8. Похороните меня на берегу ручья... – Пуля в пузырь, потом в затылок. – Первый побег. – Валерка улетел. – Волкодавы-псы и волкодав-человек. – В сумме не похоронил.

– Пропал Сашка... – сочувственно вздохнула Анастасия, после того, как Али-Бабай, закончив идиотскую пляску, исчез в берлоге. – Неплохой был человек – и не приторно хороший, и не особенно по нынешним временам злой. Ну что, теперь моя очередь?

– Как хочешь... – ответил я, неожиданно тяжело переживая смерть Сашки – ведь по моим расчетам он должен был выиграть.

Да и не только поэтому переживал, что просчитался. Вся жизнь у Сашки прошла побоку, ничего не смог особенного построить, ничего уж очень хорошего испытать. Нет, не справедлив Бог – одним поставляет одни удовольствия и они накушиваются ими до желудочного отвращения, а другим, таким, как Сашка, оставляет одни лишь пинки, да тщетные надежды.

И за Синичкину переживал... Ее предстоящая дуэль с Баклажаном, с бандитом, хоть и свихнувшимся, вызывала у меня противоречивые чувства. И жалко было ее, хоть и знал, что она волчица, способная перегрызть горло и ребенку малому, и мне... А Сашку как пристрелить хотела? А с другой стороны – женщина хоть куда... Жалко такую в трату...

Короче, была у меня этическая проблема, но я ее, крепя сердце, разрешил, разрешил исходя из житейского опыта, давным-давно подсказавшего мне, что все проблемы имеют семантические корни, то есть, по-русски со словарем выражаясь, если хочешь что-то в кузов положить, то назови это груздем. Вот я и назвал про себя Синичкину груздем, то есть оборотнем, которому удобнее в гробу лежать. А что, разве не оборотень? То ласкается, то к стенке ставит. Нет, если бы я мог ее спасти, то, конечно же, спас бы, живота своего не пожалев, но ведь ведьма... Подлая ведьма. В меня стреляла, куртку продырявила...

– Если я умру, похорони меня на берегу ручья, хорошо? – оборвала мои мелкобуржуазные мысли Синичкина.

– На берегу нельзя, – зевнул я, демонстрируя олимпийское спокойствие, – по Шахмансаю зимой сходят лавины, а летом – селевые потоки. Могилку снесет, точно...

– Ну и пусть, мне все равно, куда унесет мои кости.

– Рядом с водой яму рыть замучаешься, вымокнешь только. Да и класть тебя в воду не эстетично. Представь только, как мы с Валеркой, за руки, за ноги твои взявшись, твое холодное тело в мутную холодную жижу бросаем...

– Ну ладно, уговорил. Похороните меня на сухом месте, но невдалеке от ручья.

– А ты, что, на успех совсем не рассчитываешь?

– Нет. В нашем с тобой гадании я видела себя лежащей в могиле на берегу ручья. Этого ручья, кажется.

– Чепуха все эти гадания.

– До сих пор я не ошибалась...

– Послушай, может, расскажешь о себе? А то столько недомолвок... Ведьма ты или оборотень?

– Рассказать... – протянула Анастасия, скользнув по мне взглядом. – Зачем? Придумай сам что-нибудь.

– А давай я вместо тебя пойду?

– Нет... Решили, так решили. Ты меня не жалей. Я в жизни никого не жалела, только так настоящей пророчицей можно было быть... Ну да ладно, прощай. Ты мне иногда нравился.

Мы коротко поцеловались (чмок, чмок) и Синичкина, сунув в карман мешочек с алмазами, ушла в скалы к Баклажану. Веретенников давно стоял у ручья и, призывая Синичкину, крутил рукой.

Баклажан появился из скал неожиданно. Оружия в руках у него не было. Под скалами начиналась крутая осыпь, и он пошел по ней вниз, выверяя каждый шаг. Синичкина встретила его на середине склона, рядом с обрывистым бортом сая Скального.

Как только лицо Баклажана начало различаться, я сразу же заинтересовался его ушами, вернее правым ухом: есть оно или отрезано (вот ведь Фома неверующий, сам же видел его прилепленным к голове Полковника)? И потянулся к винтовке, чтобы ради утоления любопытства воспользоваться ее оптикой. Но сами понимаете, после того, как я увидел в перекрестии прицела изможденное лицо виновника своих несчастий, то комплектность его органов слуха перестала меня волновать вовсе. Баклажан спускался прямо на меня и если бы я прицелился ему в промежность, то пуля попала бы прямо в мочевой пузырь.

"У-у... – протянул я, охваченный чуть не экстазом. – Нажму на курок (палец напрягся), и через секунду пуля со стальным сердечником войдет тебе в пузырь, пронзит его насквозь, а потом, если, конечно, повезет, разобьет крестец. А если не разобьет, то умрешь ты не скоро. Хотя нет, мучаться ты не захочешь, ты достанешь из-за спины "Гюрзу", пригревшуюся под ремнем, выстрелишь себе в рот, и пуля на фиг выбьет твой затылок вместе с серыми мозгами, выбьет на радость близживущим полевкам и лисам".

Я прицелился, куда хотел, но за миллисекунду до того, как давление моего пальца на курок достигло необходимой для спуска величины, Баклажан присел, как приседали в "Киндза-дзе" и я увидел его лицо. Глаза смотрели на меня насмешливо и презрительно. "Давай, стреляй, интеллигентишка сраный, – говорили они, – я в тебя не стрелял, и ты потому не сможешь, это ведь не честно, ведь мы же договаривались на честный бой!"

"Ну, уж, хрен! – подумал я, учащенно задышав. – Какая уж тут честь, когда на кону жизнь моих девочек!" И чуточку опустив ствол, прицелился в промежность гада и выжал курок.

Но выстрела не последовало. Винтовка была разряжена. И разрядить ее могла только Синичкина. Только она, кроме меня, естественно, держала ее в руках. Зачем разрядила? Чтобы я не убил Баклажана? Чтобы все-таки она могла сразиться со своим противником? Или чтобы я, убив Баклажана, не убил и ее?

Через три минуты я знал, почему винтовка оказалась разряженной. Синичкина просто хотела, чтобы наш турнир продолжался. Но продолжался без ее участия: пройдя с соперником метров десять по направлению к древняку, она со всех сил толкнула его в плечо. Баклажан упал, покатился по крутому склону; а эта подлая бестия метнулась за скальную гряду, за которой ее не могли достать пули Али-Бабая или Мухтар, и побежала в сторону сая Скального...

"Через четыре часа будет на той стороне Гиссарского хребта, еще через пять – в Душанбе", – усмехнулся я, наблюдая, как обескураженный Баклажан, сильно припадая на левую ногу, возвращается в свое убежище. Через пару минут он исчез из виду. Я опустился на дно канавы и задумался о текущем моменте.

...Мне всегда было ясно, что Синичкина, добившаяся своего, то есть заполучившая алмазы, сбежит при первом же удобном случае. Но я не думал, что приму ее побег так равнодушно. Нет, конечно, я радовался, что женщина, подарившая мне немало незабываемых минут, находится теперь в безопасности. Но ее побег никаких моих проблем не решал: во-первых, я был уверен, что Синичкина в ставшую опасной Москву не поедет и, следовательно, о зловредном наследии Михаила Иосифовича не узнают ни на Лубянке, ни на Петровке. Единственное, что она может сделать, так это написать письмо по этим адресам или позвонить. А во-вторых, она, конечно же, не предпримет никаких попыток к моему освобождению.

И, следовательно, мне надо что-то делать самому и не что-то, а идти драться с Веретенниковым. И как бы в подтверждение моих мыслей в борт канавы сначала ударила пуля Баклажана, а потом и Али-Бабая. "Торопят, паразиты, – вздохнул я, поднимаясь на ноги. – Да, действительно, пора, Москва за нами, отступать некуда..."

Через пятнадцать минут мы с Валеркой ходили кругами по кварцевой жиле. Его маечка-ночнушка давно перестала привлекать мое внимание. Я смотрел ему в глаза и пытался разглядеть в них Веретенникова, прежнего Веретенникова, своего друга, которому отдал немало своего душевного тепла.

"А каков ты сам? – задумался я о себе, не преуспев в своей попытке. – Прежний или другой?" И ответил без сомнений: "Прежний, прежний, ничего в тебе за последние тридцать лет не изменилось. Знаешь чуть больше, в том числе и людей, а что толку? Бояться-опасаться их стал, вот и все... Ну ладно, хватит философии. В живых должен остаться только один, и я постараюсь выиграть... Выиграть, хоть победа в этой схватке не самый лучший вариант исхода и все потому, что до завтрашнего утра победитель должен провести еще две схватки, в лучшем случае две... И это мой жребий – ведь ты, Валерка, никак не сможешь выиграть этот поединок, не сможешь, будь ты даже вооружен..."

Победа, как я и ожидал, осталась за мной – Валерий не смог не улететь в стометровый обрыв.

Возвращался я в свою канаву в расстроенных чувствах. Воображение подсовывало мне одну душещипательную картинку за другой:

Вот, – представлял я воочию, – мой побежденный сумасшедший друг Валера Веретенников лежит под обрывом. У него переломаны все кости, невообразимая боль грызет хорошо его отбитое мясо, а он лежит и умиротворенными глазами рвется в неимоверно голубое небо, рвется туда, где Бог, где справедливость, любовь и покой...

Глаза у меня намокли.

Или, вот, – продолжал я воображать, – мой бедный сумасшедший друг Валерка Веретенников лежит на холодных камнях под обрывом. Он уже почти совсем умер, только какая-то очень тоненькая ниточка соединяет его с жизнью. А там, где он уже почти весь, ничего нет – ни черного неба, ни Бога, ни смерти, ничего нет.

Я смог выжать слезу.

Или вот... – в очередной раз напряг я свою фантазию, но ничего кроме голодных ворон, галок и коршунов, с жаром митингующих над телом Валеры, не увидел.

"Похоронить было нужно, – подумал я, спускаясь в канаву, уже принимавшую меня как родной дом. – Хотя как я бы это сделал? Шаг в сторону под прицелом двух снайперских винтовок? Увольте!"

Баклажан с Али-Бабаем видели (каждый со своего наблюдательного пункта), как индифферентно Веретенников с Черновым боролись за свои жизни. Но концовка им понравилась, даже очень – противники понемногу разъярились, и последние несколько минут схватка была весьма и весьма зрелищной. Али-Бабай следил за ней с единственной целью не допустить бегства одного или обоих соперников с поля брани. А Баклажан держал палец на спусковом крючке по другой причине – в его планы не входила гибель Чернова от чьих-либо рук, кроме, конечно, его рук.

Прослушав предсмертный крик Веретенникова, Баклажан понаблюдал за Черновым, возвращающимся в свою канаву. То, что сбежала Синичкина, его волновало мало – вреда от нее для Хрупкой Вечности не могло быть никакого. И то, что она унесла алмазы, его тоже особо не тревожило – перед тем, как подняться на поверхность, он нашел в устье восстающего мешочек с четырьмя розовыми камнями – тот, который Кучкин выронил во время пленения его Синичкиной. Так что замена алмазу, украденному Сомом Никитиным, была. Но полумеры никогда не устраивали Баклажана. Ему нужен был алмаз с мухой. Все здешние алмазы оказались без начинки, и поэтому он решил во что бы то ни стало вернуть "Хрупкой Вечности" украденный. А сделать это можно было лишь добравшись до Чернова.

"Так, – думал он, наблюдая, как Чернов спускается в свою канаву, – следующим твоим соперником будет Али-Бабай, а я займусь его женщиной с кинематографическим именем. Глядишь, к вечеру и закончим...

Он уже собирался идти к берлоге Али-Бабая, как за скалами, в саю Скальном, раздался многоголосый собачий лай, а потом и пистолетные выстрелы.

"Сучка на волкодавов нарвалась! – обрадовался Баклажан. – Но что она в этом ущелье потеряла? Ведь тропа к автодорогам проходит совсем в другом месте?"

Убегая от Баклажана Синичкина просто-напросто подвернула ногу. Также, как и Баклажан, но только правую. Голеностопный сустав моментально опух и на любое движение реагировал острой болью. И она решила отсидеться где-нибудь в укромном месте, тем более, сай Скальный ими изобиловал.

Кое-как поднявшись метров на двадцать по весьма крутому ущелью, Синичкина нашла в основании скалы, возвышающейся над ручьем, небольшую нишу, напоминавшую берлогу, и решила в ней отсидеться до утра. На всякий случай закопав мешочек с алмазами в нанесенную под скалу почву, Синичкина достала из внутреннего кармана куртки коробочку с мазью и принялась втирать ее в больную ногу. И случилось непредвиденное: запах мази, содержащей экстракт кошачьего жира, услышали рыскавшие неподалеку кишлачные волкодавы. Ничего бы они ей не сделали (эти умные животные хорошо различали запах ненавистного им огнестрельного оружия), только облаяли бы до хрипоты и, удовлетворившись исполнением долга, отбыли бы в свое собачье расположение. Но Синичкина испугалась, точнее, ее женская ипостась испугалась: очень уж крупным и свирепым на вид оказался вожак, испугалась, да и представила воочию, как ночью этот разъяренный теленок бросается на нее, вон, из-за того камня. Представила, испугалась и начала стрелять.

...Пули погружались в грудь волкодава как-то буднично, как пельмени погружаются в кипящую воду. Лишь получив третью он, поджав ноги, подался назад, заскулил, затем, виновато оглядываясь, повернулся кое-как и уполз умирать в ближайшие заросли цветущего вовсю иван-чая.

Собаки, оставшись без вожака, немедленно вспомнили, что в кишлаке наступило время костей, то есть ужина, а бежать до него около часа. И ушли, все на своем пути обглядывая и обнюхивая.

Успокоившись, Синичкина проверила обойму пистолета. В ней оставалось всего два патрона. Что-то подсказывало ей: они скоро улетят. Что подсказывало? Может быть, невнятные шорохи в зарослях иван-чая? Но ведь это убитый пес расстается в конвульсиях со своей собачьей жизнью. А может быть, неожиданный взлет вороны из-за скалы, торчащей на другой стороне ущелья? Нет, это одна из удравших собак напомнила опустившейся птице, что рожденный летать должен летать, а не копаться в сурочьем дерьме.

"Это Баклажан подкрадывается! Услышал выстрелы и догадался, что я не смогла уйти далеко, – наконец поняла Синичкина.

И посмотрела в сторону пятой штольни. Было около шести, солнце должно было вот-вот впустить в ущелья вечер, но пока природа оставалась по дневному радостной и резкой. Такой резкой, что Синичкина не могла не увидеть Иннокентия Александровича, как ни в чем не бывало стоявшего, опершись спиной на одну из скалок водораздела, отделявшего сай Скальный от Шахмансая (кстати, на этой самой скалке лежал камень, которым Мухтар... Ну ладно, об этом позже).

Заметив, что соперница его узрела, Баклажан приветственно помахал рукой, снял автомат с предохранителя и пошел к ней. Последние десять-пятнадцать метров он вышагивал, выедая своими пронзительными глазами глаза девушки. Она стреляла, но захоти Баклажан, он не смог бы до ее пуль и дотянуться – так не близко они от него просвистели.

Вся почернев, Синичкина, осела на землю.

Подойдя к берлоге вплотную, Иннокентий Александрович увидел, что девушка лежит без чувств. Застывшие ее глаза безразлично смотрели в небо.

– Ну, бабы! Чуть что, так в обморок, – сказал он сам себе с досадой. Сказал и, схватив жертву за волосы, потащил к ручью.

Еще минут пять он, волоча ее за собой, ходил от одной бочаги к другой, ходил, пока не нашел достаточно обширную и глубокую. А когда нашел, погрузил в нее голову девушки и начал считать "раз, два, три, четыре" Досчитав до трехсот, разжал пальцы и посморел по сторонам в поисках места для захоронения.

Таковое нашлось под скалами на другом борту ручья. Перенеся туда ставшее тяжелым тело девушки, Иннокентий Александрович начал заваливать его камнями. Делал он это не из санитарно-гигиенических соображений, а потому, что нравилось.

Ему всегда нравилось топить, хоронить и ставить памятники. Еще с раннего детства. Будучи мальчиком он всегда погребал тела утопленных им кошек и собак.

Когда работа была уже почти завершена, он, отворотив неподалеку от ручья большой плоский камень (для надгробья) увидел под ним человеческие кости, в том числе разбитый череп. "Вот те черт" – ругнулся он и ругнулся потому, что ему почудилось, что, хороня в земле одно, он выпустил из нее другое... То есть в сумме никого не похоронил.

9. Первые две пули прошли мимо. – Фурия за спиной. – "Я собираюсь с ней ходить". – Одной ногой в себе, другой во мне... – Он жив, черт побери! – Перестрелка и рикошет.

Я видел, как Баклажан топил Синичкину. Отдыхая в канаве перед боем с Али-Бабаем, услышал выстрелы и, выглянув из своего убежища, углядел его, спешащего в сторону Скального. По настроению природы, по характеру движений Баклажана и еще по чему-то, по наитию, что ли, я понял, что в наступившем действии нашей драмы участвует или будет участвовать Анастасия. И ринулся в Скальный.

В свою очередь, увидев меня, бежавшего не разбирая дороги, Али-Бабай подумал, наверное, что я хочу поздравить его с выдавшимся вечерком, и, улыбаясь, вышел мне навстречу. Не останавливаясь, я вытащил из-за спины свой пистолет (во время канители с Валеркой он оставался в канаве, в моем рюкзаке) и, взяв его обоими руками, начал стрелять в араба. Бах, бах, бах. Первые две пули прошли мимо, но остальные три уютно устроились у него в груди.

"Как мило все получилось! – восхитился я плодами своих рук, пробегая мимо тела араба. – Без всяких условностей. То есть дуэли. Подло, правда, но что поделаешь? Зато практично. Се ля ви..."

– Возьми у него обойму, – шепнул внутренний голос. – На Баклажана с полупустой обоймой бежишь.

"И то правда", – согласился я и, вернувшись к Али-Бабаю, поискал в его одеждах пистолет.

Я уже вытаскивал оружие из штанов араба как эта Мухтар, эта фурия, выпрыгнув, черт знает откуда (из древняка, наверно), и, крепенько, как заправский ковбой, устроившись у меня на спине, принялась испытывать на моей голове крепость своего кулака. Расшибив его моментально, вгрызлась острыми зубами в шею и затылок.

Моя бедная, израненная голова! Кровь так и хлынула из подживавшей уже раны! Я то так, то эдак попытался освободиться (даже опрокидывался на землю), но ничего у меня не получилось.

Что мне было делать? Не калечить же женщину? Да и как это сделать, если глаза залиты кровью? Пришлось бежать к Скальному с этой разъярившейся тигрицей за спиной! Выскочив к нему, я увидел, как Баклажан топит Синичкину в ручье, и тут же ухнул на землю ничком. Не от переживаний за некогда любимого человека, а оттого, что Мухтар, ухитрившись поднять лежавший на скалке увесистый камень, огрела меня по голове. Как раз по тому самому месту, которое менее успешно повредила пулей ее коллега по полигамному браку.

Очнулся я уже в берлоге Али-Бабая, перевязанный и, конечно, скрученный по рукам и ногам. Напротив, впритирку с Мухтар, сидел безухий Иннокентий Александрович и по-отечески самодовольно смотрел на меня. Смотрел, как я возвращаюсь из сладостного небытия на бренную землю.

"О, господи, вот судьба! – думал я, рассматривая девушку, нанесшую мне менее тяжкие повреждения. – В этой маленькой берлоге всего за сутки я лежал в беспамятстве дважды! И еще не вечер!

– Что уставился? – спросила Мухтар на чистейшем русском языке.

– Да вот никак не пойму, зачем ты на меня набросилась...

– Ты убил моего мужа.

– А... Твоего мужа убил... Значит, по-твоему, он стоил моей головы?

– Может, он и не стоил твоей головы, но он был моим мужем...

Баклажану, видимо, надоело слушать наши прения и он воспользовался возникшей паузой:

– Хватит молю катать, – сказал он. – Нас осталось трое. Это много для дела. Но, я думаю, за полчаса мы сократим нашу численность на целую единицу. С тем, чтобы остались двое.

– С женщиной я драться не буду, – категорически отказался я.

– Не будешь? – удивился мой оппонент, механически потрогав место, откуда когда-то росло правое ухо.

– Не буду...

– Ты, Черный, наверное, забыл...

– Что забыл?

– Что если бы она не оседлала тебя и не вырубила, то я бы сейчас, скорее всего, на небесах с архангелами беседовал...

– С женщиной не буду. Я их боюсь. Тем более эту фурию.

– А тебе никто и не предлагает, – осклабился Баклажан. – Я так просто спрашивал. Она – моя по праву.

– И что ты с ней собираешься делать?

– Делать? Почему делать? У нас дуэль будет.

– С женщиной?

– В живых должен остаться только один. Все, как в "Горце".

– Замечательно! А на чем ты собираешься с женщиной драться?

– Ни на чем. Я собираюсь ходить с ней по минному полю Али-Бабая. С завязанными глазами, – сказал Баклажан и смотрел на меня в ожидании восклицательных междометий.

Я разжевал услышанное десять раз на одной стороне, десять раз на другой, но оно все равно не глоталось.

– Не слишком эксцентрично для здорового человека? – наконец, поинтересовался я, полным сочувствия голосом. – Ты с Веретенниковым давеча случайно не целовался?

– Случайно нет, – сосредоточился Баклажан. – А что?

– Да он с ума скатился. Такое недавно нам тут порол. Про использование кучевых облаков в сталелитейном производстве. Вот я и подумал, может, заразил он тебя чем...

– Нет, я совершенно здоров, чему сам удивляюсь. Я ведь раза три сознание терял, когда от вас в конце первого штрека прятался. От потери крови и удушья. А что касается нашей с Мухтар дуэли... Ну, ты сам посуди, что я мог еще придумать? Драться на кулаках или заточках? Не солидно. Представляю, как рожа твоя скривилась бы. Стреляться у барьера? Пошло. Просто пристрелить, как ты Али-Бабая? Совесть не позволяет. А по минам ходить – это самый раз, шансы одинаковы.