- И все-таки я не понимаю, - упрямо наморщил лоб Тугодум. - Что вы хотели всем этим вашим розыгрышем доказать?
      - Тем, что нарочно перепутал сны?
      - Ну да... Я, конечно, понимаю; вы хотели показать, как похожа была жизнь родителей Татьяны на жизнь родителей Обломова. И это, спорить не буду, вам удалось. Но какой смысл в этом сходстве? И уж совсем непонятно, какой смысл в сходстве матери Тани с госпожой Простаковой? За чем оно понадобилось Пушкину, это сходство?
      - Пушкин был верен натуре, - ответил я. - Он рисовал то, что видели его глаза.
      Однако этот мой ответ Тугодума не удовлетворил.
      - Это-то я понимаю, - протянул он. - Но ведь я совсем про другое вас спрашиваю. Сон Обломова, я думаю, понадобился Гончарову, чтобы показать нам детство Ильи Ильича. Чтобы ясно было, откуда он взялся, этот тип, почему он вырос именно таким. То же и с Митрофанушкой... А Татьяна!.. Она же совсем другая! Тут только удивляться можно, что в такой вот Обломовке и вдруг этакое чудо выросло...
      - Это ты очень тонко подметил, - признался я. - Вот именно: только удивляться можно. И не исключено, что Пушкин как раз для того-то и описал так натурально всю обстановку Татьяниного детства, ее родителей, ее среду, чтобы как можно резче оттенить необыкновенность Татьяны! Вспомни!
      Я прочел:
      Дика, печальна, молчалива,
      Как лань лесная боязлива,
      Она в семье своей родной
      Казалась девочкой чужой.
      - Так я же и говорю! - обрадовался Тугодум. - Даже непонятно, откуда она там такая взялась. Знаете, какая мысль мне сейчас в голову пришла? вдруг спросил он.
      - Ну, ну? - подбодрил его я.
      - Может быть, Пушкин потому и подправил свое описание семьи Лариных в сравнении с черновыми вариантами, чтобы появление Татьяны в этом медвежьем углу, в этом стоячем болоте, не казалось таким уж чудом.
      - Чтобы ее своеобразие, ее особенность не казались такими уж неправдоподобными? - уточнил я.
      - Вот-вот!
      - Ну что ж, - согласился я. - В этом есть известный резон. И тем не менее Пушкин все-таки считает нужным несколько раз подчеркнуть, что Татьяна с самого раннего детства резко отличалась и от сестры, и от подруг...
      Тут мне даже и не пришлось напоминать Тугодуму эти пушкинские строки. Он сам их вспомнил и процитировал:
      Она ласкаться не умела
      К отцу и матери своей;
      Дитя сама, в толпе детей
      Играть и прыгать не хотела
      И часто целый день одна
      Сидела молча у окна.
      - Ну, а кроме того, - сказал Тугодум, - какой бы там ни был, как вы говорите, медвежий угол, но книги-то там у них были! Я точно помню, что Татьяна с детства любила читать... Там, кажется, у Пушкина даже прямо сказано, какие книги ей особенно нравились.
      - Верно, - подтвердил я. И прочел:
      Ей рано нравились романы;
      Они ей заменяли все.
      Она влюблялася в обманы
      И Ричардсона, и Руссо.
      - Вот видите! - обрадовался Тугодум. - Шутка сказать! Руссо!.. Начитанная, культурная, образованная девушка. Вот поэтому-то я и говорил, что нет ничего удивительного в том, что она так легко вошла в свою новую роль.
      - Иными словами, тебя ничуть не поражает, что Татьяна, выросшая в глуши сельского уединения, эта, как говорит Пушкин, "лесная лань", вдруг, словно по мановению волшебного жезла, превратилась в великолепную светскую даму?
      - Ничуть! - подтвердил Тугодум. - Я даже не понимаю, почему это вас так поражает.
      - На этот вопрос я не могу ответить тебе коротко. Если это тебя и впрямь интересует, придется нам провести еще одно небольшое расследование. А пока вот тебе задание: перечитай внимательно соответствующие главы "Евгения Онегина". Чем лучше мы с тобой подготовимся к предстоящему расследованию, тем вернее достигнем цели.
      НОВОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ,
      в ходе которого
      ЗАГОРЕЦКИЙ И МОЛЧАЛИН
      СУДАЧАТ О ТАТЬЯНЕ ЛАРИНОЙ
      - Ну как? - обратился я к Тугодуму. - Выполнил мое задание?
      - Выполнил, - хмуро ответил Тугодум.
      - И все еще держишься своего прежнего мнения?
      Тугодум потупился. Мой вопрос его явно смутил.
      - Ну, что же ты? - подбодрил его я. - Если ты переменил свое мнение, так и скажи. Ничего стыдного в этом нет. Лев Николаевич Толстой заметил однажды, что вовсе не стыдно менять свои убеждения. Напротив, - сказал он, стыдно их не менять.
      - Это вы серьезно? - удивился Тугодум.
      - Совершенно серьезно.
      - Ну что ж, - вздохнул он. - Тогда скажу. Перечитал я внимательно, как вы сказали, седьмую и восьмую главу "Онегина". И пришел к выводу, что Пушкин... как бы это сказать...
      - Ну, ну? Смелее! - снова подбодрил его я. - Ошибся, что ли?
      - Во всяком случае, чего-то он тут недодумал.
      - Значит, ты согласился с тем, что неправдоподобно быстро у него Татьяна из скромной провинциальной барышни превратилась в знатную даму, сразу затмившую всех своей красотой?
      - Ну, красота - это еще туда-сюда, - сказал Тугодум. - Красота, она, как говорится, от Бога. Но то-то и дело, что Татьяна вовсе даже и не красотой всех поражает. Погодите, я вам сейчас прочту...
      Раскрыв томик "Онегина", Тугодум прочел:
      Никто б не мог ее прекрасной
      Назвать...
      Многозначительно подняв кверху указательный палец, он спросил:
      - Слышите?!. И несмотря на это...
      Уткнувшись в книгу, он продолжал читать:
      К ней дамы придвигались ближе;
      Старушки улыбались ей;
      Мужчины кланялися ниже,
      Ловили взор ее очей;
      Девицы проходили тише
      Пред ней по зале...
      - Ну, и так далее, - сказал Тугодум, захлопнув книгу. - Вы чувствуете? Как будто королева вошла!
      - И это теперь тебе кажется неправдоподобным? - уточнил я.
      - Ну да! Прямо как превращение Золушки в принцессу. Но то - сказка. А "Евгений Онегин" это ведь не сказка!
      - Да уж, конечно, - подтвердил я.
      - Издеваетесь? - поднял на меня глаза Тугодум.
      - И не думаю. Ты совершенно прав. "Евгений Онегин" действительно не сказка, а роман. Хоть и в стихах. А в романе такое внезапное преображение героини должно быть как-то подготовлено. Во всяком случае, мотивировано, объяснено.
      - А у Пушкина оно, выходит, не мотивировано! Вы правда так считаете? спросил Тугодум.
      - Прежде чем ответить на этот твой вопрос, - сказал я, - давай-ка сперва припомним, какое впечатление произвела Татьяна в свете, когда матушка привезла ее из сельской глуши в столицу. У тебя получается, что она чуть ли не сразу поразила всех своей внешностью. Чуть ли не при первом же ее появлении на нее сразу обратились все взоры...
      - А разве это не так? - обиженно вскинулся Тугодум.
      - По-моему, это было не совсем так. Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Давай проверим. Ты помнишь, каков был первый ее выход в свет? Куда они отправились?
      - Кажется, в театр, - неуверенно сказал Тугодум.
      - Ну, положим, не сразу в театр. Сперва Татьяну возили по родственным обедам, чтобы, как говорит Пушкин, "представить бабушкам и дедам ее рассеянную лень". Но потом дело действительно дошло и до театра. Так что, если ты хочешь, чтобы мы начали с театра, - изволь!
      И в тот же миг мы с Тугодумом очутились в шумной театральной толпе, среди разодетых декольтированных дам и сверкающих белыми фрачными манишками мужчин.
      - Какие люстры! - восторженно вымолвил Тугодум.
      - Ты восторгаешься так, словно никогда не бывал в театре.
      - Да нет, - смутился Тугодум. - Просто я не думал, что без электричества, при одних только свечах можно добиться такого потрясающего освещения.
      - Как видишь... А-а, вот и они!
      - Кто? - спросил Тугодум, ослепленный великолепными люстрами и успевший, как видно, уже забыть о цели нашего приезда в оперу.
      - Татьяна со своей маменькой, с тетушкой, княжной Еленой, да с кузинами, - ответил я. - Вон, справа, в четвертой ложе.
      - Верно! - обрадовался Тугодум. - Так мы сейчас к ним?
      - Нет, мы пройдем в четвертую ложу слева. Чтобы лучше видеть Татьяну, нам лучше занять место прямо напротив нее. А кроме того, там, в четвертой ложе слева, если не ошибаюсь, сидят люди, хорошо нам знакомые.
      - Кто такие?
      - Я думал, ты их сразу узнаешь. Это же Антон Антоныч Загорецкий! Помнишь такого? А с ним Молчалин.
      - Смотрите-ка! - удивился Тугодум. - И в самом деле Молчалин!
      - А почему это тебя удивило?
      - Да ведь он такой тихоня. Всегда тише воды, ниже травы. А тут... Вы только поглядите на него!
      - Ну, это как раз понятно, - улыбнулся я. - Здесь ведь нет ни Фамусова, ни Софьи, ни Хлестовой... Он здесь в компании сверстников, таких же молодых людей, как он сам. Лебезить особенно не перед кем. Вот он и держится не так, как обычно. Не вполне по-молчалински. Улыбается, острит... Совсем как Онегин в свои юные годы - "двойной лорнет скосясь наводит на ложи незнакомых дам".
      - Точно! - обрадовался Тугодум. - Вон он как раз и навел его на ту ложу, где сидит Татьяна.
      - Прекрасно! - сказал я - Это нам с тобой очень кстати. Давай-ка послушаем, как они с Загорецким будут судачить на ее счет.
      Войдя в ложу, где сидели Молчалин и Загорецкий, мы с Тугодумом скромно пристроились на креслах, расположенных за их спинами. Молчалин же и Загорецкий, нимало не смущаясь присутствием посторонних людей, довольно громко перемывали косточки бедной Татьяне.
      Первую скрипку в этом диалоге двух сплетников играл Загорецкий. Молчалин же сперва только подыгрывал.
      Загорецкий
      Кто это с правой стороны
      В четвертой ложе?
      Молчалин
      Незнакомка.
      Загорецкий
      Вы оценить ее должны
      Обычно судите вы тонко
      И очень метко.
      Молчалин
      Недурна.
      Загорецкий
      По мне, так несколько бледна.
      Вы не находите?
      Молчалин
      Конечно.
      Загорецкий
      И сложена не безупречно.
      Но отчего умолкли вы?
      Зачем так скоро замолчали?
      Ужель боитесь суетной молвы?
      Молю вас, продолжайте дале!
      Я мненье ваше знать хочу.
      Молчалин
      Уж лучше я, пожалуй, промолчу...
      А впрочем, для чего таиться?
      Извольте, так и быть, я правду вам скажу
      Унылые вот эдакие лица
      Отвратными я нахожу.
      По мне уж лучше уксус и горчица...
      Вы правы: словно смерть она бледна,
      Как ночь безлунная печальна,
      И, верно уж, как льдышка холодна...
      Загорецкий
      К тому же так провинциальна!
      Молчалин
      Банальна и ненатуральна!
      Пряма как палка, словно жердь худа.
      В ней женственности нету и следа!
      Да и одета как-то странно,
      Претенциозно и жеманно...
      К тому ж...
      Загорецкий
      Довольно, друг мой! Тсс! Молчок!
      Я и не знал, что вы так с Чацким стали схожи.
      Одно могу сказать: избави, Боже,
      Попасться к вам на язычок!
      - Вот подлец! - сказал Тугодум, когда мы с ним остались одни.
      - Ты это про кого? - невинно спросил я.
      - Ну, конечно, про Загорецкого!.. Хорош гусь! Сам же подбил Молчалина на этот разговор, а потом ему еще и мораль стал читать!
      - Как это - подбил? - спросил я.
      - Неужели вы ничего не поняли? - кипятился Тугодум. - Да ведь если бы Загорецкий не стал его подначивать, Молчалин, может быть, совсем и не так о Татьяне отозвался бы.
      - Ты думаешь, он был не вполне искренен?
      - Да вы что! - возмутился Тугодум. - "Не вполне искренен", передразнил он меня. - Когда это Молчалин был искренен! Неужели вы не поняли, что все это было сплошное лицемерие? Нет, уж если вы хотели узнать, какое впечатление произвела Татьяна, когда первый раз появилась в театре, вам надо было кого угодно послушать, но только не Молчалина!
      - Ну, нет, - возразил я. - Как раз в этом случае у меня нет никаких оснований сожалеть, что я остановил свой выбор именно на Молчалине. То, что он сейчас говорил о Татьяне, в общем-то, довольно точно совпадает с тем, что сказано по этому поводу у Пушкина.
      - Не может быть! - возмутился Тугодум.
      - Представь себе, - сказал я. - Позволь, я напомню тебе соответствующие пушкинские строки.
      Взяв со стола томик "Онегина", я быстро отыскал нужное место:
      Ее находят что-то странной,
      Провинциальной и жеманной,
      И что-то бледной и худой,
      А впрочем очень недурной.
      - Это сказано о барышнях, московских сверстницах Татьяны, - пояснил я. - А вот что Пушкин говорит о том, как реагировали на ее появление в свете московские франты, представители так называемой золотой молодежи.
      Перелистнув страницу, я прочел:
      Архивны юноши толпою
      На Таню чопорно глядят
      И про нее между собою
      Неблагосклонно говорят.
      - Значит, сперва Татьяна им не понравилась? - сказал Тугодум.
      - Во всяком случае, она не показалась им особенно привлекательной.
      - Так, может, как раз в этом и состоит ошибка Пушкина? - предположил Тугодум. - Может быть, если бы она сразу поразила их своей красотой...
      - Ты думаешь, в этом случае ее последующее появление в облике знатной дамы выглядело бы более правдоподобно? - спросил я.
      - Ну конечно! - обрадовался Тугодум.
      - Что ж, - сказал я. - Это мы с тобой легко можем проверить. Давай вернемся туда и сами расспросим Молчалина. Поскольку ты высказал предположение, что его суждения о Татьяне были спровоцированы Загорецким, на этот раз мы постараемся побеседовать с ним без лишних свидетелей.
      И вот мы с Тугодумом снова в той же ложе. На сей раз здесь один Молчалин: Загорецкий куда-то пропал.
      - Здравствуйте, любезнейший Алексей Степанович, церемонно обратился я к Молчалину. - Однажды мы с вами уже встречались. Быть может, эта мимолетная встреча и не отложилась в вашей памяти...
      Молчалин возмутился:
      - Как можно-с! Вас забыть? Готов я по пятам
      Из вас за каждым следовать - за тем иль этим.
      Ведь сплошь и рядом так случается, что там
      Мы покровительство находим, где не метим.
      - Ну, на наше-то покровительство пусть не рассчитывает, - неприязненно пробурчал Тугодум. - Не дождется.
      - Прошу тебя, - шепнул я ему, - не показывай ему своих чувств. Иначе из нашей затеи ничего не выйдет.
      Сделав это предостережение, я вновь любезно обратился к Молчалину:
      - Мне и моему юному другу хотелось бы, чтобы вы высказали свое откровенное и нелицеприятное мнение о юной девице, сидящей в четвертой ложе справа. Прямо напротив вас,
      Молчалин отвечал на этот вопрос по-молчалински:
      - Ах, что вы! Мне не должно сметь
      Свое суждение иметь.
      - Полноте, Алексей Степанович, - улыбнулся я. - Мы прекрасно знаем, что в иных случаях вы очень даже позволяете себе иметь свои собственные суждения. И разбитную горничную Лизу решительно предпочитаете чопорной и благовоспитанной Софье.
      От этого разоблачения Молчалин пришел в ужас:
      - Тс-с! Умоляю, сударь, тише!
      Коль Загорецкий нас услышит,
      Вмиг по гостиным разнесет.
      Ничто тогда меня уж не спасет!
      - Не бойтесь, он не услышит, - успокоил его я. - Я принял на этот счет свои меры. А мы вас не выдадим. Разумеется, при условии, что вы будете с нами вполне откровенны. Итак? Как показалась вам эта милая барышня?
      Успокоенный моим обещание не выдавать его, Молчалин оставил свой подобострастный тон и заговорил более свободно.
      Молчалин
      Откроюсь вам: едва ее заметил:
      Едва лишь взор ее невольно взглядом встретил,
      Как что-то дрогнуло тотчас в душе моей.
      Тугодум
      Вы говорите правду?
      Молчалин
      Ей-же-ей!
      А для чего, скажите, мне таиться?
      Как на духу всю правду вам скажу.
      Такие томные, задумчивые лица
      Прелестными я нахожу.
      Заметьте, как тонка она!
      Как упоительно печальна!
      Я
      Быть может, несколько бледна?
      Молчалин
      Ах нет! Напротив: идеальна!
      И держится так натурально.
      А лик ее пленительный исторг
      Из сердца моего столь пламенный восторг,
      Что я элегией едва не разразился...
      Тугодум
      Вот как? Я и не знал, что вы поэт.
      Молчалин
      Свои законы нам диктует свет.
      Пришлось, и рифмовать я научился.
      Я
      Таланты ваши делают вам честь.
      Но коль уж речь зашла о мненье света,
      Вас не страшит, что ваш восторг сочтут за лесть?
      Молчалин
      Ах, злые языки страшнее пистолета!
      Идти противу всех опасно и грешно.
      Нет, сударь, коль уж я ее восславил,
      Коль свой лорнет на ложу к ней направил,
      Так, значит, я со светом заодно!
      - Ну, что ты теперь скажешь? - спросил я у Тугодума, когда мы с ним снова остались одни. - Такой вариант тебе больше нравится?
      - Нет, конечно, - не задумываясь, ответил Тугодум. - Он так же неправдоподобен, как и тот. Я и тогда не поверил ни одному слову Молчалина, а теперь-то уж и подавно.
      - Почему же это теперь и подавно? - удивился я. - Ведь Молчалин как был, так и остался Молчалиным. Выходит, дело не в нем?
      - Выходит, не в нем, - согласился Тугодум.
      - Вот то-то и оно, - сказал я. - Нет, брат, вся штука в том, что привезенная "из глуши степей" в столицу, Татьяна едва ли могла вызвать всеобщий восторг. Поэтому-то Пушкин и отверг этот вариант. Сразу от него отказался.
      - Погодите! - удивился Тугодум. - А разве у Пушкина такой вариант был? Я был уверен, что это вы сами только что сочинили.
      - Нет-нет, что ты! Сочинил его не кто иной, как сам Пушкин. Вот, взгляни, как он сперва описал первое появление Татьяны в московском свете.
      Взяв томик "Онегина", я нашел нужное место и протянул его Тугодуму. Тот прочел:
      Архивны юноши толпою
      На Таню издали глядят,
      О милой деве меж собою
      Они с восторгом говорят.
      Московских дам поэт печальный
      Ее находит идеальной
      И, прислонившись у дверей,
      Элегию готовит ей...
      - Вот оно что! - протянул Тугодум. - Теперь понятно, почему это вдруг Молчалина на сочинение элегий потянуло.
      - Ну конечно, - живо откликнулся я. - Молчалин и на этот раз был верен себе. Как и во всех других случаях, в разговоре с нами он высказал не свое личное, а всеобщее мнение. Мнение света.
      - Я понял! - обрадовался Тугодум. - Сперва я, честно скажу, очень удивился, что вы именно Молчалина выбрали на роль судьи. А теперь понял: Молчалин потому-то как раз вам и понадобился, что он всегда повторяет то, что говорят все. Верно?
      - Ты прав, - кивнул я. - Отчасти я остановил свой выбор на нем именно поэтому. Но только отчасти.
      - Значит, была еще и другая причина?
      - Была. И довольно важная. Ведь Молчалин - как раз один из тех, кого Пушкин называет "архивными юношами". Ты разве не помнишь, как Молчалин говорит о себе Чацкому:
      По мере я трудов и сил
      С тех пор, как числюсь по Архивам,
      Три награжденья получил.
      - Припоминаю, - сказал Тугодум. - Но я, по правде говоря, никогда не придавал этим строчкам никакого значения. Не все ли равно, где он там числился? А с другой стороны, где еще такому человеку числиться, как не в каких-нибудь там тухлых архивах...
      - О нет, брат! Строчки эти весьма многозначительны. Они несут весьма важную информацию. Видишь ли, какая штука: лет за двадцать до описываемых Пушкиным и Грибоедовым времен русский император Павел Первый отменил все привилегии, связанные с несением военной службы. И тогда дворяне, в том числе и самые родовитые, стали гораздо охотнее поступать на штатские должности. Желающих служить по штатским ведомствам оказалось так много, что Павел запретил принимать туда дворян, сделав исключение лишь для ведомства Иностранных дел и Московских архивов. Поэтому служба в Архивах стала считаться весьма почетной. Состоять в "архивных юношах" для молодого человека того времени значило принадлежать к "золотой молодежи", быть принятым в лучших домах. Сообщая Чацкому, что он "числится по Архивам", Молчалин дает ему понять, что он сильно преуспел, сделал поистине блестящую карьеру.
      Тугодум не мог прийти в себя от удивления.
      - Вот уж не думал, - сказал он, - что Молчалина можно причислить к "золотой молодежи". У меня было совсем другое представление... Роль его всегда казалась мне какой то жалкой... Особенно в сравнении с Чацким... А выходит...
      - О, Молчали вообще не так прост, как кажется. Я думаю, мы с тобой еще вернемся к его особе. Но прежде давай все-таки закончим наше расследование о пушкинской Татьяне. Итак, мы выяснили, что сперва Пушкин изобразил появление Татьяны в светских гостиных Москвы как полный ее триумф.
      - А в театре? - напомнил педантичный Тугодум.
      - И в театре тоже. Вот, взгляни!
      Перелистав томик "Онегина", я нашел нужное место:
      И обратились на нее
      И дам ревнивые лорнеты,
      И трубки модных знатоков
      Из лож и кресельных рядов.
      - Ишь ты! - не удержался от восклицания Тугодум.
      - Однако потом, - продолжал я, - Пушкин решил отказаться от этого варианта и заменил его другим.
      - Как - другим?
      - А вот так. Прямо противоположным. Взгляни!
      И я вновь раскрыл перед ним томик "Онегина":
      Не обратились на нее
      Ни дам ревнивые лорнеты,
      Ни трубки модных знатоков
      Из лож и кресельных рядов.
      - Поворот на сто восемьдесят градусов, - ухмыльнулся Тугодум.
      - Вот именно, - кивнул я. - Пушкин почувствовал, что тут - фальшь. Только что приехавшая из глуши в столицу, Татьяна едва ли могла сразу вызвать такое всеобщее внимание, такой всеобщий восторг. Это было бы неправдоподобно.
      - А так ли уж важно это мелочное правдоподобие? - задумался Тугодум.
      - К мелочному правдоподобию Пушкин как раз не очень-то стремился, сказал я. - То есть стремился, конечно, но забота о нем отходила всякий раз на второй план, отступала перед более важными соображениями. Взять хотя бы вот эту некоторую неправдоподобность внезапного превращения Татьяны в знатную даму. Ведь первоначально Пушкин предполагал, что у него в "Евгении Онегине" будет не восемь, а десять глав. Между седьмой главой, где Татьяна появляется в Москве в облике провинциальной барышни, и нынешней восьмой, где она является перед читателем уже знатной дамой, по его замыслу должна была быть еще одна целая глава.
      - Почему же тогда он ее не написал?
      - В том-то и дело, что написал. Но в последний момент, перед тем, как отдать свой роман в печать, он решил эту главу из него исключить.
      - И так потом и не включил?
      - Включил в виде приложения к роману. И не полностью, а в отрывках. С тех пор она так и печатается во всех изданиях пушкинского романа под названием "Отрывки из путешествия Онегина".
      - А-а, помню! - сказал Тугодум. - Когда я читал "Онегина", то очень жалел, что из этой главы напечатаны только отрывки. Но я думал, что Пушкин ее просто не дописал.
      - Да нет, дописал. Но целиком ее печатать не стал. Однако вернемся к нашей теме. В маленьком предисловии, предпосланном этим "Отрывкам из путешествия Онегина", Пушкин привел отзыв своего друга поэта Катенина. Тот считал, что Пушкин напрасно исключил эту главу из романа. Вот, прочти-ка!
      Я протянул Тугодуму томик "Онегина", придерживая пальцем отмеченное место.
      А. С. ПУШКИН. ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ
      К "ОТРЫВКАМ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА"
      Катенин, коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком, заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для читателей, вредит однако ж плану целого сочинения; ибо через то переход Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необьясненным. Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики.
      - Какие же это у него были такие особые причины? - загорелся любопытством Тугодум. - Вы знаете?
      - Знаю, конечно, - улыбнулся я. - Но речь не об этом. Мы ведь говорили с тобой о том, так ли уж важно было для Пушкина вот это самое, как ты изволил выразиться, мелочное правдоподобие. Как видишь, он не всегда о нем заботился.
      - Но все-таки заботился?
      - Да, конечно. Чтобы не было фальши. Главным для него было, чтобы Татьяна вела себя в соответствии со своим характером. Чтобы читатель верил в достоверность ее поведения, каждого ее поступка. И в особенности, конечно, чтобы он поверил в оправданность, я бы даже сказал, в глубокую внутреннюю необходимость самого важного поступка всей ее жизни.
      - Это что она за генерала вышла, что ли?
      - Не то, что за генерала вышла, а то, что сказала Онегину при последнем их свидании:
      Я вышла замуж. Вы должны,
      Я вас прошу, меня оставить...
      Я вас люблю (к чему лукавить?),
      Но я другому отдана;
      Я буду век ему верна.
      - А я, если хотите знать, - сказал Тугодум, - вовсе не считаю, что этот ее поступок был уж такой замечательный. Если она любит Онегина, значит, мужа не любит. Верно? А остается с ним, с нелюбимым. Во имя чего, спрашивается? Я знаю, вы сейчас начнете меня ругать, доказывать, что самого главного в Татьяне, всего величия ее души я так и не понял...
      - Даже и не подумаю, - сказал я. - Твоя точка зрения не хуже всякой другой. Тем более что ты тут не одинок. Мало того: высказав такое суждение, ты оказался в очень не дурной компании.
      - Да? - удивился Тугодум. - А кто еще это высказал?
      - Ну вот, например, прочти, что писал об этом поступке пушкинской Татьяны Виссарион Григорьевич Белинский.
      В. Г. БЕЛИНСКИЙ. "СОЧИНЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА".
      СТАТЬЯ ДЕВЯТАЯ
      Татьяна не любит света и за счастие почла бы навсегда оставить его для деревни; но пока она в свете - его мнение всегда будет ее идолом и страх его суда всегда будет ее добродетелью... Но я другому отдана, - именно отдана, а не отдалась! Вечная верность - кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освящаемые любовью, в высшей степени безнравственны... Но у нас как-то все это клеится вместе: поэзия - и жизнь, любовь - и брак по расчету, жизнь сердцем - и строгое исполнение внешних обязанностей, внутренне ежечасно нарушаемых... Жизнь женщины по преимуществу сосредоточена в жизни сердца; любить - значит для нее жить; а жертвовать значит любить. Для этой роли создала природа Татьяну; но общество пересоздало ее... Татьяна невольно напоминала нам Веру в "Герое нашего времени", женщину, слабую по чувству, всегда уступающую ему, и прекрасную, высокую в своей слабости... Татьяна выше ее по своей натуре и по характеру... И, несмотря на то, Вера - больше женщина... но зато и больше исключение, тогда как Татьяна - тип русской женщины.
      - Ничего не понимаю! - сказал Тугодум, прочитав этот отрывок. - Так хвалит он ее или ругает?
      - Разве не ясно? - спросил я.
      - Конечно, не ясно. Вера вроде, на его взгляд, поступила правильнее, чем Татьяна. И в то же время Татьяна выше ее по натуре и по характеру. Как это понять?
      - Да очень просто. Татьяна не такая слабая женщина, как Вера. Это Белинский признает. Она умеет совладать со своим чувством, принести его в жертву долгу. Но Белинскому это совсем не нравится. Больше того: это его просто в ярость приводит: "Отдана!" - негодует он. - "Что это значит отдана?.. Что она - вещь, что ли?" Его возмущает в Татьяне то, что она считается не с чувством своим, а с мнением света, перед которым она трепещет. Кстати, в жизни самого Белинского из-за этого чуть было не разразилась такая же драма.
      - Из-за чего - из-за этого? Из-за Татьяны, что ли?
      - Ну, не совсем из-за Татьяны, но и из-за Татьяны то же. Он чуть было не рассорился смертельно со своей невестой.
      - Да? - заинтересовался Тугодум. - Из-за чего?
      - Невеста Виссариона Григорьевича, Марья Васильевна Орлова, хотела, чтобы все у них было, "как у людей", чтобы были соблюдены все обычаи, все полагающиеся в подобном случае обряды, родственные и всякие иные церемонии.
      - А ему что, жалко было их соблюсти?
      - Не жалко. Но ему это было не под силу. Он был замотан до предела, связан делами, обязательствами. Да и денег не хватало. И он умолял ее поступиться хоть некоторыми из необходимых церемоний. А она - ни в какую! И это привело его просто в неистовство...
      - Ну да, - улыбнулся Тугодум. - Не зря же его звали "неистовый Виссарион"...
      - Вот-вот!.. Он не только в статьях своих, он и в жизни был неистовый. Дело чуть не дошло до самого настоящего разрыва.
      - А откуда, - спросил Тугодум, - вы все это знаете?
      - Сохранилась их переписка. Белинский обрушил на бедную девушку неиссякаемый поток упреков, клятв, уверений, разочарований, доводов, идей... Это прямо целый роман в письмах.
      - Вот интересно было бы почитать!
      - Это не трудно. Они напечатаны в двенадцатом томе академического собрания его сочинений. Захочешь, прочтешь их все. Но пока я хочу, чтобы ты прочел хоть одно из этих писем, впрямую относящееся к нашей теме.
      Достав с полки 12-й том полного собрания сочинений Белинского, я открыл его на заранее заложенной странице и протянул Тугодуму.
      ИЗ ПИСЬМА В. Г. БЕЛИНСКОГО М. Ф. ОРЛОВОЙ.
      4 ОКТЯБРЯ 1843 ГОДА
      ... Недостает только встречи нас с хлебом и солью (впрочем, это-то, вероятно, будет), да еще того, чтобы члены честнова компанства (т. е. гости), прихлебывая вино, говорили бы: "Горько!" - а мы бы с Вами целовались в их удовольствие; да еще недостает некоторых обрядов, которые бывают на Руси уже на другой день и о которых я, конечно, Вам не буду говорить. Вы, может быть, скажете мне: "Что же за любовь Ваша ко мне, если она не может выдержать вот такого опыта и если Вы для меня не хотите подвергнуться, конечно, неприятным, но и необходимым условиям?" Прекрасно, но если бы на Руси было такое обыкновение, что желающий жениться непременно должен быть всенародно высечен трижды, сперва у порога своего дома, потом на полпути, и наконец у входа в храм Божий, - неужели Вы и тогда сказали бы, что мое чувство к Вам слабо, если не может выдержать такого испытания?