1. МОСКВА, 1953 год.

В два часа ночи в дверь позвонили.

Роман Сергеевич Лопухин открыл глаза и несколько секунд бессмысленно смотрел в темноту, пытаясь понять, где находится источник этого мерзкого дребезжания. Потом он понял и, скинув одеяло на пол, поднялся.

Со стороны двери доносились уже скрежещущие металлические звуки — видимо, замок пытались открыть отмычкой. Роман Сергеевич включил в прихожей свет и откинул задвижку.

Дверь тотчас же распахнулась, появились высокие черные фигуры, запахло кожей, заскрипели сапоги. Романа Сергеевича крепко взяли за локти и чуть завернув их за спину, провели в гостиную. Там его посадили за большой круглый стол (миллион лет назад за этим столом собиралась вся семья Лопухиных), двое в коже встали за спиной, один, очень высокий, худой и бритый, сел напротив и, глядя безумными неподвижными глазами прямо в переносицу Роману Сергеевичу, спросил:

— Ну?

— Что — ну? — сонным голосом сказал Лопухин: сонливость не отпускала его, несмотря на страх; казалось, что все происходящее лишь кошмар, который рассеется, как ему и положено, с первыми солнечными лучами.

— Где эта вещь? — спросил бритый. Говорил он спокойно, но пальцы его, длинные и неестественно подвижные, шевелились на столешнице, как черви. — Не заставляйте нас устраивать здесь обыск, переворачивать все вверх дном… Отдайте добром, Роман Сергеевич, все равно возьмем…

— Что вы имеете в виду? Я не понимаю вас…

Бритый чуть наклонил голову. Двое за спиной Романа Сергеевича взяли его железными пальцами за локти и шею и ударили лицом о столешницу.

— Я имею в виду ваш раритет, Роман Сергеевич… Артефакт… Вазу вашу…

Сонливость, наконец, покинула Лопухина. Остался только животный, необъяснимый страх — будто не лысый эмгебешник смотрел на него через стол, а какая-то древняя, чудовищная рептилия — таких он встречал в Монголии, на кладбищах динозавров.

Рука собеседника потянулась вперед, схватила Романа Сергеевича за подбородок и рванула на себя. Безумные глаза оказались совсем рядом, и в уши полился странный свистящий шепот, будто зашуршали потревоженные змеи.

— Грааль, Роман Сергеевич, отдайте Грааль по-хорошему…

И в этот миг Лопухин узнал его. Вспомнил костлявый желтый череп и остекленевшие глаза, заброшенный тувинский дацан, распростертого на камнях старого ламу с расползающимся красным пятном на белом джау, и понял, кто перед ним. Он закричал, тонко и громко, и тот, кто говорил с ним, тоже понял, что узнан, встал, переломился над столом и ткнул указательным пальцем Лопухину куда-то в горло. Роман Сергеевич обмяк на стуле, глаза его закатились. Бритый отряхнул руки и, брезгливо посмотрев на арестованного, приказал оперативникам:

— Ищите везде.

Он прошел в библиотеку и принялся вынимать из шкафов книги. Он делал это выборочно, без какой-либо системы и без видимого интереса. Книги он просматривал, тряс над столом и бросал на пол. За то время, что оперативники обыскивали остальную квартиру, он успел перетрясти половину.

Роман Сергеевич очнулся около пяти утра. Голова разламывалась от невыносимой боли, шея горела так, будто Лопухина только что вынули из петли. «Укол королевской кобры, — вспомнил Роман Сергеевич. — Тибетские штучки… А ведь лама был прав…»

Заскрипели сапоги. Лопухин закрыл глаза, но кто-то встал перед ним, заслонив свет электрической лампочки, проникавший сквозь веки. Голос бритого чекиста сказал:

— Слушай, ты, недобиток дворянский… Или ты сейчас по-хорошему расскажешь, где прячешь раритет, или из тебя это вытрясут во внутренней тюрьме в Лефортово вместе с мозгами… По старой дружбе советую: колись сейчас.

Роман Сергеевич медленно покачал головой — каждое движение причиняло новую боль. Потом зажмурился еще крепче, ожидая удара. Но удара не последовало, и тогда он заговорил, по-прежнему не разжимая век:

— Нет и не было у меня этой чаши, слышишь, ты, Хромой Убийца, Ангра-майнью, Нирах, Эккему-Похититель, Сет-Бабаи, кто еще?

— Достаточно, — усмехнулся бритый. — По-моему, Роман, ты сошел с ума. От тебя требуется только сказать, куда ты дел раритет. Иначе — тюрьма, попадешь к нашим костоломам — сто раз захочешь умереть, прежде чем дождешься расстрела… Скажи, Роман…

— Я честный человек, — твердо ответил Лопухин. — Меня оправдают.

— Это ты мне рассказываешь? — удивился бритый. — Последыш белогвардейский, эксплуататор недорезанный, шпион американский — да кто тебя оправдает? Слушай меня, Рома, я могу устроить так, что ты отделаешься десятью годами — это минимум, что тебе полагается по совокупности… Выйдешь — еще молодым мужиком будешь… Говори, куда ты дел эту вещь?

— Я держал ее в руках три минуты, — сказал Роман Сергеевич. — И оставил ее там, где она и была, в дацане…

— Зачем ты мне лжешь, Роман? — спокойно спросил бритый.— Ты думаешь, я не понимаю, почему ты так быстро сбежал тогда из Тувы? Почему прятался от меня все эти годы? Или, может быть, ты надеялся, что не осталось свидетелей? Но я говорил с монахом, ты же знаешь, я умею это делать, и он признался, что отдал вещь тебе. Он отдал вещь тебе, и ты увез ее!

В его голосе неожиданно появилось нечто вроде обиды.

— Нет, — прошептал Лопухин.

— Мертвые не умеют лгать! — высоким голосом крикнул бритый.

Лопухину вдруг стало все равно. Боль немного отпустила, и его охватило бесшабашное и отчаянное чувство свободы. Он открыл глаза и увидел высоко над собой тяжелый костистый подбородок эмгебешника.

— Хромой, — сказал он. — Ты искал ее? Не нашел? Ну так ищи дальше.

Он ожидал, что чекист снова ударит его, но тот просто отвернулся и тяжело прошагал в сторону коридора. Оттуда донеслись нечеткие равнодушные команды, Лопухин разобрал лишь «ублюдка — в Лефортово». «Ублюдок — это я», — подумал он и вновь провалился в прохладную темноту обморока. Очнулся Роман уже в машине.

Тем временем бритый эмгебешник сел в огромный черный «ЗиС» и приказал шоферу ехать на Лубянку. В известном мрачном здании, возвышающемся над известной мрачной площадью, он поднялся на шестой этаж и отпер ключом дверь своего кабинета. На заваленном бумагами столе надрывался телефон. Бритый подождал, пока он замолчит, затем снял трубку и распорядился:

— Два кофе.

Он смахнул все бумаги со стола на пол, достал из сейфа толстую папку синего цвета и бросил на освободившееся пространство. Постоял у сейфа, задумчиво глядя внутрь. Там, на обитой красным плюшем полке остались лежать тяжелый черный пистолет с длинным хищным стволом и странный череп из прозрачного материала — то ли камня, то ли стекла, — тускло сверкающий круглыми полированными глазницами.

В дверь деликатно постучали. Бритый рывком захлопнул дверцу сейфа и щелкнул замком.

Две чашечки горячего, очень крепкого кофе он выпил двумя глотками, не морщась, как будто это была вода. На секретаршу даже не поднял глаз, но тщательно запер дверь, когда та вышла, унося с собой пустой поднос.

Через час бритый покончил с папкой. Он еще раз просмотрел все страницы, написал на последнем, пустом листе слово «Изолирован» и странный знак, напоминающий звезду. Из коричневого бумажного пакета он извлек порыжевшую йодистую фотографию и положил во внутренний карман френча. Папку снова сунул в сейф и вышел из кабинета.

Двумя этажами выше в другом крыле здания в кабинете под номером 8032 спал сном праведника следователь МГБ Павел Мороз. Он спал в очень неудобной позе, по-американски закинув ноги на стол, и проснулся сразу же, как только дверь его кабинета отворилась. Мгновение он всматривался в высившуюся в дверном проеме худую фигуру, затем узнал и скинул ноги со стола.

— А, это ты, Андрей… Заходи.

Тот, кого он назвал Андреем, прошел мимо него и остановился возле большого — в полстены — окна, из которого открывался прекрасный вид на город.

— Все спишь, Паша, — укоризненно сказал бритый.— Да еще как-то не по-нашему…

— Да ну, Андрей, ты скажешь,— отмахнулся следователь.— Ночи бессонные, когда ж еще отсыпаться… Это же только ты у нас такой двужильный, вообще, говорят, не спать можешь… А ноги на стол — так это по необходимости — у нас же у всех варикозное расширение вен, как у парикмахеров –профессиональное заболевание… Хорошо вам, волкодавам, все носитесь где-то, а вот попробуй-ка двадцать четыре часа на ногах около врага народа…

— Хватит, — сказал Андрей. — Слушай меня внимательно. Сегодня вечером поедешь в Лефортово. Займешься там Лопухиным Романом Сергеевичем, археологом. Вытряхни из него все, узнай, где находится это, — он, не оборачиваясь, протянул руку за спину, и оторопевший Мороз взял из длинных подвижных пальцев старую фотографию, на которой была изображена чаша, стоящая в каком-то углублении и освещенная невидимым источником света. –Знать, что это, тебе не обязательно. Он знает, и это главное. Он будет упираться, нести всякую чушь. Но это у него. Или было у него. Ты узнаешь, где это сейчас. Все ясно?

— Но, Андрей, на мне шесть дел сейчас висит. — Мороз подошел к гостю, которому не доставал и до плеча, и попытался заглянуть ему в лицо. Тот не отрываясь смотрел на город. — Ты представляешь, что со мной генерал сделает?

— Это не твоя печаль, — сказал бритый. — С генералом я поговорю. Запомни одну вещь — это, может быть, самое важное дело из всех, которые тебе поручали. Не я поручал, а вообще. Сделаешь — получишь подполковника.

— Да ну тебя, — пробормотал Мороз растерянно. Он вынул из ящика стола гибкую резиновую дубинку и помахал ею в воздухе. — Ты посмотри лучше, какие игрушки наши делать научились. Не хуже немецких…

Тот, кого он называл Андреем, не обернулся. Он смотрел на засыпанный снегом город, на золотые купола церквей, блестевших в лучах позднего зимнего рассвета, и думал о том, что вот так же сверкали золотые шлемы индейских воинов в неверном свете чадящих смоляных факелов там, в горах, у цитадели Кахамарка полтысячелетия тому назад…

2. МОСКВА, 1991. ЧЕРЕП И КОСТИ

Телефон зазвонил в двадцать пятый раз.

Я выругался и прошел в кухню. Телефонного провода на полметра не хватало для того, чтобы поставить аппарат в лоджии. Конечно, можно было бы его как-то удлиннить, но, во-первых, я плохо разбираюсь в таких технических тонкостях, а во-вторых, мне просто лень. Зато не лень шастать через каждые пять минут в кухню, подумал я не без злорадства, и снял трубку.

— Хай, — сказал голос моего, условно говоря, приятеля, а скорее, просто делового партнера Сашки Косталевского — он не звонил мне месяца два. — Как твои ничего?

— Ничего, — ответил я в тон ему, хотя терпеть не могу этой присказки. — Сам-то как?

— Кручусь, — бодро сказал Сашка. — Слушай, у меня к тебе дело…

— Нет, — отрезал я. — Нет, только не это. Я в отпуске сейчас, дела меня не интересуют…

— Кретин! — радостно завопил нетактичный Сашка. — Знал бы, от чего отказываешься!… Это ж золотое дно, охрана грузовиков со стройматериалами, атас! И не напряжно совсем. Контракт на месяц, контора солидная, десять штук снимешь, как с куста…

Я разозлился. Я не люблю, когда меня называют кретином, особенно если это делают такие непришейкобылехвосты, как Сашка.

— Косталевич, — сказал я проникновенно — он бесится, когда его так называют, — я же тебе объяснил: я отдыхаю. Никакого вдохновения у меня эти твои перевозки не вызывают. Говорят, сейчас Кабан на мели, свистни ему, может, он и побежит… А я пиво пью, — сообщил я ему, чтобы еще позлить. –«Туборг» называется.

— Ким, — забормотал он уже не так бодро. — Ну выгодное же дело, ну как ты не врубаешься… Я думал, ты сечешь фишку, а ты… — он помычал нечленораздельно, может быть, листал блокнот с записями. — А вот такое дело… Тут армян один спрашивал, нет ли мужика надежного для охраны на недельку… Дать ему твой телефон?

Язык у меня чесался ответить в том смысле, что лучше бы ему, Косталевичу, дать себе в морду, но я сдержался и спокойно повторил:

— Нет. Я же сказал — я не работаю. Баксов у меня достаточно, еще недельку прокантуюсь в городе и двину в Крым. А вот осенью позвони, подумаем.

— Осенью ты уже в тираж выйдешь, — огрызнулся озлобленный Косталевич. — Для тебя же стараюсь, контракты выгодные ищу… Есть еще перегон японских тачек из Владивостока, — добавил он без особого, впрочем, энтузиазма.

— Четыре штуки чистыми.

— Саш, — сказал я ласково, — Ты с рождения такой тупой или это тебя уже в юности головой об асфальт приложили?

— Ну, как знаешь, — возмущенно хмыкнула в трубке оскорбленная добродетель. — Буду нужен, позвонишь.

— Позвоню обязательно, — заверил я Косталевского и повесил трубку. Совершив это несложное действие, я некоторое время раздумывал, что предпринять дальше, раз уж я оказался на кухне. Был очевидный соблазн отключить аппарат к чертовой матери вообще, потому что как раз сегодня, когда я в кои-то веки собрался спокойно посидеть на балконе в кресле-качалке, предаваясь размышлениям о возвышенном, телефон звонил с удручающим постоянством с интервалом в пять минут и останавливаться, похоже, не собирался. Но была, с другой стороны, крохотная вероятность того, что раз уж собрались мне сегодня звонить те, кто не объявлялся месяцами а то и годами, то могла позвонить и Наташа. Может быть, она прилетела в Москву на пару дней, а может, добралась до переговорного пункта там, в своем Усть-Чукотске. Я представил себе, как Наташа набирает мой номер, и вслушивается в равнодушные длинные гудки, и понимает, что меня опять нет дома, что я опять где-то далеко, что я работаю, и в конце концов ей становится все равно — а может быть, даже немножечко больно, — и она решает никогда больше мне не звонить и уходит куда-то в тундру с бородатым геологом с гитарой за плечами… а может, и не с гитарой, а с киркой или теодолитом, и они идут, обнявшись, потихоньку растворяясь в голубом просторе, а я сижу у себя в лоджии, смотрю на вечернее небо и размышляю о возвышенном…

— Ладно, — сказал я телефону. — Живи пока.

Я открыл холодильник и достал бутылку «Пепси-колы». Насчет «Туборга» я Косталевичу не соврал, но то была последняя банка, завалявшаяся у меня еще с дня рождения, и допил я ее как раз перед Сашкиным звонком. С бутылкой я вернулся в лоджию, сбил пробку о металлическое ограждение и уселся в кресло-качалку.

Был душный июньский вечер, и было приятно сидеть на свежем воздухе, потягивая ледяную пепси-колу, и слушать, как шуршат тяжелые кроны деревьев где-то внизу. Я рассчитывал посидеть так еще с полчасика, а потом приняться, наконец, за Хэммета — «Кровавая жатва», для которой я уже месяц не мог выкроить время, ждала меня на журнальном столике.

Зазвонил телефон.

«Если это не Наташа, — подумал я, — я его отключу». Поставил бутылку под кресло и решительно шагнул в кухню.

Это была не Наташа. Это был мой бывший однокурсник Димка Лопухин (не звонил мне уже года два).

— Привет, — сказал он. — Не узнал, наверное?

— Отчего же, — любезно ответствовал я. — Дмитрий Дмитриевич Лопухин, краса и гордость группы ДМ-1.

— Потрясающе,— засмеялся Дмитрий Дмитриевич. — Как твоя мужественная жизнь?

— Регулярно, — сообщил я. Я не люблю этих обязательных формальностей. Может быть, поэтому большинство моих бывших однокашников считали меня человеком несветским.

— Рад за тебя, — сказала гордость группы. — Ты знаешь, у меня к тебе дело…

— Э, нет, Димочка, — я старался выдерживать все тот же любезный тон. — Никаких дел до сентября. Это принципиально.— Тут меня осенило, и я начал быстренько прикидывать, какое же дело может быть ко мне у Д.Д. Лопухина, человека, насколько я помнил, глубоко благополучного и, в отличие от меня, пошедшего по стезе большой науки.

— Это не совсем обычное дело, — замялся ДД. — Но очень спешное и, по-моему, чертовски интересное… Кстати говоря, Ким, ты по-прежнему интересуешься своими доколумбовыми индейцами?

— А что, есть связь? — автоматически спросил я.

— Есть, — коротко ответил он и замолчал.

Я мысленно закряхтел и зачесал в затылке. Д.Д. Лопухин заинтриговал, а уж упоминание об индейцах и вовсе походило на запрещенный прием — если у меня и остались какие-нибудь склонности к научным штудиям со времен Университета, то лишь в этой области. Причем здесь я опускался до оголтелого фанатства, и ДД это, кажется, знал.

— Хорошо, — сказал я. — Я с удовольствием тебя выслушаю…

Тут я замялся, потому что стал соображать, в какой же день можно безболезненно уделить часок старому однокурснику, но он опередил меня.

— Если ты не возражаешь, я подъеду к тебе сейчас. Это удобно? — быстро спросил он и повторил: — Дело очень срочное.

Мой Хэммет накрылся медным тазом, понял я. И сказал:

— Ты помнишь адрес?

— Да, — обрадовался Лопухин. — Я подъеду через час, хорошо?

— О'кей, — обреченно отозвался я и повесил трубку.

Несмотря на внешнюю хамоватость, развившуюся у меня за последнюю пару лет вращения в псевдоделовых кругах, я очень мягкий и подверженный чужому влиянию человек. Тряпка, одним словом. Дюдя, как ласково называла меня одна подруга из порта Находка. Я могу отшить навязчивого Косталевича, но объяснить интеллигентному Д.Д. Лопухину, почему я не хотел бы с ним сегодня встречаться (да что там с ним — вообще ни с кем, кроме Наташи), я не в состоянии. Врать про неотложные дела я не хочу — не люблю вообще обманывать людей, а уж по таким мелочам — тем более. Объяснять про Хэммета смешно, ДД подобной литературы не признает, мне он почему-то запомнился задумчиво сидящим на самой верхотуре аудитории номер 6 с изящно потертым томиком «Au recherches du temps perdu» Пруста. И потом, было все же интересно, какие дела могут быть у меня с такими людьми, как Д.Д. Лопухин.

Он приехал ровно через час. Я наблюдал из лоджии, как он аккуратно паркует свою элегантную серую «девятку» у детского городка, вылезает, хлопнув дверцей, тощий, похожий на журавля в очках, и движется к подъезду. Поскольку мне редко доводилось рассматривать его сверху, я удивился, заметив на голове ДД небольшую плешь. Все-таки лысеть в неполные двадцать семь –это пижонство.

До моего восьмого этажа он добирался минут десять. Как это обычно бывает у нас в доме, не работал ни один лифт, и бедняге ДД, не привыкшему, вероятно, к физическим нагрузкам, пришлось туго. Когда я открыл ему дверь, он стоически улыбался, но мой опытный глаз без труда углядел невытертые капельки пота на мастерски подбритых висках.

Мы пожали друг другу руки и обменялись парой банальных фраз о происшедших с нами за последние два года изменениях. Я не удержался и брякнул что-то вроде «а ты, брат, лысеешь». Это вызвало у ДД некоторое удивление, что, принимая во внимание довольно существенную разницу в росте (180 см у меня и 197 у него) было вполне нормальной реакцией. Он пробормотал какую-то несуразицу о кислотных дождях и радиационном фоне, а я подумал, что это, наверное. мозги лезут наружу от усиленного умственного труда, но вслух, к счастью, не произнес.

— Великолепно! — воскликнул ДД, когда мы прошли в комнату. Собственно, он был у меня только на новоселье и видел лишь голые стены да подушки на полу вместо стульев. — Сколько воздуха! Простор! Ты по-прежнему один живешь?

Я кивнул. За те два года, что я здесь живу, у меня еще ни разу не возникало желания поселить в моей уютной квартирке кого-либо еще. За исключением Наташи — ну, да это и не исключение вовсе, тем более, что селиться здесь не хотела она.

— Компьютер? — удивился ДД, проходя в дальний конец комнаты, где стоял мой рабочий стол. — Э-э… какой модели?

Только дурак бы не понял, что он собирался спросить, зачем мне вообще компьютер, но вовремя спохватился. Я подыграл ему и сделал вид, что я и есть тот самый дурак.

— 386 IBM. Очень неплохая машинка.

Вопросов по компьютеру больше не последовало. ДД повернулся к стеллажам и некоторое время рыскал взглядом по книжным корешкам, надеясь что-то отыскать. В конце концов он нашел искомое, и лицо его приобрело довольно глуповатый вид (а может, это мне от зависти показалось: я всегда комплексовал, сравнивая наши с ним интеллектуальные весовые категории).

— Да, вот, — сказал он удовлетворенно. — Инки.

У меня там, действительно, была целая полка с книгами по доколумбовым цивилизациям Америки, и на этой полке действительно немало книг по инкам. Взгляд ДД был столь плотояден, что я на всякий случай сказал:

— Не продается.

— Неплохая подборочка, а? — спросил он лукаво. Я кивнул, глядя на него с легким недоумением. Тут он повернулся ко мне и с ловкостью провинциального фокусника извлек из кармана пиджака твердую фотографическую карточку.

— Ты можешь определить, что это такое?

Логической связи в его словах я не заметил, но это было неважно. Чертовски приятно, когда с таким вопросом к тебе обращается гордость нашей науки, действительный член Союза Молодых Историков (даже, кажется, секретарь), кандидат исторических наук (и, наверное, в близком будущем доктор), специалист по истории древнего мира, бывший лучший студент курса Д.Д. Лопухин.

Я взял фотографию и сказал:

— Думать нечего. Череп из горного хрусталя, предположительно культура майя, хотя я лично не согласен, обнаружен американским археологом Хеджессом в древнем городе Лубаантуне на полуострове Юкатан в Мексике, в двадцатых годах, по-моему… Выполнен при помощи какой-то неизвестной нам техники, вряд ли жившие еще в каменном веке майя могли сами создать такую штуку… Ну, что еще… Шлифовка отдельных частей черепа и внутренняя структура кристалла позволяют использовать его как «волшебный фонарь» — если под череп поместить свечу, то из глаз начинают исходить лучи, проецирующие на стены изображения.

Я замолчал и посмотрел на ДД. Он довольно улыбался, и я подумал, что меня провели на мякине.

— Внимательней смотри, — сказал Лопухин.

Тут я уставился на фотографию (это был моментальный снимок камерой «Полароид») и увидел, что череп стоит на каком-то грязном столе, причем под него подстелена газета «Правда» с жирным пятном на месте передовицы. Череп из Лубаантуна, насколько мне было известно, хранился в Британском музее. Представить себе, что в этом прославленном учреждении экспонаты содержатся подобным образом, было свыше моих сил.

— Ты меня лечишь? — спросил я.

ДД растерялся.

— Что?

Ах ты, Господи, спохватился я, он же и слов-то таких не знает…

— Ты меня разыгрываешь?

— А… Нет. Я снял это неделю назад в Малаховке.

— Ага, — сказал я, возвращая снимок. — А книжек из Александрийской библиотеки ты в Малаховке случаем не видел?

ДД странно взглянул на меня.

— Ким, это очень серьезно.

— Да, я понимаю. (на самом деле я ничего не понимал. Было совершенно ясно, что Лопухин зачем-то меня разыгрывает, но зачем — я не знал и знать не хотел. Пропал день, подумал я тоскливо. Господи, ну что же мне не везет-то так?) Хочешь, я тебе объясню, что это такое? Это пластмассовая игрушка какого-нибудь тайваньского производства. Или стеклянная пепельница оригинальной формы. И тебе абсолютно незачем было тратить на нее полароидную карточку.

— Ему шесть тысяч лет, — твердо сказал Лопухин. — Если не девять.

Я засопел, боюсь, довольно угрожающе. Я всегда считал терпение одной из основных своих добродетелей, но тут, по-моему, случай был клинический.

— Дим, давай-ка лучше чего-нибудь выпьем. Я коктейль могу приготовить…

— Потом. Поверь мне, Ким: это действительно очень древний череп. Двойник того, из Лубаантуна. И он действительно здесь, в Москве. Неужели тебя не интересует это хотя бы в чисто теоретическом плане?

Тут у меня впервые шевельнулось легкое подозрение, что он говорит серьезно. Да и не стал бы такой солидный мэн как ДД тратить время на глупые шутки.

— Садись, — сказал я, толкая его в кресло и устраиваясь на краешке стола — это моя любимая поза. — И все подробно рассказывай.

ДД сложился в кресле почти пополам и стал похож на циркуль, который запихнули в готовальню.

— Я не могу тебе всего рассказать, Ким. Я сам почти ничего не знаю. Этот череп принадлежал одному знакомому моего деда. До войны они встречались где-то в Туве, дед был там начальником археологической экспедиции. Там, в Туве, дед впервые увидел череп и получил доказательства его подлинности.

— Какие доказательства?

— Не знаю! Это сейчас неважно. Потом, после войны, деда посадили. Кажется, какую-то роль в этом сыграл тот его знакомый… — тут он остановился и некоторое время собирался с мыслями. Мне надоело ждать, и я резко сказал:

— Дальше!

— Дальше… Не так давно дед случайно узнал, что тот человек жив и здоров. Ну, вполне понятно, что он решил его разыскать. В результате… –он снова замялся и неопределенно помахал фотографией.

— В результате ты нашел череп в Малаховке, — закончил я.

— Прекрасная история. Главное, правдоподобная. Ну, а я-то здесь при чем, Димочка?

— Я хотел бы попросить тебя об одном одолжении, Ким, — выдавил из себя ДД и опять надолго замолчал.

Я благосклонно помахал ногой.

— Ну?

— Одним словом, это очень деликатный вопрос, понимаешь, я не совсем уверен, что мое предложение тебе понравится…

Боже, как я не люблю все эти интеллигентские выверты! ДД, наверное, мычал и телился бы еще час, но тут я слез со стола, подошел к нему вплотную и сказал:

— Короче, Склифосовский.

Он метнул на меня испуганный взгляд и убитым голосом выговорил:

— Ким, мне очень нужен этот череп.

Я присвистнул. Вот чего я не ожидал от благородного ДД, так это того, что он заявится ко мне с обыкновенной наводкой. O tempora, o mores!

— Ну и что? — спросил я спокойно.

— Видишь ли, ты только не обижайся, но ты же прекрасно понимаешь, что я категорически не способен на такого рода мероприятия… У меня просто не получится…

— А я, по-твоему, способен? Спасибо тебе, родной.

Выгнать бы его пинками, подумал я злобно. Скотина неблагодарная.

— Ким, — прочитав мои мысли, вскричала скотина. — Я не имел в виду ничего оскорбительного! Правда, я сам бы полез туда, но ты же можешь вообразить себе, что из этого получится!

Я вообразил, и мне сразу стало легче.

— Ты понимаешь, что толкаешь меня на банальную квартирную кражу? — любезно осведомился я. — Мелкую такую, примитивную уголовщину?

— Нет, — ответил ДД сразу же, — это не кража.

— А что?

— Возвращение вещи ее законным владельцам.

— Вам с дедом?!

— Нет. Не спрашивай меня, ради Бога, ни о чем! Это сейчас совершенно неважно!

— А на суде это тоже не будет важно?

Он захлопал глазами.

— Ким, но ведь не будет никакого суда… С этой стороны тебе вообще ничего не грозит.

— Очень интересно, — сказал я. — Ну и что конкретно от меня требуется?

Лопухин облегченно вздохнул.

— Я все подготовил, — с этими словами он вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист плотной бумаги. — Вот, возьми, это план.

Я взял бумагу и развернул. На листе умело — сказывалась археологическая практика — был нанесен план дачного поселка с подробными комментариями. Один дом, стоявший на отшибе, был обведен красным кружком.

— Череп хранится в этом доме, — пояснил ДД. — Где именно, я не знаю. Твоя задача, Ким, — проникнуть в дом в отсутствие хозяина, найти череп и унести его с собой.

— Одну минуточку, — перебил я. — А почему, собственно, ты думаешь, что именно я могу выполнить такую работу, а? У меня что, на лбу написано, что я специалист по дачным кражам?

— Да нет, Ким, ну что ты, — бормотнул Лопухин смущенно.

— Может, тебе кто-нибудь что-нибудь про меня рассказывал? — вкрадчиво осведомился я. — Может, кто-то дал тебе рекомендации?

— Да, — сказал ДД, вздохнув. — Да, мне рекомендовали тебя.

— В качестве мелкого воришки?

— Hет, как человека, способного на рискованные дела.

— Безумно интересно. И кто же дал мне столь лестную характеристику?

Это действительно было интересно. Люди, которых я знал по Университету, как правило, не имели представления о моей работе, а с теми, кто был в курсе, Лопухин вряд ли мог встретиться на заседании Союза Молодых Историков.

ДД поднял на меня свои честные подслеповатые глаза и мужественно, словно партизан на допросе, ответил:

— Я не могу назвать тебе его имя.

Я улыбнулся циничной улыбкой выпускника иезуитского колледжа Вальтера Шелленберга и сказал:

— В таком случае говорить нам более не о чем. Хочешь коктейль?

— Это непорядочно… меня просили… — вяло сопротивлялся ДД.

— А порядочно предлагать мне такую грязную работу? — рявкнул я. — Лопухин съежился, насколько вообще может съежится почти двухметровая жердина.

— Кто тебе наплел эту чушь?

— Кулаков, — раскололся, наконец, Лопухин. — Сашка Кулаков. Но он просил…

Теперь все стало на свои места. Ну разумеется, Сашка Кулаков, трепач и сплетник, мажор из мажоров, кошмар нашего курса. Когда-то давным давно, еще в начале моей карьеры, я сдуру посодействовал ему в решении одного пустякового вопроса (начистил пачку двум лохам из «Чайника») и страдаю с тех пор неимоверно. Все слухи и легенды, которые ходили обо мне в стенах нашей альма-матер, обязаны своим появлением именно ему. Периодически он всплывает на моем горизонте, как воплощенное свидетельство моей юношеской глупости.

— Значит, Кулаков, — повторил я. — Ну и что же он еще про меня рассказывал?

— Он сказал, что ты работаешь… м-м, ну, словом, за деньги выполняешь разные деликатные поручения. Что ты известен в определенных кругах как солдат удачи. Честно говоря, я очень удивился, я ведь совершенно не знал, что ты делал после распределения, но подумал…

— Достаточно, — перебил я. — Ладно, Дим, чего уж там. Это правда.

— Я понимаю, ты работаешь за деньги… — заторопился ДД. — Мы с дедом решили, что в состоянии заплатить тебе две тысячи. Если нужно больше… я, к сожалению, не знаю твоих расценок…

Довольно жалкое это было зрелище — Дмитрий Дмитриевич Лопухин в роли моего нанимателя. Когда тщеславие мое было полностью удовлетворено, я сказал:

— Денег с вас я не возьму.

— Ты хочешь сказать, что сделаешь это бесплатно? — осторожно удивился Лопухин.

— Я не работаю бесплатно, Дима.

— Что это значит? — он повысил голос, как будто уже имел на меня какие-то права.

— Это значит, что я отказываюсь, — объяснил я, отдавая ему листок со схемой. — Да, я действительно выполняю время от времени разные деликатные поручения, но я не вор. Запомни, Дима — я не вор. И не собираюсь менять свои принципы.

Он молчал и смотрел на меня глазами обиженного ребенка. В какой-то момент мне стало жаль его, и я уже совсем было собрался дать ему телефон одного профессионала, но вовремя одумался. В конце концов, его проблемы –это его проблемы. Я не благотворительное общество.

Потом он кашлянул и поднялся из кресла. Я слез со стола и приготовился его проводить. Не люблю я так отшивать людей, да уж что поделаешь.

На полпути к двери ДД громоздко развернулся и сказал бесцветным голосом:

— Дед просил тебе передать… Если ты согласишься, мы можем заплатить тебе по-другому…

Я молча прошел в прихожую и щелкнул замком.

— Дед готов отдать тебе всю нашу библиотеку по инкам, — продолжил Лопухин, влезая в лакированные туфли.

Я пощелкал язычком замка, но уже скорее автоматически. Библиотека Лопухиных в студенческие годы была для меня предметом бессильного вожделения. Такую библиотеку мне, при всех моих заработках, было не собрать и за сто лет. Там был и Прескотт — тот самый, первый, с золотым корешком, — и Мармонтель, и репринт хроники Сьесы де Леона «Сообщение об инках» 1873 года. Насколько я знал, Лопухин-старший относился к этим книгам примерно так же, как Атлас — к яблокам Гесперид. Батюшки, подумал я, и далась же им эта пепельница!

— Так что подумай, Ким, — теперь голос ДД звучал намного уверенней. — План я на всякий случай оставил тебе. Надумаешь — позвони. Телефон прежний.

Сказал — и вывалился на лестничную клетку, верста коломенская, скотина неблагодарная, змей-искуситель.

Ох, как мне не хотелось ввязываться в эту историю…

3. КАХАМАРКА, 1533 год. ОКО ВИРАКОЧИ.

… Сверкали золотые шлемы индейских воинов в неверном свете чадящих смоляных факелов. Отсюда, с плоской крыши дворца, было видно, что долина вся заполнена туземной армией — багрово-золотые отблески покрывали ее, как чешуя покрывает тело дракона. Под огромной южной луной, выплескивающей поток расплавленного серебра с бархатно-черных небес, ворочалось у подножия цитадели тысячеголовое рассерженное чудовище. Ворочалось и ждало своего часа, чтобы открыть огромный зев и проглотить чужаков…

— Они стоят уже второй месяц, — глухо произнес Писарро. Стоя у обрывающегося в темноту края крыши — снизу, из каменного колодца двора доносились гулкие бухающие шаги часовых, — он до рези в глазах всматривался в мерцающую огнями долину. — Их там пятьдесят тысяч, если не больше… Они не нападают и не уходят. Почему?

— Они ждут, — ответил голос из глубокой лунной тени, падающей от сторожевой башни. — И будут ждать еще долго.

— Ждут, когда мы отпустим их короля, — в голосе Писарро не было вопросительных интонаций. — Вот уже третий день, как выкуп заплачен сполна. Посланцы из их столицы уже интересовались, когда король будет отпущен.

— Но ведь ты же не собираешься отпускать его, благородный Франсиско? — тихо спросил тот, кто держался в тени. Он чуть шагнул вперед, и на тонком длинном клинке его толедской шпаги заиграл ослепительный серебряный луч.

— Если мы его не отпустим, это огромное войско сотрет нас в порошок. — Писарро положил огромную, исполосованную шрамами руку на рукоять своего меча. — Кузен Кортес рассказывал мне, как вмешательство Святого Яго спасло его отряд при Отумбе, но у него было больше людей, и противостояла ему не закованная в броню армия, а толпа одетых в перья дикарей… Даже Святой Яго не спасет нас. Стены Кахамарки крепки, но и здесь мы не продержимся больше суток. Они завалят нас своими трупами, Диего!

Диего негромко рассмеялся. Смех у него был скрипучий и неприятный; так мог бы смеяться крокодил.

— А если мы его отпустим, нас не просто сотрут в порошок. С нас живьем сдерут наши христианские шкуры и понаделают из них боевых барабанов. Или ты думаешь, что Атауальпа и вправду решил подарить нам свое золото?

Писарро вполоборота повернулся к Диего, но ничего не сказал.

— Если мы покончим с Атауальпой, мы обезглавим империю. Армия не станет защищать мертвеца. Вспомни, Франсиско, когда мы схватили его здесь два месяца назад, корпус Руми-Ньяви снялся и ушел на север…

— И взамен тут же подошел вдвое больший корпус с Юга, — перебил его Писарро, — весь в золотых латах. Ты что, хочешь, чтобы тебя убили золотым мечом, а, Диего?

— Южане не любят Атауальпу, — спокойно возразил его невидимый собеседник. — А их король, Уаскар, задушен в тюрьме. Если мы пообещаем им вернуть трон империи законному престолонаследнику, они станут нашими союзниками.

— Кто будет договариваться с ними? — брезгливая гримаса появилась на лице Писарро. — Эти проклятые язычники понимают только язык меча!

— Но с королем же мы договорились, — хмыкнул Диего. — И плоды этого договора делят сейчас внизу наши крючкотворы… Южане согласятся, я уверен. Их командир, принц Топара, только и мечтает занять место Атауальпы, — он снова хмыкнул. — Не у нас в подвале, разумеется.

Вдалеке, за исполинской стеною снежных гор, вспыхнуло и погасло красноватое пламя, бросив тревожный отблеск на каменное лицо Писарро. Предводитель конкистадоров стремительно сотворил крестное знамение.

— Пресвятая дева, защити своих солдат…

— Это вулкан, — насмешливо пояснил Диего. — Огнедышащая гора, как Этна на Сицилии, как Везувий…

Писарро легко повернулся и встал лицом к лицу со своим собеседником. Высок и крепко сложен был старый конкистадор, но Диего был выше на полголовы и шире в плечах.

— Откуда ты взялся такой умный, Диего? — бешено спросил Писарро.

— Солдаты болтают, что ты колдун, что ты лечишь самые страшные раны и не боишься малярии. Болтают, что ты заговоренный и что стрелы индейцев отскакивают от твоей кожи, как от стального доспеха… Что ты умеешь убивать прикосновением пальца… Меня никогда не интересовали сплетни, я воин, а не баба, но я хочу знать, откуда тебе известно про все эти штучки — про огнедышащие горы, про то, что творится в этом их Коско, и про то, как называются их боги… Мой брат Эрнандо рассказывал, как ты вел себя в храме на берегу океана — как истинный христианин в церкви. Может, ты путаешься с дьяволом, а, Диего? Может, ты не испанец, а маррано? И если ты бежал из Кастилии, спасаясь от Святой Инквизиции, то я напомню тебе, как мы поступаем с тайными дьяволопоклонниками… Мы их вешаем, Диего, вешаем высоко и коротко…

Диего шагнул ему навстречу, и Писарро был вынужден отступить. Теперь свет луны падал на лицо Диего, и лицо это было поистине ужасно.

Абсолютно голый череп был у собеседника Писарро и костлявым — худое лицо с запавшими щеками и тонкогубым бледным ртом. Глаза у Диего были мертвые и холодные, как у змеи, и тяжелый взгляд их направлен Писарро в переносицу.

— Я знаю не только это, благородный Франсиско, — шепотом сказал он, и Писарро показалось, что он слышит шипение огромной болотной твари, — я знаю еще и то, кто арестовал пятнадцать лет назад в Акле славного конкистадора де Бальбоа, своего лучшего друга и брата по крови… Я знаю, кто отправил де Бальбоа на эшафот — это был ты, Франсиско, а ведь за пять лет до этого, в Дарьене, вы кровью скрепили вашу дружбу. Я знаю это и молчу, Франсиско. Но ведь я могу и заговорить…

Зловещее костлявое лицо нависло над Писарро.

— Я много знаю, потому что я учился. В Саламанке, потом у мавров — я семь лет был в плену в страшном Порт-Саиде… И если ты будешь разумным, благородный Франсиско, я помогу тебе еще не раз, как помог с этим золотом, — Диего постучал тяжелым сапогом по деревянной крыше.— Но если… — он замолчал, решив, что и так уже сказано достаточно.

Некоторое время Писарро боролся с собой. Наконец ненависть погасла в его глазах, лицо приобрело обычное свое жесткое равнодушное выражение.

— Хорошо, — сказал он ровно. — Разговора не было, Диего. Я поручаю тебе переговоры с южанами.

— Есть, мой капитан! — четко отозвался Диего, развернулся и пошел к квадратному люку под башней. Около самого отверстия он повернулся и посмотрел на Писарро.

— А что касается твоего брата Эрнандо… Прости меня, благородный Франсиско, но он дурак. Смелый воин, не спорю, но дурак. Я предупреждал его, чтобы он не совался в святилище, а он полез на самый алтарь, и вдобавок разбил их бога… Теперь на нем проклятье Пачакамака, и я ему не завидую…

— Сатанинские наваждения не властны над солдатами Девы Марии, — важно сказал Писарро. — Впрочем, я скажу падре Вальверде, чтобы тот принял меры…

Странная усмешка свела бескровные губы Диего, но Писарро этого уже не увидел. Обернувшись, он завороженно считал мерцающие золотые чешуйки на теле таящегося в долине чудовища. Все-таки оно было слишком огромным, слишком…

Диего д'Алькантра, первый меч всех земель по эту сторону Дарьена, звеня подкованными сапогами, вышел на выложенную полированным камнем внутреннюю площадь дворца и направился к крылу, в котором размещались послы из Куско. Было время третьей стражи, но у длинной, сложенной из циклопических плит стены справа толпились солдаты. Некоторые взбирались на плечи своих товарищей и пытались заглянуть в узкие трапециевидные окна — там, внутри, уже третий день шла опись сокровищ, полученных испанцами в обмен на жизнь Инки Атауальпы. Чуть дальше, у мрачного вида бронзовых дверей, дежурили шестеро здоровенных вояк во главе с Эрнандо де Сото — это была охрана пленного Инки. Писарро боялся, что индейцы попытаются силой освободить своего повелителя, и заботился об охране Атауальпы больше, чем о сохранности его золота. Но никто так и не попытался спасти Инку на протяжении двух месяцев его пленения; гигантская империя застыла в параличе, как человек с перешибленным позвоночником.

— Как служба, Эрнандо? — спросил Диего, останавливаясь перед де Сото. — Как дела у короля?

Де Сото с сумасшедшей скоростью вращал мечом, разрабатывая кисть — он изнывал от безделья на этом посту, где никогда ничего не происходило. Он ответил, не отрывая взгляда от сверкающей стали:

— Такая служба годится для свинопасов, Диего. Я не альгвасил, а конкистадор. Мое дело рубиться в честном бою, а не просиживать штаны под дверью проклятого язычника. Что говорит брат Франсиско, когда мы его отпустим?

— Мы не отпустим его, Эрнандо, — жестко сказал Диего. Бритая голова его жутко поблескивала в лунном свете.

— Порка Мадонна! — рявкнул де Сото. — Брат Франсиско дал этому чертовому Атабалипе слово дворянина! (Он все еще не мог правильно выговорить имя своего пленника). Я, черт меня подери, не так уж люблю этого идолопоклонника, но слово кабальеро есть слово кабальеро! Брату Франсиско придется отпустить Атабалипу, иначе он потеряет меня и мои шпаги!

Меч взрезал воздух у самого лица Диего. Холодные глаза рептилии широко раскрылись, острые уши поползли вверх. Неуловимо быстрым движением д'Алькантра выбросил вперед руку и перехватил кисть де Сото. Меч воткнулся в землю у его ног.

— Наш брат Франсиско стал дворянином совсем недавно, — невыразительным голосом сказал он, глядя в изумленные глаза де Сото. — Его слово весит мало, очень мало… А золото Атауальпы весит много, очень много… И если ты, Эрнандо, будешь терпелив и не станешь лезть не в свои дела, тебе перепадет большая доля этих сокровищ. Тебе и твоим шпагам, –добавил он насмешливо.

Де Сото зачарованно смотрел на него. Диего гипнотизировал его, будто огромная змея, каких они видели в джунглях Горгоны. Некоторое время д'Алькантра молчал, затем спросил отрывистым командирским голосом:

— Кто у Атауальпы?

— Принцесса Анна, — механически ответил де Сото. — И Филиппильо-толмач.

— Аньас, — поправил Диего. — Хорошо. Потом отправишь Филиппильо ко мне.

Он кивнул де Сото и прошел в узкий коридор, ведущий к апартаментам послов. У массивной двери дорогу ему преградили два рослых индейских воина в золотых доспехах, вооруженные огромными палицами-маканами.

— Передайте принцу Топаре, что пришел Диего д'Алькантра, — сказал он на кечуа.

Ни один из охранников не двинулся с места, но дверь тут же открылась, отдернулась в сторону почти прозрачная ткань, и Диего, наклонив бритую голову, вошел. В роскошной резиденции столичного принца, так непохожей на спартанское обиталище северянина Атауальпы, было полутемно. Курились в массивных золотых чашах горьковатые травы из восточных джунглей, тихо и жалобно пела флейта. На мягких коврах, составлявших единственную мебель в помещении, сидели и лежали в разных позах полтора десятка человек — молодые кусканские аристократы из свиты принца и их наложницы.

В глубине, закутанный в плащ из меха летучих мышей, восседал на циновке сам принц Топара — полный и вялый юноша с огромными, оттянутыми до самых плеч мочками ушей, в которых сверкали золотые диски размером с блюдце. Около него примостились три девушки в коротких, выше колен, рубашках из полупрозрачного материала. Диего решительными шагами прошел к циновке принца, наступив при этом на чье-то бесчувственное тело, и коротко, по-военному, кивнул Топаре. Принц благосклонно помотал головой и сделал неопределенный жест пухлой кистью. Диего сел перед ним на мавританский манер, скрестив ноги.

— Рад сообщить вам, принц, что дело наше, кажется, улажено, — произнес он на кечуа, отпихивая от себя индеанку, пытающуюся устроиться у него на коленях. — Остаются кое-какие детали, но исход почти не вызывает сомнений. — Он говорил на языке инков бегло, свободно подбирая слова и почти не задумываясь. — Дело за малым, принц.

Топара с минуту тупо смотрел на него, потом захихикал.

— Супай, — проговорил он, чуть заикаясь. — Супай, хозяин Нижнего Мира… Ну зачем тебе Око Виракочи, Супай? Золота дам тебе, больше, чем заплатил Атауальпа… О сокровищах Уаскара слышал? Отдам… Дворец в Юкай, девочек… Зачем тебе Око Виракочи, Супай?

— Это мое дело, принц, — твердо сказал д'Алькантра. — Мы заключили договор. Ты станешь Сапа Инкой, я получу Око Виракочи, и об этом никто не узнает. Дрова для костра, последнего костра северного тирана, варвара из Киту, уже готовы. Но огонь не вспыхнет, пока я не получу Око Виракочи.

Принц Топара запустил толстую пятерню в вырез рубашки одной из девушек.

— Я говорил с Великим Жрецом, с Вильях-Уму, — пробормотал он. — Око Виракочи — страшная сила, тайная власть, главный секрет империи… Самый древний секрет… Если силы тьмы получат его, мир погибнет. Ты — дьявол, Супай, я не могу отдать Око дьяволу…

— Ну, — подбадривающе сказал Диего. Он усмехался.

— Давным-давно Око хранилось в Пачакамаке, — продолжал Топара. Глаза его закатились. — Потом, после войны с чанками, его привезли в Куско… ненадолго. И уже с времен Уайна Капака Око хранил один жрец, живший уединенно в пустыне…

— Да, — сказал Диего. Ноздри его раздувались. — Я же говорил вам, принц, что у Ока непременно должен быть хранитель… Надеюсь, вы помнили и все остальное…

— Никто не знал, где этот жрец вырыл себе нору, — монотонно рассказывал принц, не обращая внимания на возбуждение, охватившее д'Алькантра.

— Я разослал десятки шпионов по всем четырем сторонам света, я искал этого ничтожного жреца, как если бы он был самим Виракочей, вернувшимся с Запада… Позавчера я нашел его.

Еще одна индеанка подошла к Диего, мягко, как кошка, опустилась рядом с ним на ковер и положила свою голову ему на бедро. Д'Алькантра крепко взял ее длинными пальцами за теплое ухо и брезгливо отбросил в сторону.

— Он не хотел отдавать Око Виракочи, — снова захихикал Топара. — Он сказал мне то же, что и я сказал тебе… Силы тьмы не должны владеть Оком Бога. Иначе тьма опустится на мир: Солнце, Отец наш, в гневе отвернет Лик свой от детей своих, и в вечной ночи люди станут подобны узникам Санкай-Уаси. Ничего не видя, слепые, они будут шарить впотьмах и сделаются добычей ягуаров и крокодилов. Тогда сумрачные племена Нижнего Мира поднимутся со дна бездны и вступят в наши города… Холодные воды темных морей поглотят мир, наступит эпоха Больших Змей, и Супай будет властвовать в Четырех Странах Света…

Он замолчал, и из угла его жирного рта потекла вниз зеленая пена. Принц Топара жевал коку.

— И что же вы ответили ему, принц? — по-прежнему усмехаясь, спросил Диего. Самообладание полностью вернулось к нему.

— И я ответил ему, что он прав, — равнодушно ответил принц. — А потом я велел своим телохранителям подвесить его вниз головой между двумя деревьями и содрать с него кожу. Я хорошо запомнил твой совет, Супай… Когда на нем оставалась ровно половина его шкуры, он отдал нам Око Бога, –Топара забулькал.

— Где оно? — Диего весь подобрался, как перед боем. Костлявое лицо его вытянулось вперед, и он стал похож на рыбу. Длинные пальцы непроизвольно сгибались и разгибались.

Принц Топара, продолжая хихикать, вытащил откуда-то из-под пушистого ковра небольших размеров череп из горного хрусталя. В полумраке череп светился ровным голубоватым сиянием, дым от благовоний, плавающий в комнате, отражался в отшлифованных глазницах, порождая туманные, фантастические картины…

— Вот Око Виракочи, — торжественно произнес принц, держа руку с черепом на отлете. — Вот твоя награда, Супай. Жаль, что я не знаю, в чем ее тайная сила…

Диего инстинктивно потянулся к голубому сиянию, но Топара, осклабившись, швырнул череп в темноту за своей спиной — было слышно, как он мягко ударился о чье-то тело.

— Сделаешь меня Сапа Инкой, — булькая и плюясь зеленой слюной, зашептал принц, приблизив свое лицо к лицу Диего, — получишь Око Виракочи. Убей китусского бастарда, раздави паука из северных джунглей, смой с лица земли позор нашего рода… И ты получишь Око, от меня, Сапа Инки Топары Первого, продавшего свою душу хозяину Нижнего Мира… Слышишь, ты, Супай, приготовь для меня местечко получше в своем Нижнем Мире… Я ведь не смогу уйти к своему Отцу-Солнцу, он не примет Инку, опустившегося до сделки с Супаем…

Он что-то еще бормотал и булькал, но Диего д'Алькантра уже не слушал его. Он выпрямился во весь свой гигантский рост и пошел к выходу. Лицо его было все таким же мертвенно-бледным, но теперь эта бледность казалась лишь защитной маскировкой, скрывающей какую-то дикую, неукротимую энергию. Он уже совсем близко от цели. Расчет оказался верным, старого Шеми действительно занесло сюда, на край земли, в страну великих гор и великих воинов… «Он потеряет жизнь вместе с оболочкой своего Ба», — произнес д'Алькантра на языке, которого не понял бы никто из людей, находившихся сейчас в Кахамарке. — «Я опять угадал. Я опять оказался прав. Прощай, Шеми!»

Он был уверен в успехе, пусть бы даже успех зависел от таких ничтожеств, как Топара. Принц был дураком, обжорой и эротоманом, но он был властолюбивым дураком, обжорой и эротоманом. Диего д'Алькантра приходилось пользоваться услугами людишек и похуже за свою долгую жизнь. В том числе и тогда, когда он не был еще ни Диего, ни д'Алькантра.

Инка Атауальпа, принявший после крещения имя Хуан де Атауальпа, по приговору военного трибунала под председательством Франсиско Писарро был задушен гарротой 29 августа 1533 года.

4. МОСКВА, 1991 год. СТРАЖ ВО ТЬМЕ.

— Не туда смотришь, — прошипел мне в ухо Лопухин. — Бери левее, в просвет между сиренью. Я снимал именно оттуда.

— Если ты такой умный, работай сам, — огрызнулся я. Не хватало еще, чтобы ДД учил меня, что мне делать. Я же, в конце концов, не советую ему, как лучше расшифровывать его дурацкие митаннийские таблички.

Он заткнулся. Все-таки он очень боялся, что я брошу его на произвол судьбы.

Мы лежали на горячей плоской крыше голубятни, торчавшей над яблоневыми садами поселка в пятидесяти метрах от дома, в котором ДД видел свой шеститысячелетний череп.

Обстоятельства его открытия так и остались для меня тайной, и чем больше я изучал в бинокль дом, тем сильнее сомневался в правдивости рассказанной им истории.

Дом выглядел заброшенным и пустым. Это ощущение усиливали и маленький запущенный сад вокруг, и заросшая небрежною травою дорожка, и даже железная, покрытая облупившейся зеленой краской калитка с огромным ржавым замком. Догнивали у стены какие-то заплесневелые ящики, тускло отсвечивали брошенные на заполоненных сорняками грядах куски полиэтиленовой пленки. Тлен был там, прах и мерзость запустения.

Я перевел бинокль левее, куда и советовал Лопухин, и наткнулся на окно. Грязное, засиженное мухами, лет десять не знавшее тряпки. Закрытое на шпингалет, разумеется.

— Ты здесь его видел? — спросил я, передавая бинокль ДД.

— Да, — живо откликнулся он, — именно в этом окне. Только тогда оно было растворено и был хорошо виден стол, придвинутый к подоконнику… Вот на нем-то он и лежал.

Непохоже было, чтобы окошко это вooбще открывали за последнюю пятилетку, но я не стал делиться с Лопухиным своими подозрениями. Вместо этого я спросил:

— А ты уверен, что он до сих пор там? Череп, я имею в виду? Может, его привезли сюда, скажем, показать кому-то, а потом увезли снова?

Все это, конечно, было говорено-переговорено нами за последние три дня уже раз десять, и я наперед знал, что он ответит. Он сказал с детской уверенностью:

— Ну кто же будет привозить ТАКУЮ ВЕЩЬ на дачу на один день? Это же не термос и не велосипед даже.

Я мог бы спросить, кто вообще будет привозить такую вещь на дачу, а тем более держать ее там, но воздержался. На все вопросы, касающиеся таинственного хозяина дома, ДД давал столь невразумительные ответы, что поневоле пропадало всякое желание разбираться.

Я зажмурился и представил себе, как вылезаю из этого дурацкого дома, в котором, конечно же, нет ничего, кроме пыли и мусора, беру Лопухина за грудки и зловещим голосом спрашиваю, большое ли удовольствие он получил, глядя, как корячится солидный и занятой человек, поверивший в эти сказки ХХ века. Картинка получалась замечательная; беда была в том, что для подобного торжественного финала требовалось сначала забраться в дом. «А если череп все-таки там?» — в сотый раз спросил я сам себя. — «Невероятно, невозможно, но — вдруг? Что мне с ним делать? Если ему действительно шесть тысяч лет? Брать с собой? Оставить на месте? И смогу ли я его оставить?»

Может быть, это бзик и странный комплекс для человека моей профессии, но я никогда в жизни не взял чужой вещи, как бы плохо она ни лежала. В этом смысле я принципиален. Предложение ДД не понравилось мне сразу и категорически, и лишь после долгих уговоров я согласился посмотреть –только посмотреть! — на месте ли эта дурацкая штуковина. И то, главным образом, ради удовлетворения собственного любопытства.

— Ладно, — сказал я, убирая бинокль. — Рекогносцировка закончена. Поехали отсюда.

Лопухин ужом извернул свое длинное тело на раскаленной сковороде крыши.

— Как, ты разве не собираешься проникнуть туда сегодня?

Я сел и потянулся, разминая суставы.

— Сегодня — да. Но не сейчас. Ты слышал когда-нибудь о ворах, лазящих на чужие дачи среди бела дня?

— Но, может быть, стоит поторопиться, пока нет хозяев… — неуверенно гнул свою линию ДД. Я посмотрел на его озабоченное птичье лицо и весело сказал:

— Просто удивительно, уважаемый Дмитрий Дмитриевич, сколь пагубно влияют эмоции даже на самые светлые умы. Ну, а если соседи застукают? Если какой-нибудь ветеран у окошка от нечего делать шакалит? А, неровен час,"канарейка» проедет — как отбрехиваться будем?

— Какая канарейка? — спросил он, хлопая глазами.

— Машина такая желтенькая, менты в ней ездить любят. Никогда с милицией не общались, Дмитрий Дмитриевич?

Хорошее у меня было настроение — наверное, оттого, что на дачу эту лезть нужно было не прямо сейчас, а вечером. Лопухин, однако, не понял, что я его подкалываю. Он пожевал губами и сказал важно:

— Ну, почему же — никогда… У меня и майор там знакомый есть, Лебедев Владимир Никитич, мы с ним довольно тесно сотрудничали в прошлом году, когда была эта нашумевшая история с кражей бирманской бронзы…

Мне стало смешно.

— Ну, гражданин начальник, мне с вами и на одной голубятне и то сидеть неудобно — вон у вас какие в ментовке кумовья… А мои с ними отношения в стишках воспеты: моя милиция меня бережет — сначала сажает, потом стережет. Так что если возьмут нас здесь, вы, гражданин начальник, поедете к своему куму Лебедеву на Петровку чаи гонять с баранками, а мне мои друзья-менты по новой почки опускать затеют. Поэтому никуда мы с вами сейчас лезть не будем, а поедем в Косино на карьеры… Загорать будем, купаться, а дела все на ночь оставим, как настоящим ворам и полагается…

Выдав этот длинный и нехарактерный для меня монолог — пошаливали, видно, нервишки, — я встал. Раскаленная жесть громыхала под ногами.

— А тебе что, действительно опускали почки? — с невинным интересом натуралиста спросил ДД. Я скромно кивнул. Было, что греха таить, было…

Под причитания ДД, не догадавшегося захватить из дому плавки (я посоветовал ему открыть в Косино нудистский пляж) мы спустились с голубятни и прошли по пыльной улице к оставленной в отдалении машине. По пути не встретилось ни одной живой души, и я мельком подумал, что ДД, пожалуй, был прав — поселок казался вымершим, операцию можно было осуществлять совершенно открыто. Но мне хотелось максимально оттянуть это неприятное мероприятие, и мы отправились в Косино.

Неподалеку от этих карьеров когда-то давным-давно прошло мое детство –обычное детство обычного пацана с обычной московской окраины, но с тех пор прошла уже тысяча лет, и я удивился и обрадовался, когда оказалось, что я многое здесь помню. Я даже принялся пересказывать ДД отдельные фрагменты своего бурного прошлого, но, наткнувшись на его непонимающий взгляд в середине истории о том, как «вот под той ивой в дай Бог памяти восемьдесят первом году мы с ребятами выпили на троих три бутылки водки, а жара стояла под сорок градусов», заткнулся и более со своими воспоминаниями не лез.

Народу, конечно, было полно — ребята и девчонки со всего Косина, да и с Рязанки, наверное. Мы вылезли из Димкиной «девятки» и, сопровождаемые заинтересованными взглядами присутствующих на берегу дам, двинулись к берегу. Почти у самой воды я углядел небольшой свободный кусочек песка и кинул на него свои шмотки. Жарко было, и хотелось купаться, и все было бы просто замечательно, если бы не дурацкая работа, маячившая передо мною в конце этого прекрасного летнего дня. Я отогнал печальные мысли и стал смотреть, как долговязая Димкина фигура освобождается от одежды. Как я и предполагал, был он белый, как яичная скорлупа, и просто фантастически тощий. Не человек, а какие-то ходячие сочленения длинных белых трубок.

— Мальчик — парус, — громко сказал сзади хрипловатый женский голос. Лопухин застеснялся и покраснел.

— Значит, так, Дмитрий Дмитриевич, — сказал я. — В воду идем по одному: один купается, другой на берегу стережет вещи. Ясно?

— А что, могут увести? — спросил ДД, застенчиво снимая брюки. Был он, кстати, в плотных сирийских трусах, и не нужны ему были никакие плавки.

— Могут, — честно ответил я, вспомнив золотое детство.

Мы кинули монетку: кому первому идти в воду, и выпало, разумеется, ему. Не то чтобы я был такой уж невезучий, но если стоит вопрос о том, кому повезет — мне или кому-то еще, всегда выходит, что кому-то еще.

Плавал он, надо признать, отлично. Я никогда не понимал, как такая жердина может не то что плавать, а просто держаться на поверхности, но все годы учебы в Университете ДД ходил в числе трех первых пловцов нашего курса. Это был, по-видимому, единственный уважаемый им вид спорта — во всяком случае, ни в каких иных атлетических упражнениях я его заподозрить не мог. Вот и сейчас он, красиво вынося руки над водой, легко пересек карьер и повернул обратно.

— Грамотно плывет, — сказали рядом. Другой голос недовольно буркнул:

— Худой, как глиста, а еще чего-то бултыхается…

Я лениво обернулся. Метрах в пяти расположилась в тени двух мотоциклов большая веселая компания. Знакомый уже хрипловатый женский голос возразил капризно:

— Ну, ты ска-ажешь тоже — глиста… Симпатичный мальчик… Худенький…

Симпатичный мальчик в это время приближался ко мне, аккуратно перешагивая через соблазнительно загорелые ножки близлежащих девочек.

— Отменная вода! — объявил он. — Как хорошо, что ты меня сюда привез, я еще ни разу в этом году не купался… Но, — добавил он обеспокоенно, — ты уверен, что мы сегодня все успеем сделать?

— Don't worry, — сказал я, пододвигая к нему свои джинсы. — Я контролирую ситуацию. Отдыхай и расслабляйся.

Отплыв метров на тридцать от берега, я оглянулся. ДД расслаблялся на полную катушку — его умную, но слегка плешивую голову обрамляли уже три симпатичные белокурые головки поменьше. «Плейбой!» — подумал я с завистью и нырнул.

Когда я вынырнул (точнее, когда закончил нырять — в перерывах я на берег не смотрел), картина там несколько изменилась. По-прежнему торчали из живописного цветничка мокрые черные вихры ДД, но весь цветничок уже успели огородить штакетничком — тремя коренастыми коричневыми фигурами. О чем они там разговаривали, слышно не было, но догадаться не составляло труда. Плейбоя пора было выручать, и я поплыл к берегу.

Девочки, собравшиеся вокруг ДД, явно предвосхитили мою смелую мысль об открытии в Косино нудистского пляжа. На здешних берегах они должны были котироваться неплохо — если только за те десять лет, что я тут отсутствовал, местная молодежь не произвела какую-нибудь сексуальную контрреволюцию. Но и мальчики у них были не из последних: неувядающая мода всех рабочих окраин — с малолетства посещать залы атлетической гимнастики — их явно не обошла. Они нависали над ДД, грозно поигрывая гипертрофированными мышцами, но у того, как это ни странно, подобная демонстрация силы особого трепета не вызывала. Когда я приблизился к ним сзади, он продолжал на редкость спокойным тоном им выговаривать:

— И, позвольте вам заметить, молодые люди, что я отнюдь не был инициатором этого знакомства. Барышни сами подошли и попросили у меня сигарету. Так что на вашем месте я не стал бы так безапелляционно бросаться обвинениями…

Молодые люди угрюмо молчали. Пока. Со стороны все это напоминало скульптурную композицию «Вдохновляемый музами Сократ дает последние наставления своим ученикам», но в воздухе ощутимо пахло озоном. Я похлопал одного из учеников по гранитной спине:

— В чем дело, ребята? Это мой друг.

В жизни бы не назвал ДД своим другом — и не потому, что плохо к нему отношусь, просто у меня слишком жесткие критерии отбора, — но обстоятельства обязывали. Скульптурная группа распалась. Сократ встал, будто собравшись уйти, музы отползли на безопасное расстояние, ученики повернулись ко мне.

— Твой припыленный кореш снимает наших телок, — сообщил мне ученик, более прочих напоминавший эллина курчавыми волосами и темным загаром. — Мы тут хотели его поучить с легонца, но уж больно он дохлый. Короче, — тут он ткнул меня твердым указательным пальцем в живот, — короче, если не хотите огрести, садитесь в свою тачку и валите отсюда… И чтобы мы вас здесь больше не видели… Ясно?

Я вздохнул. И я был таким же наглым десять лет назад.

— Зачем же так грубо, родной? — спросил я мягко. — Нам совершенно не нужны ваши соски, можете забирать их и делать с ними все, что хотите… Но мы сюда приехали отдыхать, и мы будем здесь отдыхать.

Произнеся последние слова, я резко откачнулся назад и мотнул головой. И вовремя — иначе ученик попал бы мне в подбородок. А так он никуда не попал, потерял равновесие и шлепнулся на одну из муз, потому что я успел подцепить его правую ногу своей левой ступней и легонько ее подсечь. Нет, что ни говорите, бой на песке — не работа, а сплошное удовольствие.

ДД, уцелевшие музы, да и весь пляж вынуждены были наблюдать, как я помогаю упасть еще двум эллинам. Продолжалось это не более минуты и в серьезную драку, к счастью, не переросло.

— Ну что, пацаны, — сказал я, принимая позу победителя (руки в боки, грудь вперед, нога попирает чье-то оброненное полотенце). — Успокоились маненечко?

— Ты, сука, — проговорил первый ученик севшим от ненависти голосом, — да ты у меня кровью харкать будешь… Ты отсюда не уйдешь, сука… Я сейчас Пельменя позову, он тебя в землю вобьет, сука, по самые гланды… Понял, ты?

— Ну-ну, — сказал я поощрительно, — попутного ветра в горбатую спину… — тут меня неожиданно посетило воспоминание о том, что я знавал некогда одного парня, получившего кличку Пельмень за расплющенный в боксерских спаррингах нос.

— Это какой же Пельмень? — спросил я, на всякий случай посматривая за остальными учениками, — вот сейчас оклемаются, увидят, что ноги-руки целы, и захотят взять реванш. — Это не Андрюха ли Серов с Зеленодольки?

— Точно, — подтвердил эллин удивленно. — А ты его откуда знаешь?

— А я с его братом старшим, Леликом, в одном классе учился, — сказал я. — Твой Пельмень еще сявкой был, а Джокера уже вся Рязанка знала.

Униженный эллин обрадовался возможности спасти свою репутацию.

— Так ты Джокер, что ли? — недоверчиво спросил он. — Что же ты сразу не сказал!

Конечно, ничего про Джокера он в своей жизни не слышал — я не склонен был переоценивать масштабы своей юношеской популярности, — но для него сейчас выгодно было представить дело так, будто овеянное легендами имя Джокера известно в этих краях наравне с именем дедушки Ленина.

— Мужики, так это же Джокер! — поспешил он поделиться своим открытием с товарищами. Товарищи удивленно на меня вылупились. — Во, блин, на своего нарвались… А я — Зурик, — представился он и протянул крепкую коричневую ладонь… Ты в 776-й учился?

— Да, — подтвердил я.

— Я тоже, сейчас вот в технаре на Карачаровском… Слушай, а что это я тебя на районе ни разу не видел?

— А я уже давным-давно центровой, — объяснил я. — Переехал после армии.

ДД слушал наш разговор с диковатым выражением лица — он был похож сейчас на миссионера в джунглях. Чтобы ввести его в наш узкий круг, куда не каждый попадал, я представил Лопухина как «клевого пацана с центров». Это моментально разрядило обстановку, повеселевшие ученики обменялись с Сократом рукопожатиями, и музы, уловившие, что гроза прошла стороной, снова вернулись на боевые позиции. Лопухин кашлянул, сел и принялся крутить симпатичные, но пустенькие головки с удвоенной энергией. Пока ДД компостировал мозги музам, мы с пацанами еще раз окунулись и устроились поближе к мотоциклам, лениво играя в «сику» и «буркозла» — незабвенные игры моей юности. В игре мне не везло, из чего я сделал вывод, что, может быть, ночная акция увенчается успехом: карты для меня — относительно надежный индикатор.

День проскользнул, как пущенный «блинчиком» по воде камушек. Когда по песку ощутимо потянуло прохладой, я встал, бросил карты и сказал:

— Ладно, ребята, хорошо с вами, но нам пора.

— Да куда ты торопишься, — удивился Зурик. — У нас еще портвейна бутылок шесть, посидим как следует, выпьем… Потом вон к Светке поедем, у нее сегодня хата свободная…

Обычно я избегаю компаний, где все младше меня, предпочитая сверстников, но сегодня я бы с легкой душой согласился на предложение Зурика — воспоминания детства обладают удивительной способностью бередить душу. И именно сегодня я никак не мог этого сделать.

— Нет, — сказал я. — Извини, Зурик, и хотелось бы, да не могу… Эй, Дмитрий Дмитриевич, пора ехать!

Он торопливо извинился перед вконец забалдевшими музами, вскочил и начал натягивать на себя одежду, размахивая руками, как ветряная мельница. Музы смотрели на него, раскрыв рот.

— Пацаны, — сказал я, — хотите, чтобы вас девочки любили? Изучайте древнюю историю.

— Они нас и так любят, — хохотнул Зурик и притянул к себе одну из нудисток. — Правда, Светик? Нет, мужики, оставайтесь, не пожалеете…

Светик, томно изогнувшись в его руках, призывно улыбнулась Лопухину, обещая, что да, он не пожалеет. ДД, уже сделавший шаг к машине, обернулся и посмотрел на нее с едва заметной грустью. Понравились они ему, что ли, подумал я с ужасом.

— Дима, — спросил я, когда мы возвращались в Малаховку.— О чем ты им рассказывал?

— О гетерах, — буркнул он, не отрывая взгляда от дороги. — О гейшах. О храмовых проститутках Вавилона. О тантрических жрицах Индии. Обо всем, что я знаю в этой области.

— Да-а, — протянул я, представив себе храмовых проституток Вавилона, в дни религиозных праздников отдающихся всем подряд прямо на ступенях зиккуратов. — Да, это, пожалуй, должно было им понравиться…

— У них очень ограниченный кругозор, — совершенно серьезно пояснил ДД. — Они не имеют представления о величайших событиях в истории человечества… Я, кажется, нашел удачную формулу: для них история — это телевизор.

— То есть? — спросил я просто потому, что он замолчал. Я слушал его вполуха, мысли мои были заняты предстоящей операцией.

— Для них не существует истории вне их собственного бытия. История для них началась с их рождением, что было раньше — им неважно. Они могли родиться где угодно, понимаешь? Книг они не читают… ну, почти что… Вся информация поступает к ним через телевизор. Телевизор сообщает им обо всем, что происходит за пределами их личного существования, — то есть о том, что и составляет их историю, — ведь объективно они все равно включены в исторический процесс… Я не слишком путано излагаю?

— Нет, отчего же, — сказал я. — А для тебя история — что?

Он тихонечко засмеялся.

— Для меня история — книга. Огромная старинная книга, — повторил он мечтательно, — книга без начала и конца. И сколько ни читай, всегда больше хочется узнать, что было в начале, и сильнее и сильнее становится желание заглянуть в конец… А вы о чем разговаривали?

— А, — я махнул рукой, –«Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они"… Тоже своего рода история.

— Ким, — спросил он вдруг, — Ким, ты только не обижайся, но я могу полностью рассчитывать на твою честность?

— Не понял, — переспросил я, — о чем ты?

— Ну, если ты увидишь там череп… ты ведь не скажешь мне, что не нашел его? Ни при каких обстоятельствах?

Я присвистнул. ДД не переставал меня удивлять, и я нутром чувствовал, что это еще не конец.

Я заставил Лопухина оставить машину на окраине поселка, ближе к железной дороге. Было уже темно, но мне все равно не хотелось, чтобы приметная «девятка» маячила на месте преступления. Наказав ДД сидеть в машине тихо и не высовываться, я взял с заднего сиденья сумку с инструментами и вылез, тихо прикрыв дверцу. Легкой свободной походкой абсолютно честного человека я дошел до забора, ограждающего нужный мне дом. Скользнул в тень (напротив горело единственное на всей улице обитаемое окно) и, крадучись, обошел забор по периметру, прислушиваясь к доносившимся из-за забора звукам. Звуки были самые обычные, естественные: кричала одинокая лягушка, стрекотали цикады. В доме никого не было. Конечно, хозяева могли приехать в то время, когда мы купались в Косино. Но в этом случае они прошли не через калитку: на ней по-прежнему висел ржавый замок.

Я перекинул сумку через шею, подпрыгнул и ухватился за край калитки. Подтянулся, перелез через острые прутья, венчавшие ее, секунду помедлил наверху, всматриваясь, куда придется приземляться, и почти бесшумно — чуть звякнули инструменты — спрыгнул на бетонную дорожку.

Собственно, преступление было уже совершено — я нарушил частное земельное владение. Я посидел минуту на корточках под забором, прислушиваясь, все ли тихо кругом, затем медленно распрямился и пошел к дому.

Дверь была, разумеется, заперта. Я обошел дом, добросовестно пробуя каждое окно — не попадется ли где гнилое дерево, — но рамы были еще крепкими. Без особой надежды взглянув на слуховое окошко — слишком высоко, да и стекло придется выдавливать, рама глухая, — я принялся за работу.

Конечно, я никакой не взломщик. Я знаю специалистов, которые открывают хитрющие кодовые замки за время, требующееся мне на то, чтобы почистить зубы. Но в простых замках я разбираюсь неплохо, помогаю открывать заклинившие запоры всему нашему подъезду и держу дома небольшой набор необходимых инструментов.

Как я и предполагал, замок оказался несложным, я справился с ним за десять минут второй же отмычкой. Тихо (старые петли обычно жутко скрипят, но тут почему-то все обошлось) приоткрыв дверь, я боком скользнул внутрь.

В сумке у меня был фонарик, но я не торопился его доставать, пытаясь привыкнуть к темноте и тишине дома. По-прежнему ничего не было слышно, но у меня внутри появилось отвратительное, сосущее чувство близкой опасности. Вообще-то я не трус, но к подобным предупреждениям прислушиваюсь.

Через двадцать минут я окончательно убедился, что тишина вокруг — это все-таки тишина пустого, покинутого всеми дома, а не напряженное молчание засады. Глаза мои уже довольно сносно видели в темноте, но искать череп все-таки лучше было при свете, и я включил фонарик.

Находился я в типичном летнем садовом домике, с дешевой старой мебелью, древним ламповым радиоприемником на лишенном стекол серванте и неистребимым запахом сушеных грибов. Конечно, еще при наружном обследовании стало ясно, что внутри тут — не пещера Али-Бабы, но теперь надежда найти в этой нищей обстановке шеститысячелетний череп представлялась особенно абсурдной. Мне моментально полегчало, чувство опасности исчезло. «Череп, как же, –пробормотал я, и для очистки совести полез в сервант. Там оказались пыльные банки с засахарившимся вареньем и бутылки с домашним вином. — Два черепа, елки зеленые».

С первой комнатой я покончил быстро. Искать тут было особенно негде, и я перешел во вторую, досадуя на себя за идиотскую добросовестность.

Во второй стояла узкая монашеская кровать и висел вытертый коврик с лебедями. Другой мебели здесь не было, и я, не теряя времени, перешел в третью, через окно которой ДД якобы заснял этот свой якобы череп.

Стол действительно стоял около окна, и он действительно был застелен какими-то грязными засаленными газетами, возможно, и «Правдой», но черепа на нем, разумеется, не было. Я огляделся и поводил фонариком по сторонам. Похоже, это помещение выполняло функции гостиной. У стены стояли два старых жестких кресла, на стене косо висела фотография. Я подошел и присмотрелся. Из-за толстого слоя пыли улыбался веселый коренастый военный в неизвестной мне форме.

Я пошарил лучом в противоположном углу. Там стоял шкаф, высокий и монументальный, как обелиск. Я застонал и приступил к обыску. В шкафу было полно старых тряпок, они пахли плесенью и разложением, но я упорно копался в этом дерьме, пока окончательно не удостоверился, что черепа там нет. Я потыкал пальцем в кресла, вспоминая незабвенные «Двенадцать стульев», и подумал, что на Остапа Бендера, пожалуй, не тяну. Разве что на Кису Воробьянинова.

«И поделом тебе, дураку», — сказал я мстительно. Дом был пустей пустого, и никакого черепа в нем, скорей всего, никогда не бывало. Направляясь к двери, я вдруг вспомнил, что не посмотрел еще во второй комнате под кроватью. Я был на сто процентов уверен, что там ничего нет, я мог поспорить хоть на миллион, утверждая это, но мне хотелось потрясти ДД за грудки с чувством абсолютно выполненного долга. Поэтому я снова прошел во вторую комнату, наклонился к койке, понял, что так я ничего не увижу, встал на колени и заглянул под кровать, подсвечивая себе фонариком.

Я успел услышать сдавленное хриплое рычание, почувствовать полет огромного тела — и на спину мне рухнуло что-то тяжелое и горячее. Огненной болью полоснуло по затылку и спине, я упал рядом с койкой, пытаясь в падении перевернуться на бок. В шею мне било раскаленное дыхание гигантского зверя.

Он, видимо, пытался добраться до моего горла. Я вовремя понял это и прижал затылок к лопаткам, хотя это было безумно неудобно. Затем, пользуясь относительной свободой рук, я нанес ему удар локтем по ребрам. Он глухо взвыл у меня над ухом и протянул страшными когтями по моему оголившемуся боку.

Я попытался встать, но он висел у меня на плечах и не давал подняться на ноги. Тогда я рывком подтянул колени к животу и перекатился через него всеми своими восемьюдесятью килограммами. Фонарик мой валялся на полу, но я уже и без всякого фонарика видел, что это громадная, невообразимо черная, как сама тьма, собака: чудовищный зверь метрового роста и с оскаленной пастью. Стоило мне подняться на ноги, как он прыгнул на меня и отбросил к стене. Я ткнул в его жуткую пасть свое левое предплечье, надеясь, что кожаная куртка убережет руку, и взвыл от страшной боли. Собака повисла на моей руке, но у меня, к счастью, была еще и вторая, и этой второй я нанес ей сокрушительный удар по черепу.

Я, конечно, не Мицуяси Аяма, убивавший быка кулаком, но трехсантиметровые доски правой рукой ломаю. Черепная кость пса была явно тоньше, и все же я не убил его. Он взвыл, отпустил мою руку и на мгновение прянул в сторону, припадая к земле, но мне этого мгновения оказалось достаточно. Я одним прыжком вылетел из комнаты и рванулся к выходу. Пинком распахнутая дверь громко хлопнула у меня за спиной, но мне уже было наплевать. Я несся по бетонной дорожке к калитке. Перед самой калиткой собака настигла меня.

На этот раз она вцепилась мне в ногу. Мне показалось, что у меня перекушена кость, и я снова упал. Здоровой ногой я лягнул собаку в зубы, и она отскочила, унося с собой здоровенный кусок моего мяса (во всяком случае, было такое ощущение). Пока я возился, собирая свои разрозненные конечности, она прыгнула снова.

На этот раз я все хорошо видел. Она летела на меня, растопырив лапы, озаренная стальным светом луны, и черная шерсть ее стояла страшным дыбом. Глаза у нее были красными, а когти размерами не уступали лезвию перочинного ножа. Я не стал ждать, пока она приземлится мне на грудь, и стремительно рванулся в сторону. Когда она тяжело плюхнулась рядом со мной, я сцепил руки и ударил ее локтем в голову.

Слышно было, как клацнули о бетон огромные челюсти. Собака отключилась.

Я поднялся весь дрожа и, прижимая к себе сумку с инструментами, полез через забор. Ноги не слушались меня, пальцы соскальзывали, и я преодолел препятствие только после того, как мне почудилось внизу знакомое тихое рычание. Света в окне напротив не было. Я огляделся и быстро поковылял по пустынной улице туда, где ждал меня в машине Лопухин.

Он, конечно, не выполнил инструкции, вылез из машины и курил сейчас, небрежно облокотившись на капот. Мне, впрочем, было уже все равно.

— Что с тобой? — поразился он, издалека еще рассмотрев, что я не совсем в порядке. — Боже, Ким, да на тебе же живого места нет! — закричал он, когда я подошел совсем близко. — На тебя напали? Там кто-то был, да? В доме? А череп, ты нашел череп?

Когда этот подонок произнес слово «череп», апатия, охватившая меня после схватки, моментально исчезла. Я ковыльнул к нему, схватил окровавленными руками за отвороты светлого финского костюма и прошипел в остановившиеся близорукие глаза:

— Там ничего нет, понял, ты, придурок недоношенный? И никогда ничего не было, понял? И если ты, козел, еще раз мне вякнешь про свои дела, я тебя задушу своими руками! Понял?!

— Возьми платок, Ким, — сказал он дрожащим голосом, протягивая мне белый прямоугольник ткани. — Ты в крови весь, тебе в больницу надо…

— Это тебе в больницу надо! — рявкнул я, отбрасывая платок.

— Дегенерат несчастный…

Кажется, я что-то еще ему кричал и шипел, но он лишь послушно кивал головой на каждое мое ругательство, бормотал «Да, да, конечно, Ким», и в конце концов я успокоился. Он спросил:

— Тебя домой отвезти или все-таки в больницу?

— Пошел ты в задницу со своей больницей, — сказал я уже тихо.

— Езжай один, видеть тебя не хочу… Я на электричке.

— Да ведь полночь уже, — всполошился он. — Да и не дойдешь ты, Ким…

— Заткнись, — сказал я. — И езжай домой.

Ковыляя к станции, я несколько раз оглядывался и видел позади ровный свет фар — Лопухин медленно ехал следом, боясь, что я где-нибудь упаду. Но я не оправдал его надежд.

Электричка подошла неожиданно быстро, я ввалился в тамбур и повис на поручне, потому что не хотел входить в вагон и пугать пассажиров. Дела мои были не так плохи, как мне представлялось во время схватки, но и не слишком хороши. Левая рука была прокушена (через куртку) почти до кости, на ноге — большая кровоточившая рана. Судя по ощущениям в спине и шее, им тоже досталось. С затылка медленными густыми каплями капала кровь — там, кажется, были содраны полоски кожи. Ко всему прочему, шок постепенно проходил, и я почувствовал боль.

Мутное стекло отразило бледное, перепачканное кровью лицо с безумными глазами. Лицо это прыгало и дергалось в черном зеркале клубящейся за окнами электрички ночи, проносящиеся мимо желтые огни фонарей полосовали его, как когти. Некоторое время я смотрел на свое отражение, соображая, пустят ли меня в таком виде в метро, а потом у меня закружилась голова, и я сел на ступеньки у двери. Тут, как на грех, случилась остановка, и в тамбур влезла большая пьяная компания. Минуту они меня не замечали (я сидел к ним спиной), но затем кто-то сказал, что «эй, надо бы и бомжу с нами выпить», и надо мной замаячило чье-то знакомое горбоносое лицо.

— Э, мужик, хочешь выпить? — произнесло оно. Я вяло — лицевые мышцы плохо слушались меня — открыл рот, чтобы послать его вместе с его выпивкой, но тут вдруг лицо отшатнулось и закричало голосом Зурика:

— Пацаны, да это же Джокер!

Я тупо кивнул, подтверждая, что да, именно так называли меня многие геологические периоды назад. Вокруг меня что-то лопотали, суетился Зурик, открывали какие-то бутылки, лили мне на рану водку, но я, уже мало чего соображая, только раскачивался взад-вперед и повторял механически, не разжимая онемевших губ:

— Да, я Джокер, я Джокер, Джокер…

И виделась мне огромная, черная, растопырившая ощетинившиеся когтями лапы собака, отпечатанная на ослепительно-яркой серебряной монете луны.

5. МОСКВА, 1991 год. КАМЕННЫЙ ГОСТЬ.

Домой я вернулся к вечеру. Смутно вспоминалось, что с электрички мы сошли, кажется, в Перово, и поехали на хату к одной из девиц. Девица эта, на мое счастье, в свободное от основного занятия время работала медсестрой, и мне довольно толково соорудили перевязку и промыли царапины. Потом в памяти был глубокий черный провал, и уже в три часа дня я обнаружил себя перед дверьми приемного покоя Института имени Склифосовского — солидного, весьма уважаемого мною заведения. Некоторое время я колебался, зайти или нет –все-таки чувствовалось, что ночью мы с Зуриком и его компанией врезали, и довольно крепко. Потом, рассудив, что здоровье дороже, я зашел и направился прямиком к своему хорошему знакомому Вадику Саганяну, неоднократно пользовавшему меня в этих стенах.

Он возился со мною часа полтора (он меня по-своему любит): зашил края раны, вогнал в живот и под лопатку слоновью дозу сыворотки против бешенства и столбняка, и выпроводил, сказав на прощанье:

— И впредь не ходите по торфяным болотам ночью, когда силы зла властвуют безраздельно!

В то, что меня покусала собака, он так и не поверил.

Домой я добирался, постоянно останавливаясь от приступов боли и слабости, исполненный глубочайшего отвращения к себе за свою ущербность. К счастью, оба многострадальных наших лифта работали — не уверен, что смог бы одолеть шестнадцать лестничных пролетов в таком состоянии. Я вышел и остановился перед дверью в наш коридор, ища ключи. «Сейчас умоюсь, –подумал я, — приготовлю коктейль — и спать. И никаких больше черепов, никаких собак, никаких обезумевших бывших однокурсников, никакой работы. Спать!»

В наш коридорчик выходят двери четырех квартир. Одна из них, расположенная по торцу, была полуоткрыта, и в проеме маячил, ковыряя пальцем в носу, мой юный сосед Пашка. Пашке четыре года, он не по возрасту умен и образован, все-все на свете знает и частенько заходит ко мне в гости. Любимое его занятие — вот так вот торчать на пороге своей квартиры и смотреть, что происходит в нашем коридорчике. Несмотря на то, что место это на редкость малособытийное, торчание может продолжаться часами.

— Привет, Пауль, — сказал я, пытаясь ему подмигнуть. Он с интересом меня рассматривал.

— Привет, Ким, — отозвался он. — На тебя напали ниндзи?

Вот она, современная молодежь. Я покачал головой и вставил ключ в замок.

— Нет, Пауль, на меня напала стая диких чебурашек.

— А-а, — протянул он разочарованно. Он уже знает, что чебурашек, в отличие от ниндзя, в мире не существует. В другое время я бы с ним непременно поговорил, но сейчас мне больше всего хотелось спать. Я лишь гадал, хватит ли у меня сил приготовить коктейль или же я свалюсь сразу, как только увижу койку.

Я закрыл дверь, скинул кроссовки, осторожно стянул с себя куртку и прошлепал в ванную. Некоторое время я пытался умыться, не залив водой ни одну из своих многочисленных царапин (частично они были заклеены пластырем, частично замазаны йодом, в сочетании с повязкой на ноге и на шее — зрелище, безусловно, красочное), потом понял, что это невозможно, и умылся, как Бог на душу положит. Промокнув лицо полотенцем, я направился в комнату, на ходу расстегивая джинсы, чтобы приступить к завершающей части своего плана (коктейль и сон) в наиболее подходящем для этого виде.

Уже на пороге я почувствовал что-то неладное — какое-то нарушение в стройной гармонии, царящей в моей комнате. Но только сделав два шага от двери, я понял, в чем дело.

В кресле (не в том, что стояло около письменного стола, а в другом, рядом с тахтой) сидел какой-то кошмарный лысый тип, громоздкий и костлявый, как арматура с полуобвалившимися кусками бетона. Я машинально прострелил взглядом комнату, быстро обернулся — нет, он был один. Но и одного его мне было много.

— Что-то поздно вы сегодня, Ким, — сказал он высоким противным голосом. — Я вас с утра дожидаюсь.

Я безуспешно высчитывал, кто это и как он мог проникнуть ко мне в квартиру. Голова после ночных приключений работала туго. Боцман, что ли, его прислал, подумал я, за людей своих рассчитаться? Нет, непохоже. Боцман бы прислал сразу человек десять, да и не стал бы он такие разборки на дому устраивать…

— Кто вы такой и что здесь делаете? — спросил я, поняв, что самостоятельно ни о чем не догадаюсь.

— Садитесь, Ким, — сказал он вместо ответа и широким жестом хозяина указал на мою тахту. — Нам нужно поговорить.

Этим он меня завел. Я вообще свято чту принцип «мой дом — моя крепость» и терпеть не могу, когда в моей квартире распоряжаются посторонние. Тем более, посторонние, проникающие в дом в мое отсутствие.

— Нет, — сказал я ровным голосом. — Говорить мы с вами не будем. Даю вам минуту на то, чтобы убраться отсюда по-хорошему. Через минуту я вас выкину.

Я немного сомневался, смогу ли я его выкинуть в своем теперешнем состоянии, все-таки он был очень громоздкий и высокий — это было видно, даже когда он сидел в кресле. Но в то же время он казался довольно-таки пожилым — что-то около пятидесяти, и, хотя такие мужики бывают еще очень и очень крепкими, реакция у них, как правило, уже не та. И потом он действительно меня разозлил.

Минуту мы играли в молчанку, причем этот тип даже не удосужился изобразить какое-либо движение — сидел себе в моем кресле, обхватив огромными лапами острое колено. Через минуту я посмотрел на часы и сказал:

— Пеняйте на себя. Я вас предупредил.

У меня уже был готов неплохой план действий. Я должен был сделать два ленивых шага по направлению к креслу, а потом, одним прыжком перепрыгнув через тахту (позволила бы только покусанная нога), оказаться у него за спиной и намертво зажать его жилистую шею локтевым сгибом левой руки, правой блокируя контрудары. Подержав его так пару минут, можно было смело волочь бездыханное тело на лестничную клетку и провожать прощальным пинком под зад. Жестоко, но эффективно.

Я сделал два хорошо рассчитанных шага и прыгнул, рассчитывая приземлиться на здоровую ногу. Что произошло дальше, я толком не понял.

В какую-то долю мгновения лысый хмырь переломился в кресле и сунул мне навстречу длинный белый палец. Палец этот с медленным хрустом вошел мне в левое подреберье, и я рухнул мордой на ковер.

Где-то внутри у меня разорвалась бомба, перед глазами полыхнули и завертелись черные и красные круги, острая пружина боли пронзила тело от ступней до макушки и начала безостановочно раскручиваться, хотя я, казалось бы, давно достиг болевого порога. К несчастью, у моего организма неплохой запас прочности, поэтому сознания я не потерял и получил редкую возможность узнать, что чувствует человек, внутренности которого выжигают каленым железом. Пару раз меня выворачивало наизнанку и каждый раз мерещилось, что за этим последует облегчение, но пружина разворачивалась все сильнее и сильнее. Я сворачивался и разворачивался клубками, свивался в узлы, скреб пальцами ковер и дрыгал ногами, нечленораздельно мыча. Неяркий закатный свет жестоко бил по глазам, поэтому я старался их зажмурить; в те редкие мгновения, когда они открывались, я видел в бездонной вышине над собою тяжело покачивающийся черный тупорылый ботинок. И тогда мне хотелось плакать.

Наконец голос надо мной сказал:

— Хватит.

Мне немного полегчало — совсем немного, так, что я смог открыть глаза и проглотить скопившуюся во рту горькую слюну. В бок по-прежнему вгрызались железные челюсти. Я попробовал сесть, привалившись спиной к тахте, и заплатил за это новым фейерверком боли, распустившимся где-то в области селезенки.

— Сво-лочь, — простонал я.

Протянулись длинные холодные пальцы и коснулись моего лба. Я дернулся, но почувствовал колющую ледяную вибрацию, сбежавшую по позвоночнику. Вслед за этим волны боли стали постепенно затухать, и минуты через две я вновь обрел способность оценивать ситуацию, хотя каждое движение по-прежнему стоило огромных усилий.

Я сидел на полу и с бессильной ненавистью смотрел на лысого хмыря, все так же безмятежно восседающего в моем кресле. Все было ясно: он меня побил. Причем каким-то непонятным мне способом, фактически не дав мне и шагу сделать. Нет, я, разумеется, слышал об «ударах замедленной смерти», прикосновениях, парализующих нервные центры, и прочей восточной экзотике, но никогда не думал, что нарвусь на специалиста по таким штучкам у себя дома. Кто же все-таки его прислал, с отчаянием подумал я. Император мог у себя в Ташкенте такого найти, это на него похоже, но только мертв Император, вот уже полтора года гниют его кости в глубоком безводном колодце на окраине Ак-Суу. А больше ни с кем из серьезных людей я вроде не ссорился, во всяком случае, не так, чтобы подсылать ко мне этого костолома… Нет, ничего не понимаю, подумал я горько, были когда-то мозги, да и те уже все отбили…

Костяной голос сказал:

— Теперь вы в состоянии разговаривать?

Такая была в этом вопросе отстраненная бюрократическая холодность, что я вздрогнул. Я не мальчик и получал в этой жизни больше, чем бил сам. Но даже менты, охаживавшие меня своими «демократизаторами», делали это азартно, со злым хеканьем, матерясь и отплевываясь. Словом — по-человечески. А тут сидело напротив меня в кресле костлявое лысое чудовище, только что устроившее мне маленькое гестапо одним касанием пальца, и спрашивало меня неживым официальным голосом безликого клерка, в состоянии ли я поддерживать беседу. Впрочем, выбора у меня не было, повторения пройденного я не хотел, и, сдерживаясь, чтобы не взвыть от унижения, я хрипло каркнул:

— Валяйте.

Костлявый лениво переменил ногу: теперь в воздухе покачивался правый ботинок. Ботинок, готовый в любое мгновение врезаться мне в подбородок. Мысленно я застонал и представил себе, как прыгаю к письменному столу, вырываю из ящика пистолет и палю этому пугалу прямо в его голомозый череп. Бред, конечно: за те пять минут, что я буду ползти до стола, пугало сто раз успеет сделать со мной все, что захочет. А желания у него, как я уже успел убедиться, были весьма неприятного свойства.

— Видите ли, Ким, — сказало пугало уже не мертвым, а очень даже участливым, проникновенным голосом, — рассуждая логически, мне следовало бы наказать вас гораздо строже. Проще говоря, мне стоило бы вас убить.

— За что? — спросил я, надеясь, что все-таки узнаю, от чьего же имени он прибыл по мою душу. То, что мы с ним лично никогда раньше не встречались, было несомненно — уж такую образину я бы запомнил.

— Сегодня ночью, Ким, вы пытались выкрасть принадлежащую мне вещь, а я не привык спускать людям даже гораздо более мелкие проступки. Но, будем считать, вам повезло. Я оставлю вам жизнь.

— Очень вам признателен, — ошеломленно пробормотал я. «Кто-то из Лопухиных проболтался», — такова была моя первая, не слишком благородная мысль."Это — хозяин собаки», — была следующая мысль. В любом случае следовало немножко поупираться, чтобы вытянуть из него побольше информации. — Но я ничего не пытался выкрасть у вас сегодня ночью.

Лысый поморщился.

— Это очень печально, Ким. Мало того, что вы не раскаиваетесь, вы отягчаете свою участь ложью. Никогда не лгите, Ким! Хорошо, допустим, я скажу, что видел, как вы около одиннадцати часов вечера перелезли через забор дома номер 27 по 2-му Садовому проезду, как выскочили оттуда спустя час, будто ошпаренный, и отправились к поджидавшему вас около машины вашему другу Лопухину.

— Ничего не знаю, гражданин начальник, — сказал я с отчаянной наглостью припертого к стенке рецидивиста, — ошибочка у вас тут вышла. Ночью я спал, гражданин начальник, тут вы меня на понт берете…

— Сам так во сне расцарапался? — спросил он равнодушно.

Я понял, что пора менять тактику.

— Вы — хозяин собаки?

Вопрос этот почему-то чрезвычайно развеселил его. Он даже ухмыльнулся, ощерив крепкие желтые зубы.

— Да, я хозяин собаки. — подтвердил он и, помедлив, добавил: — В каком-то смысле.

Минуту мы молчали, потому что он фактически меня расколол, а я фактически признался. Я пытался представить, чем еще он будет меня пугать, но тут он снова сменил ноги и сказал:

— Итак, я оставляю вам жизнь, поскольку мне известно, что действовали вы не по своей воле, а будучи наняты тем же Лопухиным, или, точнее, его дедом. Но это же обстоятельство позволяет мне сделать вам деловое предложение…

Вот чего я никак не ожидал от лысого костолома, так это делового предложения. День сюрпризов продолжался. Я сделал заинтересованное лицо и спросил:

— Что именно вы хотите мне предложить?

Он задумался — как будто не успел подготовить свое предложение заранее. Я терпеливо ждал, пока этот театр кончится, размышляя, когда же я смогу, наконец, нормально двигаться. По всему выходило, что позже, чем хмырь покинет мою квартиру. Чертовски жаль.

В конце концов хмырь сказал, осторожно подбирая слова:

— Дед вашего приятеля Лопухина хранит у себя вещь, которая ему не принадлежит. Я собираюсь нанять вас для того, чтобы вы добыли для меня эту вещь. Я выражаюсь достаточно ясно?

Весь мир сошел с ума, подумал я обреченно.

— Это тоже череп?

— Нет, это чаша, — он как-то странно выговорил слово «чаша». — В дальнейшем, однако, будем называть это просто «раритет». Вы согласны?

— Да называйте, как хотите, — огрызнулся я. — Мне-то что?

— Я не об этом, — вмиг помертвевшим голосом произнес лысый.

— Согласны ли вы достать для меня эту вещь?

Пора было как-то отбрыкиваться, но так осторожно, чтобы не схлопотать пальцем в селезенку. Я заныл, прикидываясь идиотом:

— Не понимаю, почему вы думаете, что я способен на такие вещи… Я и на дачу-то полез просто посмотреть, не собирался я там ничего брать… И вообще моя работа — охранять, а не воровать, это вам кто угодно подтвердит. Ну, какой из меня вор, ну, посудите сами…

— Достаточно, — прервал он меня. — Я в полной мере оценил ваше актерское дарование. А теперь позвольте мне объяснить вам две простые вещи. Первое: в отличие от Лопухиных, я не переоцениваю ваших способностей даже в весьма деликатной сфере взлома. Я рассчитываю на то, что вы сможете воспользоваться вашим положением друга Лопухина-младшего и узнаете, где спрятан… э-э, раритет. По причинам, которые вы знать не обязаны, вам это сделать будет проще, чем мне. Второе: за работу вам будет заплачено. Причем так, как вы и не в состоянии себе вообразить. Сколько вам обещали Лопухины за… м-м, предмет?

— Трояк на опохмелку, — сказал я зло. Больше всего я злился сейчас на самого себя — не согласился бы тогда на предложение ДД, загорал бы сейчас в Крыму, а не на заблеванном ковре под взглядом этой костлявой сволочи.

— Я могу предложить вам гораздо больше, — спокойно сказал он. — Вот, ознакомьтесь на досуге, это образец.

Он презрительно-брезгливым жестом швырнул в меня чем-то тяжелым. Я инстинктивно уклонился (тут же заныл бок), предмет пролетел мимо и глухо ударился о ковер за моей спиной. Я не стал смотреть, что это.

— Предположим, я откажусь, — еще больше злясь на себя за банальность текста, сказал я. — Что тогда?

Он снова ухмыльнулся.

— Ну подумайте сами, Ким. Неужели так сложно еще раз прийти к вам в гости? Не воображаете ли вы, что у человека только одно уязвимое место?

Он расцепил руки и поднялся. Мне казалось, что он должен обязательно заскрипеть при этом всеми своими суставами, но он не заскрипел.

— Впрочем, я не тороплю вас, Ким, — задумчиво произнес он, глядя на меня сверху вниз, — теперь я видел, что росту в нем под два метра, по крайней мере, был он не ниже ДД. — У меня в запасе достаточно времени. Во всяком случае, больше, чем у вас.

На этой зловещей ноте наш разговор завершился. Он легко перешагнул через вылитые мною на ковер остатки ночного пира и вышел из комнаты. Я слышал, как хрустит под его тяжестью паркет в прихожей, затем скрежетнул замок и хлопнула дверь. Официальный визит каменного гостя закончился.

Через полчаса после его ухода я обнаружил, что могу встать. Воспользовавшись открывшимися перспективами, я добрался, цепляясь за стены, до кухни, открыл бар и, не помышляя более о коктейле, влил в себя стакан коньяка. Стало намного лучше, и я потащился обратно в комнату, дабы убрать все следы битвы (или, если быть до конца безжалостным к себе, того, чем кончилась битва). Это заняло у меня больше часа, но в конечном итоге комната снова стала такой, какой она была до появления лысого громилы. Протирая напоследок ковер влажной тряпкой, я неожиданно наткнулся на твердый холодный предмет и догадался, что это, очевидно, и есть та самая штука, с которой мой вежливый визитер рекомендовал мне ознакомиться на досуге. Что ж, если считать уборку квартиры досугом, то сейчас было самое время.

Это оказалась небольшая, размером с пол-ладони, статуэтка, схематично изображавшая ламу. Такого рода статуэтки здорово умели делать веков шесть назад мои любимые инки. Правда, их сохранилось очень немного, так как большая часть была переплавлена испанцами.

Я покачал статуэтку в руке. Судя по тяжести и буро-желтому оттенку металла, она была сделана из чистого золота. Я швырнул ее на тахту, проковылял в кухню и налил себе еще один стакан коньяку. Мне было плохо.

6. МОСКВА, 1991 год. ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ.

С вечера я предпринял кое-какие меры предосторожности: заблокировал дверь обрезком железной трубы, закрыл все форточки, сунул под подушку пистолет, а под тахту — на всякий случай — нунчаки. Спал я чутко, приготовившись ко всякого рода сюрпризам, и не слишком удивился, когда обнаружил, что сижу голый около заливающегося телефона с пистолетом в отведенной руке. Ночной морок никак не хотел отпускать меня, но я все же сообразил, что трубку надо взять, поднес ее к раскалывающейся голове и тупо сказал:

— Алло!

В трубке были слышны далекие шумы и помехи, что-то потрескивало и пищало, и я хотел уже буркнуть «перезвоните, пожалуйста», как вдруг откуда-то из-за этой шумовой завесы пробился тонкий знакомый голос, безнадежно повторявший:

— Алло, алло, алло…

— Наташа! — заорал я, машинальным жестом смахивая со своей сонной морды остатки наваждения (при этом я больно расшиб себе бровь пистолетом). — Наташа, я слышу тебя, говори!

Несколько секунд трубка пищала, потом слабый Наташин голос сказал:

— …из Новосибирска, у нас тут пересадка… Я сегодня буду в Москве, смогу позвонить тебе после двух часов дня… Ты будешь дома?

— Да! — прокричал я в ответ. — Конечно, обязательно! Какой у тебя рейс?

— Что? — переспросила она, и тут нас разъединили. Минуту я бессмысленно вслушивался в короткие гудки, потом положил трубку и швырнул пистолет на раскиданную тахту.

— Ох, — сказал я, с силой проводя ладонью по вялому со сна лицу.

— Ну и жизнь пошла…

Было девять утра — время для меня довольно-таки раннее. При других обстоятельствах я бы с удовольствием поспал еще пару часов, но приезд Наташи делал мои обстоятельства чрезвычайными. Поэтому я кряхтя поднялся и поплелся в ванную — приводить себя в чувство.

Кряхтел я скорее для проформы — боль после укусов и побоев, как ни странно, почти прошла, хотя ощущение разбитости в теле оставалось. Я ненавижу такое состояние. Я привык чувствовать себя молодым, здоровым и сильным, а не такой старой развалиной, как сейчас. Но для того, чтобы перестать быть старой развалиной, мне следовало, как минимум, принять контрастный душ, а на мне места живого не было от всех этих повязок, бинтов и пластырей.

Поразмыслив немного, я содрал с себя все повязки, рану на ноге замотал полиэтиленовым пакетом и включил воду. Ощущения были своеобразные, я стонал и повизгивал, но через пятнадцать минут старая развалина превратилась в покрытого шрамами, закаленного в боях ветерана. Я критически оглядел себя в зеркале, налепил пару пластырей на особо неприглядные царапины, накинул пушистый пакистанский халат и пошел на кухню варить кофе.

Душ сделал меня человеком, а две чашки кофе — человеком разумным. Я позвонил в справочную Аэрофлота и узнал, какие рейсы прибывают в первой половине дня в Москву из Якутска через Новосибирск. Рейсов таких было два, и, проведя несложные подсчеты, я установил, что Наташа прилетает в 13.30.

За все время нашего с ней знакомства мне еще ни разу не доводилось ее встречать — она, как правило, звонила мне уже из Москвы. Я представил себе, как она удивится и, возможно, обрадуется, и улыбнулся широкой глуповатой улыбкой. Когда дело касается Наташи, я всегда становлюсь немного глуповатым.

Я прикинул, сколько у меня в запасе времени. Времени было совсем немного. Я вихрем, так, что заныла укушенная нога, пронесся по квартире, пытаясь привести ее в тот образцовый порядок, который всю жизнь остается для меня недостижимым идеалом, застелил тахту, протер стекло телевизора, убрал из прихожей лишнюю обувь, вынес мусор и перетащил в лоджию немалое количество стеклотары, замаскировав ее вьетнамской циновкой. Заглянул в холодильник — там было, пожалуй, пустовато, но на яичницу с ветчиной и помидорами — коронное мое блюдо — компонентов хватало. Я быстренько пропылесосил ковер, по которому топтался вчера в своих ублюдочных ботинках лысый хмырь, и снова взглянул на часы. До прибытия рейса 1241 оставалось два с половиной часа.

В такие моменты я остро жалею, что у меня нет машины. Теоретически я мог бы ее купить, зарабатываю я достаточно, но практически на нее все-таки нужно копить (хотя бы пару месяцев), а это занятие мне противопоказано. Кроме того, с машиной нужно возиться, ее надо чинить и вообще понимать, а я как-никак гуманитарий, хотя и заблудший. Поэтому мне пришлось ловить такси.

И вот уже брызнул в глаза многократно отраженный окнами высоток на проспекте нестерпимый солнечный свет, и такси вонзилось в город, как раскаленная игла в золотистую глыбу масла, и взревела вокруг июньская, обезумевшая от жары Москва. Водила, постоянно поправляя сползаюшие со своего носа темные очки-капельки, делавшие его похожим на Сильвестра Сталлоне, весело болтал о каких-то пустяках и совершенно не следил за дорогой. Звали его Серегой, он успел расказать мне о своей первой жене, с которой развелся полгода назад, пожаловаться на женщин вообще, вспомнить о какой-то потрясающей девчонке, с которой был знаком еще до армии, после чего беседа плавно переключилась на близкие сердцу любого мужчины военные темы. Ненароком выяснилось, что мы тянули лямку почти в одних и тех же местах, только он был на год моложе. Мы обсудили службу с непременным выяснением, кого и где старики гоняли больше, но за всем этим трепом я ни на секунду не забывал о главном, о том, что впереди — встреча с Наташей, а значит, надо быть предельно собранным, как перед схваткой, и готовым к любым неожиданностям, и не потерять голову, и не показаться смешным, и не сморозить какую-нибудь глупость, и вообще быть неотразимым, умным и уверенным в себе, но главное — не сморозить какую-нибудь глупость!

Разумеется, я с того и начал. Я стоял сбоку от стеклянных дверей зала для встречающих, вращая в руках дурацкий букет вялых, замученных жарой роз, и Наташа проскочила мимо, даже не посмотрев в мою сторону. Я догнал ее, забежал вперед и, сунув ей розы, сказал:

— Ну, ты, родная, совсем ослепла, что ли, своих не узнаешь?

Подозреваю, что более всего я в этот момент напоминал радостного идиота.

— Ой, Ким, — воскликнула Наташа (от неожиданности она пропустила мою блестящую приветственную речь мимо ушей). — Привет, как здорово, что ты меня решил встретить… Спасибо, розы замечательные… А как ты узнал, каким рейсом я прилетаю?

— Работа у нас такая, — важно ответил я, целуя ее. — У тебя багажа много?

Она засмеялась.

— Боишься надорваться? Узнаю гигантского ленивца Кима. Только этот баул. Ну, пошли на автобус?

— Обижаешь, — я взял ее сумку. — Мы на автобусах не ездим. Нас ждет pоллс-pойс.

Сумка была нетяжелая, отсутствие другого багажа наводило на мысль, что визит планировался краткосрочный. Жаль, подумал я.

Мы вышли из зала ожидания и двинулись к стоянке такси. Сталлоне был тут как тут, пил газированную воду из личного раздвижного стаканчика. Этим он мне понравился еще больше.

— Сергей, — позвал я его. — Мы уже здесь, можно ехать.

Он обернулся и подавился водой. Я довольно оскалился — мне нравится, как окружающие реагируют на Наташу.

— Ага, — произнес он, наконец. — Вот, значит, в чем дело было…

— А ты думал, — гордо сказал я. — Ну, погнали.

Обратная дорогa показалась мне намного более рискованным предприятием, потому что Сталлоне то и дело смотрел не на дорогу, а в зеркальце, которое, в свою очередь, повернул так, что в нем отражалась исключительно Наташа. При этом он непривычно долго молчал, и я даже заинтересовался, что же он собирается такое выдать, чтобы завоевать расположение своей пассажирки.

— С югов вернулись? — разродился он, наконец.

— Что? — переспросила Наташа, отрываясь от созерцания пейзажа.

— Говорю, с югов, наверное, вернулись? — с готовностью повторил Сталлоне. — Загарчик-то какой фирменный…

— Якутский, — улыбнулась Наташа прямо в зеркальце (машина вильнула). — Там днем на солнце до пятидесяти градусов доходит.

— Ничего себе, — удивился Сталлоне. — Вы что же, живете там? Даже несправедливо как-то… Такая девушка красивая, а живет где-то в тундре…

— Работаю, — поправила Наташа. — Я геолог.

Сталлоне тонко улыбнулся и снова поправил очки.

— Издеваетесь? — кротко спросил он. — А то я геологов не видел…

Он был, в общем-то, прав. До встречи с Наташей у меня было достаточно стереотипное представление о девушке-геологе: невысокое, коренастое создание с огрубевшими чертами обветренного лица, не выпускающее изо рта сигарету. Наташа соответствует этому стереотипу с точностью до наоборот.

— Никто не верит, — пожаловался я. — Все думают, что она манекенщица.

Сталлоне восхищенно помотал головой. По-моему, в горле у него застряли какие-то слова типа «ну ни фига ж себе», но он сдержался.

— И что же вы там делаете, в своей Якутии? — спросил он. — Нефть, наверное, ищете? Или золото?

— Алмазы, — снова улыбнулась Наташа. Я взял ее руку в свою.

— А вот теперь она обманывает, — сказал я. — Она ищет мамонтов в вечной мерзлоте. Огромных, костлявых мамонтов, замерзших в глыбах прозрачного льда, они растапливают лед горелкой, мясо едят сами, а бивни продают японцам за валюту. Правда?

Я заглянул в ее смеющиеся глаза. Мне было хорошо, очень хорошо. Вот ради таких мгновений стоит жить, подумал я.

Серега высадил нас во дворе моего дома, взял точно по счетчику, пожелал нам приятно провести время и уехал, чуть не сбив спокойно пересекавшую наш уютный тихий дворик Пашкину бабушку. Я взял Наташу за руку, и мы гордо прошествовали в дом мимо оккупированной пенсионерами нашего подъезда лавочки. С большинством из них я в хороших отношениях, поэтому на Наташу они смотрели вполне доброжелательно.

— Вот и занятие старичкам, — усмехнулась Наташа, — обсуждать твою новую пассию…

— Кто сказал, что новую? — вывернулся я из хитрой ловушки. — Мы с тобой уже полтора года знакомы…

За эти полтора года, однако, вряд ли набралось две недели, когда мы были вместе. Обычно Наташа вырывалась из своей вечной мерзлоты на день-два, а когда она единственный раз уходила в отпуск, я лежал в больнице одного далекого южного городка с тяжелым сотрясением мозга, но она об этом, к счастью, не знала.

— Надолго ты приехала? — спросил я ее в лифте. Мы стояли, прижавшись друг к другу, я чувствовал ее твердую маленькую грудь под туго натянутой майкой, и мне хотелось, чтобы лифт поднимался до восьмого этажа не меньше суток.

— Навсегда, — ответила она хрипловатым голосом и облизнула пересохшие губы. Я был настолько заворожен этим зрелищем, что не сразу понял, что она мне сказала.

— Как — навсегда? — пробормотал я ошеломленно. — Ты что же, уволилась?

Она согласно прикрыла веки.

— Кажется, да…

Наступает светлая полоса, подумал я, не зря меня били и кусали…

Пашка по-прежнему торчал на боевом посту. Если бы утром я не видел, что дверь его квартиры заперта, можно было бы подумать, что он не покидал позиции со вчерашнего дня.

— Познакомься, — сказал я Наташе. — Это Пауль, мой сосед. Прошу любить и жаловать. Пауль, это Наташа. — Пашка застеснялся и отвернулся, сосредоточенно ковыряя носком сандалии кафельный пол.

— Смешной, — сказала Наташа, когда мы зашли в квартиру. Тут меня вдруг осенило, и я бросился обратно в коридор.

— Пашка, — спросил я строго, — ты здесь вчера долго стоял?

— До-олго, — задумчиво ответил он.

— Ты видел человека, который выходил из моей квартиры после того, как я вернулся?

— Не-а, — уверенно сказал Пауль.

— А ты не видел, никто ко мне не заходил, пока меня не было?

Он помотал головой — мой допрос его явно утомлял — и вдруг спросил:

— Ким, а это твоя любовница? — последнее слово далось ему с трудом, но он мужественно его выговорил.

Я обалдел.

— Что ты, Пауль, — пробормотал я, — что ты, где ты слов-то таких нахватался? Это моя девушка, понял?

По выражению лица юного энциклопедиста трудно было определить, уловил ли он разницу.

— Красивая, — флегматично сказал он и полез пальцем в нос.

— Мне тоже нравится, — признался я. — Ты, Пауль, если что, приходи к нам вечерком чай пить, не стесняйся. Лады?

— Лады, — вяло отозвался он. Пашка у нас — любимец всего подъезда, и, поскольку он вечно торчит, как беспризорный, его постоянно зовут в гости и угощают конфетами. От этого он избаловался и постоянно ходит с какой-то сыпью.

Я подмигнул ему и ретировался из коридорчика в квартиру. Наташа стояла перед зеркалом и вертела в руках обломок трубы, на который я запирал дверь.

— Это что, — спросила она, — вроде дубинки для непрошеных гостей? Открываешь дверь — и по башке?

— Какие у тебя фантазии мрачные, — сказал я смущенно. — Это я, знаешь ли, водопровод все никак починить не могу — труба у меня в ванной течет. Все течет и течет…

— Ага, — понимающе отозвалась она и, легкомысленно помахивая трубой, прошла в комнату. Я бросился за ней, обнял и заглянул через плечо ей в лицо. Лицо у нее было недовольное.

— Ким, — сказала она. — Я с дороги, я устала и проголодалась. Тебе не кажется, что ты очень торопишься?

— Нет, — ответил я, — мне кажется, что я безумно по тебе соскучился. Мы не виделись почти четыре месяца. Сто шесть дней, я считал. Каждый день из этих ста шести я помнил о тебе и хотел быть с тобой. Теперь ты приезжаешь и говоришь, что я тороплюсь.

Она засмеялась.

— Ты все врешь. У тебя здесь миллион женщин, и ты не вспомнил обо мне ни разу. Каждый раз ты думаешь только о той, которая с тобой в данный момент. Я ведь достаточно хорошо знаю тебя, Ким…

Я не люблю оправдываться и не люблю врать. Я развернул ее лицоми к себе и не без труда сомкнул свои руки у нее на спине.

— В Москве четыре миллиона лиц женского пола, — нудным голосом сказал я. — Если отбросить малолетних и старух, остается где-то миллиона два. Исходя из твоей логики, среди моих женщин есть косые, слепые и горбатые, не говоря уже о парализованных и страдающих болезнью Дауна. С полным основанием заявляю тебе: это клевета.

Она отстранилась.

— Ты и вправду думаешь, что это смешно?

Итак, это была не дежурная подколка. Просто она хотела выяснить отношения — сразу и круто, вполне в ее стиле.

— Бог с тобой, — вздохнул я. — Я пытался только объяснить тебе, что ты не права. Все сто шесть дней я помнил о тебе. Я ждал тебя, я звал тебя, я хотел тебя. И вот ты здесь, и я счастлив, я совершенно ошалел от своего счастья и несу какую-то околесицу. Так что не принимаей мой бред близко к сердцу, родная, а лучше скажи, какой коктейль ты предпочитаешь в это время суток? Или, подожди, что же это я, ты же хочешь есть, правда?

— Хочу, — быстро ответила она и улыбнулась. У меня отлегло от сердца — хитрый Ким опять вывернулся из всех расставленных на его пути силков.

— Яичницу с ветчиной и помидорами. Можно?

— Запросто, — отозвался я и поцеловал ее в ухо. Она недовольно дернула головой. — Ты пока развлекайся тут, как можешь, хочешь, вон в компьютерные игры поиграй, там на дискетках написано, где какие, хочешь, мультики посмотри, вон кассета валяется, знаешь, как включать?

— Иди работай, — сказала Наташа. — Я взял под козырек и четким строевым шагом отправился на кухню. Когда я заканчивал обжаривать ветчину –на слабом огне, часто переворачивая, так, что она оказывалась лишь слегка подрумяненной с обеих сторон, — Наташа закричала из комнаты:

— Ким, а это что, тоже для водопровода?

Я бросил ветчину на произвол судьбы и пошел на зов. Наташа стояла посреди комнаты и целилась в экран монитора из моей пушки. В утренней суматохе я так и оставил ее на журнальном столике рядом с тахтой.

— Интересно тут у тебя, — задумчиво произнесла Наташа. — Он стреляет?

— Еще как, — подтвердил я. — Отдай его мне, солнышко.

Она, конечно, не послушалась и направила дуло мне в грудь. Очень неприятное ощущение, должен сказать, даже если знаешь, что пистолет стоит на предохранителе.

— Правда, стреляет? — спросила она.

Я терпеливо повторил:

— Натуль, он стреляет. Если не хочешь, чтобы во мне была дырка размером с апельсин или чтобы сгорела яичница — отдай его мне.

— Фу, какой ты скучный, — фыркнула Наташа, но пистолет отдала. Я пробурчал себе под нос: «Вот так-то лучше будет», сунул пушку за пояс и пошел на кухню.

Через пять минут я вкатил в комнату столик на колесиках и торжественно объявил:

— Кушать подано!

Смешно, конечно, но я почему-то люблю готовить и красиво сервировать стол. Мне, наверное, следовало бы пойти в кулинары.

— Какой ты умница, Ким! — воскликнула Наташа, глядя на сооруженный мной натюрморт. — За тебя и замуж выходить не страшно — прокормишь. Правда?

— Попробуй сначала, — самокритично отозвался я. — А потом уже и решишь, страшно или нет.

На самом деле я встревожился — впервые за полтора года Наташа сама заговорила на тему, которая уже давно волновала меня и, казалось, оставляла ее совершенно равнодушной.

Она со скучным лицом съела половину своей яичницы (у меня кусок не лез в горло), подняла на меня свои чуть раскосые малахитовые глаза и серьезно сказала:

— Не страшно.

Я всегда предполагал, что если чудеса совершаются, то именно так — просто и обыденно. Выдержав длительную паузу — уголки моих губ уже почти соприкасались с ушами, — я пробормотал:

— Тогда — выходи.

Уж сколько раз твердили миру, что нельзя демонстрировать свою слабость перед женщиной. Если бы я произнес те же слова так же буднично, в тон Наташе, все, возможно, решилось бы в одну минуту. Но моя дурацкая ухмылка, фонтанирующая из меня во все стороны, собачья радость и прочие характерные черты обалдевшего от счастья кретина наверняка навели ее на мысль, что если подержать меня в подвешенном состоянии еще некоторое время, хуже не будет. Она снова улыбнулась (за половину такой улыбки я готов был жарить яичницу круглосуточно) и вынесла свой вердикт:

— По-моему, ты очень торопишься.

Тут я не выдержал. В конце концов, у меня тоже есть нервы, хотя многие об этом забывают. Хорошо рассчитанным движением я оттолкнул столик в угол, прыгнул к Наташе и вжал ее в кресло. Некоторое время она отбивалась и пыталась отговориться тем, что устала с дороги, но я был глух и безжалостен. Через час тахта пребывала в состоянии крайнего разорения, а мы лежали на полу, в пушистом мягком ковре, и не было у нас никаких сил, чтобы перебраться обратно наверх.

— У тебя все лицо в яичнице, — сказала Наташа. — Варвар.

— А у тебя как будто нет, — огрызнулся я. Она протянула руку и принялась гладить маленькой твердой ладошкой мое лицо.

— Зверь, — ласково сказала она. — Зверюга здоровый, тигра… Глупые игры нашего тигры…

Я поймал губами ее руку. Кожа у нее была сухая и чуть шершавая, пахла почему-то хвоей.

— Наташка, — бормотал я, целуя ее тонкую загорелую руку, — Наташка-первоклашка, Наташка-барашка, Наташка-дурашка…

Я не без труда приподнялся на локтях и поцеловал ее в теплый золотистый живот.

— Лежи! — сердито сказала она. — И не продолжай, с детства слышу, надоело…

Я лег на спину. Наташа осторожно погладила мою исполосованную собакой руку.

— Откуда у тебя столько шрамов, Ким? Смотри, они совсем свежие…

Пара царапин действительно разошлась — возможно, Наташка сама разодрала их своими ногтями — и сейчас они медленно сочились кровью.

— Собака покусала, — сказал я. Она не поверила.

— Ты когда-нибудь бросишь свою дурацкую работу? — спросила она.

— Конечно, — заверил я ее. — Когда-нибудь.

Я не люблю, когда Наташа начинает говорить о моей работе. Чуть ли не с первой нашей встречи она требует, чтобы я бросил свое ремесло и занялся бы чем-нибудь более благопристойным, а я начинаю жутко психовать. Только этого сейчас не хватало, мрачно подумал я, но она почему-то не стала развивать болезненную тему дальше. Просто лежала и смотрела в потолок. Узкий, как лезвие, луч вечернего солнца пересекал ее лицо от уха к подбородку.

— Наташка, — спросил я осторожно. — А ты правда сюда навсегда приехала?

Она лениво сощурилась.

— Скорее всего… Меня тут в одну контору приглашали на работу, я взяла отпуск и решила подумать. Надоело быть провинциалкой задрипанной, хочу быть москвичкой…

— Слушай, москвичка, а не поехать ли нам в Крым? — Я глядел на нее во все глаза, ожидая реакции. — Недели на две, а? Лучшие отели, комфортабельные теплоходы, Ялта, Коктебель, Феодосия?

Ресницы ее чуть заметно дрогнули.

— Аксеновщина, — сказала Наташа. — Когда?

— Хоть сегодня, — бодро сказал я. — Билеты — не проблема, у меня свой человек в авиакассах. Номер я могу забронировать прямо отсюда…

— Не сегодня, — прервала меня Наташа. — И не завтра. У меня в Москве есть неотложные дела. Мне к тетке надо съездить, к девчонкам в общагу обещала заглянуть… Через пару дней, не раньше.

Это был миг исполнения желаний. И, как назло, именно в этот самый миг пронзительно заверещал входной звонок. Кого там еще черт принес, подумал я грубо и вскочил.

— Я их задержу, — пообещал я, одеваясь со скоростью поднятого по тревоге десантника. Пробегая в прихожей мимо зеркала, стер с физиономии наиболее заметные остатки яичницы и ястребом вылетел в коридор, готовый растерзать любого, включая малолетнего Пашку, буде это он принял пять часов дня за «вечерок». Но это был не Пашка. Это был изрядно поднадоевший мне за последнее время Дмитрий Дмитриевич Лопухин собственной персоной.

— Добрый день, Ким, — виновато поздоровался он. — Я приношу свои извинения за визит без предварительного звонка… впрочем, я звонил, но телефон не отвечал, я забеспокоился, уж не попал ли ты в больницу, и решил заехать узнать, что с тобой, может, хоть соседи в курсе… Знаешь, я ведь чувствую себя в какой-то мере ответственным за то, что произошло…

— Это трогательно, — сухо сказал я.

Ох, как не вовремя он приперся, не говоря уже о том, что лучше бы ему вообще было забыть о моем существовании! Я облокотился плечом о дверной косяк, показывая, что дальше коридорчика его не пущу. Он смутился еще больше.

— Прости, Ким, с моей стороны было, конечно, чудовищной глупостью не предупредить тебя о возможной опасности… но я и не подозревал, что такое может произойти в отсутствие хозяина. Дед мне потом устроил за тебя хорошую головомойку, да и поделом мне, дураку… Как ты себя чувствуешь?

— Лучше всех, — ответил я искренне. — Я, знаешь ли, с детства привык не обращать внимания на мелкие житейские неприятности.

Конечно, мне следовало выгнать его вон. Зол я на него был, да и вчерашний визит лысого костолома наводил на мысль, что от семейки Лопухиных лучше держаться на расстоянии. Но ДД повезло — он застал меня в счастливую минуту, а счастливый человек не умеет быть решительным. Я стоял и слушал его извинения, пока мне не стало ясно, что где-то в глубине души я его простил.

— Ох, — говорил он между тем, — я так тебя подвел, заморочил голову этим черепом и ничего не сказал о главном… Я и сейчас, наверное, не вовремя, просто хотел извиниться и передать, что дед желает тебя видеть. Мне, наверное, лучше уйти, да?

Ну что ему можно было ответить, этому печальному журавлю?

— Отчего же, — сказал я по-прежнему безразличным голосом. — Проходи. Только предупреждаю — у меня гости.

Я медленно отклеился от стенки и пропустил его вперед. Пока он меня охмурял, прошло минут пять — время, вполне достаточное, чтобы Наташа успела одеться. Она успела: сидела в кресле, положив ногу на ногу, и на ее розовых брючках и белой маечке не было ни единой морщинки. Тахта была идеальным образом застелена, и вообще было похоже, что мы находимся в мемориальной квартире-музее имени Кима. У меня отвисла челюсть. У ДД тоже.

— Познакомьтесь, — без особого энтузиазма сказал я. — Наташа, это Дима Лопухин, мой бывший однокурсник. Дима, это Наташа.

— Очень приятно, — сказала Наташа, потому что однокурсник Дима временно онемел. Внезапно он вышел из своего ступора, резко шагнул к креслу, согнулся пополам (я испугался, не упадет ли) и, схватив Наташину руку, поцеловал ее. Вид у него при этом был идиотский.

— Счастлив познакомиться с вами, Наташа, — забормотал он. — Я, признаться, зашел совершенно случайно, вижу, что помешал, и уже ухожу, но хочу, чтобы вы знали: я не считаю, что зашел напрасно. Знакомство с такой очаровательной девушкой, как вы, Наташа, делает день прожитым не зря…

— Дима, — протянула Наташа укоризненно. — Куда же вы уходите? Ничего вы не помешали, нечего выдумывать, и вообще уходить так сразу невежливо. Правда же, Ким, Дима нам совсем не помешал?

— Отнюдь, — откликнулся я. — Тем более, что у тебя появилась редкая возможность познакомиться с выдающимся мастером куртуазного красноречия…

— С кем, с кем? — переспросила Наташа.

ДД застенчиво улыбнулся.

— Ким имеет в виду куртуазную риторику. О, это была целая наука, как изъясняться влюбленным рыцарям. Раннее средневековье, прекрасная эпоха… Существовала куртуазная литература — менестрели, миннезингеры — поздние отзвуки этой поэзии воплотились в Стихах о Прекрасной Даме Блока. Впрочем, Ким шутит, Наташа, я совершенно ничего не смыслю в куртуазной риторике, то есть я настолько не специалист в данной области…

— А в чем вы специалист, Дима? — неожиданно заинтересовалась Наташа. — Вы-то, по крайней мере, историк? А то, по-моему, все друзья Кима — или какие-то бизнесмены, или авантюристы.

Я пропустил мимо ушей этот булавочный укол и, примостившись на краешке письменного стола, стал наблюдать, как изворачивается Лопухин, неожиданно для себя попавший в столь прекрасную ловушку.

— О, — сказал Лопухин, — o! Я, конечно, историк. Но, боюсь, Наташа, моя специальность мало кого сможет заинтересовать: я занимаюсь историей древнего мира, а конкретно — царством Митанни…

— Потрясающе! — воскликнула Наташа. — Я даже не слышала никогда о таком…

— Это неудивительно, — сказал я. — По-моему, кроме Димы, о нем вообще никто не знает.

— Ну почему же, — смущенно пробормотал Лопухин. — Вот Немировский с успехом им занимается…

— Но это же безумно интересно, — сказала Наташа. — Изучать царство, про которое никто, кроме тебя, не знает… Дима, расскажите мне о Митанни, еще одним посвященным на земле станет больше…

Я внимательно на нее посмотрел. Непонятно было, притворяется она или ей и вправду интересно. Раньше я у нее такого пристального внимания к прошлому человечества не замечал — правда, об истории мы с ней ни разу не разговаривали.

— Дима — удивительный рассказчик, — сказал я. — Недавно мне довелось наблюдать, как он рассказывал довольно случайной аудитории об истории Вавилона (ДД покраснел), — зрелище было примечательное. Но, поскольку он может распространяться о своем любимом предмете часами, я предлагаю вам занять более непринужденное положение, а сам пойду приготовлю коктейли. Нет возражений?

— Да, Дима, вы садитесь, — подхватила Наташа, изящным жестом хозяйки указывая на кресло, — садитесь и рассказывайте о вашем царстве Митанни… Кимчик, а мне, пожалуйста, коктейль как в прошлый раз, ну, апельсиновый… Дима, вы будете?

Я выслушал, как ДД, млея, произносит: «С удовольствием», и, давясь от смеха, удалился на кухню. Лопухин был готов, причем с первого же выстрела. Ну и Наташка, подумал я, посмотрела и убила, это же уметь надо…

Все еще усмехаясь, я смешал два двойных «Алекзандера», посмотрел, понюхал, достал из холодильника лимон и бросил в каждый бокал по внушительному ломтю. Для Наташки я налил почти полный бокал апельсинового сока и добавил туда пару чайных ложек ликера из заветной испанской бутылочки. Поставил все это хозяйство на поднос и отправился в комнату.

В комнате царила идиллия: Наташка уютно, по-кошачьи, свернулась в кресле и внимала рассказу ДД о событиях, потрясавших Древний Восток четыре тысячи лет тому назад. ДД сопровождал повествование энергичной жестикуляцией и вообще выглядел очень комично.

— Коктейль заказывали? — спросил я, прерывая Лопухина на середине захватывающей истории о том, как некоему царю с непроизносимым именем придворные проломили череп тяжелой каменной печатью. Наташа очнулась и взглянула на меня так, будто я и был тем несчастным самодержцем, воскресшим и явившимся в московскую квартиру с подносом в руках.

— Прошу, — любезно произнес я, протягивая ей бокал с соком. Лопухину достался «Алекзандер» послабее, а себе я взял тот, что покрепче. В конце концов, я был самый крепкий человек в компании.

— Великолепно, — сказал ДД, выпустив из губ соломинку. — Чудесно… Вы знаете, Наташа, Ким гениально готовит коктейли. Какие коктейли он делал на новоселье! Жаль, вас тогда не было, коктейли были совершенно незабываемые…

— Да, — подтвердила Наташа, гладя меня по руке. — Это он умеет.

Подразумевалось, очевидно, что это — единственное, что я умею. Ну что ж, философски подумал я, не всем же заниматься изучением царства Митанни. В конце концов, зачем царству Митанни столько исследователей? Оно ведь одно, а народу-то вон сколько…

— А что, может быть, это мое призвание, — предположил я. — Вот состарюсь, уйду на покой, открою при Университете свой бар, буду стоять за стойкой, толстый такой, усы отпущу длинные, висячие… Студенты будут приходить ко мне отмечать сдачу экзаменов, а убеленные сединами профессора — спорить о проблемах царства Митанни. И название надо будет выдумать пофирменнее… ну, что-нибудь вроде «Кир у Кима».

— Дурацкое название, — сказала Наташа.

— Не спорю, — кивнул я и чокнулся с ее бокалом. — Какой хозяин, такая и вывеска. А что могут предложить в качестве альтернативы господа ученые?

ДД отмахал уже почти всю свою порцию, и щеки его приятно порозовели. Он по-птичьи наморщил лоб и выдал:

— Ну, может быть, «Привал Скифа»? Знаете ли вы, Наташа, что греки называли «выпивкой по-скифски»? Крепкое, неразбавленное вино. Сами греки всегда разбавляли вино водой.

— Промашечка вышла, — сказал я злорадно. — Коктейль-то как раз и есть разбавленная выпивка. Лучше уж тогда — «Привал Грека».

— Гм, — озадаченно пробормотал ДД. — Действительно… Грека… Привал Грека… Одиссея, например… Ты куда, Одиссей, от жены, от детей…

— В кабак, — подхватил я. — Наш мозговой штурм определенно приносит плоды. А что думают по этому поводу представители естественных наук?

— Нам скучно, — капризно сказала Наташа. — Тут Дима так интересно рассказывал о древних митаннийцах, а потом пришел Ким и, как всегда, свел дело к выпивке… Я так не играю, я хочу веселиться…

Я едва успел подумать о том, что мы с Дмитрием Дмитриевичем наверняка понимаем слово «веселиться» по-разному, как Лопухин взял инициативу в свои руки.

— Ким, у тебя есть гитара? — неожиданно решительным голосом спросил он.

Я развел руками.

— Увы…

— Дима, а вы еще и поете? — восхитилась Наташа. ДД смущенно потупился.

— Немного…

— Как здорово, — протянула Наташа. — Ким, бессовестный, ну почему у тебя нет гитары?

— Я немузыкален, — со вздохом ответил я. — Мой предел — это исполнение «собачьего вальса» двумя пальцами на детском пианино.

— Послушайте, — оживился вдруг ДД. — Мы ведь можем поехать ко мне! У меня есть гитара, устроим прекрасный музыкальный вечер… Наташа, вы ведь тоже поете?

— Чуть-чуть, — кокетливо сказала Наташа и посмотрела на меня. — А как ты, Ким?

— Только если очень много выпью, — честно признался я.

— Нет, я не о том… Как ты смотришь на предложение Димы?

Откровенно говоря, на предложение Димы я смотрел без особого энтузиазма. Но я видел, что Наташке хочется куда-то поехать, да и у меня самого было такое бесшабашное настроение, когда море по колено и можно соглашаться на любые авантюры, поэтому я лишь неопределенно пожал плечами, давая понять, что я не против.

— Тогда поехали, — провозгласил Лопухин и встал. — Машина у подъезда, дамы и господа…

— Подожди, — удивился я, — ты на машине? А как же это? — я щелкнул ногтем по его опустевшему бокалу.

— А, — беспечно махнул он рукой. — Я пять лет езжу без единого прокола, со мной вы можете быть спокойны, как матросы, везущие Цезаря… Знаете ли вы, Наташа, что когда Юлий Цезарь однажды в шторм плыл на довольно-таки утлом корабле…

Я собрал бокалы и отправился на кухню. Внезапно я понял, почему мне не хочется ехать к ДД, — меня беспокоила возможная встреча с его дедом, который отчего-то вдруг возжелал меня видеть. Я, однако, подобным желанием не горел. Было у меня ощущение, что я попал в сердцевину отвратительной паучьей сети, в зону какой-то повышенной активности, где все, кроме меня, знали цели и правила игры. И не могу сказать, что ощущение это мне нравилось.

Слушая доносившиеся из комнаты звуки чеканной латинской речи — ДД, видимо, начал цитировать Цезаря в подлиннике, — я крутил бокалы по полированной поверхности разделочного стола и соображая, как вести себя в гостях у Лопухина. Присутствие Наташи, хотел того Дмитрий Дмитриевич или нет, сильно затрудняло проведение секретных переговоров. Значит, подумал я, ежели сидеть тихо, не отрываться от компании и порядочно набраться, переговоров можно избежать. В то же время, конечно, было бы безумно интересно узнать, что же все-таки там за возня такая вокруг этих древних побрякушек и каким образом у моего лысого приятеля оказалась натуральная инкская золотая вещица. Но тут уж придется твердо выбирать, сказал я себе: либо Наташа и Крым, либо тайны и подзатыльники. В конце концов, меньше знаешь — крепче спишь.

Окрыленный этой народной мудростью, я вернулся к обществу. Общество уже собиралось уходить, Лопухин приплясывал вокруг Наташи (как могла бы, например, приплясывать Эйфелева башня) и пытался накинуть ей что-либо на плечи, но поскольку она приехала в маечке, то это ему никак не удавалось.

— Натуль, — сказал я, — возьми мою кожанку, вечером прохладно будет…

— Не хочу, — капризно сказала она. — Ты возьми, если замерзну, отдашь.

Я послушно натянул кожаную куртку и ощутил, как что-то больно стукнуло меня по бедру. Я поморщился — это был кастет, который я постоянно забываю в кармане, хотя карман от этого отвисает. Секунду я раздумывал, доставать его или же не стоит, потом все же решил оставить — частично из-за того, что не хотелось демонстрировать его ДД и Наташе, частично из-за смутного предчувствия, что на вчерашнем визите неприятности мои не кончились.

Я открыл секретный замок, и мы двинулись в путь.

7. МОСКВА, 1991 год. БОЙ С ТЕНЬЮ.

Лопухин жил в центре, причем не просто в центре, а на Арбате, в огромном старинном доме, как и подобает представителю истинной русской интеллигенции. Я лично старые дома не люблю, мне почему-то кажется, что в таких домахх на психику обязательно должен давить груз прожитых здесь прежде жизней. Но ДД, видимо, привык и не смущался, а Наташа просто пришла в восторг, и призналась, что именно в таком доме она и мечтала жить всегда.

Мы поднялись на грохочущем лифте со старомодными деревянными дверями на пятый этаж и вышли на гулкую лестничную клетку. Лопухин подергал металлический язычок звонка, и в глубине квартиры залился чистый серебряный колокольчик.

— Класс, да? — шепнула Наташа. Я неохотно кивнул. За всеми этими атрибутами старого доброго прошлого проглядывало какое-то настораживающее пижонство. Все-таки я очень конкретный и современный человек.

Лопухин позвонил еще раз, но за дверью не было слышно ни шагов, ни каких-либо иных звуков.

— Дед, очевидно, гуляет с псом, — объяснил он и полез в карман за ключами. Один за другим были открыты три замка, после чего дверь, зловеще заскрипев, стала под собственной тяжестью медленно распахиваться, открывая темное чрево квартиры. Мы вошли внутрь.

Там пахло старыми книгами и хорошим трубочным табаком. Лопухин включил свет, и под высоченным, метров в пять, потолком зажглась пыльная лампочка. Мы находились в прихожей: по крайней мере, разумно было бы предположить, что помещение перед дверью играет роль прихожей, но в эту так называемую прихожую могла войти почти вся моя квартира (если не считать кухни).

— Раздевайтесь, — сказал ДД. — Обувь не снимайте, у нас довольно грязно. Прошу всех в мою келью.

В келье, помимо запаха книг и табака, отчетливо пахло псиной. Подстилка, принадлежащая источнику запаха, располагалась в трогательной близости от изголовья низкой Димкиной тахты. Кроме этих двух спальных мест, в келье имели место быть титанический письменный стол и уходившие к недосягаемому потолку книжные полки темного дерева. Из светских атрибутов наличествовали водруженная на груду каких-то рукописей и рисунков гитара и прикрепленная к стене над тахтой шпага. В целом, на мой взгляд, обиталище было мрачное и совсем не жилое.

— Очень уютно, — сказал я, посчитав, что пришла пора платить по счетам: Лопухин ведь хвалил мою квартиру. — Только филина под потолком не хватает, а так все стильно.

— Здорово! — в очередной раз воскликнула Наташа (меня это начало уже потихоньку утомлять). — Так это здесь вы живете, Дима?

— Да, — сказал Лопухин. — Вообще-то у нас шесть комнат, но жилых, по сути, только четыре, да и то две сейчас пустуют. Мама в Ленинграде, у тетки, мы живем с дедом вдвоем, ну, вот еще и собака…

Он замолчал, старательно отводя взгляд от Наташи.

— А как вы достаете книги с верхних полок? — спросила она, не замечая его смущения. — Вам же должно быть страшно неудобно, хотя вы и очень высокий…

— Лесенка, — пояснил ДД. — Есть специальная лесенка, но она, по-моему, сейчас у деда в кабинете… А вас заинтересовала какая-то книга там, наверху? — он сделал движение в направлении двери, готовый, видимо, принести эту лесенку, но Наташа улыбнулась и покачала головой.

— Нет, просто интересно с технической точки зрения… Я же, в отличие от вас, естественник. Знаете, впервые вижу столько книг в одной комнате… Дима, у вас большая библиотека?

— Пятнадцать тысяч томов, — скромно сказал ДД. — Четырнадцать тысяч восемьсот шестьдесят с чем-то, если быть точным…

Я с тайной болью ждал, что сейчас вновь услышу произнесенное с придыханием «здорово», но вместо этого Наташа внимательно посмотрела на окончательно смутившегося Лопухина и задумчиво сказала:

— Должно быть, вы ужасно умный человек, Дима…— И тут Лопухин отколол странную штуку. Он поднял голову, посмотрел на нас ясным взором и произнес необычайно твердым голосом:

— Нет, Наташа. Я вовсе не такой уж умный. По-моему, я просто дурак.

Он повернулся и вышел из комнаты. Наташа недоумевающе посмотрела на меня. Я поднял брови.

— «Кто ты, красавица?» — процитировал я. — «Я — дочка Бабы Яги. А ты кто?» «А я Иван-дурак, ох, дурак…» Не знаю, Натуль, раньше за ним такого вроде бы не водилось…

Я взял ее за руку и попытался привлечь к себе, но она капризно оттолкнулась ладошками и пошла вдоль книжных полок, проводя по переплетам тонким пальчиком. Я еще раз пожал плечами и отошел к окну. Поведение Наташи было мне не совсем понятно, поведение Лопухина — тоже, но все эти проблемы казались несущественными на фоне того, что мне удалось разминуться с дедом.

Деда ДД я видел один раз мельком, лет сто назад, на вечеринке у Лопухина по случаю сдачи нашей первой сессии. Тогда он произвел на меня неприятное впечатление, хотя я не помнил точно, почему. Восстановить его облик в памяти мне тоже не удавалось, поэтому, глядя из окна на прогуливающихся внизу пенсионеров с собачками, я не мог определить, какой из них является Лопухиным-старшим.

За спиной у меня заскрипели половицы — в комнату ввалился ДД с подносом в руках. На подносе стояла бутылка вина, бокалы и две большие зеленые свечи в заплывших воском канделябрах. — Как здорово! — с придыханием сказала Наташа. Вот чего я не могу понять в женщинах, — и, наверное, не пойму никогда, — почему они так часто стараются выглядеть глупее, чем есть на самом деле?

— Еще минуточку, — попросил Лопухин, передавая мне поднос. — Где-то, кажется, были конфеты…

Пока я расставлял принесенное им хозяйство на широкой поверхности стола, явились и конфеты — «трюфели» в граненой хрустальной вазочке. Чиркнула спичка, ДД потянул за витой шнур, и комната из мрачной и необжитой тут же стала действительно уютной и таинственной. Темнота съела жуткое пустое пространство над головой, и свечи очертили тонкий размытый круг на расстоянии метра от стола.

Лопухин довольно умело откупорил бутылку и разлил по бокалам вино. Это был «Букет Молдавии», редкостный и почти исчезнувший в наше время напиток.

— Дима, — спросила Наташа, — можно, я заберусь на тахту?

Прежде чем он успел пробормотать: «Конечно, конечно, разумеется», Наташа была уже там, свернулась клубочком и почти пропала в густой тени. Я протянул ей вино. Из тени появилась золотистая рука, взяла бокал и спряталась снова.

Лопухин провозгласил:

— За встречу!

Мы выпили. Вино было действительно отменное.

— Дима, вы обещали спеть, — напомнила из темноты Наташа. — У вас еще не пропало настроение?

— Ничуть, — ответил Лопухин, резво вскакивая со стула. Кажется, он снова стал прежним восторженным лопушком. — Боюсь, правда, мой репертуар покажется вам малоинтересным. Это ведь, в основном, полевые археологические песни, они сочиняются и поются зачастую прямо на раскопах, и тематика у них, как правило, историческая…

— Очень интересно, — заявила Наташа. — Никогда в жизни такого не слышала.

— Тогда слушайте, — улыбнулся Лопухин, взял гитару и начал перебирать струны, глядя на пламя свечи: