Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция

ModernLib.Net / Современная проза / Белов Руслан Альбертович / Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция - Чтение (стр. 15)
Автор: Белов Руслан Альбертович
Жанр: Современная проза

 

 


– Можно и сейчас... – посмотрел я на синяк и припухшие губы невесты.

– Что, с ними муж будет хуже? – испуганно прикрыла ладошкой повреждения.

– Наоборот, лучше. Без них тебя любой возьмет...

– Он еще тебе не все сказал, – встрял Павел.

– Чего не сказал? – испуганно посмотрела.

– Что ты очень красивая, но одной разновидности красоты тебе определенно не хватает.

– Какой еще разновидности?

– Самоуважения.

– Да, Настенька, ты – богиня, – покивал я. А ошиваешься черт те с кем.

– Богов просто в нашем районе нет. А жить по-божески хочется...

– Ладно, хватит молю катать, пошли, – Павел решительно встал и направился на станцию.

Через четыре часа муж Насти нашелся в пригороде города Чехова. Я шел впереди, ведя ее за собой; Павел шел в арьергарде. Мужчины, попадавшиеся по пути, были либо так себе по внутреннему содержанию, либо не подходили по возрасту. Некоторые встретившиеся юноши были приятны лицом, но я чувствовал, что их хватит всего лет на шесть-семь супружеской жизни, и потому ими пренебрег. А мужа увидел сразу. Он, среднего телосложения, лет двадцати пяти, стоял с секатором во дворе ухоженного дома. Углядев Настю, застыл и стал думать: "Кто мог ударить такую девушку?!"

Я посмотрел на Павла, и он, подойдя к забору, спросил:

– Невеста не нужна? Самое то?

Спросил он серьезно, я и Настя смотрели серьезно, и эта серьезность не дала пресечься мысли парня, и она продолжилась, несмотря на то, что девушка была в вызывающих бордовых чулках и коротенькой плюшевой юбочке, с головой выдававших ее способ существования.

– Нужна, – буркнул парень, посмотрев на меня. – А вы кто такие?

– Это Христос, – показал на меня Павел подбородком.

Я не говорил, что шел, опираясь на посох, в верхней части которого веревочкой была прикреплена палочка, превращавшая его в крест.

– Да, Христос... – ясно улыбнулась девушка, подавшись ко мне плечом.

– Шутите?

Я улыбнулся высокомерно:

– Да нет, какие шутки? Доказать?

– Чудо, что ли покажешь?

– Можно и чудо.

– Какое?

– Огромное и чистое. Ты всю жизнь будешь счастлив с этой девушкой, и она будет счастлива с тобой. И люди вокруг вас будут становиться лучше и счастливее. Это не чудо?

Парень посмотрел недоверчиво. Я сказал:

– Чувствуешь, оно уже начало в тебя проникать?

Настя освободила руку и шагнула к забору. Они встали друг против друга.

– Кто это так тебя? – тронул он ее щеку.

– Да никто. С поезда спрыгнула...

Сказав, она почувствовала, что нисколечко не соврала (и это отразилось в ее глазах), почувствовала, что действительно спрыгнула с поезда, несшего ее от станции к станции по разменянной с детства жизни, спрыгнула с поезда, в окнах которого ничего было не увидать, спрыгнула с поезда, и теперь стоит на земле, на твердой своей земле, стоит с человеком, который как-то странно растворяет ее, прежнюю, снаружи, растворяет, наполняя изнутри живительным счастьем.

Парень почувствовал, что эта девушка спрыгнула с поезда, спрыгнула, чтобы стать перед ним. Двумя ударами кулака он выбил справа от себя две заборные доски и предстал перед ней счастливый и сильный.

Павел потянул меня за локоть, и мы ушли.

37

Две недели мы ходили по России, слава богу, удачно, так как чудеса получались. И прошу, не морщитесь. Поначалу мне самому было не по себе, потому что чудеса эти, как ни крути, были всего лишь фокусами, бросавшими тень на светлый образ Иисуса Христа. Долгая, внимательная жизнь среди людей, знание их психологии, пусть дилетантское, позволили мне успешно выполнить многие пожелания клиентов, в том числе, и в области здравоохранения и финансов, что воспринималось публикой как чудотворение. Но я чувствовал себя мошенником, бессовестным и наглым узурпатором. Чувствовал, пока не случилось это...

Девочке, очень похожей на мою Любу, было лет семь-восемь. На ней, худенькой, висело белое платье в голубой горошек, видимо, купленное наспех. По пустынной улице ее, несомненно, умственно отсталую (лишенную души, витавшей в сновидениях!), вел за руку сально улыбавшийся мужчина. Едва увидев этого человека, я прочитал его мысли – он предвкушал, как приведет девочку домой, разденет, помоет в ванне, покормит, нет, сначала покормит, дав немного сладкого вина, а потом помоет, нежно растирая губкой ее детское тело. Когда воображение мужчины стало педофильным, я посмотрел на Павла. Тот, взяв с места в карьер, подлетел к нему, ударил сзади. Ударил так сильно, что педофил выпустил руку девочки, оставшейся равнодушной, и свалился мешком в сторону. Пока Павел расчетливо бил его ногой в печень, в пах, под ребра, я привел девочку в ближайший сквер. Посадив ее на скамейку – глаза несчастной оставались невыносимо пустыми – спросил, кем ей приходится мужчина. Девочка не ответила. Глядя в никуда, она механически сунула руку в карман платьица, вынула леденец, закутанный в кусочек туалетной бумаги, неторопливо развернула, сунула за щеку.

– Так кто тебе этот человек? – спросил я повторно.

– Па-па, – с трудом сказала девочка, не повернув головы.

Я опешил. Мне показалось, что это Люба позвала меня из сна. Ее душа. Но, решив оставаться в реальности, я поверил, что девочка всего лишь ответила на мой вопрос. А если это так, мы влипли. Подошедший Грачев вернул мне самообладание, сунув в руки несколько бумажек. Из них я узнал, что Сухостоев Валерий Константинович в этот самый день на самых что ни на есть законных основаниях удочерил Любовь Геннадьевну Сущеву, воспитанницу детского дома для умственно отсталых.

– Надо делать ноги, – подумал Грачев. – Попадем в милицию – закроют на всю катушку.

– Не закроют, – подумал я, вернув документы. И подумал так потому, что понял – передо мной Люба, телесная оболочка Любы. И сразу же в меня со всех сторон стало вливаться что-то чудесное, что-то такое, что сделало меня средоточием вселенной. Я стал Оком, но Оком не холодным и равнодушным, а лучащимся живительным светом, и свет это не лучился просто так, он был предназначен для чего-то определенного. Охваченный безграничной радостью, я встал перед девочкой, обхватил ее щеки ладонями, – под правой бугрился леденец – и стал смотреть в безрассудные глаза. И свет, собравшийся во мне, стал входить в них, и они теплели.

В это время подъехал воронок, из него выскочили милиционеры с автоматами. Не отрывая глаз от глаз девочки, я стал Пашей Грачевым, и тот, указав на побитого им мужчину – он начинал очухиваться – озвучил, то, что появилось у него в голове:

– Это N. Когда я смогу получить положенное вознаграждение?

Милиционеры, недоуменно переглянувшись, пошли к мужчине. Тот уже сидел, опершись спиной на фонарный столб. Старший наряда, крепкий младший лейтенант – на всякий случай я соединился и с ним – вынул из кармана пачку фотографий разыскиваемых преступников, нашел фото N, и на лице его расцвела зловещая улыбка.

А мы с Любой продолжали смотреть друг другу в глаза и смотрели до тех пор, пока мой свет не иссяк, вернее полностью в нее не влился. Совершенно опустошенный, я опустился на асфальт. Девочка поднялась со скамьи, встала передо мной, заглянула в глаза. Я слабо улыбнулся. Передо мной стояло не умственно отсталое дитя, а человек неизмеримо способнее и добрее меня, человек, являвшийся ко мне во снах. Может, от этой ее доброты я и не почувствовал себя умственно опустошенным и ни на что не годным человеком. Умственно опустошенным и ни на что не годным по сравнению с ней, чудесным образом возродившейся. На ум пришла Полина. Я хотел вдохнуть в нее свою жизнь – не получилось. Но желание отдать осталось и, усилившись одиночеством, стало возможностью.

– Я – это ты. Помнишь меня? – сказала девочка, светло улыбнувшись. И покрутила во рту леденец.

– От сосательных конфет портятся зубы, – сказал я, авторитета ради.

– А ты их вылечишь, – улыбнулась тепло.

– Так-то оно так, но перед этим тебе некоторое время придется ходить с испорченными. А ты – это я...

– Ладно, не беспокойся о своих зубах, я потом всполосну рот и все...

Она не договорила – подошел младший лейтенант. Взяв под козырек, он сказал:

– К сожалению, я вынужден прервать вашу беседу. Мне необходимо доставить девочку в отделение милиции. О ней можете не беспокоится.

– Беспокоится? Да вы посмотрите на нее! Это она будет о всех нас беспокоиться!

Милиционер – связь наша сохранилась – посмотрел на девочку. И вспомнил свою дочь, страдавшую хроническим нефритом.

– Маше скоро станет лучше, – твердо сказала девочка, и милиционер поверил.

Он взял ее за руку, и они ушли. Я опустился на скамью, Павел сел рядом. Все на свете стало другим. Мир стал осязаем. Наконец-то предположенная мною связь людей проявилась. Я остро чувствовал, что девочка Люба – это я, и младший лейтенант – это я, и Павел тоже. Я остро чувствовал, что девочка Люба знает, что я – это она. И младший лейтенант знает, что я – это он. И Павел знает, шире и глубже прежнего знает это.

* * *

К вечеру – младший лейтенант посуетился – Павел получил за N пятьдесят тысяч рублей. Мы отнесли их в детский дом – заведующий оказался мной, и я не стал ставить никаких условий, потому что, узнав причину нашего появления, он решил присвоить из всей суммы лишь сто двадцать три рубля, чтобы, наконец, купить себе бутылку хорошего вина. Отказавшись отужинать и переночевать, мы ушли – нам было хорошо известно, что оставаться в населенных пунктах больше чем на день хлопотно, да и опасно. К тому же я твердо знал – приучать людей к чудесам непедагогично, человек не должен ждать от жизни чудес, он должен совершать их сам, и только тогда нас станет больше.

Решив переночевать за городом в лесу или на берегу Оки, мы пошли посидеть на дорогу в сквер, в котором к нам (к нашему кристаллу) присоединилось еще два человека. Устроившись на скамейке, воочию увидели Любу. Она, не пожелавшая уйти из детского дома, сидела, окруженная несчастными детьми, и сочиняла им добрую сказку. Дети смотрели на нее и припоминали, как совсем недавно она была такой же, как они, и бессмысленные их тельца согревала животворящая особенная надежда. Младший лейтенант Витя тоже был с нами. Мы чувствовали, как он идет домой к дочери Маше, идет, зная, что она вылечится, и в жизни у нее все будет хорошо, но не так, как принято в фильмах. Перед самым домом мысли его омрачились – глазами Любы он увидел седовласого Венцепилова, нового воспитателя, появившегося в дверях игровой комнаты, увидел и решил завтра же пойди в детский дом, чтобы поговорить с директором насчет этого человека, любившего власть и слепое поклонение. И, конечно же, с нами был немногословный Павел Грачев с его превентивными оплеухами, и я, все пытающийся по-своему осмыслить.

Я видел этот наш кристалл ясным зрением, и он казался мне уголком потустороннего рая, внедрившегося, может быть, чужеродно внедрившегося в наш страшно-вещественный мир, в котором не пиво делается для людей, а люди для пива. Он казался мне не вовсе не физически материальным телом, а кусочком Божьего тепла, согревающим этот рай. И я был частичкой этого тепла...

* * *

В кристалле были и Магда-Настенька со своим женихом. Они были заняты друг другом, и нам это было приятно, ибо их счастье, далеко лучась, освещало нам путь.

* * *

Из городка уйти не удалось – лишь только последний его домишко остался за нашими спинами, путь нам преградил выскочивший сзади черный "Мерседес". Из сопровождавшей его машины выскочили крепкие ребята и, спустя несколько минут, мы с Павлом в унисон думали, что багажники у "Жигулей" стоило бы делать просторнее.

38

Ночь прошла в замусоренном подвале старинного здания культового назначения – монастыря или церкви. Воду и хлеб на ужин принес человек в монашеском одеянии, и мы подумали, что история наша подошла к закономерному концу – церковь ереси не терпит. Утром явились трое дьяконов. Несколько охранников в защитной форме втащили стол, стулья, особая тройка уселась и принялась за работу.

Пока Павел сообщал им биографию и как дошел до жизни такой, я пытался втащить в наш кристалл дьякона, сидевшего посередине, и неудачно, может быть, потому что он, хотя и длинноволосый, был, тем не менее, бритоголовым. Все в нем было от бритоголовых – и взгляд, и ум, и комплекция. Убедившись в этом, я пал духом. Разговаривать мне удавалось лишь только с людьми, пытающимися что-то понять, да и чудесами я прочищал только таких. А этого в глазах тлела деревянно-металлическая уверенность в себе и своем идейном шампуре, занявшем место хребта.

– Нет, он меня распнет, – вздохнул я и посмотрел на дьякона, сидевшего справа от деревянно-металлического.

Это был поджарый фанатик с глазами, покрасневшими от ненависти к еретикам всех мастей. Если бы в детстве ему сказали, что земля – это море, он всю жизнь просидел бы в лодке, люто ненавидя не тонущих прохожих, ненавидя и бросая в них комья забортной воды.

– Этот тоже распнет, – решил я, и уставился в третьего. Острые серые глаза, плотно сжатые губы, постановка головы, манера сидеть – все говорило, что он человек действия, и действия, как правило, завершающегося нажатием спускового крючка.

– Неужели и у них есть соловьи-разбойники? – возопил я внутренне. – Господи, что же это такое? я ведь мечтал быть распятым за людей, но я никогда не думал, что сделают это такие несимпатичные личности.

– Ну ты даешь, – мысленно засмеялся Павел. – Думал, тебя распнут умные, интеллигентные или, на худой конец, просто добрые люди?

– Я не думал и не надеялся. Это... это казалось мне само собой разумеющимся...

– Римские солдаты казались тебе само собой разумеющимся? Благородные, мужественные, отдающие должное героизму? "Извините, гражданин, но я должен пробить этим сволочным гвоздем вашу божественную руку", – это ты рассчитывал услышать?

Тут обратились ко мне.

– Представьтесь, пожалуйста.

– Христос, – ответил не я. Ответила моя дочь Полина из Южной Кореи, куда затащила ее мать. Она спала и втайне от матери и ее друга видела, что отец – не сволочь, а человек, существо, которому что-то подвластно.

– Это фамилия или имя?

– Это я.

– Понятно. Год рождения?

– 1951

– Вероисповедание?

– Вообще-то, по образованию я – атеист. Но...

– Что но?

– Ну, видите ли, Бог для достижения своих целей использует всех, в том числе и атеистов. Знаете, однажды у Нильса Бора, знаменитого физика, спросили, почему у него над дверью прибита подкова, ведь он по всем видимостям не верит в то, что они приносят счастье. На это Бор ответил: "Я слышал, что подковы приносят счастье и тем, кто не верит в чудесные их особенности". А если серьезно, то Бог сделал меня атеистом, чтобы я, по глупости своей душевной не заделался лицемерным католиком, нервозным шиитом или, упаси, Господи, адвентистом седьмого дня, свидетелем Иеговы, или харей Кришны...

– Понятно. Семейное положение?

– Холост в который раз.

– Занятие?

– Я ж говорил...

– Что вы говорили?

– Я – Христос.

– Вы имеете в виду, что все мы являемся свидетелями второго пришествия?

– Нет, не второго, – ответил я и рассказал, как пришел к открытию, что каждый человек есть Сын Божий и является потенциальным Христом. И потому порядковый номер моего пришествия определить можно лишь приблизительно.

Закончив, я посмотрел на судей, и мне раскрылось, что никакие они не служители глубоко уважаемого мной православия, создавшего и сохранившего Россию, а люди, или представители людей, решивших использовать мои способности в целях личного обогащения.

– Иногда до тебя долго доходит, – сокрушился Павел Грачев.

– Ты, что, думаешь, они хотят нас использовать?

– Факт. Будешь в подпольном цехе воду в вино превращать.

Я почернел. Меня о чем-то спрашивали, но я не слышал, хотя и отвечал. Перед моими глазами стояла старая и нечистая по краям чугунная ванна, полная водопроводной воды, под моими пассами постепенно превращавшая в "Три семерки" сомнительного качества.

– Может, обрушить своды? Пусть они погибнут? Или позвать младшего лейтенанта? Он давно ждет нашего сигнала.

– Зачем обрушить? Зачем позвать? Ты забыл, куда мы с тобой идем?

– На Голгофу...

– Так вот она, милая! А ты хочешь идти к ней кругами? До маразма? Или попозже, насладившись людским признанием?

– Ты прав, – подумал я.

– Нам просто остается с честью все вынести, и мы своего добьемся.

– Чего добьемся?

– Десяток ублюдков поймут, что они ублюдки, и что Отец их точно покарает. И сотни, может, тысячи людей, лишний раз убедятся, что не все люди сволочи и мокрицы, и терпеть им станет светлее.

Я молчал, пытаясь распроститься с жизнью, отдать, так сказать, конец, к ней прикрепляющий. Павел, чувствуя, что это плохо получается, продолжил обработку:

– Понимаешь, мы должны умереть, чтобы зло в нашем поединке проиграло, и проиграло не в результате вмешательства ОМОНа в масках и беспорядочной стрельбы, а просто, один на один проиграло.

– Но если мы выйдем отсюда, столько всего можно будет сделать...

– Мы уже все сделали. Мы были чудотворцами, и стали лицедеями, на которых можно зарабатывать деньги. А это конец. Воду в вино – вот что нам теперь светит в нашем отечестве.

– Ты прав.

Пока мы с Павлом говорили, нас о чем-то спрашивали. Когда бритоголовому стало ясно, что ответов не будет, он крикнул в дверь, и в подвале появились двое охранников с резиновыми дубинками. Действовали они квалифицированно, и скоро сознание нас покинуло.

* * *

Очнувшись, я увидел свет. Он шел от Любы, сидевшей рядом с Павлом. Заметив, что я пришел в себя и смотрю, она подошла, провела ладошкой по щеке. Мне стало легко и покойно, мой путь осветился и стал необходимым.

– Видишь, как все просто... – прошептала она. – Ты просто отдал всего себя мне, и мы стали одним человеком. И всегда им будем.

Я закрыл глаза и увидел свой крест, и понял, что не умру, понял, что эта светлая девочка, это мое Я, от всего дрянного очищенное, пойдет по свету и, смотря моими глазами, расскажет обо мне людям, расскажет хорошее, расскажет, как я вытащил ее из тьмы, и люди придут к близким, и попросят у них прощения, и люди пойдут на могилы и поправят их, и люди накормят голодного и без сожаления отдадут деньги проходимцам, и те станут от этого на йоту чище.

Когда я открыл глаза, проходимцы сидели на местах. На них были гражданские одежды. Бритоголовый смотрел на меня, как на еврея, фанатик видел костер, а убийца предвкушал, как нажмет на курок, и пуля разорвет кишки, и "Христос" из чудотворца превратится в пропитанного страхом и болью человечишку. Павел, брезгливо покачав головой, удобно устроил голову на выступе стены и закрыл глаза. Это покоробило бритоголового, но он взял себя в руки и мерно выдавил:

– Мне кажется, вы догадываетесь, что нам от вас нужно. И чтобы вы поняли, как нам это нужно, мы, пожалуй, стрельнем в вашего товарища по разу, но от души.

– Не стоит этого делать, – сказал я как можно равнодушнее. – Он – это я, я – это он. И еще с несколькими людьми я состою в таких же отношениях...

– Это слова! – выкрикнул фанатик.

– Что ж, убейте его. И получите в свое распоряжение спивающегося гнилого интеллигентишку, ни на что не годного, кроме инфаркта и апоплексии.

– А на что вы годны с ним? – презрительно выдавил убийца.

– Покажи им фокус, – подумал Павел, не раскрывая глаз.

Я подумал, что ему не хочется умирать.

– Да нет, – усмехнулся Павел. – Я же сказал: "Покажи им фокус".

– Хорошо, – ответил я убийце. – Принесите бутылку вина, я превращу его в воду.

– А может, наоборот? Это будет убедительнее? – бритоголовый счел, что успех близок и шеф будет доволен.

– Мне не хочется превращать воду в вино для вас. Для вас я сделаю из вина воду.

– Хорошо, пусть будет по-вашему. Виктор Иванович, – обернул он лицо к убийце, – принесите требуемое.

Виктор Иванович отсутствовал минут пятнадцать и принес полулитровую бутылку "Золотой осени", купленную, видимо, в ближайшем ларьке.

– Компот? На лучшее денег не хватило? – презрительно сказал я, принимая ее.

– А зачем лучшее? Ведь все равно в воду? – простодушно, ответил он, и мне стало ясно, что передо мной оральный типаж.

– Вы правы, – согласился я, рассматривая красочную этикетку в надежде найти название населенного пункта, в котором был произведен плодово-ягодный напиток, в народе называемый "компотом". Название было затерто ногтем. "Веников они не вяжут", – усмехнулся Павел. – "Коломна" там было написано, не "Голгофа", в Коломне мы, посреди города.

В Коломне я бывал. Учась в очной аспирантуре, перебирал на местном овощехранилище гнилую капусту. Это было что-то. Зоман с зарином ничто перед запахом гнилой капусты.

– Ну так вперед, мы ждем, – не дал мне окунуться в прошлое голос бритоголового.

– Я не в форме, и, боюсь, вода будет не лучшего качества, – сказал я и, сорвав "кепочку", водоворотом влил в себя вино.

Они привстали.

– Минут пятнадцать придется подождать, – сказал я, удивительно быстро хмелея. – А потом, пожалуйста, хоть назад, в бутылку, хоть в стакан.

Когда меня били, я вспоминал Билла Голдинга с его мотивом мочеиспускания.

39

На следующий день пришел шеф – интеллигентный, вальяжный мужчина в сером, отлично сидевшем костюме-тройке, в модном галстуке и до блеска начищенных ботинках прекрасной работы. Ему было лет пятьдесят и чувствовалось – этот человек живет в полное свое удовольствие. С ним была удивительно красивая женщина средних лет в черном облегающем платье, в туфельках на высоком каблуке. Правильное ее лицо, умные, улыбчивые голубые глаза притягивали взор и рождали желание. Я понял – придется туго. Такие женщины, как эта – прекрасные, чистые, несмотря ни на что – обычной своей подбадривающей улыбкой превращали меня в котенка, единственным желанием которого было приладиться хоть как-нибудь к желанному теплому телу, приладиться и урчать, призывая бархатную ручку с алыми ноготками пройтись по душе, выступившей наружу.

– Я – Николай Сергеевич. Здравствуйте, боженька, – сказал мужчина, сев перед нами на стул, подставленный женщиной.

Эта услужливость меня покоробила, но в следующую секунду она посмотрела так светло и виновато, что я простил ее и поздоровался.

– Здравствуйте.

– Знакомьтесь – это Христос, – сказал мужчина женщине, довольно сверкнув глазами.

Она улыбнулась мне как давнему знакомому и близкому человеку.

– А это Софья Павловна, ваш ангел-хранитель, – взглянул он на нее, как на шедевр личного музея. – Это она попросила меня сохранить вам жизнь. Видите ли, Софья Павловна – верующий человек, – в глубоком разрезе ее платья качнулся небольшой золотой крестик, – и ваша теория, что каждый человек есть Христос, ее глубоко заинтересовала.

Как только он назвал имя женщины, я прозрел и увидел в мочках ее ушей сережки с изумрудами. Их подарил я.

Да, эта была Софья. Во снах черты земного ее лица виделись мне неясно, ведь – я смотрел иным зрением, не оптическим, но душевным, ведь смотрела моя душа, отделившаяся от тела и слившаяся с ее душой. И вот, она передо мной, земным. Земная, по земному опутанная жизнью, по земному принадлежащая другому, но моя. Мое счастье. Моя радость, прекрасная, как сон.

Перекрестный огонь глаз Павла, Любы и младшего лейтенанта Вити не давал мне сосредоточится на красоте женщины, женщины, которую привели для меня, привели для того, чтобы я вышел из этого подвала в сияющую жизнь, в жизнь полную удовольствий, в жизнь, в которой нет будущего, потому что настоящее прекрасно и никогда не проходит и не блекнет.

– Дурак, – лениво зевнул Павел, показав золотой зуб. – Если ты пойдешь с ней, то все потеряешь, и тебя не распнут на высокой горе, а пристрелят в вонючей подворотне, как бездомную собаку, купившуюся на запах тухлого мяса.

Пришедшие, как бы услышав его, испытующе на меня посмотрели.

Я задумался. Увидев женщину, я испытал не только восторг, но и легкую досаду, ибо мне не хотелось выбирать между тем, что у меня было, и тем, что предлагали ее глаза. А тут получается, что альтернативы-то и нет – одна Голгофа с крестом и жалкими мыслями, что вместо гвоздей и боли могла быть она.

– А ты возьми ее к нам, – сказала Люба.

Младший лейтенант, чуть покраснев, спрятал глаза и ушел по своим делам. Ему нравились красивые женщины, и перспектива слиться с такой в одном кристалле, смущала его спартанское сердце.

Я посмотрел на Софью Павловну глазами Христа. Если она станет нами, а мы ею, то все мы станем красивее, а значит – сильнее.

Я влился в женщину глазами – она позволила это сделать. И стал красивой и уверенной в себе женщиной, женщиной, знающей, что ее красота божественна и всемогуща. Я почувствовал на себе упругие колготки, туфельки, так завораживавшие мужчин, ласковое ладное белье, почувствовал свое влагалище, застенчиво улыбнулся, почувствовав в нем тампон. Она, так же улыбнувшись, перевела мой взгляд на наши груди, ее груди. Я почувствовал их не кормившую упругость, почувствовал, как соски сжались, как будто я к ним прикоснулся. Она игриво покачала из стороны в сторону указательным пальчиком, и я услышал ее запах. Запах кожи, волос, духов и дезодоранта, запах влагалища... Мне стало сладостно. Но ненадолго. Я напрягся, чувствуя, что и она становится мной. Чувствует мой излишний вес. Запах носок и трусов. Чувствует операционные шрамы – их метр без малого. Чувствует мое переломанное тело... О Господи! Что это такое!? В меня вошло то, что не хватало мне всю жизнь! В меня вошла женщина! В меня вошла женщина, которая чувствует меня каждой своей частичкой, которая любит меня, как себя! В меня вошла любовь! Любовь не плотская, божественная любовь! Почему же я не почувствовал этого с Любой и младшим лейтенантом Витей?

– Да очень просто! – улыбнулась Люба. Я – девочка, и заняла в нашем поле, нашем кристалле место дочери. Да, дочери. Я дала тебе то, что не смогла дать Полина, то, без чего ты оставался неполным. И приняла от тебя твою отцовскую любовь, болезненно тебя переполнявшую, и вылечилась.

– А ты, Витя? – обратился я к младшему лейтенанту? Ты кем мне стал?

– Сдается – отцом...

– Да, так... – увидел я в нем родного отца. – Когда мы соединились, я почувствовал твой взгляд. И мне захотелось стать таким, как ты. Уверенным, жертвенным, способным на поступок мужчиной.

– А Софья Павловна стала Прекрасной Дамой, без которой никуда... – передал он, чтобы по-мужски снять все вопросы. – Она стала Женщиной нашего кристалла.

– Женщиной нашего кристалла? – взревновал я. – Значит, и твоей женщиной?

– Да нет, у меня есть жена и я ее... ее... люблю. И она меня любит.

– Так почему она не с нами?

– Она – другой человек... Кристаллов и других материй не разумеет, только домашнее хозяйство, зато хорошо.

Стало по-детски тоскливо. Софья Павловна двинула ко мне сердце, и, почувствовав смысл его биения, я позвал, чувствуя себя ребенком:

– Милая...

– Да, милый...

– Ты такая притягательная... Я люблю тебя... Ты так меня понимаешь, и все видишь, и все чувствуешь. Мне так тебя не хватало...

– И мне тебя не хватало. Твоей доверчивости, твоего восторга... Ты ведь глубже всех меня увидел...

– Знаешь, милая...

– Что, милый?

– Все во мне устремлено к тебе. Я хочу спать с тобой и оставлять в тебе себя. А ты... а ты – Прекрасная Дама, ты принадлежишь всем...

– Ты хочешь сказать, что Прекрасная Дама не может принадлежать никому в отдельности?

– Да...

– А ты не подумал о Прекрасной Даме? Ты не подумал, что ей хочется принадлежать любимому? И хочется, иногда хочется чувствовать в себе его... его частички?

Она покраснела. Подумала, что младший лейтенант и Люба ее слышат.

– Нас никто не слышит, – прошептал я. – Никто не слышит наших слов, но все знают, что мы любим друг друга, и наша связь особенная, она глубже дружественной.

– Но все же... Мне кажется, что нас все видят и слышат...

– Это потому что пока ты одна. Скоро в нашем кристалле станет много прекрасных людей, мужчин и женщин, и все станет на свои места.

Тут Николай Сергеевич покашлял, и мы увидели его.

– Как я понимаю, вы только что завербовали одного из лучших моих сотрудников? – сказал он, вперившись в мои глаза металлическим взглядом.

– Это не то слово. Софья Павловна только что стала мной, а я – ею. Мы теперь – одно многоликое существо и читаем мысли друг друга, ибо они есть наши общие мысли, наша общая правда.

Николай Сергеевич встал, подошел к Софье Павловне, приблизил лицо к ее лицу. Смотрел минуту. Женщина спокойно и светло улыбалась.

– Ну, батенька, спасибо, – недоверчиво покачав головой, обратился он ко мне. – Похоже, я получил то, что хотел, правда, с обратным знаком.

– Что вы получили?

– Чудо. Доказательство ваших способностей. И понимание того, что ни при каких обстоятельствах не смогу использовать их без риска.

– И теперь меня ждет Голгофа?

– Ну, не Голгофа, – в самом деле, не везти же вас туда? – а что-нибудь похожее из наших местных пейзажей... Предрассветный берег Оки вас устроит? По сравнению с пейзажами Иудеи – это рай.

Я понял, что все кончено. Все земное кончено, и грусть расставания с ним вошла в кровь.

Николай Сергеевич смотрел с улыбкой.

– Знаете, вы стали мне симпатичнее... Что-то в вас изменилось за последние десять минут...

Софья Павловна, первой поняв, что со мной случилось, подошла ко мне, вынула из сумочки зеркальце, протянула. Я посмотрел и увидел не себя, увидел другого человека. Вернее, все же себя, но пронизанного красотой этой Женщины, красотой просветления, красотой жертвенности. Вернув зеркальце, я кое-как встал – после побоев ноги и тело слушались не вполне, – подошел к Павлу.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16