Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Вожделеющее семя

ModernLib.Net / Современная проза / Берджесс Энтони / Вожделеющее семя - Чтение (стр. 4)
Автор: Берджесс Энтони
Жанр: Современная проза

 

 


Пропустили они и последовавшее позже сообщение о создании корпуса так называемой Народной полиции. Ее Столичным Комиссаром должен был стать хорошо известный им обоим человек — брат, предатель, любовник…

ЧАСТЬ II

Глава 1

Во всех Государственных Учреждениях действовала система восьмичасовых рабочих смен, однако в школах и колледжах сутки были разбиты на четыре смены, по шесть часов каждая. Занятия велись непрерывно, каникулы предоставлялись по скользящему графику.

Месяца через два после начала Интерфазы Тристрам Фокс сидел за своим ночным «завтраком». Его смена начиналась в час ночи. Полная луна заглядывала в окно. Тристрам пытался съесть что-то вроде бумажной каши, сдобренной синтелаком. Хотя теперь он чувствовал себя голодным в любое время дня и ночи (пайки были сильно урезаны), протолкнуть в себя этот мокрый волокнистый ужас ему было так же трудно, как давиться собственными извинениями. В то время как он пытался разжевать то, что было у него во рту, блестящий черный «Диск Ежедневных Новостей» на стене, медленно вращаясь, пищал своим искусственным, как у мультипликационного мышонка, голосом двадцатитрехчасовой выпуск.

«Беспрецедентно низкий уровень добычи сельди объясняется только необъяснимой неудачей с ее разведением, сообщает Министерство рыбоводства…» Тристрам протянул левую руку и отключил «Диск».

Контроль над рождаемостью среди рыб, так, что ли? Перед Тристрамом мелькнуло видение, всплывшее откуда-то из глубин памяти: большая круглая плоская, не помещающаяся на тарелке, рыба, политая ярко-коричневым острым соусом.

Теперь вся пойманная рыба перемалывается машинами, превращается в удобрение или добавляется в универсальные пищевые брикеты, из которых можно сварить суп, приготовить котлеты, испечь хлеб или пудинг и которые Министерство естественной пищи распределяло в качестве главной составляющей еженедельного пайка.

Когда в гостиной перестал звучать маниакальный голос, изрекавший ужасные газетные штампы, Тристрам еще более явственно услышал, как в ванной тошнит его жену. «Бедная девочка, ей теперь постоянно бывает плохо по утрам. Возможно, что это из-за пищи. От такой еды любого стошнит».

Тристрам встал из-за стола и пошел посмотреть, что с Беатрисой-Джоанной. Та выглядела бледной и измученной, двигалась с трудом, приступ рвоты измучил ее до предела.

— На твоем месте я бы сходил в больницу, выяснил, в чем дело, — мягко проговорил Тристрам.

— Со мной все в порядке.

— А по-моему, с тобой совсем не все в порядке.

Тристрам перевернул наручное микрорадио. Часы на обратной стороне показывали половину первого.

— Я должен бежать.

Тристрам поцеловал Беатрису-Джоанну в мокрый лоб.

— Позаботься о себе, дорогая. Сходи в больницу и покажись кому-нибудь.

— Ничего страшного. Просто животик болит.

И в самом деле, будто специально для него, Беатриса— Джоанна стала выглядеть значительно бодрее.

Тристрам оставил жену одну (ведь у нее только «животик болит») и присоединился к группе соседей, поджидавших лифт. И престарелый мистер Этроул, и Фиппс, и Артур Спрэгг, и мисс Рантинг — все они были прессованными брикетами человечества, вроде брикетов пищевых: смесь Европы, Африки, Азии, присыпанная солью Полинезии, и все они направлялись на работу в свои Министерства и Народные Предприятия. Олсоп и бородатый Абазофф, Даркин и Хамидун, миссис Гау, мужа которой забрали три недели назад, — они были готовы заступить на смену, заканчивающуюся двумя часами позже смены Тристрама. Мистер Этроул говорил дрожащим старческим голосом: — Нет ничего хорошего в том, как мне кажется, что эти легавые повсюду за нами наблюдают. Я молодой был — такого не было. Если вам хотелось перекурить в сортире — вы шли и курили, и никто не задавал никаких вопросов. Не то что теперь, да-да! Теперь эти легавые вам прямо в затылок сопят, куда ни пойдешь. Не к добру все это, я так думаю.

Этроул ворчал, бородатый Абазофф кивал, пока они не втиснулись в лифт. Этроул был старым, безобидным и не очень умным человеком, завинчивавшим один большой винт на задних стенках телевизионных ящиков, которые ползли перед ним бесконечной чередой на ленте конвейера.

В лифте Тристрам тихонько спросил миссис Гау:

— Есть новости?

Миссис Гау — женщина лет за сорок, с продолговатым лицом, сухой кожей, смуглая, как цыганка, подняла на него глаза.

— Ни слова. Я уверена, что его расстреляли. Они его расстреляли! — неожиданно выкрикнула она. Окружавшие их люди делали вид, что ничего не слышат.

— Ну, этого не может быть! — Тристрам ободряюще похлопал ее по тонкой руке. — Ведь он в действительности не совершил нйкакогопреступления. Он скоро вернется, вот увидите.

— Он сам виноват, — продолжала миссис Гау. — Он пил этот алк. И разглагольствовал. Я ему всегда говорила, что как-нибудь он наболтает лишнего.

— Ничего, ничего, — утешал соседку Тристрам, продолжая похлопывать ее по руке.

Правда заключалась в том, что мистер Гау в тот день (с «технической», так сказать, точки зрения) вообще ничего не говорил. Он просто издал громкий неприличный звук — рыгнул,

— проходя где-то в районе Гатри-роуд мимо группы полицейских, стоявших у входа в одну из самых мерзких забегаловок. Его увезли на тачке среди всеобщего веселья, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Так что, по нынешним временам, алк лучше не пить, а оставить «серым».

4 — 3 — 2 — 1. Приехали.

Толпа вынесла Тристрама из лифта. Лунная фиолетовая ночь ждала его на улице, забитой людьми. А в вестибюле дежурили члены НАРПОЛа — Народной полиции, в черной униформе, в фуражках с блестящими козырьками, кокардами и эмблемами в виде разрывающихся бомб, которые при ближайшем рассмотрении оказывались раскалывающимися яйцами. Невооруженные, менее склонные к скорой расправе, чем «серые», элегантные и вежливые, они, в большинстве своем, делали честь своему Комиссару. Тристрам, влившись в толпу спешащих на работу людей, каждый из которых думал, что смерть не выполнила слишком большую часть своей работы, громко произнес слово «брат», адресуя его Каналу и Млечному Пути. Это слово приобрело для него совершенно уничижительное значение, что было несправедливо по отношению к безобидному бедолаге Джорджу, старшему из трех братьев, прилежно трудившемуся на сельскохозяйственной станции под Спрингфилдом, штат Огайо. Джордж недавно прислал одно из своих редких писем, бесхитростно набитое фактами об экспериментах с новыми удобрениями и недоумениями по поводу странной болезни пшеницы, распространяющейся на восток через

штаты Айова, Иллинойс и Индиана. Добрый, надежный старина Джордж…

Тристрам вошел в старый солидный небоскреб, в котором находилось Четвертое отделение Единой мужской школы Южного Лондона (район Канала). Смена «Дельта» выплескивалась наружу. Один из трех заместителей Джослина, человек с открытым ртом и седым начесом по имени Кори, стоял в огромном вестибюле и наблюдал за порядком. Смена «Альфа» стремительно вливалась в школу, ввинчивалась в лифты, мчалась по лестницам и растекалась по коридорам. Первый урок у Тристрама был на вто-ром этаже: начальная историческая география для двадцатой группы первого класса. Искусственный голос вел отсчет: «… восемнадцать, семнадцать…» (Интересно, ему так показалось или действительно это творение компании «Нэшнл Синтеглот» произносит слова строже и более твердо, чем раньше?) «Три, два, один».

Он опоздал.

Тристрам влетел в служебный лифт, а потом, задыхаясь, вбежал в класс. Нужно быть поосторожней, сейчас время такое.

Пятьдесят с лишним мальчишек разного цвета кожи, все как один приветствовали его дружным «Доброе утро!» Утро? За окнами прочно обосновалась ночь. Луна — огромный и пугающий женский символ — царила в этой ночи. Тристрам начал урок: — Проверим домашнее задание. Положите тетради на парты, пожалуйста.

Послышалось щелканье металлических замочков, когда мальчики расстегивали ранцы, потом шлепанье тетрадей о крышки парт, шелест переворачиваемых страниц в поисках нарисованной дома карты мира.

Тристрам шел между рядами парт, сцепив руки за спиной, и с любопытством разглядывал рисунки. Они изображали огромный перенаселенный земной шар в проекции Меркатора, и две великие империи: СОАНГС (Союз Англоговорящих Стран) и СОРГОС (Союз Русскоговорящих Стран), грубо скопированные высовывавшими от усердия языки пацанами. Были там и искусственные острова — острова Аннекс, которые до сих пор строили в океанах для избыточного населения.

Это была мирная планета, забывшая искусство саморазрушения. Мирная и встревоженная.

— Небрежно, — сказал Тристрам, ткнув пальцем в рисунок Коттэма. — Ты поместил Австралию слишком далеко на юг. А Ирландию вообще забыл нарисовать.

— Простите, сэр, — прошептал Коттэм.

Еще один мальчик — Хайнерд — совсем не выполнил домашнего задания. У него было испуганное лицо и темные круги под глазами.

— Что это значит? — строго спросил Тристрам.

— Я не мог, сэр, — выдавил ответ Хайнерд, нижняя губа у него тряслась. — Меня поместили в Приют, сэр. У меня не было времени, сэр.

— О-о, Приют…

Приют был новой реалией, учреждением для сирот — детей, на время или навсегда оставшихся без родителей.

— А что случилось?

— Они их забрали, сэр. Моих папу и маму. Они сказали, что те плохо себя вели.

— Что сделали твои родители?

Мальчик опустил голову. Не табу, а сознание преступности содеянного родителями заставляло его краснеть и хранить молчание. Тристрам осторожно спросил: — У твоей мамы появился ребеночек, да?

— Должен был появиться, — пролепетал мальчик. — Они забрали родителей. Тем пришлось все бросить. А меня отвезли в Приют.

Сильный гнев охватил Тристрама. По правде говоря (и Тристрам со стыдом понимал это), его гнев был наигранным, формальным. Он представил себя произносящим напыщенную речь в кабинете директора: «Государство считает обучение этих детей важным делом. Это, вероятно, означает, что дети должны считать важным делом выполнение домашних заданий. И вдруг Государство показывает свое отвратительное лицемерное рыло и не дает моему ученику выполнить домашнее задание. Гоба ради, скажите мне, куда мы идем?» Жалкий порыв человека, взывающего к защите принципов. Тристрам знал, конечно, каким будет ответ: «Главное — это главное, а главное — это выживание». Он вздохнул, погладил мальчика по голове и вернулся на свое место перед классом.

— Сейчас, утром, мы будем рисовать карту мелиорированного района Сахары, — объявил Тристрам. — Приготовьте карандаши. — Да, было уже утро. Ночь, это море школьных чернил, быстро отступала от окон.

Глава 2

Беатриса-Джоанна писала письмо. Она делала это карандашом, который, с непривычки, с трудом удерживала в руке. Беатриса-Джоанна пользовалась логограммами для экономии бумаги. Этому ее когда-то научили в школе. Уже два месяца Беатриса-Джоанна не встречалась с Дереком и в то же время видела его слишком часто. Слишком часто на экране телевизора появлялось изображение Дерека Фокса — Комиссара Народной полиции, одетого в черную униформу и разумно увещевающего массы. А вот Дерека-любовника, облаченного в более идущую ему форму наготы и желания, Беатриса-Джоанна не видела совсем.

Цензуры частной переписки не существовало, поэтому она была уверена, что может писать все, что угодно, ничего не опасаясь.

«Дорогой мой, — выводила Беатриса-Джоанна, — я понимаю, что мне следовало бы гордиться той огромной известностью, которую ты приобрел, и, конечно же, ты такой красивый в своей новой одежде. Но я не могу не хотеть, чтобы все было как раньше, когда мы могли лежать рядом и любить друг друга, и ничего-ничего не бояться, лишь бы никто не узнал, что есть между нами. Я не хочу верить, что это прекрасное время прошло навсегда. Мне так тебя не хватает! Мне не хватает твоих рук, обнимающих меня, мне не хватает твоих губ и…» Она зачеркнула «и». Некоторые слова были слишком драгоценны, чтобы доверить их холодным логограммам.

«… твоих губ, целующих меня. Любимый мой, я просыпаюсь ночью, или днем, или утром — тогда, когда мы должны были бы лежать с тобой в постели, смотря по тому, в какую смену он работает, и мне прямо хочется кричать от желания любить тебя…» Беатриса-Джоанна зажала рот левой рукой, словно стараясь сдержать крик.

«О, дорогой мой, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя! Я тоскую по твоим рукам, обнимающим меня, по твоим губам…» Тут Беатриса-Джоанна заметила, что уже писала об этом, и вычеркнула последнюю фразу. Когда она сделала это, ей стало ясно, что все, о чем она тоскует, это руки, губы и прочее…

Беатриса-Джоанна пожала плечами и продолжала писать.

«Не можешь ли ты как-нибудь связаться со мной? Я понимаю, что писать мне — слишком большой риск для тебя, потому что Тристрам сразу заметит письмо в почтовом ящике, но ведь ты наверняка сможешь найти какой-нибудь способ подать мне знак, что еще любишь меня. Ведь ты еще любишь меня, дорогой мой, ведь любишь?» Он мог бы послать ей какой— нибудь знак любви. В старые времена, во времена Шекспира и ламповых радиоприемников, влюбленные посылали своим возлюбленным цветы. Теперь, конечно, остались только те цветы, которые годились в пищу. Ну, он мог бы послать пакет супа из первоцвета… но это значило бы лишиться части и без того жалкого пайка. Ей хотелось, чтобы он совершил что— нибудь романтическое и дерзкое, сделал какой-нибудь эффектный еретический жест. Озаренная внезапной идеей, Беатриса-Джоанна написала: «Пожалуйста, когда ты в следующий раз будешь выступать по телевизору, если ты меня еще любишь, произнеси какое-нибудь особое слово, только для меня. Пусть это будет слово „любовь“ или „желание“. Тогда я буду знать, что ты продолжаешь любить меня, так же как и я люблю тебя. Новостей никаких нет, жизнь идет так, как и всегда шла: очень скучно и грустно».

Это была ложь. Беатриса-Джоанна подумала, что одна-то новость весьма определенно была, но она такого сорта, что лучше держать ее про себя. Прямая линия внутри ее, вечное, дающее жизнь копье готово было сказать: «Возрадуйся!», но окружность рекомендовала быть осторожной. Кроме того, между этими двумя фигурами гулял непобедимый ветерок сомнения. Беатриса-Джоанна гнала от себя беспокойство: «Все будет хорошо». Она закончила письмо и подписалась: «Вечно любящая тебя Беатриса-Джоанна». Затем она вывела адрес: «Комиссару Д. Фоксу, штаб Народной полиции, Министерство бесплодия, Брайтон, Лондон». Когда Беатриса-Джоанна дошла до слова «бесплодие», она почувствовала легкий трепет — так не соответствовало это слово тому, о чем шла речь в письме. Большими отчетливыми логограммами она дописала: «Лично, в собственные руки». Потом Беатриса-Джоанна предприняла долгое путешествие по вертикали до подножия «Эрншоу-мэншнз», где находился почтовый ящик.

Была прекрасная июльская ночь. Высоко в небе плыла Луна, мигали огоньки звезд и спутников Земли. Это была ночь, предназначенная для любви…

Пятеро молодых «серых» при свете уличного фонаря со смехом избивали старика, вид у которого был совершенно ошарашенный. Судя по слабой реакции на оплеухи и удары дубинками, он находился под обезболивающим воздействием алка. Старик был похож на назареянина эпохи Нерона, распевающего гимны в то время, как хихикающие звери терзают его плоть.

— Как вам не стыдно! — с ненавистью принялась выкрикивать упреки Беатриса-Джоанна. — Это же позор! Избивать такого старого человека!

— Ты! Занимайся своим делом! — раздраженно бросил один из одетых в серое полицейских. — Женщина, — добавил он с презрением.

Их жертве, все еще распевающей, было позволено уползти.

Беатриса-Джоанна, женщина до мозга костей, занимающаяся своим делом и социально, и биологически, пожала плечами и опустила письмо в почтовый ящик.

Глава 3

В учительской, в стеллаже для писем, Тристрама ждало письмо от сестры Эммы. Было четыре тридцать утра, время получасового перерыва на обед, но звонок еще не прозвенел. Над морем, далеко за окнами учительской, разгорался прекрасный рассвет. Улыбаясь, Тристрам повертел в руках конверт с яркой китайской маркой и надписью: «Авиапочта», сделанной английскими идеограммами и кириллицей. Еще один пример присущей семейству способности к телепатии: всегда происходило так, что вслед за письмом от Джорджа с запада, через день или два приходило письмо от Эммы с востока. Примечательно было то, что никто из них никогда не писал писем Дереку.

Стоя среди своих коллег, Тристрам читал письмо и улыбался.

«… Работа идет. На прошлой неделе я облетела Чжэнцзян, Синъи, Чжанчжай, Дуюань, Шицзянь — и очень устала. Живут здесь, почти повсеместно, „на стоячих местах“, но после недавних политических перемен Центральное Правительство принимает поистине драконовские меры. Не далее как десять дней назад в Чунцине были проведены массовые казни нарушителей „Закона о Превышении Размеров Семьи“. Большинство наших полагает, что это уже слишком…» (Это было типичное для нее сдержанное высказывание, Тристрам просто наяву видел чопорное лицо сорокапятилетней Эммы и ее тонкие губы, произносящие эти слова.) «Но похоже, что эти меры окажут благотворное действие на кое-кого из тех, кто, несмотря ни на что, все еще лелеет заветную мечту стать благородным праотцем, почитаемым бесчисленными потомками. Подобные люди имеют реальную возможность сделаться праотцами быстрее, чем они сами рассчитывали. Обращает на себя внимание и тот факт, что — словно по иронии судьбы — в провинции Фуцзянь начинается голод, потому что, по неизвестным причинам, погиб весь урожай риса…»

Тристрам удивленно нахмурился: Джордж писал о болезни пшеницы, потом это сообщение о селедке, а теперь вот неурожай риса. У Тристрама возникло какое-то подтачивающее тревожное чувство, которому он не мог найти объяснения.

— А как сегодня поживает наш дорогой Тристрам? — раздался молодой, жеманный и чуточку насмешливый голос. Это был Джеффри Уилтшир, новый декан Факультета общественных наук, голубоглазый мальчик (в буквальном смысле), настолько белокурый, что выглядел почти седым. Тристрам, пытавшийся ненавидеть его не слишком сильно, вымученно улыбнулся и ответил:

— Хорошо.

— Я подключался к вашему уроку в шестом классе, — сообщил Уилтшир. — Вы не будете возражать, если я скажу вам кое-что, дорогой мой Тристрам, я знаю.

Удушающий запах духов Уилтшира и его лицо с подрагивающими ресницами оказались совсем рядом с лицом коллеги.

— А хочу я сказать, что вы говорили детям то, чего, в принципе, говорить не следовало.

— Что-то я такого не припомню, — пробурчал Тристрам, стараясь пореже вдыхать воздух.

— А вот я, напротив, все отлично помню. Вы говорили примерно следующее: «Искусство не может процветать в обществе, подобном нашему, потому что — по-моему, так вы говорили — искусство является продуктом „вожделения отцовства“ (думаю, что правильно передаю ваши слова). Подождите, подождите! — остановил Уилтшир Тристрама, открывшего было рот. — Вы сказали также, что произведения искусства являются, по существу, символами плодовитости. Таким образом, мой все еще уважаемый Тристрам, не только совершенно не понятно, как эта тема вписывается в программу, но более того, совершенно без всяких на то оснований — и вы не можете этого отрицать, — совершенно ни с того ни с сего вы начинаете проповедовать — как бы вы сами это ни называли,

— начинаете проповедовать то, что, мягко говоря, можно назвать ересью.

Прозвенел звонок на ленч. Уилтшир обнял Тристрама за плечи, и вместе со всеми они пошли в служебную столовую.

— Но черт побери, это же правда! — кипятился Тристрам, стараясь справиться с гневом. — Все искусство — это один из аспектов сексуальности…

— Дорогой Тристрам, никто этого не отрицает, до некоторой степени это совершеннейшая правда.

— Но корни здесь глубже! Великое искусство, искусство прошлого, это своего рода прославление завета «плодитесь и размножайтесь». Возьмем хотя бы драматургию. И трагедия, и комедия ведут свое происхождение от праздников плодородия. Жертвенный козел — по-гречески «трагос». Деревенские приапические празднества выкристаллизовались в комическую драму. А возьмем архитектуру… — захлебывался Тристрам.

— Ничего мы не возьмем. — Уилтшир остановился, снял руку с плеч Тристрама и помахал у него перед глазами указательным пальцем, словно разгоняя застилавший их дым. — Ничего такого мы больше делать не будем, правда ведь, дорогой Тристрам? Пожалуйста, очень вас прошу, ведите себя осторожно. Ведь все вас так любят, вы же знаете.

— Я не совсем понимаю, какое это имеет отношение к…

— Это ко всему имеет отношение. Так вот, будьте просто хорошим мальчиком (Уилтшир был по крайней мере на семь лет младше Тристрама) и твердо придерживайтесь программы. Вы не зайдете слишком далеко по неверному пути, если так и будете делать.

Тристрам ничего не ответил, сдержав себя, хотя внутри у него все кипело. Войдя в насыщенную запахами столовую, он умышленно отстал от Уилтшира и принялся разыскивать стол, за которым сидели Виссер, Адэр, Бутчер (название весьма древней профессии), Фрити и Хейзкелл-Спротт. Это были безобидные люди, преподававшие безопасные предметы, обучавшие простейшим навыкам, в которые не могли закрасться противоречия.

— Ты выглядишь совершенно больным, — приветствовал Тристрама Адэр, поблескивая монгольскими глазами.

— А я и чувствую себя совершенно больным, — ответил Тристрам.

Хейзкелл-Спротт, сидевший во главе стола, зачерпнул ложкой жидкого овощного рагу и проворчал:

— От этого тебе станет еще хуже.

— … Эти маленькие ублюдки стали вести себя гораздо приличней, с тех пор как нам разрешили быть с ними построже,

— продолжал начатый разговор Виссер. Он изобразил серию яростных ударов. — Скажем, Милдред-младший. (Кстати, потешное имя: Милдред — девчоночье имя, хотя это, конечно, его фамилия, ну да ладно, возьмем его.) Опять сегодня опоздал! И как вы думаете, что я делаю? Я позволяю «крутым» с ним разобраться. Ну, вы знаете: Брискер, Коучмен — вся эта компания. Они его прелесть как отделали. Две минуты — и готово. Он даже с пола не мог подняться.

— Вы должны поддерживать дисциплину, — одобрительно промычал Бутчер с полным ртом.

— Я серьезно, — проговорил Адэр. — Ты действительно выглядишь совсем больным.

— Ну, до сих пор его не тошнило по утрам, — язвительно бросил шутник Фрити.

Тристрам положил ложку.

— Что ты сказал?

— Это я пошутил, — смутился Фрити. — Я не хотел тебя обидеть.

— Ты что-то сказал о тошноте по утрам.

— Забудь. Это я шутки ради.

— Но это невозможно, — проговорил Тристрам. — Этого не может быть.

— На твоем месте я бы пошел домой и лег в постель, — посоветовал Адэр. — Ты выглядишь не лучшим образом.

— Совершенно невозможно, — твердил Тристрам.

— Если ты не хочешь рагу, — исходя голодной слюной, проговорил Фрити, — я буду тебе очень обязан, — и быстро придвинул к себе тарелку Тристрама.

— Нечестно! — упрекнул Фрити Бутчер. — Надо разделить поровну. А так это натуральное чревоугодничество.

Они принялись перетягивать тарелку, расплескивая рагу по столу.

— Я думаю, мне лучше пойти домой, — сказал Тристрам.

— Давай, — поддержал его Адэр. — Ты, видимо, заболеваешь. Подцепил что-то.

Тристрам встал из-за стола и неверной походкой пошел отпрашиваться у Уилтшира.

В схватке за рагу верх взял Бутчер, и теперь с победным видом шумно втягивал его в себя прямо через край тарелки.

— Обжорство, вот как это называется, — рассудительно проговорил Хейзкелл-Спротт.

Глава 4

— Но как это могло получиться? — кричал Тристрам. — Как? Как? Как?!

Два шага до окна, два обратно, до стены, руки нервно сцеплены за спиной.

— Никакое средство не дает стопроцентной гарантии, — проговорила Беатриса-Джоанна, спокойно сидевшая в кресле. — А может быть, была диверсия на заводе контрацептивов.

— Чушь какая! Абсолютная и совершенная чушь собачья! Вот такая твоя легкомысленная фраза — она типична, она полностью характеризует твое отношение к происшедшему! — кричал Тристрам, повернувшись к Беатрисе-Джоанне.

— А ты уверен, — спросила Беатриса-Джоанна, — что действительно принял таблетки в тот памятный день?

— Конечно. Совершенно уверен. Мне бы никогда в голову не пришло так рисковать.

— Да, верно. Тебе бы не пришло. — Беатриса-Джоанна покрутила головой, промурлыкав: «Примите таблетку, не нужно рисковать». Потом она улыбнулась Тристраму: — Из этой строчки можно сделать неплохой лозунг, не правда ли? Ах да, теперь нас не лозунгами воспитывают. Теперь у нас Большая Дубинка.

— Это совершенно в голове не укладывается, — взволнованно говорил Тристрам. — Если только…

Он наклонился к Беатрисе-Джоанне.

— Но ведь ты этого не сделала, ведь не сделала?! Ты не могла быть настолько испорченной, безнравственной, злой, чтобы сделать это!

Слова августинской эпохи. Тристрам схватил жену за руку.

— У тебя есть кто-нибудь еще? — выпалил он. — Говори правду! Обещаю тебе, что не буду сердиться! — прокричал Тристрам сердито.

— О, не будь глупцом, — проговорила Беатриса-Джоанна совершенно спокойно. — Даже если бы я захотела изменить тебе, с кем бы я могла это сделать? Мы никуда не ходим, ни с кем не дружим. И я решительно возражаю, — продолжала она с сердцем, — против того, чтобы ты говорил такое. Даже думал. Я была верна тебе со дня женитьбы, и вот какую признательность и благодарность я получила за свою верность!

— Я должен был принять таблетки, — проговорил Тристрам, напрягая память. — Я помню, когда это было. Это было в тот день, когда бедный малыш Роджер…

— Да, да, да!

— Я только что поужинал, и я помню точно, что ты предложила…

— Нет, Тристрам, нет. Это не я предложила. Это точно не я предложила.

— … и я хорошо помню, как я опустил аптечку с потолка, и что я…

— Ты был пьян, Тристрам. От тебя просто несло алком. Тристрам потупился.

— Ты уверен, что принял те таблетки? Я же не проверяла. Ты ведь все всегда лучше знаешь, дорогой, — разве нет? — Ее натуральные зубы блеснули в саркастической улыбке. — Во всяком случае, мы имеем то, что имеем. Вероятно, это был неожиданный приступ «вожделения отцовства».

— Где ты подцепила это выражение? — сверкнув глазами, спросил Тристрам. — Кто это тебя научил?

— Ты, — вздохнула Беатриса-Джоанна. — Ты иногда употребляешь это выражение.

Тристрам смотрел на нее с изумлением.

— В тебе, должно быть, много чего есть от еретика. В твоем подсознании, во всяком случае. Ты говоришь во сне, ты это знаешь? Я просыпаюсь от твоего храпа, а ты, будучи уверен, что стоишь перед аудиторией, говоришь. Ты испорчен не меньше меня, но по-своему.

— Вот как…

Тристрам рассеянно окинул взглядом комнату, ища, куда бы сесть. Беатриса-Джоанна нажала кнопку, и второй стул с урчанием выполз из стены.

— Спасибо, — механически поблагодарил Тристрам. — Как бы это ни случилось, — проговорил он, усаживаясь, — ты должна избавиться от ребенка. Придется тебе попить какое— нибудь лекарство. Не вздумай тянуть до тех пор, когда уже придется обращаться в Центр Абортов. Это будет позор. Ведь это почти то же самое, что нарушить закон. Вот что значит безответственность, — проворчал Тристрам. — И отсутствие самоконтроля.

— Ах, я не знаю, что делать. — Беатрисе-Джоанне была совершенно безразлична вся эта трагедия. — Может быть, все не так плохо, как ты думаешь. Это я о том, что имеют же люди детей сверх нормы, и ничего страшного с ними не происходит. Мне дано право иметь ребенка, — проговорила она уже с большим чувством.

— Это Государство убило Роджера. Это Государство позволило ему умереть.

— Какая чушь! Ведь мы уже говорили с тобой об этом. Ты, похоже, не можешь понять, по своей глупости, что обстановка изменилась, обстановка изменилась!

Тристрам подчеркнул последние слова, похлопывая Беатрису-Джоанну по колену.

— Пойми, — продолжал он, — время упрашивания кончилось. Теперь Государство ничего не просит. Государство приказывает, Государство принуждает. Ты знаешь, что в Китае людей самым настоящим образом убивают за нарушение законов о контроле над рождаемостью? Их казнят. Вешают или расстреливают — не знаю уж, что там с ними делают. Это мне Эмма написала.

— Ну, здесь же не Китай. Мы более цивилизованные люди,

— возразила Беатриса-Джоанна.

— Ах, черт побери, да какую чушь ты несешь! Везде будет то же самое. Родителей одного моего ученика увезла в фургоне Народная полиция, понятно тебе? И произошло это не далее как вчера вечером. А насколько я понял, ребенка у них даже еще нет. Она совсем недавно забеременела, как я соображаю. Гобже правый, скоро они будут ездить по домам с мышками в клетке и проверять мочу у женщин — нет ли беременных!

— А как это они делают? — заинтересованно спросила Беатриса-Джоанна.

— Ты неисправима, вот и все, что я могу сказать! Тристрам снова вскочил на ноги. Беатриса-Джоанна убрала в стену жалобно пискнувшее сиденье для того, чтобы у него было пространство для ходьбы.

— Спасибо, — поблагодарил Тристрам. — А теперь посмотри, в каком мы находимся положении: если кто-нибудь узнает, что мы были неосторожны, даже если наша неосторожность не будет иметь дальнейших последствий, если кто-нибудь узнает, что…

— А как этот кто-нибудь может что-то узнать?

— Да уж не знаю как… Кто-нибудь может услышать тебя утром, ну, когда ты… встаешь. Вот как, — мягко проговорил Тристрам. — Миссис Петтит рядом живет. Шпионы кругом, ты же знаешь. Там, где есть полиция, всегда есть шпионы. «Носы», как их называют. И ты сама можешь кому-нибудь что-нибудь сказать — случайно, конечно. Кроме того, мне не нравится то, как развиваются события у нас в школе. Этот маленький свиненыш Уилтшир постоянно подключается к моим урокам. Знаешь, — решил Тристрам, — пойду-ка я прогуляюсь. Зайду в аптеку. Хочу купить тебе хинных таблеток. И касторового масла.

— Не надо. Я ненавижу вкус и того и другого. Потерпи еще немного, а? Давай просто немного подождем. Может быть, все обойдется.

— Опять ты за свое! — вспыхнул Тристрам. — Как мне вдолбить тебе в голову, что мы живем в опасное время. Народная полиция располагает огромной властью. Они способны на любую подлость.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16