницы, которая поселилась на горе?
      Там на реке Делавер - охота на оленей. Мы давно знали эту реку - с того самого дня, как по редким первым питерским видикам прошла "Всегородская премьера" фильма "Охотник на оленей". Помните, как он начинается? Не гундосым голосом знаменитого переводчика Володи, а знакомым колокольным звоном, свадьбой в православной церкви и спутанной русско-украинской речью. Герои "Охотника на оленей" - фильма о вьетнамской войне и американском патриотизме - делаверские украинцы.
      Там есть один кадр - героя спрашивают в сайгонском военном госпитале, как его имя и он отвечает:
      - Mikolaytchyck.
      - Mikolaytchyck? What,s kind of name - Мikolaytchyck?
      - It,s AMERICAN name.
      Так он отвечает - белоглазый красавец Кристофер Уолкер ... Делаверский украинец, прошедший плен и пытки крысами, видевший деревни, сожженные напалмом... Там - трое друзей. Один стал калекой, другой умер, третий вернулся на Делавер живым и здоровым... Но выстрелить в оленя этот человек больше не может. Он возненавидел войну. Войну, но не Родину, которая его туда укатала. В конце фильма, выжившие ребята сидят, выпивают и поют: " Благослови Америку, господи..." - по-английски.
      Когда-нибудь так станет и в России - кто-то скажет про непривычно звучащее имя:
      - Это - РУССКОЕ имя.
      И люди не удивятся... братство и прощение - иных вариантов - не предвидится....
      Река Делавер...
      БОРЬБА С БУДДИЗМОМ И ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ.
      - Река Делавер! Это уже полная фантастика!
      На этот раз Ирка меня даже пожалела, одолжила двадцатку до пятницы, ни в чем обвиняла и только сокрушенно качала головой.
      - Не знаю, что с тобой творится... правда бесы какие-то. Ну что ж с тобой делать то?
      - Знаешь, Ирка, давай смотреть правде в глаза: Я - женщина немолодая...
      - Это ты-то?
      - Не перебивай! Немолодая, некрасивая, с ребенком на руках и... в доску бедная. ЗНАЧИТ НЕМОЛОДАЯ, НЕКРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА ИЗ ЕБАНОГО КВИНСА С РЕБЕНКОМ НА РУКАХ - ТО ЕСТЬ ПРЕДМЕТ - НА ХУЙ НИКОМУ НЕ НУЖНЫЙ...
      - Перестань сейчас же глупости говорить!
      - Не перебивай! В общем, единственный мой шанс найти кого-нибудь - это стать знаменитой. Моложе красивее и богаче - мне точно не стать, а знаменитой - могу. Для этого мне надо выйти из художниц и стать поэтессой. Буду выходить на сцену - читать стихи.
      - Зачем стихи? Песенки свои пой. Они чудные! Ведь говорят же, что ты "Галич в юбке" и "поющая Цветаева".
      Песенки я действительно сочиняла с 15-ти лет и пела друзьям на кухне.
      - Песенки - забудь. И Цветаеву с Галичем. Особенно Цветаева - на редкость удачный пример для подражания. И конец у нее прямо голливудский! Нет, в Цветаеву я играть не буду, я должна стать не "Наш Галич" и не "Наша Цветаева", а "Наша Ахматова" - вот кем я должна стать! И тогда мне достанутся в конце жизни "Наши ахматовские сироты, Наша оксфордская степень и Наша законная могилка в Комарово", а не "Наша петля в Елабуге".
      - Но ты ж Ахматову не любишь.
      - Стихи ее я не люблю. И личность ее мне предельно не близка, но что-то важное она сделала. Вот наступил этот Двадцатый съезд - и людям вроде как разрешили снова в чего-нибудь верить. Ну, в чего-нибудь, или кого-нибудь, кроме Пушкина. Они оглянулись вокруг - а нет никого, и верить то не в кого. А тут Бродский, Найман, Бобышев и Рейн обнаружили на чердаке Ахматову потемневшую икону - оставшуюся от ТЕХ, в кого можно было верить. Вытащили ее на свет божий и стало ясно, что икона - чистая, ничем не засранная и есть хоть что-то на что можно молиться. Так потихоньку народ и начал в себя приходить...
      - Так ты хочешь стать не просто знаменитостью, ты иконой хочешь стать?
      - Причем тут икона, я тебе просто объясняю свое отношение к Ахматовой. И стишки тут совершенно не важны. Песни мои - хорошие и, по-моему, даже лучше, чем ахматовские стишки. Но я их петь не буду. Я буду как раз стишки зачитывать - они у меня в основном плохие, но это не важно. Я просто должна ЕЕ сыграть. Как хорошая актриса.
      Для осуществления моего замысла, мы с Иркой отправились в мастерскую Комара и Меламеда на поэтический вечер. Вечером руководил крупный розовый мужчина в очках - доктор Андрюша. Андрюша сам был поэтом и читал смешные стихи - про натюрморт, сделанный из внутренних органов человека. Мне он понравился и стихи его тоже. Поняв, что он самый тут главный, я подошла к нему в перерыве:
      - Андрюша, можно я тоже буду поэтессой? Понимаете, я развелась и мне нужен какой-нибудь любовник. Я хочу выходить на сцену и читать стихи, чтобы сразу много мужчин меня увидели...
      - А вам не лучше в таком случае куда-нибудь в топлесс, например?
      - Нет. Не лучше. Потому что я - толстая, без чувства ритма и вообще от физкультуры освобождена с первого класса.
      - Даже не знаю, что сказать.... С первого класса - да это серьезный аргумент... А стихи у вас есть?
      - Стихи - плохие. Есть хорошие песни, но это неважно. Давайте я лучше плохие стихи прочту.
      Как- то я его уболтала и он позволил мне выйти на сцену. Я вышла на сцену и объявила:
      БОРЬБА С БУДДИЗМОМ.
      Дальше я начала читать:
      Если ты полюбишь Будду
      Я тебе давать не буду!
      Тут все сразу засмеялись, и мне стало легше. Дальше я уже без запинки прочла всю поэму:
      Сколько время?
      Два яврея.
      Третий жид
      По веревочке бежит.
      Бежит себе шатается,
      Спрашивает дорогу:
      Вы не скажете, как пройти к китайцам?
      Говорят, они сделали доброго Бога.
      Заглянул он в лавку корейскую.
      Стоит на пороге и плачет.
      Обменяйте мне долю еврейскую
      На что-нибудь послаще.
      Я о многом просить не буду
      Не хочу ни любви, ни удачи,
      Дайте только круглого желтого Будду
      И круглую сладкую дыню впридачу.
      ...Значит, ты от нас ушел?
      У буддистов хорошо.
      Там и сухо и светло,
      Ходит дедушка По Ло
      (Принял пегую кобылу
      За гнедого жеребца...)
      А ты его принял было
      За Бога и Отца?
      Значит, ты идешь в буддисты?
      Там у них тепло и чисто.
      Пахнет рисом и лапшой.
      Просветленною душой.
      Как тебе я замолвлю слово
      За мой бедный народ пастуший?
      И за нашего Бога - злого?
      И за наши темные души?
      И за то, что не медом и мятой
      Пахнут женщины и младенцы:
      Кровью, семенем, жестким мясом
      Да куда ж от этого деться?
      Значит, ты идешь в японцы?
      Ну, иди, иди, не бойся...
      Бог желает тебе удачи.
      Он поможет тебе дойти.
      Ни буран, ни разъезд казачий
      Твоего не прервут пути...
      Но однажды проснешься где-нибудь в Тянь-Шане,
      У подножья восточных скал
      И увидишь с дорожным мешком за плечами,
      Бога, которого ты не искал.
      Он встанет - усталый и спокойный.
      (Его руки испачканы в НАШЕЙ грязи и крови)
      и скажет:
      Браток, ты просто меня не понял.
      Я хотел тебе дать немного ЛЮБВИ...
      Вот что я прочла. Это я сочинила для красивого скульптора Лени Лермана, еще когда замужем была. Леня увлекался буддизмом, а я с этим увлечением, как могла, боролась.
      Не то что бы я особый враг буддизма - буддизм для меня вещь скорее неинтересная, нежели неприятная - это ловушка для слабых душ, ловушка-убежище, нет в буддизме ни стыда, ни счастья; буддизм и травка неразлучные брат с сестрой - оба они призваны вызвать возбуждение - там, где не от чего возбудиться, умиротворение - там, где не с чего умиротвориться, нежность и страсть - там, где не хватает любви, искусственную энергию - там, где нет собственной. Ничего плохого во всем этом нет - но я предпочитаю искать настоящую любовь, настоящее возбуждение - от чего то, что меня "всухую" возбуждает и умиротворяться от истинного умиротворения. Если же этого не происходит - то куковать без всего вышеперечисленного, но уж зато, когда это есть - знать что это - взаправдашнее. Алкоголю я больше доверяю он лишь усугубляет уже существующее состояние. Кроме того - я считаю, что за буддийским доброжелательным равнодушием - системой невмешательства, кроется - как и за любой формой нейтралитета - помощь врагу - в данном случае всякой дьявольщине. Я слишком деятельный человек, чтобы принимать буддизм без раздражения.
      Но вообще - то нелюбовь к буддизму - это моя тайна, кажется, не любить буддизм так же неприлично, как не любить евреев - признаешься где-нибудь в приличном обществе, всяко, какой никакой, но пизды получишь. И правильно! Это все - сугубо личные проблемы, и их надо обсуждать дома - с домашними. Вот мы с Полей - любим иногда поговорить, на досуге, о нашей неприязни к буддизму и траве - интимный разговор матери с дочерью.
      А стихи я написала, потому что Леня Лерман увлекался буддизмом, а мне хотелось, чтоб он мною увлекался, а вовсе не буддизмом этим - вот и написала. Кузьма - ужасно над этим стихом издевался и обзывал меня по-разному:
      "Киплинг, говорящий на идиш", "Иосиф Уткин в пробковом шлеме"
      и прочие ругательства.
      А сама я считала, что это лучшее из моих стихотворений
      Мой бедный пастуший народ, представленный в мастерской Комара и Меламеда некоторым количеством зубных врачей и адвокатов - тоже был в полном восторге.
      Куда бы не занесла еврея жизнь - от телячьего вагона до Аппер Ист-сайда, никогда он не чужд изящной словесности. Любовь к слову видимо последнее, что остается - вымаривают ли наше тело голодом, или душу излишней сытостью, а стихам находиться место везде...
      Мои стихи кого-то просто развеселили, а кого-то тронули. Знание почти всех присутствующих о буддизме было не больше моего и сводилось к смутной сплетне о том, что "У Наташки Козловой муж ушел в буддийский монастырь...", некоторое время назад поразившей Русский Нью-Йорк. Тем не менее, мои стихи дали людям возможность почувствовать их личную причастность к какому-то, хоть и тоже смутному Богу - но, СВОЕМУ-НАШЕМУ, и из стихов явно следовало что он-то будет получше, чем у буддистов!
      Людям обычно такие стихи нравятся. ( Мне тоже нравятся такие стихи!)
      В результате, я снискала некоторый дешевый успех и уже следующим утром проснулась знаменитой, а в тот же вечер раздался телефонный звонок:
      - Юля? Здравствуйте. Это Андрей Рицман - мы познакомились вчера. Вы что-то говорили насчет любовника. Я все же не понял - у вас есть любовник?
      - Именно что - нет! Если б был - стала бы я со сцены стихи читать!
      Стихи у вас очень забавные, но вам совсем не обязательно становится поэтессой, для того чтобы иметь любовников. Вашим любовником - буду я.
      Вот этот розовый доктор из предместья как- то решительно не вписывался в мою идею любовника.
      - Нет, Андрюша, вы знаете, я такая женщина, ну дикая, некоторые меня считают даже СУМАСШЕДШЕЙ. Любовник мой должен быть - ну такой, знаете, такой Феденька Протасов. Чтобы он там пил, к цыганам ездил, кидал, знаете ли, хрусты направо и налево, требовал "Невечернюю"...
      - Это - я.
      - Чего?
      - Все, что вы описываете - это я.
      Ну вот - подумала я, кажется нашего полку сумасшедших и вправду прибыло - можно по крайней мере наладить группу поддержки и дружбу по интересам.
      - Нет, Андрюша, вы все же меня не понимаете. Мне нужен такой человек, который пьет запоем, потом бродит ночью по городу...
      - ...Пешком, потому что полицейские отобрали у него ключи от машины, а потом они его вяжут и он одному из них разбивает нос, а потом ему приходиться долго судиться...
      - Ой, откуда вы знаете такие истории?
      - Потому что это - мои истории. Я же сказал - человек, который вам нужен - это я!
      (Ну и что я теперь буду делать с этим, выдуманным мною чудовищем, которое пьет запоем и бродит, по ночному городу, разбивая носы полицейским? Этот хуев Голем может и мне запросто нос разбить....)
      - Завтра встречаемся в "Дяде Ване" в полвосьмого. Вам подходит?
      Мне подходило.
      "Дядя Ваня" - маленькое кафе на 54-й между 8-й и 9-й. Над входом гордо реет Андреевский флаг. Хозяйка - красивая русская актриса Марина, но все ее зовут "Тетя Маша". В "Дяде Ване" - уютно и спокойно, под крылом у Маши собираются русские девушки с судьбой - актрисы, танцовщицы из топлессов, скучающие "американские жены", валютчицы, приехавшие в Нью-Йорк на гастроли или просто бляди на отдыхе. Во всяком случае, если где в этом городе и можно встретить большое скопление красивых баб - так это в "Дяде Ване", поэтому я и указала точный адрес этого заведения.
      Но, если для знакомства "Дядя Ваня" место самое подходящее, то для первого свидание - совсем неудобное - там все друг друга знают и нету никакой приватности.
      Поэтому мы с Рицманом решили перейти оттуда в какое-нибудь другое место.
      Мы вышли на улицу. Вокруг простиралась "Адова кухня" - так называется район Сороковых и Пятидесятых улиц между Девятой и Одиннадцатой авеню. Там куча всяких забегаловок.
      - Я вам сочинил стихи.
      Андрюша начал читать стихи прямо на улице - громко и вдохновенно, но в эту минуту грянул гром, и началась жуткая гроза. В Нью-Йорке, как и в Питере, погода меняется каждые полчаса без малейшего на то основания, так что Айрис Мэрдок с ее чудной фразой "Эта сумасшедшая старуха - лондонская погода" - может смело отдыхать, пожила бы она У НАС!
      Гром грянул, и мы с Андрюшей заметались по "Адовой кухне" в поисках какого-нибудь славного местечка - нырять абы куда, нам не хотелось все-таки, первое свидание - не хуй собачий! Славное местечко нашлось почти сразу - что-то забавное в стиле 60-х, с оранжевыми пластмассовыми креслами и розовыми торшерами, мы вбежали мокрые, плюхнулись в эти кресла и Андрюша снова начал читать стихи:
      Ты лежишь на краю теплой бездны,
      Названной одиночеством ночью.
      Или покоем? Судить бесполезно.
      Каждый себя доживает заочно
      Так вот и я; оживая помалу,
      Впрок берегу затвердевшую данность.
      Мертво губами шепчу все условия
      И прижимаю к себе одеяло...
      В эту минуту я вдруг увидела у него за спиной что-то странное. Я увидела абсолютно голого малайского мальчика лет 15-ти. Он стоял к нам спиной, и я увидела его круглую желтую попу - почти, как наяву. Но ясно было, что наяву такое происходить не может, поэтому я зажмурилась и крепко потерла глаза. Когда я их снова открыла - попа никуда не исчезла.
      Я помню страшный разговор,
      Сердцебиенье без обмолвок,
      Где слово - ледяной осколок,
      Входило в ткань судьбы.
      И не осталось ничего,
      воздушной ток молчанья,
      осел как мокрый снег...
      Андрюша читал, вдохновенно запрокинув голову и прервать его было немыслимо - к тому же он читал мне посвященные любовные стихи:
      ...Забыть нельзя,
      (я пью твой горький смертный сок),
      но вот, остыв и не простив,
      перетопить соль бурую
      московских зимних улиц
      в теченье речевых,
      бездомных, донных строк...
      Я открывала и закрывала глаза, в надежде, что видение исчезнет, но оно не исчезало. Наконец мой новый друг закончил, и я молча показала ему глазами, чтобы он обернулся. Он обернулся и небрежно заметил:
      Жопа... Это мы в гейский бар заскочили
      Тут только я заметила, еще нескольких голых мальчиков. Что касается того - первого мальчика, то он нес на блюде, приставленном к низу живота, своего "мальчика" джентльмену за столиком напротив нас. Джентльмен стал принесенное сокровище тихо поглаживать, а я вылупилась на них так, что нас, наконец, заметили, определили как разнополых - НЕНАШИХ натуралов и так закидали косыми взглядами, что пришлось уйти.
      Голый мальчик так и остался самым ярким моментом в нашей с Андрюшей любви. Дальше все пошло как-то странно: он звонил мне по несколько раз в день, и домой и на работу, объяснялся в любви и читал стихи - множество стихов. Но больше ничего не происходило. Ничего не произошло ни на следующий день, ни через неделю...
      - Ирка, я все-таки не понимаю - что у меня с ним происходит?
      - Но он тебя любит? Влюблен?
      - Слушай, каждый день я прихожу с работы и там полный автоответчик стихов и признаний в любви! Да у меня такой СТРАСТИ в жизни не было!
      - Но ты с ним спала? Хоть раз - было у вас?
      - Нет еще. Но может это период ухаживанья?
      - Какого ухаживанья? Ты же говорила, что он сразу в первый день в любовники попросился. Ты вообще с ним часто видишься?
      - Да я не виделась с тех пор - с голого мальчика. Он все занят.
      - Не виделась? Так уж две недели прошло! Ты не понимаешь, что происходит? Он никаким любовником тебе никогда не будет.
      - Но он стихи читает, в любви объясняется!
      - Правильно. Он сидит в своем госпитале, на дежурстве - делать ему не хрен - и пишет эти стихи, а потом читает на твою машинку. А потом едет домой - спать с женой. Он любит свою жену Лену и спит с ней, а ты ему нужна для вдохновения. Понятно?
      - Так чего теперь делать?
      - А что - он тебе мешает? Ну, стихи эти и клятвы?
      - Да нет, наоборот приятно, но только я думала, дальше чего-нибудь будет.
      - Ничего дальше не будет. С этим вариантом - все ясно. Это, между прочим - не худший вариант. Ты с ним, с Андрюхой этим - дружи. Дружи, но ни на какой секс не рассчитывай, он уже давно был бы, если бы хоть как-то входил в его планы.
      Ирка было как всегда права, прошло и три недели и четыре, мы с Андрюхой действительно подружились и даже иногда встречались в "Дяде Ване" выпить по рюмочке, но никаких завершенных действий между нами не происходило.
      Так проще, привычней. Забудь меня. Пыль
      застынет знакомым и матовым слепком.
      И оклик, приняв очертание "мы",
      Осядет на дно и запомнится пеплом...
      В это время в моей жизни начало происходить что-то, что заставило меня отвлечься на некоторое время от поисков любви и сосредоточиться на поисках хлеба насущного.
      Гармент-дистрикт - это район в Нью-Йорке, где делают одежду. Тридцатые - улицы между Мэдиссон и Восьмой. Седьмая в этом месте называется "Фэшн эвеню" и на углу Седьмой и Сороковой даже стоит памятник Портному еврейский старик в ермолке, сидящий за швейной машинкой.
      Известно ли вам, что Нью-Йорк стоит на трех китах, это:
      "Фэшн бизнес"
      "Паблишинг бизнес" и
      "Интертеймент бизнес".
      А, проще говоря - Тряпки, Книжки и Зрелища.
      Все это - на самом деле еврейские деньги. Про это я тоже сочинила стихи:
      ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ.
      Где пустили - там и княжим
      Слава Всевышнему.
      Наша денежка - портняжья,
      Балаганная, книжная...
      Не стыдись ее звона,
      Поднеси ее к устам,
      Мальчик - белая ворона,
      Залетевший в волчий стан.
      Мы устроили - как знали
      От Бруклина - до Голливуда
      Мальчик, хочешь жить с нами?
      Среди храма и блуда,
      Среди блуда и храма,
      Шансонеток, жилеток,
      Плохих стихов,
      Человечьего хлама,
      Сметенного со всех уголков.
      Мы устроили, как веселей и проще,
      А придут за нами, в который раз
      Утекай в кукурузу, хлопчик,
      Не тебе - умирать за нас
      Вожди, подстрекаемые народами,
      Нас снова посадят в вагоны телячьи,
      А ты, давай огородами, кирпичами Южного Бронкса,
      Беги, прячься.
      Не жалей обреченное племя,
      Раздели с нами жизнь, но не смерть
      Не жалей свое бедное семя,
      что в нас не успело созреть...
      Вот и кончился город человечьего хлама
      Шансонеток, жилеток, плохих стихов,
      Снова варят суп из еврейской мамы,
      Перинного пуха и куриных потрохов.
      И опять настала полночь
      И опять не стало нас...
      Глухо воет Матерь волчья,
      Матерь божья - не подымет глаз.
      ....................................................................................
      ...А в Австралии - за океаном
      Нас как - будто еще не били....
      Остатки собрали храма и балагана
      Оплакали и ... поплыли!
      За еврейскими деньгами,
      За веселою наживой...
      Мальчик, хочешь плыть с нами?
      Мы пока еще - живы.
      Это - тоже - "Киплинг, говорящий на идиш и Уткин - в пробковом шлеме". Но мне уж больше не приходилось читать стихи - в поэтессы меня приняли после первого раза - единодушно и без испытательного срока, но легче мне от этого не стало - никакая "Наша Ахматова" мне явно не светила - ни почета я не обрела, ни уважения, а лишь еще больше дурной славы.
      Однажды Яша Крейно - знаменитый исполнитель еврейских песен, вытащил меня на радио в свою передачу "Блуждающие звезды". Поскольку блуждающих звезд явно не хватало - его коллеги попросили одолжить меня им на прямой эфир. Я никогда раньше на радио не была и не очень понимала, что такое прямой эфир, но поскольку меня назвали известной еврейской поэтессой - то я и не стала петь песни о бедных девушках, а начала читать это патриотическое стихотворение.
      Почти сразу за стеклом передо мной появилось чье-то красное злое лицо. Лицо яростно замахало руками. Яша безмятежно улыбался. Потом человек, сидящий слева от меня, начал бить Яшу ногой по ноге (все-таки не меня, а Яшу, и то хлеб!) Когда прямой эфир кончился, они стали жутко на меня орать, обзывать хулиганкой, в общем, устроили безобразную сцену. Я никак не могла поверить, что это - евреи. Не особенно они были похожи на евреев, я, пожалуй, сильней смахиваю. Кроме того, непонятно, что им не понравилось. Видимо само предсказание, а я ведь только хотела сказать:
      -Не обижайтесь на меня за то, что я не встаю с вами в очередь за ортопедическими матрасами и грантами на изучение английского. Когда будет очередь в телячий вагон, я встану вместе с вами, не скажу что радостно побегу, но, придется, никаких действий к тому, чтоб эту очередь миновать, я не предпринимаю...
      - Яша! Эти мужчины - что они так орут на меня? Они обиделись? Они что евреи?
      - Это не мужчины и не евреи! Это бесполое, безнациональное существо под названием СОВОК!
      В общем, дурную славу снискать легко, а почет и уважение - впоследствии могущие привести меня к любви и сексу, кажется еще больше от меня отдалились с момента перехода из художниц в поэтессы.
      Значит - три кита - три еврейские денежки:
      Зрелища - от поглядеть на Сорок второй за 25 центов в дырочку - как ябуцца, до Бродвейских мюзиклов и Метрополитэн Оперы.
      Издательства - самые крупные во всем мире.
      И - шмотье, есть три места на земле откуда идет одежда - Париж, Милан и вот наш Гармент-дистрикт. Тут в Нью-Йорке работают великие дизайнеры. Тут разрабатывают фасоны и рисунки тканей, и тут же на маленьких фабричках вся эта одежда создается. А рядом - на соседних улицах - аксессуары, ювелирка, меха, кожа - все тут: Тридцатые - Сороковые улицы. Посредине Бродвей именно в этом месте он становится пресловутым - Бродвей тянется через весь Нью-Йорк, но печально известный советский телекомментатор Валентин Зорин всегда вел свои репортажи именно отсюда - с Таймс сквер и всегда начинал их словами:
      - Я стою на ПРЕСЛОВУТОМ Бродвее.
      Большинство фабрик - подпольные. Еврейский портной остался только в бронзе
      ( так они и начинали - в 1905-м году), а теперь за машинками сидят китайцы - безъязыкие, беспашпортные ребята, привезенные в трюмах.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.