- Пойду соберу шмотки, - сказал я, поднимаясь по лестнице, - в смысле одежду, и все, ухожу в отрыв оди ноки. Я к тому, что всем спасибо, но у меня своя жизнн, а у вас своя. - Еще бы, бллин, земля под ногами начинала мне уже жaритт пиaтки. Но. 3. Долин сказал:
      - Ну нет. Ты теперь наш, мы тебя не отпустим. Поедем вместе. Все будет хорошо, не волнуйся. - С этими словами он подступил ко мне, вроде как чтобы снова схватить за руку. Я было подумал затеять дрaт- 1 синг, однако от одной мысли об этом накатила тошнота, и я чуть в обморок не упал, так что я даже не дернулся. Еще раз глянул в полубезумные глаза Ф. Александра и говорю:
      - Как скажете. Я в ваших руках. Но давайте, чтобы сразу и по-быстрому, брaцы. - Потому что главным теперь для меня было поскорей выбраться из этого мeстa под названием "ДОМ". Мне уже очень и очень вроде как не нравилось выражение глаз Ф. Александра.
      -- хорошо, ^- сказал Рубинштейн. - Одевайтесь, и поехали.
      - Тем... Тем... Тем... - бормотал себе под нос Ф. Александр. - Что это за Тем, кто это? - Но я ско-рeннко взбежал по ступенькам и спустя мгновение уже был одет. Потом с тремя этими вeкaми вышел и сел в машину, причем посадили меня посередке между Рубинштейном и 3. Долином, непрерывно перхающим кaшл-кaшл-кaши, а Д. Б. Да-Сильва, взявшись за руль, повел машину в город, в один из жилых кварталов, который был не так уж далеко от того, где я когда-то жил с родителями.
      - Ну, парень, выходи, - сказал 3. Долин, покашливая и при этом не забывая Натягиваться fсыгaркои, так что ее тлеющий кончик начинал пылать и искриться, как небольшая доменная печь. - Пока разместишься здесь.
      Заходим; обычный вестибюль с очередным ху-дожeством, прославляющим Трудовую Доблесть; подымаемся на лифте, бллин, и попадаем в квартирку, один к одному похожую на все прочие во всех новостройках города. Маленькая-маленькая - всего две спальни и одна гостиная, она же столовая и кабинет, и на обеденном столе куча книг, бумаг, какие-то чернила, бутылочки и прочий кaл.
      - Твой новый дом, - повел рукой Д. Б. Да-Сильва. - Располагайся. Еда в холодильнике. Пижама в шкафу. Покой и отдых для смятенного ума. - Чего? - переспросил я, не совсем вjeхaв. - Ничего, ничего, - успокоил меня Рубинштейн своим старческим голосом. - Мы тебя покидаем. Дела. Зайдем попозже. Будь как дома.
      - Да, вот что, кaшл-кaшл-кaши, - одышливо проговорил 3. Долин. Ты понял, видимо, что шевельнулось в измученной памяти нашего добрейшего Ф. Александра? Ты, случаем, не... то есть, я хочу сказать, это не ты?.. Ты понимаешь, что я имею в виду. Смелей, мы больше никому не скажем.
      - Я понес свое наказание, - поморщился я. - Бог свидетель, я сполна за все расплатился. И не только за себя расплатился, но и за этих сволотшeи, которые называли себя моими друзьями. - Прилив ненависти вызвал во мне тошноту. - Пойду прилягу, - сказал я. - О, какой кошмар!
      - Кошмар, - подтвердил Д. Б. Да-Сильва, улыбаясь во все свои тридцать з^ббиeв. - Это уж точно.
      В общем, бллин, они ушли. Удалились по своим делам, посвященным, как я себе это представлял, тому, чтобы делать политику и всякий прочий кaл, а я лежал на кровати в оди нотшeствe и полной тишине. В кровать я повалился, едва скинув говнодaвы и приспустив галстук, лежал и совершенно не мог себе представить, что у меня теперь будет за жизнн. В голове проносились всякие разные картины, вспоминались люди, которых я встречал в школе и в тюрьме, ситуации, в которых приходилось оказываться, и все складывалось так, что никому на всем боллшом белом свете нельзя верить.
      Проснувшись, я услышал за стеной музыку, довольно громкую, причем как раз она-то меня и разбудила. Это была симфония, которую я очень неплохо знал, но много лет не слушaл, Третья симфония одного датчанина по имeни Отто Скаделиг, штукa громкая и бурливaя, особенно в первой части, которая как раз и звучала. Секунды две я слушaл с интересом и удовольствием, но потом на меня накатила боль и тошнота, и я застонал, взвыл прямо всеми кишкaми. Эк ведь, до чего я дошел - это при моей-то любви к хорошей музыке; я сполз с кровати, еле дотащился, подвывая, до стенки и застучал, забился в нее, вскритшивaя: "Прекратите! Прекратите! Выключите! " Но музыка не кончалась, а, наоборот, стала вроде бы даже громче. Я колотил в стену до тех пор, пока кулаки в кровь не сбил, всю кожу с них содрал до мяса, я кричал, вопил, но музыка не прекращалась. Тогда я решил от нее сбежать, выскочил из спальни, добрался до двери на лестницу, но она оказалась заперта снаружи, и я не смог выбраться. Музыка тем временем становилась все громче и громче, бллин, словно мне нарочно устроили такую пытку. Я заткнул уши пальцами, но тромбоны с литаврами все равно прорывались. Снова я критшaл, просил выключить, молотил в стенку, но толку от этого не было ни на грош. "Ой-ей-ей, что же делать? - причитал я. Во-жeннкa, помоги! " Обезумев от боли и тошноты, я метался по всей квартире, пытаясь скрыться от этой музыки, выл так, будто мне выпустили кишки, и вдруг на столе, среди наваленных на него книг и бумаг, я увидел, что надо делать, - собственно, то, что я и собирался, еще тогда, в публичной библе, пока старцы-читатели, а потом Тем с Биллибоем, переодетые мусорами, не помешали мне, а собирался я себя прикончить, отбросить кости, свести счеты с жизннjу в этом поганом и подлом мире. Я увидел одно слово: "СМЕРТЬ", оно было на обложке какой-то брошюрки, хотя там имелась в виду всего лишь СМЕРТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВУ. И, словно самой судьбой мне подкинутый, рядом лежал еще один буклетик с нарисованным на обложке открыл тым окном, а под ним подпись: "Отвори окно свежему ветру, новым идеям и новой жизни". Я понял это как указание, что разгрести весь этот кaл можно, лишь выпрыгнув в окно. Одно мгновенье боли, а после нескончаемый, вечный сон.
      Музыка по-прежнему кипела и клокотала всеми своими ударными и духовыми, скрипки и барабаны водопадами изливались сквозь стену. Окно в комнате, где стояла кровать, было преткрыто. Я подошел к нему, глянул на машины, на автобусы и на людей далеко внизу. Всему этому миру я крикнул: "Прощай, прощай, пусть Вод простит тебе загубленную жизнь! " Потом я влез на подоконник (музыка была теперь от меня слева), закрыл глaззя, щекой ощутил холодное дуновение ветра и тогда прыгнул.
      6
      Прыгнуть-то я прыгнул, бллин, и об тротуар бриaк-нулсиa будь здоров как, но в ящик сыграть-это дудки. Если бы я окотшурилсиa, меня бы тут не было и я не написал бы то, что вы читаете. Видимо, чтобы убиться насмерть, все-таки высоты не хватило. Но я сломал себе спину, переломал руки и ноги и перед тем, как отключиться, бллин, боль чувствовал жуткуjу, а сверху на меня смотрели ошарашенные и испуганные лицa прохожих. И, уже вырубaясс, я вдруг осознал, что все, все до единого в этом страшном мире, против меня, что музыку за стеной мне подстроили специально, причем как раз те, кто вроде бы стал как бы моими новыми друзьями^ а то, чем все это кончилось, как раз и требовалось для их эгоистической и отвратной политики. Все это пронеслось во мне за одну милленную долю милленной доли минуты, после чего я взмыл над всем миром, над небом и над лицaми уставившихся на меня сверху прохожих.
      Вернувшись к жизни после долгого черного-черного провала, длившегося, быть может, не один миллен лет, я оказался в белоснежной больничной палате, где пахло, как всегда пахнет в больницах, - дезинфекцией и чопорной тоскливой чистотой. Лучше бы этим всем больничным антисептикам придавали хорошую такую ядреную вонн жареного лука или хотя бы цвeтуjот-шков. Мало-помалу я пришел в себя, постепенно все вспомнил, но лежал я весь спеленутый белым и тела своего не чувствовал вовсе - ни боли, ни вообще ничего нaпро^ш. Голова вся перемотана бинтами, какие-то клейкие нашлепки на лицe, рукeры тоже там и сям перемотаны, к пальцам привязаны какие-то палки, словно это не пальцы, а цветочные стебли, которым надо помочь вырасти прямыми, ноги тоже на каких-то растяжках - сплошные бинты, проволочные распорки и стержни, а в правую руку около плеча вставлена какая-то штуковина, в которую капает кровь из перевернутой банки. Но чувствовать я ничего не чувствовал, бллин. Рядом с моей койкой сидела медсестра, которая читала книжку, напечатанную очень нечетко, хотя по черточкам перед некоторыми строчками можно было понять, что это рассказ или роман, причем, судя по ее охам и вздохам,. речь там шла не иначе как про добрый старый сунн-вынн. Медсестричка была очень даже кле-вaя кисa: пухленькие губки, длинные ресницы, а под жестко накрахмаленным форменным платьем вырисовывались вполне приличных размеров груди. Я и говорю ей:
      - Ну, я торчу, малышка! А что, заваливайся рядом, покувыркаемся!
      Однако слова еле выговаривались, рот словно окостенел, к тому же, пошевелив в нем языком, я обнаружил, что нескольких зуббjeв не хватает. А медсестра как вскочит, книгу уронила на пол и говорит: - Ой, пациент пришел в сознание! Такая симпатичная кисa могла бы называть меня и попроще, и я хотел ей об этом сказать, но вместо слов у меня получалось только пык да мык. Она вышла, оставила меня в оди нотшeс^вe, и, оглядевшись, я уви-" дел, что лежу в небольшой комнатке на одного, не то что когда-то в децтве, когда я, попав в больницу, валялся в огромной палате, где было полно народу кашляющих полуживых стариков, от одного вида которых хотелось как можно скорей оттуда вырваться. Тогда у меня, бллин, была, кажеця, вроде как дифтерия. 1
      Похоже, я еще не мог надолго удерживать сознание, потому что почти сразу же вроде как снова заснул, но к тому времени понял уже, что кисa вернулась и привела с собой одетых в белые халаты тшeловeков, которые, загадочно хмыкая, хмуро разглядывали вашего скромного повествователя. И удивительное дело, с ними был старый свищ из Гостюрьмы, который, дыша на меня застарелым алкогольным перегаром, сперва причитал: "О сын мой, сын мой", а потом сказал: "Я, - говорит, - оттуда ушел уже. Не смог, никак не смог я примириться с тем, что эти мерзавцы творят, а ведь они и с другими преступниками то же самое делали. Так что я ушел оттуда и рассказываю теперь обо всем этом в своих проповедях, о сын мой во христе".
      Позже я снова проснулся, и кто бы вы думали стоял теперь возле моей кровати? Да все та же троица, те, из чьей квартиры я выпрыгнул, - Д. Б. Да-Сильва, Не-разберипоймешь Рубинштейн и 3. Долин.
      - Друг, - обратился ко мне один из них (я не заметил и не расслышал толком, кто именно), - Друг, юный друг наш, ты зажег в народе огонь возмущения. Лишил этих ужасных злодеев последнего шанса на переизбрание. С ними покончено раз и навсегда. Ты сослужил хорошую службу Свободе.
      В ответ я попытался сказать, что, если бы я умер, вам, сволотши, политиканы проклятые, это было бы еще выгоднее, подлые вы предатели. Но получалось у меня только пык да мык. Затем один из этой троицы вытащил пачку газетных вырезок, и я увидел себя окровавленного на носилках и даже вроде как вспомнил вспышки света, когда фотографы это снимали. Одним глазом я читал заголовки, вздрагивавшие в руке вeкa, который держал вырезки: "ЮНАЯ ЖЕРТВА РЕФОРМАТОРОВ ПЕНИТЕНЦИАРНОЙ СИСТЕМЫ", "УБИЙЦЫ В ПРАВИТЕЛЬСТВЕ", и еще я заметил фотографию тшeловeкa, показавшегося мне знакомым, а под ней подпись: "ГНАТЬ В ШЕЮ" - видимо, это был министр нутряных, или внутряных, или каких там еще дел. Но тут медсестричка сказала: - Его нельзя волновать. Вам нельзя делать ничего такого, что могло бы его расстроить. Пойдемте, я вас выведу.
      - В шею, в шею, в шею, - попытался я крикнуть им вслед, но получилось опять только пык да мык. Тем не менее троица политиков удалилась. И я удалился тоже, только не туда, куда они, а во тьму, освещаемую лишь обрывочными видениями, которые непонятно даже, можно ли называть снами, бллин. Типа, например, такого, в котором из моего тела вроде как выливают нечто наподобие грязной воды и заливают туда снова чистую. А потом пошли очень даже приятные и бaл-дежныje сны, где я угоняю чей-то автомобиль, а потом еду в нем по белу свету, и всех по дороге сшибаю и давлю, и слышу, как они издают предсмертные кри-тшки, а во мне ни боли от этого, ни тошноты. А еще были сны про сунн-вынн с дeвотшкaми - как я швыряю их наземь и насильно зaсaживajу, а вокруг все стоят, хлопают в ладоши и подбадривают меня, как бeзумни. А потом я снова проснулся, и как раз па и ма пришли навестить их больного сына, причем ма прямо ревет белугой. Говорить я к этому времени стал уже лучше, так что смог сказать им:
      - Ну-ну-ну-ну, что за дела? Вы почему решили, что я хочу вас видeтт?
      А папа и говорит, этак пристыженно: - Мы про тебя в газетах прочли, сын. Там сказано, что с тобой обошлись очень несправедливо. Что правительство довело тебя до самоубийства. В этом ведь и наша вина есть - в какой-то мере. Я только хочу сказать, сын, что наш дом - это твой дом. Тем временем мама все выла и уу-хуу-хуухала, и вид у нее был прямо оторви да выбрось. Я и говорю:
      - А как же насчет вашего нового сына Джо? Ведь он такой правильный, умненький-благоразумненький, небось жалко расставаться-то? А ма отвечает:
      - Ой, Алекс, Алекс, ой-ей-ей-ей) - Так что папе пришлось пояснить:
      - Такая, понимаешь ли, скверная с ним произошла штука. Он повздорил с полицейскими, и они его отделали.
      - Да ну? - отозвался я. - Правда? Такой прямо добропорядочный тшeловeк, подумать только! Это вы меня будд здоров как озадачили. - Да он стоял себе, никому зла не делал, - сказал папа. - А полицейский велел ему проходить и не задерживаться. Он, понимаешь ли, на углу стоял, ждал свою девушку. Они его прогонять стали, а он сказал, что имеет право стоять, где хочет, и тогда они на него набросились и отделали его почем зря.
      - Ужас, - сказал я. - Просто ужас. И где же теперь этот бедняга?
      - Ууу-хуу-хуу, - взвыла мать. - Доо-моой-хуу-хуу-еехал.
      - Да, - подтвердил отец. - Он уехал в свой родной город выздоравливать. И работа его перешла кому-то другому.
      - Стало быть, - уточнил я, - вы хотите, чтобы я снова поселился дома и чтобы все стало, как прежде?
      - Да, сынок, - ответил мой папапа. - Прошу тебя, пожалуйста.
      - Я подумаю, - отозвался я. - Я хорошенько об этом подумаю.
      - Уу-хуу-хуу, -- не унималась мать. - Да заткнись ты, - прикрикнул на нее я, - или я тебе так сейчас выдам, что повод повыть у тебя найдеця куда серьезнее. По зубам как врeжу! - Говорю, а сам чувствую, бллин, что от слов от этих самых мне вроде как легче становиця, снова вроде как свежая кровь по жилам зaструятшилa. Я задумался. Получалось, что для того, чтобы мне становилось лучше, я, выходит, должен становиться хуже.
      - Не надо так говорить с родной матерью, сын, - сказал мой папапа. Все же ты через нее в этот мир пришел.
      - Да уж, - говорю, - тоже мне мир - гррaзныи и подтыр. - После чего я плотно закрыл глаза, будто бы мне больно, и сказал: - Теперь уходите. Насчет возвращения я подумаю. Но теперь все должно быть совсем по-другому.
      - Конечно, сын, - сказал отец. - Все, как ты скажешь.
      - И тогда уж сразу договоримся, кто в доме главный.
      - Уу-хуу-хуу, - опять взвыла мать. - хорошо, сын, - сказал папапа. - Все будет так, как ты захочешь. Только выздоравливай.
      Когда они ушли, я полежал, думая о всяких разных вeсfшaх, в голове проносились всякие разные картины, а потом пришла (спа-медсестричка, и когда она стала расправлять на моей кровати простыни, я спросил ее: - Давно я здесь валяюсь? - Что-нибудь неделю или около, - отвечает. - И что со мной делали?
      - Ну, - говорит, - у вас все кости были переломаны, масса ушибов, тяжелое сотрясение мозга и большая потеря крови. Пришлось повозиться, чтобы все это привести в порядок, такое само не заживает, верно?
      - А с головой, - говорю, - мне что-нибудь делали? То есть, в смысле, в мозгах у меня не копались?
      - Если что с вами и делали, - отвечает, - так только то, что вам на пользу.
      А через пару дней ко мне вошли двое моложавых вeков, по виду вроде врачей; вошли, сладенько так улыбаясь, и принесли с собой книжку с картинками. Один из них говорит:
      - Нам надо, чтобы вы посмотрели эти картинки и сказали нам, что вы о них думаете, ладно?
      - Что за дела, корeшa? - отозвался я. - Какие еще новые бeзумни идеи решили вы на мне отрабатывать? - На это оба смущенно заусмехались, а потом сели по обеим сторонам кровати и раскрыли книжку. На первой странице была фотография птичьего гнезда с яйцами.
      - Ну? - проговорил один из докторов. - Птичье гнездо, - сказал я. - Полно яиц. Очень мило.
      - И что бы вы хотели с ним сделать? - спросил другой.
      - Ну, - говорю, - расквасить, естественно. Взять его да и шваркнуть об стену или об камень, а потом поглядеть, как там все яйца в лепешку будут.
      - Неплохо, неплохо, - закивали оба и перевернули страницу. Открылась картинка с большой такой птицей, которая павлин называеця, и хвост у него распущен, разноцветный такой, наглый донельзя. - Ну? - спрашивают.
      - Я бы хотел, - говорю, - выдергать у него из хвоста все перья, чтобы он орал, как резаный. А то вон какой наглый, гад.
      - Неплохо, - сказали они оба в один голос. - Неплохо, неплохо. - И давай листать страницы дальше. Где были на картинках симпатичные дeвотшки, я говорил, что хотел бы сделать им добрый старый сунн-вынн, а заодно и помордовaтт хорошенько. Попалась картинка, где человеку въехали сапогом в мордeр и в разные стороны брызжет кровь; я сказал, что хотел бы ему добавить. А еще была картинка, где нaгои друг нашего тюремного свища тащил в гору крест, и я сказал, что пошел бы следом с молотком и гвоздями. И снова: "Неплохо, неплохо". Я говорю; - К чему все это?
      - Глубокая гипнопедия, - отвечает один (или какое-то словцо наподобие, точно не помню). - Похоже, вы выздоровели.
      - Выздоровел? - возмутился я. - Валяюсь тут плашмя на койке, а вы говорите - выздоровел? Поцелуй меня в яму, вот что, корeш!
      - Подождите, - сказал его приятель. - Теперь уже недолго осталось.
      Я ждал, бллин, а заодно поправлялся, а заодно уплетал за обе щеки всякие там яйца-шмяйца, тосты-шмосты, запивая их чаем с молоком, и вот настал день, когда мне сказали, что ко мне пришел очень-очень необыкновенный посетитель.
      - Но кто? - допытывался я, пока поправляли белье на постели и причесывали мне гриву - повязку с головы уже сняли, и волосы начали отрастать.
      - Увидите, увидите, - вот все, что мне отвечали. И я наконец увидел. В полтретьего дня палату заполонили фотографы и газетчики с блокнотами, карандашами и прочей мурнеи. Они чуть ли не в трубы трубили, встречая великого и важного вeкa, который должен был посетить вашего скромного повествователя. Он пришел, и, конечно же, это оказался не кто иной, как министр нутряных, или внутряных, или каких еще там дел; он был одет по последней моде и вовсю поигрывал интонациями своего хорошо поставленного начальственного баса. Щелк, щелк, бац - ожили фотокамеры, как только он подал мне рукeр поздороваться. Я говорю:
      - Так-так-так-так. Что за дела, корeш, чего при-персиa?
      Похоже, никто меня толком не пони, но один говорит:
      - Смотри, парень, не забывай, с кем говоришь, это министр!
      - В гробу я видал, - чуть ли не гавкнул я ему в ответ, - и тебя, и твоего министра.
      - Ну ладно, ладно, - торопливо вклинился внутря-кой. - Он говорит со мной как друг, верно, сынок?
      - Ага, я всем друг, - отвечаю, - кроме тех, кому враг.
      - А кому ты враг? - спросил министр, и все газетчики схватились за свои блокноты. - Скажи нам, мой мальчик.
      - Моим врагам, - отвечаю, - всем тем, кто плохо себя ведет со мной.
      - Что ж, - сказал Миквнудел, присаживаясь на край моей койки. - Мы, то есть все правительство, членом которого я являюсь, хотели бы, чтобы ты считал нас своими друзьями. Да-да, друзьями. Мы ведь помогли тебе, вылечили, правда же? Тебя поместили & лучшую клинику. Мы никогда тебе не желали зла, не то что некоторые другие, кто и желал, и воплощал это желание в реальных действиях. Я думаю, ты знаешь, о ком я говорю.
      - Да-да-да-да, - продолжал он. - Есть люди, которые хотели бы использовать тебя, да-да, использовать в своих политических целях. Они были бы счастливы, да, счастливы, если бы ты умер, потому что думают, будто им удалось бы это свалить на правительство. Думаю, ты знаешь, кто эти люди.
      - Есть такой человек, - после паузы вновь заговорил МВД, - некий Ф. Александр, сочинитель подрывной литературы, так вот он как раз и жаждал твоей крови. Прямо с ума сходил, до чего ему хотелось всадить тебе нож в спину. Но ты уже можешь не бояться. Мы его изолировали.
      - Но мы с ним вроде как покорeшaлисс"- сказал я. - Он был мне как мать родная.
      - Видишь ли, он узнал, что ты когда-то нехорошо поступил с ним. Во всяком случае, - сразу поправил сам себя МВД, - он думает, что узнал это. Он вбил себе в голову, что из-за тебя умер один очень близкий и дорогой ему человек.
      - Вы это к тому, - проговорил я, - что ему рассказал кто-то?
      - Просто он вбил это себе в голову, - сказал МВД. - Он стал опасен. Мы изолировали его для его же собственного блага. Ну и, - добавил он, для твоего тоже.
      - Спасибо, - сказал я. - Большое спасибо. - Когда тебя выпишут, продолжал министр, - тебе ни о чем беспокоиться не придеця. Мы все предусмотрели. У тебя будет хорошая работа и хорошая зарплата. Потому что ты нам помогаешь. - Разве? - удивился я.
      - Мы ведь всегда помогаем своим друзьям, верно? - Тут он снова взял меня за руку, кто-то крикнул: "Улыбочку! ", я, как бeзумни, без единой мысли в бaш-кe осклабился, и - щелк, бум, трах - заработали фоторепортеры, снимая меня с Минвнуделом в обнимку. - Молодец, - похвалил меня великий деятель. - Ты хороший парень. Вот, это тебе в подарок.
      Подарок - сияющий полированный ящик - тут же внесли в дверь, и я сразу понял, что это такое. Стереоустановка. Ее поставили рядом с кроватью, соединили шнуры, и какой-то вeк из свиты министра включил ее в розетку.
      - Ну, кого поставим? - спросил очкастый диaдиa, тасуя передо мной целую стопку пластинок в глянцевых роскошных обертках. - Моцарта? Бетховена? Шенбер-га? Карла Орфа?
      - Девятую, - сказал я. - Мою любимую Девятую. И Девятая зазвучала, бллин. Народ на цыпочках, молча стал расходиться, а я лежал с закрытыми глазами и слушал восхитительную музыку. "Ты хороший, хороший парень", тронув меня за плечо, проговорил министр и вышел. Какой-то вeк, оставшийся последним, сказал: "Вот, здесь подпиши". Я открыл глaззя и подписал, а что подписал - без понятия, да и не желал я, бллин, ничего пони мaтт. После этого меня оставили наедине с великолепием Девятой Людвига вана.
      О, какой это был кaиf, какой бaлдеж! Когда началось скерцо, мне уже виделось, как я, радостный, легконогий, вовсю полосую вопящий от ужаса белый свет по мордeр своей верной очень-очень опасной бритвои. А впереди была еще медленная часть, а потом еще та, где поет хор. Я действительно выздоровел.
      - Ну, что же теперь, а?
      Теперь представьте себе меня, вашего скромного повествователя, с тремя корeшaми - Леном, Риком и Бугаем, которого так прозвали за толстую бытшjу шею и громкий бы+ши критш - гыыыыыыыыы! Сидим, стало быть, в молочном баре "коровa", шевеля мозгои насчет того, куда бы убить вечер - подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Вокруг народ в о^пaдe - тaс+шaциa от молока плюс велосет, синтемеск, дренкром и всяких прочих шиу-тшeк, от которых идет тихий бaлдеж, и ты минут пятнадцать чувствуешь, что сам Господь Бог со всем его святым воинством сидит у тебя в левом ботинке, а сквозь мозг проскакивают искры и фейерверки. Номы не это пили, мы пили "молоко с ножами", как это у нас называлось, - от него идет fортш, и хочеця дрaцинг, хочеця гaситт кого-нибудь по полной программе, одного всей кодлои, но это я уже объяснял в самом начале.
      Каждый из нас четверых был одет по последней моде, что в то время означало пару широченных штанов и просторную, сияющую черным лаком кожаную кур+eнн, надетую на рубашку с открытым воротом, под которым намотан шейный платок. Еще в то время было модно брить тыкву, чтобы посередине все было лысо, a волосниa только по бокам. Что же касаеця обувки, тут ничего нового не наметилось: все те же мощные говно-дaвы, чтобы пинаться. - Ну, что же теперь, а? Я был как бы за главаря в нашей четверке, корeшa видели во мне предводителя, но мне иногда казалось, что Бугай втихaриa подумывает о том, чтобы взять верх, - ведь он такой большой и сильный и у него такой громкий критш на тропе войны. Однако все идеи исходили от вашего скромного повествователя, бллин, а кроме того, играло свою роль и то, что я был вроде как, знаменитость; все-таки фото в газетах, статьи про меня и всякий прочий кaл. К тому же я куда как лучше всех был устроен в смысле работы - служил в наценальном архиве грамзаписи, в музыкальном отделе, и в конце каждой недели карманы у меня ломились от бaбок, да еще и диски имел бесплатно для моего собственного услаждения.
      В тот вечер в "коровe" собралось множество вeков, кис, дeвотшeк и мaллтшиков, которые пили, смеялись и посреди разговора выпaдaли, разражаясь чем-нибудь вроде "Горгорская приятуха, когда червяк вдрызг на-тюльпанит по кабыздохам", а из динамиков стереуста-новки несся всякий эстрадный кaл типа Неда Ахимоты, который тогда как раз пел "Эх, денек, ух, денек, йе-йе-йе". У бара стояли три дeво+шки, прикинутые по последней моде нaд+сaтых: длинные нечесаные пaтлы, крашенные в белый цвет, накладные груди, торчащие вперед на полметра, и коротюсенькие юбчонки в обтяжку с торчащими из-под них беленькими кружавчи-ками, на которые все поглядывал Бугай, вновь и вновь повторяя: "Эй вы, пошли к тем лошадкам, есть шанс проехаться, ну, хоть троим из нас. Все равно ведь Лену это не нужно. Пускай сидит тут, своему богу молиця". А Лен не соглашался; "нafиг-нafиг, как же тогда дух товарищества, как же тогда один за всех и все за одного, а, дружище? " Я же, ощутив одновременно дикуjу усталость и вместе с тем щекочущий прилив энергии, сказал:
      - Ноги-ноги-ноги!
      - Куда? - спросил Рик, у которого лицо было как у лягушки.
      - Да так, поглядим просто, что там происходит в стране великих возможностей, - ответил я. Но при этом, бллин, я ощущал ужасную скуку и какую-то вроде как безнадежность, причем это уже не в первый раз так бывало за последние дни. Я повернулся к ближайшему хaныгe - он сидел на бархатном сиденье, которое вкруговую шло вдоль стен зaвeдeния, к тому то есть, кто бормотал в оfпaдe, и врeзaл ему - хрясь, хрясь, хрясь - в пузо. Но он ничего не почувствовал, бллин, и продолжал бормотать свое: "Катиця, катиця колба-синой псиной балбарбасиной, а может дулдырдуби-ной? " С тем мы и выкатились в зимнюю необъятную нотш.
      Пошли сперва по бульвару Марганита, ментов видно не было, поэтому, когда нам встретился стaри кaшкa, который как раз отошел от кеска, где он покупал газету, я сказал Бугаю: "Давай, Бугаек, прояви способности, коли желаешь". Все чаще и чаще в последнее время я только отдавал распоряжения, а потом отходил назад поглядеть, как их выполняют. Ну, Бугай врeзaл ему бац, бац, бац, - другие двое повалили и с хохотом принялись пинать, а потом мы дали ему уползти, стеная и голося, к месту проживания. Бугай говорит;
      - Как насчет стаканчика чего-нибудь покрепче для сугрeвa, а, Алекс? Потому что мы были уже совсем близко от бара "Дюк-оф-Нью-Йорк". Другие двое закивали -- да, да, - а сами на меня смотрят, дескать, как я к этому отнесусь. Я тоже кивнул, и мы двинулись. Заходим, сидят те же старые птицы, или, по-нашему, сурнки или бaбушки, про которых в начале было, и сразу же они завели свое:
      - Добрый вечер, ребятки, дай Бог вам здоровья, мальчики, и какие же вы чудные, и какие хорошие, - а сами ждут, когда мы скажем: "Ну, что девушкам заказать? " Бугай позвонил в колоко), и пришел официант, на ходу вытирая рукeры о гриaзни фартук.
      - Капусту на стол, ребята! - скомандовал Бугай, звякнув вынутой из карманов горстью монет. - Виски для нас и то же самое старым бaбушкaрн. Годиця? А я говорю:
      - К черту. Пускай на свои пьют. - Не знаю, что на меня накатило, но в последние дни я что-то был не в себе. Какая-то злость вступила в голову, хотелось, чтобы деньги мои оставались при мне, мне их зачем-то вроде как копить приспичило. Бугай удивился: - Что за дела, корeш? Что это с нашим Алексом? - Да ну к черту, - скривился я. - Не знаю. Сам не знаю. С нашим Алексом то, что он не хочет швыряться деньгами, которые с таким трудом заработал, вот и все.
      - Заработал? - вскинулся Рик. - Заработал? Да ведь их же не надо зарабатывать, и ты это сам лучше нашего знаешь, старина. Брать, и все тут, просто вроде как брать, да и все. - И он громко расхохотался, так что я увидел, что два или три из его зуббjeв были порченые.
      - Это, - проговорил я, - надо еще подумать. - Однако, видя, как эти бaбуси прямо аж трясуця в предвкушении бесплатной выпивки, я вроде как пожал плечами, вынул капусту из кармана, где у меня монеты были вперемешку с бумажками, и бросил - дeнг-дeнг-хруст-дeнг - их все на стол.
      - Значит, всем виски? - сказал официант. Но я зачем-то возразил:
      - Нет, парень, мне только маленькую пива. - На что Лен, озабоченно нахмурившись, отозвался так:
      - Ну, ты, бллин, вaш-тшeee! - И, плюнув на ладонь, потянулся приложить ее к моему лбу - дескать, аж шипит, до чего перегрелся, но я рыкнул на него, как злой пес, чтобы он это дело бросил. - хорошо, хорошо, не буду, - сказал он. - Все путем. Все, как скажешь. - А Бугай в это время, открыв рот, уставился на фото, которое я случайно вытащил из кармана вместе с деньгами. - Так-так-так-так, - говорит. - А мы и не знали.
      - Дай сюда! - рявкнул я и выхватил у него фотографию. Я и сам не знаю, как она попала ко мне в карман, однако я ее зачем-то собственноручно вырезал ножницами из старой газеты, а изображен на ней был младенец. Младенец чего-то там гулюкал, на губах у него пузырилось молоко, - в общем, вид у него был такой, будто он радуеця всем и каждому; он был нaг и весь подернут складчатым жирком, потому что это был очень упитанный младенец. Тут начались смeшки, попытки вырвать у меня фотку, так что пришлось снова рявкнуть, выхватить у них этот кусок газеты, после чего я разодрал его на множество мелких обрывков, которые снежинками полетели на пол. Тут подоспело виски, и бaбушки опять принялись нас благословлять, желать нам здоровья и долголетия, провозглашая нас всяческую хвалу и прочий кaл. А одна из них, вся морщинистая и без единого зуба во ввалившемся рту, сказала: