Военный трибунал встал на его сторону, но благодаря своему знаменитому кругосветному путешествию Бугенвиль нравился королю. Ему лишь сделали «внушение» и, разумеется, лишили командования эскадрой. Так адмирал, которого Вашингтон считал одним из великих деятелей новой Америки, попал в немилость, а Бугенвиль сохранил доверие, поскольку Людовик XVI хоть и был добрым и справедливым, но страстно увлекался географией и естественными науками, да и королева однажды заметила, что он «забавен»…

Однако молчание не могло длиться вечно, и тогда Бугенвиль заговорил сам. Улыбнувшись краем рта, он тихо произнес:

— Похоже, вы знаете о том, что случилось у островов Ле-Сент, Гийом? Правда, в то время вы были далеко от Франции…

— Великие катастрофы, как и великие победы, похожи на отскочивший от воды камень: от них расходятся круги, и вот один дошел до меня…

Мореплаватель внезапно выпрямился. С надутой физиономией и желчным взглядом он сразу постарел лет на десять.

— Адмирал де Грас всегда меня ненавидел, — проворчал он, — потому что по происхождению я — «судейский крючок», человек без роду и племени, а он граф и…

— Вы тоже теперь граф, — прервала его жена. — А мои предки, то есть предки ваших детей, всегда служили в Королевском флоте. Стало быть, вам не на что жаловаться. Что, если мы поговорим о другом?.. Приглашаю вас, господин Тремэн, пожить в нашем доме в Ла-Бекетьер, недалеко от Гранвиля. Место красивое, из окна вы сможете любоваться островами Шозе… а в ясную погоду — даже Джерси.

Взгляд ее синих глаз умолял Гийома выйти вслед за ней на легкую дорогу светских разговоров. Ясно было, что очаровательная женщина научилась избегать малейших намеков на трибунал в Л'Орьяне и не тревожить болезненные раны человека, привыкшего к овациям и всеобщему восхищению. И Тремэн без труда вступил в игру. — Буду счастлив, сударыня, и очень вам благодарен! Как вы только что заметили, я иногда чувствую себя немного одиноким в этом доме.

Когда он провожал их до коляски, Бугенвиль уже успокоился и, в последний раз взглянув на постройку, неожиданно спросил:

— Вы назвали ее домом На Семи Ветрах? Ведь так, кажется, звалась ферма вашего отца?

— У вас прекрасная память. В тот страшный день тысяча семьсот пятьдесят девятого года я поклялся когда-нибудь заново построить дом, который бы носил прежнее название, и был убежден, что иначе мне не видать счастья. Теперь это надо доказать!

— Приезжайте к нам! Обещаю вам целую коллекцию молоденьких очаровательных девушек, — сказала Флора, протягивая ему руку, на которой он запечатлел, быть может, слишком горячий поцелуй.

Он находил мадам де Бугенвиль восхитительной. Если бы только она была свободна, он тотчас попросил бы ее руки, но, судя по всему, ему не везло с женщинами: либо на них нельзя было жениться, либо они уже были замужем.

— Остерегайтесь, — сказал ее супруг, к которому вернулось прежнее хорошее настроение, — моя жена так снисходительна к другим, что наделяет грацией и красотой создания, которые их полностью лишены. Из самых добрых побуждений… Ах да, пока не забыл, вы будете в Шербурге на следующей неделе? Вам известно, что двадцать второго числа прибывает король, чтобы познакомиться с ходом строительства дамбы?

— Честно говоря, неизвестно. Во мне еще столько осталось от дикаря, и меня не слишком привлекают официальные торжества…

— Напрасно. Если вы желаете обосноваться в этой области, было бы хорошо, чтобы о вас узнали, чтобы вас должным образом преподнесли. Я мог бы представить вас королю, — прибавил он с наивной гордостью человека, сделавшего себе имя.

— Приезжайте! — мягко и настойчиво проговорила жена. — Вы доставите удовольствие нам обоим…

Когда они уехали, Гийом вновь уселся под дубом, чтобы выкурить трубку, послушать птиц, полюбоваться новеньким домом и вспомнить, с какой восхищенной улыбкой госпожа де Бугенвиль увидела его в первый раз. Какая, в самом деле, изысканная женщина, и до чего повезло этому весьма пожилому человеку, сумевшему ей понравиться! Как бы там ни было, обольщение всегда было свойственно его личности: оно было его лучшим оружием, и мало кто мог от него ускользнуть. За исключением, пожалуй, адмирала Граса.

Впервые Гийом серьезно задумался над тем, что произошло у островов Ле-Сент, где честь Бугенвиля была серьезно задета. Когда после их первой встречи с мадемуазель де Монтандр Феликс кратко и с возмущением обо всем ему рассказал, он лишь пожал плечами и подумал, что человек, способный через несколько часов обмануть доверие ребенка, вполне мог бросить ненавистного начальника на произвол судьбы. Поступок был бы честным в иных обстоятельствах, но только не на море, где солидарность безусловна, и тем более перед лицом неприятеля. Принести в жертву собственной обиде, сколь бы оправданной она ни была, человеческие жизни и корабли было недопустимо! У презренных англичан, которых Гийом ненавидел всей душой, одновременно признавая их отменными моряками, подобная ошибка привела бы виновного к смерти…

Теперь, когда прерванные отношения восстановились, можно было взглянуть на вещи с другой стороны, и Тремэн искренне пытался понять аргументы командующего Синей эскадры. Так или иначе, о трусости не могло быть и речи. Воспоминания детства свидетельствовали об обратном: начиная с расположения вождей племени Черепахи, которого он добился в нелегкой борьбе, и кончая глубоким уважением, которое доктор Тремэн питал к молодому офицеру. Помимо всего прочего, он обладал бесспорными достоинствами мореплавателя, иначе бы никакое чудо не позволило ему успешно осуществить свое великое путешествие. Что же тогда? Одно из двух: либо порочное желание победы англичан — довод, который, несмотря на дружеские отношения, уже давно установившиеся между соседями по Ла-Маншу, не выдерживал критики, — либо его явная некомпетентность как командующего эскадрой. Вести корабль и маневрировать флотом — вещи совершенно разные, великим стратегом можно родиться, но нельзя им стать. Между тем Бугенвиль, поднявшись из зала суда до неслыханного для людей его круга звания, должно быть, чересчур гордился достигнутым и был убежден, что принятое им самим высочайшее решение освобождало его от необходимости подчиняться приказам вышестоящих командиров. В любом случае то была его вина… тяжкая вина, но не Гийому надлежало быть ему судьей. Поскольку он принял этого человека в своем доме, то был обязан забыть давнишнюю историю, которая его отнюдь не касалась. Да и как было бы жаль превратить прелестную Флору в своего врага!.. Давно он не чувствовал, чтобы его так привлекала женщина, и новое увлечение удивительным образом освежало его — с тех пор как Агнес вышла замуж: чуть больше года назад!

Что это был за год! Если бы не страстное желание возродить дом На Семи Ветрах, Гийом, пожалуй, решил бы опять бежать — настолько тяжело переживал он горечь и унижение. До счастья можно было дотянуться рукой, но он сознательно отказался от него в силу принципов, которые теперь казались ему глупыми. Сколько бессонных ночей провел он, слушая кваканье лягушек в старом канале Варанвиля, стук дождя по крыше или завывание ветра, от которого скрежетал флюгер! Сколько упущенных ночей: нежных, пылких, страстных! Он бесконечно переживал тот самый момент, когда в своем грустном жилище девушка сказала ему: «Если бы вы меня любили, то женились бы на мне», а он ответил: «Нет». Теперь он не сомневался в том, что, если бы даже валялся у ее ног, она с презрением отвергла бы его, и поступила бы справедливо. Теперь, когда она освободилась…

И произошло это на следующий же день после свадьбы: старый дом Ла Рокьер на Турлавильских высотах, где находились супруги, посреди ночи загорелся. Слуги едва успели спасти молодую женщину, и пальцем не пошевелившую, чтобы им помочь: застыв от ужаса, она невидящими глазами смотрела на кровать, где лежало обнаженное неподвижное тело старика, которого успели вытащить из комнаты прежде, чем она занялась огнем. Тотчас позвали местного врача, и тот заявил, что господин д'Уазкур умер примерно часом раньше в результате волнения, которым часто расплачиваются за неумеренную любовь пожилые мужчины. В его судорожно скрюченных пальцах виднелись черные шелковистые волосы…

С тех пор никто не ведал, что стало с молодой вдовой. И в Валони, и в Шантелу, да и в окрестных замках о случившемся узнали, лишь когда тело покойника везли в Уазкур, где его дожидался, не особенно печалясь, единственный племянник и наследник. Агнес не пошла провожать мужа в последний путь: она еще находилась у доктора Готье, оказавшего ей помощь в ту страшную ночь и пытавшегося устранить последствия потрясения — ее молчаливое отчаяние никак не удавалось рассеять.

Разумеется, мадемуазель де Монтандр и мадам де Шантелу поспешили навестить девушку в надежде забрать ее к себе, но вернулись расстроенными и отчаявшимися.

— Она целый день сидит у окна в своей комнате, не произносит ни слова, — сообщила Роза Феликсу и Гийому, — но почти все время плачет; Бесшумно и неизвестно от чего слезы вдруг начинают катиться у нее из глаз, и она даже не пытается их вытереть: это забота Пульхерии, ее старой служанки, и лишь ей удается добиться от нее несколько слов. А нас, мне кажется, она даже не узнала. Такой ужасающей картины мне никогда не приходилось видеть.

Она и сама не скрывала сильного волнения, и, заглянув в очаровательное, омраченное горем лицо Розы, Феликс де Варанвиль понял, что любит ее. Он опустился перед девушкой на колени, и тогда Гийом, не желая мешать, незаметно удалился. Он тоже был глубоко потрясен, и назавтра, не в силах больше сдерживать себя и никого не предупредив, Гийом примчался в Турлавиль, где первый встречный указал ему на дом врача. Но госпожи д'Уазкур там уже не было: накануне вечером она неожиданно вышла из состояния подавленности, словно проснувшись после долгого сна, и осознала, где находится. Пришлось отвечать на ее вопросы.

— Я отважился говорить, — рассказывал доктор Готье, — с величайшей осторожностью, боясь, что в любую минуту она снова впадет в прострацию, но ничего подобного не произошло: она обрела покой и овладела собой…

— Вам удалось узнать, почему она так плакала?

— Нет, но уверен, что не из-за смерти мужа. Может быть, над самой собой?

— Вы хотите сказать, над тем, что она пережила?

— Возможно! Мало того, что юной девушке не доставляло радости принадлежать этому старому… козлу, мне кажется, что она пережила тяжелые моменты. Я не имею права ничего вам рассказывать, тем более что вы ей не родственник, могу лишь утверждать, что скорая смерть мужа для нее настоящее избавление.

— Не сказала ли она вам, куда пошла?

— Нет. Полагаю, что она отправилась в Валонь к нотариусу — он приезжал, чтобы оценить ущерб, и оставил для нее записку. Клянусь, я больше ничего не знаю: она потребовала коляску, села в нее вместе со своей старой служанкой и уехала…

— Не заплатив вам? Вы не обязаны были лечить ее бесплатно.

— Она заплатила мне, и хорошо заплатила. Нотариус оставил деньги. Ах! Чуть не забыл: вы знакомы с мадемуазель де Монтандр?

— Вы тоже ее знаете: позавчера она была здесь в сопровождении своей тетки, госпожи де Шантелу…

— Я так и подумал. Госпожа д'Уазкур вручила мне письмо и попросила отослать его своей подруге…

— Если вы мне его доверите, она получит, его сегодня же вечером…

Весь обратный путь до Шантелу запечатанный конверт жег грудь Тремэна, боровшегося с чудовищным искушением сорвать маленькую желтую восковую печать, под которой скрывалась тайна послания. Ему удалось совладать с собой, но, добравшись до замка, он нашел девушку в музыкальной гостиной, где она рассеянно перебирала струны арфы и буквально бросил конверт ей на колени.

— Она исчезла, оставив для вас письмо, — объявил он, не успев отдышаться. — Скажите мне, где она!

Роза и без его требования схватила конверт. Прочитав письмо, она подняла на Гийома глаза, полные слез.

— Читайте сами! Она пишет, что уйдет в монастырь, и запрещает мне, именем нашей дружбы, отправлять кого-либо на ее поиски.

— Монастырь, монастырь! Она вряд ли выбрала какой-нибудь слишком далеко отсюда? — с надеждой спросил Гийом. — Есть один, где вы вместе воспитывались, и потом…

— Нет! — прервала его девушка. — Не рассчитывайте на мою помощь. После всего, что Агнес испытала, я не хочу причинить ей новые страдания тем, что помогу вам ее найти. Если вы ее любили, — а, судя по выражению вашего лица, так оно и есть, — вам достаточно было меня послушать и вырвать ее из рук старика. Теперь больше на меня не рассчитывайте! Скажу лишь, что во Франции тысячи монастырей. Так что желаю удачи!

С этими словами, в которых прозвучал гнев, Роза вышла, оставив Гийома наедине с сожалениями и догадками, но их чуть позже постарался развеять Феликс.

— Нужно забыть эту историю, Гийом, и главное, забыть эту женщину…

— Легко сказать! Она лишила меня сна.

— Она наверняка не первая, — сказал молодой человек, улыбнувшись. — И не последняя! Будет еще много других…Других бессонных ночей, и правда, был еще не один десяток, а вот женщин, которых Гийом захотел бы полюбить, не нашлось ни одной, пока на сцену не вышла прелестная Флора, к несчастью, столь же недоступная, как планета Венера! Часто тень Агнес входила в комнату человека, который был не в состоянии ее забыть, но это была лишь иллюзия. Вокруг него никто не решался произносить имя пропавшей. Роза оставалась верна своему слову, а Феликс ни за что на свете не стал бы перечить невесте. Образ Агнес постепенно стирался в памяти людей, как она того и желала. Лишь от мадемуазель Леусуа Гийом узнал, что каждый месяц, в один и тот же день аббат де Фольвиль читал молитву за упокой души последней госпожи де Нервиль. По-видимому, он получил на то распоряжения и соответствующую плату, но отказывался отвечать на вопросы. Гийом осмелился, несмотря ни на что, его расспросить; аббат не скрыл своего недовольства.

— На что вы рассчитываете, господин Тремэн? Что я стану бросать на ветер то, что мне доверяют люди? Мои молитвы вас не касаются, так же как и личность человека, который о них просит.

— Вы прекрасно знаете, что мною движет не праздное любопытство. Я серьезно виноват перед мадемуазель де Нервиль и лишь хотел бы получить у нее прощение.

— Терпение не в числе ваших главных добродетелей, не так ли? Однако вам придется им запастись, потому что я ничего не скажу. Глубокие раны заживают долго. Пусть время сделает свое дело! Таков мой совет.

Гийом принял сказанное к сведению, но каждый месяц в назначенный день, рано утром спускался в Сен-Васт и присутствовал на службе в напрасной надежде увидеть в тени колонны коленопреклоненную стройную фигуру в черном.

В ярком небе, покрытом золотистой глазурью, солнце клонилось к закату. Гийом любовался им, продолжая думать о своем, как вдруг перед ним возник темный силуэт — к нему подошел господин Потантен.

— В чем дело? — спросил Гийом.

— Мне чрезвычайно жаль прерывать ваши размышления, сударь, — произнес он, как всегда напыщенно, — но мадам Белек хотела бы знать, почему вы не оставили гостей поужинать?

— С чего бы я стал их задерживать? Мы об этом и не договаривались. Во-первых, господин и госпожа де Бугенвиль уже приглашены сегодня вечером, и, во-вторых, наш дом еще не совсем готов к настоящим приемам.

— Я так ей и сказал, но, по-видимому, у госпожи Белек другое мнение на сей счет. Она полагает, что у нас есть все необходимое и что она в состоянии принять самого короля, если у него возникнет фантазия к нам заглянуть. Сегодня, например, она приготовила круглый пирог с рябчиками и…

— Вот и чудесно! Мы съедим ее пирог! Или ты не любишь?

Потантен закатил глаза к небу.

— Я с ума от него схожу… но мадам Белек…

— Пойдем к ней!

В сопровождении мажордома, который из-за своей торжественной походки с трудом приспосабливался к широкому шагу хозяина, Гийом отправился на кухню, вверенную заботам искусной в своем деле дамы, Клеманс Белек, — недавно Потантен лично доставил ее в дом На Семи Ветрах. Оба родом из Авранша, они были земляками и родились лет пятьдесят назад в этом красивом, расположенном на холме городке, достаточно большом, чтобы они там ни разу не встретились. Их пути сошлись на берегах Ранс, когда Тремэн, вернувшись из Индии, купил там домик, который должен был стать его портом приписки, а также сейфом. И доверил все это проницательному и преданному Потантену Пупинелю.

В то же самое время Клеманс Белек томилась в соседнем доме после смерти мужа, державшего в Сен-Серване пополам с младшим братом постоялый двор «Серебряный якорь». Когда старший брат отправился к праотцам, младший, не долго думая, «высадил» невестку, с которой ни он сам, ни его жена не могли поладить. Чтобы откупиться, он выделил ей старую ферму и незначительную долю прибыли. Клеманс пришлось довольствоваться и этим, не теперь у нее не осталось других дел, кроме домашнего хозяйства и сада, а смотреть, как растет капуста да как течет река, ей быстро наскучило. Появление Потантена внесло приятное разнообразие в ее бесцветное существование.

Вдове трактирщика понравились густые, черные с проседью усы нового соседа. Они гордо закручивались кверху, как у Великих Моголов, благодаря особому рецепту, который он держал в тайне. Потантен Пупинель хоть и был сыном белокурой Нормандии, но не отличался высоким ростом и странным образом походил на человека латинского типа, имел темно-каштановые волосы и мог сойти за флибустьера благодаря квадратному подбородку, сломанному носу и свирепому виду, если бы не его детский, как у певчего мальчика, взгляд лазоревых глаз, казавшийся особенно обворожительным под громадными бровями. Достаточно широкий для своего роста, он никогда не горбился, был силен, как турок, и нежен, как поэт, на все смотрел проникновенным взглядом и прогуливался величественной походкой махараджи. В общем, мужчины лучше него не было на всем свете, даже несмотря на то, что под действием вина он нередко впадал в сокрушительную ярость. Тремэн знал его на протяжении пятнадцати лет, очень любил его, ценил его мудрость и всегда и во всем на него полагался, как, впрочем, и Жан Валет.

Между тем вид у него был довольно жалким, когда сильный шторм выбросил его на берег недалеко от Порто-Ново, прямо к дверям Валета: он еще прижимал к груди осколок рангоута от затонувшего португальского галиона, где служил одновременно метрдотелем и телохранителем капитана.

Его подобрали, вылечили и утешили, и он сразу привязался к гостеприимному жилищу и его обитателям. Решив, что довольно плавал по семи морям, он попросил остаться, ему охотно предоставили эту возможность, чему впоследствии были чрезвычайно рады: в атмосфере роскошного, но организованного дома, где многочисленные слуги выполняли каждый свою задачу, талант Потантена распустился, как цветок под солнцем. Он умел делать все и в доме, и на корабле, и в саду, и в фехтовальной комнате, и даже в церкви, где пел как никто другой. Больше всего, естественно, он привязался к Гийому, и тот платил ему любовью. После смерти Жана Валета они, с обоюдного согласия, решили вместе вернуться во Францию.

Обосновавшись около Сен-Сервана, Потантен оказал соседке несколько мелких услуг и в ответ получил приглашение к столу, за которым и открыл ее фантастические кулинарные способности: лишившись ее присутствия в «Серебряном якоре», деверь сделал большую глупость.

— По правде говоря, — призналась по этому поводу госпожа Белек, — он всего не знал. При жизни мужа, а он был слабого здоровья, я готовила лишь то, что нравилось посетителям, и не стремилась улучшить репутацию заведения: рано или поздно Огюстен умрет, и меня едва ли там оставят. А помогать этим людям разбогатеть у меня не было ни малейшего желания! Госпожа Белек, разумеется, метла обзавестись и своим трактиром, но не могла решиться на подобное предприятие без помощи мужчины. Поэтому она вскоре возложила большие надежды на столь любезного и интересного человека, как господин Пупинель. Кроме того, что он был холостяком, у него имелись и другие достоинства. Однако госпожа Белек была достаточно умна, чтобы не торопить события. Она почувствовала, что привести его к нотариусу и к священнику удастся нескоро и что прежде ей следует завязать с ним крепкую дружбу. Тем более что она знала о существовании Гийома и догадывалась, что в один прекрасный день он потребует Потантена в свой новый дом.

Постепенно у нее зародилась мысль поступить на службу к богатому Тремэну, как когда-то ее мать, от которой она унаследовала свои кулинарные способности, служила в замке Торини у графа де Матиньон. И тогда она решила показать своему соседу — и Гийому, когда он провел там несколько дней после исчезновения Агнес, — все, на что была способна. Результат оправдал ее ожидания: после отъезда хозяина Потантен долго ходил вокруг да около, извинялся и осыпал ее бесконечными комплиментами, пока, наконец, в один прекрасный день не отважился спросить ее сначала, что она думает о Тремэне, а затем, как бы она отнеслась к предложению взяться за приготовление пищи в доме На Семи Ветрах.

Она, конечно же, вела себя сдержанно, попросила дать ей время подумать (все было так неожиданно!), но заявила, что господин Тремэн, бесспорно, самый обворожительный мужчина, каких она когда-либо встречала, — действительно мужчина! Настоящий! И как держится! В конце концов она не смогла устоять перед его натиском, собрала пожитки, заперла дом и в сопровождении Потантена поехала в Ла-Пернель.

Дом к тому времени только что закончили: традиционный букет украшал высокую синюю крышу всего пять дней, а внутри еще работали маляры. Но госпожа Белек призналась, что очарована новым жилищем: оно словно улыбалось ей своими большими окнами с белыми ставнями, красовавшимися, словно ажурная вышивка на прекрасном кремовом, с розовым оттенком камне, на котором так чудно отражался алый свет золотых зорь. От дома веяло радостью бытия, щедро распространявшейся вокруг. И в то же время было что-то неустрашимое в том, как он взирал на бескрайнюю картину моря и его берегов, словно бросая вызов вихрям, бессильным перед его мощью. Он был так крепко сложен, что прошлой зимой, еще во время строительства устоял, не уронив ни одного камня, под двумя или тремя сильными ураганами, невзирая на волнение своих создателей. Окруженный деревьями, словно гвардейцами, он был похож на короля, требующего от своих подданных почтения, но готового дать им взамен любовь и покровительство.

Увидев кухню, ее будущая хозяйка была сражена. Там было все: двойной очаг, занимавший весь угол, большие шкафы, этажерки с оловянной утварью и замечательным руанским фаянсом, длинный стол со стульями и даже двумя маленькими деревянными креслами с красными подушками, но главное, новенькие медные кастрюли всех размеров, прекраснее которых еще никогда не делали в Вильдье-де-Пуаль.

Посреди этого дворца «госпожи Тартинки», наполнявшегося каждый день сладостными ароматами, Гийом и Потантен и обнаружили его хозяйку, строго глядевшую на большой пирог, вылепленный из теста, словно резной аналой в церкви. Клеманс не решалась поставить его в печь. В своем нормандском кружевном чепце из тонкой, привезенной из Фландрии ткани, белизна которого контрастировала с ее загорелым лицом, госпожа Белек выглядела выше (по приезде она обнаружила в своей комнате три чепца, один краше другого, которые ей в честь приезда преподнес Тремэн) и напоминала волшебницу, недовольную результатом своего заклинания.

— О-о! Как пахнет! — воскликнул Гийом, входя в комнату. — И надеюсь, будет еще лучше, когда его испекут! Или вы не собираетесь поставить это чудо в духовку, мадам Белек?

Она устремила на него грозный взгляд.

— Я и так раздосадована, да еще вы, господин Тремэн, меня огорчаете! Ведь я, кажется, вас просила называть меня просто Клеманс!

— Не обижайтесь! Это всего лишь знак уважения, но раз вы настаиваете. Так вот, Клеманс, отчего вы сомневаетесь и не отправляете его в духовку?

— Оттого, что он слишком велик! Когда вы мне сказали, что ожидаете гостей…

— На чай, Клеманс, и вы испекли нам замечательные пирожные. А по поводу пирога не расстраивайтесь! Обещаю вам, что от него ничего не останется, когда вы всех угостите…

— Если бы вы позволили мне вам помочь… — послышался мелодичный голосок, который раздавался, казалось, из шкафа, потому что именно за ним сидела Адель Амель. Гийом нахмурил брови. С тех пор как они с братом поселились в Ридовиле, Адель довольно часто поднималась в дом На Семи Ветрах. Сначала во время строительства, чтобы навестить Адриана, но потом, после приезда госпожи Белек он замечал ее здесь, по крайней мере, в четвертый раз. Он испытывал к ней определенную жалость, но по-прежнему не чувствовал симпатии, хотя Адель всегда была исполнена кротости и благодарности. Пожалуй, даже слишком! Она приходила узнать, не возникла ли в ней нужда, и, судя по всему, горела желанием попасть в большой дом.

— Что у вас опять стряслось, кузина? Вам что-нибудь нужно?

Именно такой предлог она часто использовала. И никто не попадался на крючок, ведь путь от Ридовиля до Сен-Васт был лишь ненамного длиннее, и дойти туда было легче, чем карабкаться в Ла-Пернель. Вот и сейчас:

— Да, брату нездоровится. Он очень беспокойный, у него жар. Я приходила спросить у мадам Белек, нет ли у нее немного липового цвета и еще меду…

— Что же вы не обратились к мадемуазель Леусуа? Она бы охотно вам помогла, если у вас нет верных соседей, что, впрочем, было бы странно.

На невыразительном лице Адель появилось выражение бесконечной меланхолии:

— Ох, соседи! Вы знаете, каковы люди! Им непонятно, почему мы с Адрианом ушли от матери…

— Неужели они больше роялисты, чем сам король? По-моему, ваша мать не стала возражать?

— Она просто нас прокляла, — сказала кузина с неприятной ухмылкой, — но на самом деле она рада, что ей не нужно больше нас кормить. Что касается мадемуазель Леусуа, то я не уверена, что она нас любит.

— Она не слишком экспансивна, но никогда не отказывается выручить человека из беды. Впрочем, вы, кажется, нам только что предлагали помочь справиться с пирогом? Ваше отсутствие не покажется брату слишком долгим?

— Так или иначе оно покажется ему долгим, — вздохнула она. — Ему выходить можно, а я должна постоянно сидеть дома…

— Тем более не стоит его расстраивать, раз он нездоров! — вмешалась Клеманс. — Вот! Здесь в корзиночке пучок липы, горшочек меда и бульон, который я приготовила утром. Вам останется лишь взбить в нем одно или два яйца, и ваш больной сразу повеселеет!

После того как ее всем обеспечили, Адель смирилась с необходимостью покинуть свое место. Она, поблагодарив, взяла корзинку, но остановилась перед Гийомом, одарив его сладкой улыбкой.

— Я пошутила, когда сказала про пирог, но все-таки странно, что мы еще не разу не разделили трапезу, хотя мы и родственники.

— Разве я не пригласил вас к столу на постоялом дворе в Кетеу?

— Это не то же самое, что вместе поужинать. Например, здесь… или у нас?

— Вы только что слышали, что я не любитель приглашать к себе, даже госпожа Белек меня в этом упрекает, — сказал Тремэн, начинавший терять терпение. — А насчет того, чтобы пойти к вам, посмотрим! Благодарю за приглашение, — через силу добавил он.

Когда Адель выходила из кухни, Клеманс проводила ее жалостливым взглядом.

— Бедная девушка! — вздохнула она. — Не сказала бы, что она интересна, но мне ее жаль. Должно быть, у нее не слишком радостная жизнь. Потому она сюда и приходит, чтобы не быть одной…

— Ее всегда удовлетворяло общество брата-близнеца: они неразлучны, — возразил Гийом. — Во всяком случае, доставляйте ей маленькие удовольствия, которых она пожелает, Клеманс, но не поощряйте ее к более частым посещениям и, главное, никогда не просите ее вам помочь! Иначе мы от нее никогда не избавимся. А как наш пирог?

— Я ставлю его в печь, но вы должны все съесть! Даже если у вас будет несварение..

— В таком случае вы будете меня лечить! Надеюсь, у вас осталась липа?

Однако в тот вечер Потантену явно было суждено поставить на стол лишний прибор. Уже собирались ужинать, когда в запряженной ослом маленькой повозке, которую ей подарил Тремэн, приехала мадемуазель Леусуа. Ей предстояло провести ночь в одной из расположенных неподалеку хижин, так как дочь ее давнишней подруги собиралась рожать. Это был первый ребенок, трудиться будущей матери предстояло долго, и мадемуазель Леусуа воспользовалась случаем, чтобы навестить Гийома и оставить у него осла, к которому сильно привязалась. Кроме всего прочего, ей нужно было кое-что ему сообщить, и, попробовав произведение Клеманс, она поведала любопытную новость.

— Вчера у меня были дела в Морсалине, где доктор Тостен попросил меня сделать перевязку одному раненому дровосеку. И тот сказал, что замок Нервиль собираются сносить.

Гийом со звоном положил нож и вилку на свою тарелку.

— Сносить? Зачем?

— Дровосек этого не знает. В тот день, когда он поранился, он рубил дерево недалеко от замка. Там последний лакей Габриэль разговаривал с приехавшим из Шербурга человеком. Это подрядчик. Они договорились, что ломать начнут послезавтра… Я еще возьму пирога, он замечательный.

Она положила себе большой кусок. У Гийома пропал аппетит. То, что замок его врага будет повержен, не могло его не радовать, но его беспокоили причины подобного решения. И кто мог его принять?..

У него мелькнула мысль, что с молодой вдовой произошло несчастье и что новый наследник взялся уничтожить презренное жилище. От такого предположения у Гийома защемило сердце, но дело, вероятно, было в другом. Гораздо удобнее подождать, пока он сам развалится, коль скоро завещанное имущество многого не стоит! И потом он был почти уверен в том, что, если бы с Агнес протолкло несчастье, он бы это почувствовал. В один миг благодаря волшебству ее имени, произнесенного Анн-Мари, исчезло приятное воспоминание о госпоже де Бугенвиль: она, и лишь она притягивала Тремэна…

Не переставая есть, акушерка наблюдала за узким лицом сидящего напротив, над которым так хорошо поработали резцом. Она догадывалась, что он думает о госпоже д'Уазкур, и хотя его привязанность была ей не по душе, мудрость подсказывала ей, что тайна и разлука, пожалуй, лучшие союзники любви. Пока он не узнает, что стало с Агнес, пока не увидит ее в монашеском платье или в любом другом, слишком заурядном виде, чтобы больше не превращать ее в мечту, он от этого наваждения не избавится. Поэтому после целой ночи раздумий она решилась сообщить ему эту новость.