2. Бельмондо. – А в окопы тебя? А послать тебя в бой? – Как тут не ляжешь?

"Политрук танковой роты, понимаешь... Кумунист, значит. И что ему в танке не сиделось? Панкратов А. К... Алексей Константинович... Или Алексей Кузьмич... В августе сорок первого, под Новгородом... Наверно, случайно упал, убитый уже..." – думал восемнадцатилетний солдат, которого однополчане звали Матвеичем, хотя добродушным нравом он, детдомовский, конечно же, не отличался. Полчаса назад политрук стрелковой роты, в которой служил Матвеич, рассказал, как коммунист Панкратов впервые совершил великий подвиг – при штурме Кирилловского монастыря закрыл телом немецкий пулемет. "А ты сумел бы?" – вспомнил Матвеич заключительную фразу агитатора и улыбнулся: сам политрук был так худ, что не смог бы заслонить собой и трехлинейной винтовки.

Родителей своих Матвеич почти не помнил: их раскулачили в 30-м году, а детский дом, в котором он вырос, и в котором глаза его стали колючими, и который, собственно, и был его Родиной, помнить не хотел. И поэтому слова политрука мало его тронули. Сын расчетливого хозяина, он в бою вел себя расчетливо, пулям ни груди, ни спины не подставлял. Ну и на пулеметную амбразуру упал бы только в том случае, если падать больше было бы некуда.

Бельмондо свалился Матвеичу, как снег на голову (благо был февраль), и по замыслу Режиссера событий заместил его душу... Это было что-то! Представьте, вас вытащили из вашей теплой удобной квартиры с очередной Санта-Барбарой на экране телевизора и парочкой бутылочек "Бадаевского" в холодильнике; представьте, вас вытащили из ваших домашних тапочек из-под бока положительно улыбающейся жены и сунули под Псков, в окопы, в лютую зиму, в худые сапоги, нет, в валенки, сунули, и заставили ждать завтрашнюю атаку, после которой из всего взвода останется в живых лишь трое тяжелораненых! Представьте, и вам станет жаль Бориса Бочкаренко с таким неподходящим для переднего края прозвищем Бельмондо. О, господи, как он был несчастен, когда понял, куда с Божьей помощью вляпался! Немецко-фашистский оккупант впереди, да товарищ Сталин позади – это вам не домашний злодей Худосоков с его смешными потугами на самоутверждение. Слезы встали в глазах Бориса, он упал ничком на дно окопа, и затих.

– И это наш герой-любовник Бельмондо, – услышал он голос Стефании, когда холод насквозь перемороженной земли уже проник сквозь полушубок в его безвольное тело. – Вставай, простудишься.

– А, ангел-хранитель прибыл... – раскрыв глаза, но не поднимая головы, сказал Бельмондо, стараясь, чтобы голос его не сорвался или не задрожал. – Неплохо бы сейчас в солнечный Ташкент, а? Говорят, что там вся светская Москва теперь ошивается?

– Да нет, красноармеец Бочкаренко, в солнечный Ташкент мы с тобой не поедем. Не солидно. Здесь у нас дела.

– Какие дела?

– Завтра будет бой, и ты в нем сделаешь свой первый и, может быть, последний ход.

– Слушайте, девушка! Послезавтра – весна, а мне всего восемнадцать. Поехали на Кырк-Шайтан, а? Вдвоем? Там "трешка" наша родная, она сможет придумать что-нибудь более изящное и более высокохудожественное для спасения старушки Земли? Ну, ты же женщина, ты же знаешь, что идти на пулеметы – это пошло и не гуманно. И, вдобавок, очень больно и пахнет повышенным травматизмом?

– Нет, ты останешься здесь.

– Ну и иди тогда в задницу, политрук в юбке! Тоже мне ангел-хранитель! Под пули посылает!

Весь день до вечера Бельмондо ходил, ел, выполнял приказы как лунатик. Подумав после исчезновения Стефании, он решил, что от судьбы не уйдешь. И потому надо готовиться к завтрашнему дню. Но, как только он пришел к такому выводу, в его сознание вошел Дьявол.

– А ты уверен, что твоя завтрашняя гибель будет правильным ходом? – спросил он ехидно. – А знаешь ли ты, что жизнь – это наивысшая ценность? А уверен ли ты, что Бог на стороне изувера Сталина? А знаешь ли ты, что если вы завтра откатитесь на восток, то не советские войска, а союзники оккупируют Восточную Европу? И в ней, а также в Германии не погибнет более полутора миллионов советских солдат? Не знаешь... И автомат готовишь к бою. Да, простой ты, Боря, ох, простой, как рязанский валенок! Но мне ты нравишься, и потому я хочу тебе подсказать, что Старичок – ба-альшой любитель многоходовок.

Представьте, что вы свыклись с утратой двух бутылок хорошего пива, жены и теплых тапочек, свыклись с существованием в промороженных февралем окопах, представьте, что вы смирились с тем, что завтра, по меньшей мере, десяток горячих пуль превратят вашу грудь в мясокостный фарш... Представьте, что вы свыклись, смирились и... и услышали вышеприведенный монолог этого сукиного сына, насквозь пропахшего дегтем и серой...

Короче, Бельмондо растерялся. Черт с ней, с жизнью, как наивысшей ценностью – это спорный вопрос, спросите у политиков и властителей. Но Восточная Европа? Отдай завтра немцам эти е-ные Чернушки, и в будущем по всей западной границе у нас будут жить не люто и навечно ненавидящие нас враги, а преданные друзья-славяне? И останутся живыми полтора миллиона отцов, не будет кровавых антисоветских восстаний в Берлине, Будапеште и Праге? И не будет Чаушеску и других менее прославившихся коммунистических диктаторов? А собственно, что я взвился? Хрен с ней, с этой Восточной Европой. Враги, так враги... Русскому человеку всегда было плевать на эту часть света с высокой колокольни. Чурки, они и есть чурки. А вот что он, Дьявол, имел в виду, когда говорил о Божьих многоходовках? Не-е-т, это полный холдинг! Как говорит Баламут – ария Торричелли из оперетты Даргомыжского "Иван Сусанин"!

В это время принесли наркомовские сто грамм за неделю. Бельмондо досталось пол-литра. Он выпил их в два захода, заел салом и в минуту уснул у блиндажной буржуйки.

А на следующий день была атака. Немецкий пулеметчик из дзота скосил полроты. Бельмондо лежал в ложбине прямо перед ним и не мог поднять над головой и пальца. И решил не делать глупостей, тем более, что был уже дважды ранен (в плечо и ногу). Когда Борис совсем уж укрепился в своем решении не ерзать, он осторожно посмотрел назад, в сторону своих окопов, и увидел, что маленький молодой лейтенантик, очень похожий на французского киноартиста Бельмондо, собирает своих людей в атаку. "Папаня здесь, он первый полезет!!!" – мелькнуло в голове Бориса и он, заорав, как оглашенный, бросился к амбразуре.

Немец-пулеметчик, хорошо знакомый с тактическими приемами русских[3], пытался оттолкнуть тело Бельмондо заранее припасенной березовой палкой, но не смог – уж очень крепко тот держался мертвыми руками за что-то там снаружи.

3. Баламут. – Водка, рябчики и ананасы. – Двадцать тысяч погружений. – Нырок № 1.

Увидев себя сидящим на стуле у кабинета Судьи, Баламут решил повести себя "пофигистом", то есть зевнул, устроился удобнее и задремал. Разбудили его настойчивые толчки в плечо. Открыв глаза, Николай несколько секунд смотрел в глаза раздосадованного Судьи, потом, только лишь из чувства независимости, спросил, стараясь казаться простодушным:

– Закурить есть? Черный все сигареты у меня перетаскал...

Судья полез, было, в боковой карман пиджака, но, вспомнив, что он при исполнении, чуточку покраснел, отдернул руку и попросил Баламута пройти в кабинет.

Устроившись на стуле, Николай, внимательно оглядел небесную канцелярию. Интерьер показался ему унылым и он, принявшись растирать ладонью заспанные еще глаза, подумал, что было бы гораздо лучше, если бы Судья принял его где-нибудь в тихом баре за стойкой, в непринужденной обстановке, скажем, летнего пятничного вечера. И тут же услышал:

– Пиво? Водка? Джин-тоник? Текила? Рябчики с ананасами?

Моментально отняв руку от глаз, Баламут увидел, что обстановка кардинальным образом изменилась и причем изменилась в лучшую сторону: он сидел уже не в пропахшем застаревшими обоями унылом кабинете, а за стойкой уютного бара. Полутьма, приятная тихая музыка, перемежаемая популярными российскими и зарубежными шлягерами, дружественное лицо бармена, шеренги бутылок, готовых к немедленному самопожертвованию, значительно улучшили настроение Николая, и он, показав главнокомандующему спиртного золотой свой клык, заказал две двойные водки.

– Ему, – показал он подбородком на Судью, сидевшего рядом, – безалкогольную.

И загоготал во весь голос, разогнав по углам начавшийся полонез Огинского. Бармен понимающе улыбнулся и, не мешкая, принялся откручивать голову любимой Баламутом "Столичной".

Закусив маслиной, фаршированной осетриной, Николай опустил локти на стойку, сверкавшую полировкой, обхватил ладонями голову и, уставившись в неубранную бутылку, впустил в себя пришедший в сознание полонез.

– Мне на Кырк надо... – сказал он Судье, когда полонез сменился задорным "ней-на-на-на". – Там Софа...

– Пожалуйста, – ответил служащий небесного распределителя. – Но только на восемнадцать с половиной суток.

– Почему на восемнадцать с половиной? – не понял захмелевший Баламут.

– Через восемнадцать с половиной суток у вас закончится лимит времени. Все закончится...

– И будущих жизней тоже не будет? – чуть не всплакнул Коля (водка небесного разлива действовала весьма результативно).

– И будущих жизней тоже. Все будет обновлено. Никакой реинкарнации, никакой реабилитации, никакой...

– Коллективизации... – вздохнул Баламут.

– Да. Никакой коллективизации.

– Так не бывает.

– Как не бывает?

– Без вариантов. Ваш босс ведь тоже человек.

– Всего лишь в некотором роде...

– Ну так, может, устроите мне с ним встречу? Мы ведь знакомы – я в прошлом году Адамом был, любимцем его, можно сказать... До сих пор помню, как подолгу мы беседовали о смысле жизни, о грехе, о знаниях, которые умножают печали...

– Вы его предали... Он сердит...

– Дык, я помолюсь! Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься...

– Ну, есть один вариантик... Но очень неперспективный при вашей склонности к алкоголю и непродуманным поступкам.

– Не надо ля-ля! – закачался из стороны в сторону указательный палец Баламута. – Мы все свои не... недостатки при необходимости обращаем в при... преимущества! Какой там у вас вариант?

– Если вы попадете на корабль Трахтенна, и вовремя попадете, то он у вас появится.

– А как мне туда попасть? Шатл с мыса Канаверал угнать?

– Пустое! Пока вы на нем до Марса долетите, мы в новой "Четверке" уже первый миллениум отмечать будем.

– Ты, начальник, мне лапшу на уши не вешай! Если есть вариант остановить корабль Трахтенна, то есть и вариант попасть на его корабль.

– Выход, мой дорогой алкоголик, там же где и вход. Вот вам двадцать рублей командировочных и прощайте! – сказал Судья и, уже соскочив со стула, подмигнул:

– А, может быть, лучше восемнадцать с половиной суток со златокудрой Софьей?

– Вали отсюда! – зло прищурив глаза, выцедил Баламут и отвернулся к бармену. Тот улыбался. И было от чего: на стойке перед Колей стоял во фрунт шкалик водки.

Выпив, Николай задумался. Он чувствовал, что над последними словами Судьи стоит подумать. Что-то в них было, какой-то намек, подсказка как ему попасть на смертоносный корабль Трахтенна. Но водка было очень хорошей и вокруг Баламута уже несколько минут клубился плотный туман, пропитанный только что исполненной песней "Все мы, бабы, стервы". В нем ему привиделась София, распускающая свои золотые струящиеся волосы. Отчаявшись дотянуться до жены, он спросил бармена:

– Ты чего-нибудь из его слов понял?

– Он сказал: "Выход там же, где и вход", – просто ответил бармен, придвигая тарелочку с бутербродами.

– А-а-а... – закачал головой Коля, сделав вид, что понял намек.

– Я думаю, что выход и вход в колодце.

– А-а-а... – понял Коля. – А где тут колодец?

– Там, в середине зала, – кивнул бармен. – Аккурат под столиком, на котором лампа с оранжевым абажуром.

– И что, он предлагает мне нырять в него до посинения, пока я на корабле не вынырну?

– Ну да.

– Ария Гусинского из оперы Баратынского "Поле чудес"... – пробормотал Баламут. Ему не хотелось покидать бара, который, вне всякого сомнения, назывался "Седьмым небом".

– "Поле чудес" – это точно... – проговорил бармен, всем своим видом показывая, что его главная задача – до дыр протереть полотенцем фужер светло-желтого стекла.

– Так... Восемнадцать суток с лишним... – начал считать Коля. – Это примерно... примерно двадцать шесть тысяч минут. Значит, если погружения будут проходить нормально, без телесных и иных повреждений, то я смогу нырнуть примерно двадцать шесть тысяч раз. Но в промежутках между нырками, мне иногда надо будет согреваться, значит, остается тысяч двадцать погружений... Гм... Шансы есть.

– Ну тогда за дело? – спросил бармен. – Деньги только возьмите, они вам пригодятся, – и придвинул к клиенту две мятые десятки, оставленные Судьей.

– Так что ж ты стоишь? – удивился Баламут, механически пряча в карман деньги. – Наливай, давай!

Под стол Баламут не полез – просто отодвинул его в сторону. Он понимал, что никогда уже не вернется в этот полюбившийся ему бар. Бармен почувствовал его настроение и жестом предложил ему опрокинуть на дорожку еще один шкалик. Николай отказался: рабочая норма была давно достигнута, а начинать благородное предприятие в основательно нетрезвом виде ему не хотелось. Махнув бармену на прощание, он перекрестился, опустил ноги в колодец и был таков.

Из колодца он попал в детскую комнату, вернее в обширный платяной шкаф, стоявший в детской комнате. В ней находились Константин Иванович Ребров – представительный сухощавый сероглазый человек с едва намечающимся животиком – и его дочь, очаровательная бойкая Катя.

По наитию Николай понял, что Константин Иванович, хозяин квартиры, весь этот день провел с дочерью. Полтора месяца дела не позволяли ему видеть Катю более двух-трех часов в неделю и вот, сегодня, он смог выкроить целый день.

Константин Иванович боготворил шестилетнюю дочь. Она была умницей, красавицей и любила его, как никто другой. После завтрака они вдвоем поехали в зоопарк – мама второй месяц лечилась в Ницце от "нервного переутомления". Катя долго водила отца от клетки к клетке, и он устал (дочь почти всю прогулку просидела на его плечах). Дома неугомонная Катя придумала игру, в которой папа был мужем, а она – женой. Начали с того, что муж пришел с работы и потребовал ужина. Стол Катя накрыла самый настоящий: порезала холодную телятину, сделала окрошку и овсяную кашку моментального приготовления. Еще она хотела приготовить "мужу" омлет с сыром, но "муж" отказался, сославшись на отсутствие аппетита.

Баламут расстроился – свою дочь он не видел уже полтора года. "Невеста уже", – высчитав ее возраст, вздохнул он и решил еще немного побыть с этой счастливой семейкой.

После ужина Константин Иванович и Катя помыли посуду и устроились на диване читать книжку Маяковского "Что такое хорошо и что такое плохо". Но дочь не смогла слушать и, отняв у отца книжку, рассказала о знакомых мальчиках.

– Миша постоянно меня задирает, за косички дергает, – говорила она, внимательно следя за реакцией отца. – А вчера тараканов в спичечной коробке принес и мне на стол высыпал. Потом говорил, что за сто рублей купил их у Кеши – его мама бедная, но тараканов у них полно.

– Наверное, ты ему нравишься, – улыбнулся Константин Иванович. – Предложи ему дружить, и он станет носить твой портфель и защищать от других мальчишек.

– Он мне не нравится!

– А кто тебе нравится?

– Витя из первого класса. Он так интересно рассказывает всякую всячину. И добрый. Но...

– Что но?

– Больше всего мне нравишься ты! Ты такой сильный, добрый! Я каждый день думаю о тебе, жду, когда ты придешь. Знаешь, если ты поздно-поздно будешь приходить, ну, когда я буду уже спать, ты все равно заходи ко мне. Просто поправь одеяло, посмотри на меня. А я все это во сне увижу, ладно?

На глаза Константина Ивановича навернулись слезы, он обнял дочь и поцеловал ее в головку. Девочка прижалась к нему и прошептала:

– Мне так хорошо с тобой.

Константин Иванович хотел сказать дочери, что кроме нее у него в целом свете никого нет, но тут зазвонил мобильник.

– У нас проблемы, Костя, – раздалось в трубке (к своему удивлению Баламут это услышал, наверное, из-за того, что частью находился во всесильном колодце). – Пень скурвился. Из Праги звонили: пять лимонов месяц назад на свой тамошний счет перевел. И, похоже, сдавать нас собрался – вчера его Копченый на Петровке видел...

– Где он сейчас?

– На даче с семейством отдыхает.

– Ночью сожги. С четырех углов. И смотри, чтобы никто не сорвался.

– У него там два пацана малолетних... И дочь пятимесячная... Ты же знаешь...

– Много говоришь! – Ребров стал малиновым. – О своих грызунах подумай. Пока.

Убрав телефон в карман, Константин Иванович привлек к себе дочь, прижался щекой к ее щеке и принялся рассказывать, как через неделю они пойдут в парк Горького кататься на каруселях, а в октябре уедут в Аргентину и повторят там путешествие знаменитого зоолога Джеральда Даррела, и как им будет хорошо вдвоем.

"Е... вашу мать... – только и смог сказать Коля перед тем, как исчезнуть в колодце.

4. Черный. – Прожить жизнь заново? – ОН хранил меня всю жизнь!!?.

Судья меня встретил как старого знакомого и без промедления ввел в курс дела.

– Хотите вы или не хотите, вам предстоит прожить вашу жизнь заново, – сказал он. – Прожить, чтобы понять, что вы потеряли.

– Ничего из этого не получится, – категорически возразил я. – Вернее получиться то же самое. Через сорок с лишним лет сяду перед вами во второй раз и отвечу на ваше предложение: "Ничего из этого не получится".

– У вас нет выбора. Первую свою жизнь, я имею в виду жизнь Евгения Чернова по прозвищу Черный, вы прожили в уверенности, что его нет. Теперь вы знаете, что он существует и должны прожить ее с верой в него.

– Верой? В него? С чего это вы взяли, что я верю?

– Паясничаете...

– Да нет, я и в самом деле атеист...

– Вы заблуждаетесь, и вам предстоит в этом убедиться.

Сказав это, Судья исчез, а я пошел, точнее, побежал по второму кругу: что-то напоминающее быстро прокручивающийся и очень знакомый фильм прошло перед моими глазами. Когда пленка закончилась, я вновь увидел себя в знакомой комнате.

– Да, тяжелый случай... – вздохнул Судья, слегка брезгливо рассматривая меня. – Вы повторили свою жизнь с точностью 99,99 %, ничему не научились и ничего не поняли.

– Ничего не понял – это понятно, глуп-с. А расхождение на сотую процента? С чем оно связано?

– На этот раз вы сделали предложение Ксении Шевченко на два дня позже.

– Ну и ну!

– Но милость его безгранична. Он совершенно справедливо попенял нам за некоторые досадные методические упущения и, гм, невразумительное напутствие и решил предоставить вам возможность пережить вашу жизнь в третий раз.

Я присвистнул и, до конца осознав услышанные слова, пробормотал:

– Дабы я предложил Ксении Шевченко руку и сердце на четыре дня позже?

– Нет, чтобы вы поняли одну существенную вещь: если вы будете с ним заодно, если вы выполните свое предназначение, то мир будет лучше... И конца ему не будет никогда...

Глядя на папку со своим именем, я задумался о том, как же это грустно родиться на свет, чтобы выполнить какое-то предназначение. Представьте – вы родились, живете, страдаете и все это для того, чтобы в нужном месте в нужный час нажать какую-то кнопку или подставить кому-то ножку. А если чтобы подать руку Иванову? Спасти от голода Петрова? Или жениться на невзрачной Сидоровой? Это куда не шло, но все равно скучно. Понаблюдав за мной, Судья испарился. Вместе с ним испарился и его кабинет.

...Тысячу веков я бездумно висел во тьме, затем стало светать. Присмотревшись, я увидел, что сижу в небольшом кинотеатре и смотрю на большой мелькающий экран... А сзади кто-то невидимый говорит мне что-то монотонным голосом. И я, загипнотизированный им, устремляюсь всем своим существом к экрану и растворяюсь в нем без остатка. Сначала было темно и тревожно, даже страшно. Мне казалось, что я, испуганный, лежу вниз головой и сосу указательный палец.

– Это ты, обреченный, – объяснил комментатор. – Беременная тобой семнадцатилетняя мама, в пух и прах разругавшись с твоим отцом, идет к повивальной бабке, чтобы договориться с ней насчет аборта. Ты не должен был родиться, и мать твоя должна была умереть после аборта от заражения крови. Но мы спасли тебя.

– Каким же образом?

– Сложная многоходовка. Сестра твоей будущей бабушки умирает при родах – твоя бабушка усыновляет ее мальчика – твоя темпераментная мать, естественно, ревнует и отказывается от аборта, только из-за того, чтобы "подарить" своей мамочке еще одного мальчика... Уже от себя.