Глава 14

Я подкатился к ногам узкого силуэта и поднял ладонь, защищаясь от руки с кинжалом. Убийца споткнулся и рухнул на покрытый опилками пол, я придавил его, но он отбивался, выворачивался и в конце концов выскользнул из-под меня. Я не смог его скрутить — сил не хватило, но сумел сделать так, что ножом ему было меня не достать. К счастью, ноги у меня были длиннее его рук, и в конце концов я ловко пнул его в живот. Убийца тихо охнул, разжал пальцы, и я торопливо и неловко, как краб, отполз от укутанной в плащ фигуры. Драться дальше у меня не было сил, и я метнулся к двери, но в порыве отчаянного любопытства поднял руку, чтобы откинуть капюшон с лица убийцы, и тут он снова схватился за нож; благоразумие победило, и я бросился бежать. Знать ничего не желаю.

Утренние прогулки в окрестностях Камартана сослужили мне добрую службу. По залитым лунным светом лугам и рощам я быстро добежал до большой пещеры. Погони не было, и я смог перевести дух и подумать, что делать дальше. По зрелом размышлении мысль разбудить моих гостеприимцев и сообщить, что кто-то из них хотел меня убить, показалась нелепой и глупой. Так что я сел в тени утеса прямо у входа в пещеру, прижавшись к скале, и решил посмотреть, кто подкрадется к двери, когда все порядочные элимы мирно спят. И тогда внезапность будет на моей стороне, я схвачу негодяя и предъявлю всему племени доказательство моих слов.

Но в спину мне вонзился острый каменный выступ, штаны мгновенно промокли от росы, а возбуждение, обыкновенно вызываемое ночными покушениями, улеглось, и тогда я рассмеялся. Я лег на бок, чтобы разгрузить спину, и смеялся, пока из глаз на влажную землю не закапали слезы. Хорошо, что меня никто не видел: я вел себя как сумасшедший.

«А ведь ты так и не смирился, правда? — говорил я себе. — Свет не видывал такого дурня и труса, как ты, Эйдан Мак-Аллистер! Ты бежал от тени, которая не могла предложить тебе ничего нового — какой мертвец станет бояться ножа, а? И ты решил, что этот негодяй преспокойно войдет в пещеру через главный вход, — да тут же наверняка пятьдесят потайных ходов-выходов в скалах! Что ты рыпаешься? Успокойся, смирись, недоумок!»

Если бы мой полуночный посетитель снова занес в ту минуту нож, я бы стянул рубаху и собственными корявыми пальцами направил его клинок себе в грудь. Но никто не появился, и вскоре я уткнулся носом в мокрую кочку и заснул. Я проспал до рассвета, и тут меня затрясли за плечо.

— Мак-Аллистер! Эйдан! Бог мой, что стряслось? — Чья-то рука ухватила меня за запястье, а потом ощупала голову — наверняка искали пульс и раны, — и не успел я толком проснуться, как меня перевернули на спину. Я невольно застонал — лежать на спине по-прежнему было больно, — и элим принялся еще более ревностно искать на мне увечья: он задрал мне рубашку и сорвал бы ее вовсе, но тут я наконец окончательно опомнился.

— Все хорошо. Не надо. — Я отстранил руки, сел и увидел Давина. Он был страшно перепуган, но, увидев, что я цел и невредим, залился краской ярче, чем рассветные лучи.

— Я подумал… ты тут лежал… — Долгая история, — как можно небрежнее отмахнулся я, — и предавать ее огласке мне не хочется. Она ущемляет мое сенайское самолюбие — как-никак мы воины…

— Но…

— Я цел и невредим. Правда. Давай лучше подумаем о завтраке. Кажется, я вчера вообще не ел, а поскольку, как выяснилось, я отчаянно цепляюсь за жизнь, надо бы перекусить.

— Хорошо. Конечно. Яра как раз растапливает печь.

Мы съели Ярину кашу — сытную, густую и горячую. Я не стал ничего объяснять Давину и отправился в обычный путь — в конюшню, к осыпи, к мосту, в сарайчик. Работал я в полную силу, и во мне не было места для мыслей — надо было заставить тело делать то, чего я от него хотел. Поздно ночью, зарывшись лицом в соломенную подстилку в углу сарайчика, я лелеял слабую надежду, что больше не проснусь.

Но я проснулся и снова увидел вынырнувшую из мглы темную фигуру. На сей раз ножа не было, и меня удостоили беседы.

— Вставайте, лежебока, пойдем. Надо поговорить.

— Не хочу ни о чем разговаривать, — пробормотал я в одеяло. — Где ваш нож? Я не стану сегодня вам мешать.

— А у вас никто и не спрашивает, чего вы хотите, Эйдан Мак-Аллистер.

Ну вот, хоть кто-то со мной честен. Но как только я понял, что голос принадлежит Нариму, я решил, что заключение мое преждевременно.

— Ладно, говорите, — буркнул я. — Поведайте какую-нибудь непреложную истину.

— Вы не мертвец.

Я едва не взвыл.

— Ну и дурак, — сказал я громко и натянул одеяло на голову.

— Это непреложная истина. Вообще-то это вас с легкостью можно назвать дураком — нашли время оплакивать потерю богов. Боги никуда не делись. Просто вы их имен не знаете, а сенай, конечно, с такими вещами смириться не может — вы иначе устроены.

— Мои убеждения меня никогда не подводили, — отозвался я. — Хотя времени было достаточно.

— Ах, друг мой, вы по-прежнему блуждаете во тьме. Ведь насколько боги, создавшие людей, драконов и элимов, удивительнее жалких божков, у которых нет даже собственного голоса!

— Я не отрицаю, что был дураком и им остаюсь.

— Но вы живой дурак, а не мертвый. Пойдем — я покажу вам, что спорил не зря.

— С чего мне, собственно, идти?

— Ради Каллии. Неужели она погибла зря?

Я поднял голову и уставился на элима — он затаился в сумраке, словно волк с бледными глазами, ожидающий, когда потухнут уголья в очаге.

— Вот ведь ублюдок.

— Если это самое худшее, что вы имеете мне сказать, прежде чем мы отправимся, — что ж, мне повезло.

Я стал молча и яростно натягивать ботинки.

— Отмечу, однако, что элим не может быть ублюдком. У наших отпрысков родитель всего один, поэтому мы не имеем представления о браке, внебрачных детях и супружеской измене и, по правде говоря, не до конца понимаем, какой смысл вы вкладываете в это слово.

Луна на западе стояла низко. Два часа мы шли через долину по тенистой дороге — она вилась между скал и наконец вышла на пустынный откос. Где-то за кустарником, зарослями травы, редкими низенькими деревцами и обломками красноватого гранита виднелся маленький упрямый огонек. Мы направились к нему насколько могли прямо — мы же не птицы, — и вскоре оказалось, что огонек — это светильник, который поднял над головой не кто иной, как Давин.

— Ты согласился?! — нетерпеливо спросил он. — Не бойся, мы пойдем с тобой и…

— Нет, не согласился, — ответил за меня Нарим. — Вообще-то мне пришлось его слегка расшевелить.

— Расшевелить? Нарим, ради Единого, что ты с ним сделал?

— Он хотел истины. Всей правды. Я сказал, что он не мертвец. По-моему, ничего более всеобъемлющего и непререкаемого сказать нельзя. Да ладно — разговоры, споры, истина эта… Он все равно не поверит, пока мы ему не покажем.

— Нарим!

Давина снова перебили. Из-за скальных стен донесся рокот, словно вдали бушевала гроза или ревел порывистый ветер. Но звезды ровно сияли на холодном небе, когда луна села за горную гряду на западе, они стали еще ярче. Ночь была тиха и прохладна, ни один листок не шевелился.

— Она уже там? — с беспокойством спросил Нарим.

— Да. Но время еще есть — пусть она его подготовит.

Я стоял как вкопанный, сложив руки и всем своим видом давая понять, что ни шагу не сделаю, пока мне всего не объяснят. Нарим прикусил губу и взглянул на Давина, а потом жестом предложил мне садиться. Я нашел подходящий валун, чтобы элимам не пришлось задирать голову, глядя на меня.

— Кто-то пытался убить вас вчера ночью, — начал Нарим.

— Вы?

Вопрос мой, казалось, его удивил, и если бы было больше света, можно было бы сказать, что он покраснел. Но светильник был у Давина, а Давин карабкался вверх по каменистому склону.

— Нет. Нет, не я. — Нарим сказал это так, что мне стало ясно: он может и убить, и, если бы это было нужно, убил бы, не колеблясь. Я стал слушать внимательней. — Но я знаю, кто это был, и покушение заставило нас пересмотреть планы. Надо действовать, хотя мы еще не готовы и не собирались ничего предпринимать еще несколько недель.

— И кто же это? — Ответ был для меня важен, и я не был намерен отступать.

— Не скажу. Это не имеет никакого значения. Среди нас есть такие… их немного, большинство с ними не согласны… страх так ослепил их, что они не видят никакой надежды. Из соображений безопасности они хотят, чтобы все оставалось как есть. И они считают, что вы несете элимам смерть.

— Но почему?! Я же говорил…

— А вот это действительно важно. Почему. Что-то заставило их вам не поверить. Они знают, что вы и только вы способны на то, что нам нужно. Они просто помнят, как впервые в дядюшкином саду вы услышали крик дракона.

Тут настал мой черед удивляться.

— А вы-то откуда знаете?!

Нарим нетерпеливо отмахнулся.

— Со дня вашего рождения до дня ареста мы знаем о вас все. У элимов везде есть глаза и уши, и все глаза и уши были направлены на вас. Нам известно, что вы в ту ночь сказали вашим учителям и что вы сказали матери. Нам известно, как вы прожили три следующих года и все дальнейшие. Вы что, еще не поняли? Мы же столетиями ждали, когда появится кто-то с вашим даром! Когда мы с драконами были еще друзьями, они поведали нам о тех, кому удается тронуть их души. Они называли их «нандитари» — Говорящие с драконами. Их очень мало, но они в состоянии понимать драконов даже в конце года, когда звери совсем дичают. Драконы говорили, что у этих редкостных существ открытое и спокойное сердце и такой слух, что они могут по шелесту крыльев отличить одну птицу от другой. И едва мы услышали, как вы поете, то сразу догадались, что вы — один из них.

Ну сколько можно! Ведь Нарим-то должен понимать, каково это — узнать, что вся моя жизнь — чудовищная ошибка! Я еще раз попробовал его уговорить.

— Не могу я вам ничем помочь, — сказал я. — И даже если когда-то и мог, сейчас, как бы я ни хотел, — не могу! Сколько ни хоти, сколько ни говори, ни рассказы, ни угрозы, ни мольбы, ни интриги не могут вернуть того, чего больше нет! — Я вытянул вперед руки с узловатыми искалеченными пальцами. — Видите? Внутри у меня все еще хуже! Нет у меня сердца, оно умерло! И музыка тоже умерла! Ну почему вы мне не верите? Да если бы я мог… О небо, Нарим, ну неужели вы думаете, я бы не сделал того, о чем вы просите?

Элим ничего не ответил. Он покачал головой и взял меня за локоть. И повел. Я безвольно поднялся с валуна и послушно побрел за ним к вершине холма. Давин стоял у круглого темного проема высотой чуть больше моего роста. Снова раздался рокот. Я почувствовал, как земля дрогнула под ногами, будто где-то под горами разыгралась буря.

— Это что? — Оказывается, я говорил шепотом, как у дверей склепа. По спине пробежали мурашки, словно это был мой собственный склеп.

Нарим по-прежнему молчал. Вслед за Давином и его светильником он нырнул в проход, увлекая меня за собой. Это был не просторный коридор элимских пещер, а грязная душная нора вроде лисьего логова или червоточины, прогрызенной зверюгой толщиной в человеческий рост. Вниз. Вниз, вниз, вниз. Было тепло — совсем не так, как обычно бывает в каменных туннелях, — и совершенно сухо. Ответвлений почти не было. Пахло землей и корешками. Похоже, мы углубились в самое сердце земли.

Прошло добрых полчаса, когда я уловил в неподвижном воздухе слабый запах серы. Невольно я замедлил шаг, но Нарим, по-прежнему храня молчание, потянул меня вперед. Мой покойный друг Джеральд Эдер смертельно боялся темных замкнутых помещений и не ходил с мной ни в угольные копи Боскара, ни в лачуги беднейших из бедняков. В этом длинном коридоре он бы просто свихнулся. Помнится, тогда я над ним немилосердно смеялся. Сейчас я начал его понимать.

Прошла еще четверть часа. Слабый огонек впереди оказался еще одним светильником. Он стоял на полу у широкого бокового прохода, а рядом лежал большой пустой кожаный мешок. Давин поставил свой светильник рядом и прикрутил фитиль, так что огонек едва теплился, и снова повел нас вперед. «Пятьдесят шагов от перекрестка», — шепнул мне в ухо Нарим. Я обнаружил, что мысленно считаю шаги. Молчание было осязаемо, как теплый воздух, пронизанный сладковато-гнилостным запахом серы. К нему прибавился другой аромат — густой, душноватый, животный… отдает мускусом… дракон!

— Да где же мы наконец? — выдохнул я.

Элимы не откликнулись, но очень скоро я и сам все понял. Пятно тусклого света в кромешной темноте ознаменовало конец путешествия. И едва я увидел, что же там, впереди, как застыл в изумлении и ужасе.

Наш темный коридор выходил под самый потолок просторной пещеры — не чистой, вылизанной, уютной подземной комнаты наподобие жилищ элимов, а громадной естественной каверны в сердце земли, освещенной грудами раскаленных камней. На полу пещеры кипели ярко-зеленые и молочно-белые лужи, из бесчисленных трещин поднимался пар, со стен текло, жаркий воздух был тяжел и душен. Между разломами и лужами виднелись полуобглоданные скелеты и разрозненные кости всех мыслимых размеров. Когда меня отпустило и я смог хотя бы вдохнуть, я едва не подавился густым запахом серы, падали и гнилостной мускусной вонью, которую источал чудовищный зверь, слишком долго пробывший взаперти.

Да, в пещере жил зверь высотой в два человеческих роста и длиной в пять, даже сейчас, когда шипастый хвост был подогнут под массивное брюхо. Дракон спал. Сложенные крылья — узорчатые, медно-зеленые, — торчали над его плечами, а чудовищная голова лежала на полу, и зияющие ноздри раздувались, мерно испуская язычки пламени. Тварь сипло дышала. Роговые выступы над глазами и острые словно бритва когти, способные без труда распороть слоновий бок, как бумагу, были толщиной с бревно. Бронированную шкуру, будто днище застоявшегося корабля, покрывали окаменевшие паразиты, а там, где голова соединялась с длинной мускулистой шеей, залегли глубокие складки. Дракон был немыслимо стар.

Нарим у меня за спиной шевельнулся, и я не сразу понял, что он сделал; заметив внизу на каменном уступе крошечную фигурку, я помотал головой, стряхивая наваждение. Почти под носом у зверя, вровень с его глазами, стояла та женщина, Лара. На ней были кожаные штаны и такая же куртка, перчатки с раструбом до локтя и войлочный шлем — всаднические доспехи. Нарим подал второй знак, и она подняла руку и заговорила, и эхо раскатилось в затхлом воздухе, отражаясь от заплесневелых стен. Сурово и повелительно прозвучали слова на древнем наречии Клана Всадников, несокрушимая воля звенела в ее голосе:

Аррит, тенг жа нав вивир!

«Проснись, дитя ветра и огня! Восстань от мертвого сна, исполни мой приказ!»

Эхо затихло, словно мир прекратил движение вокруг светила, словно само время замерло. Все мое естество застонало от ужаса, требуя, чтобы я спрятался, скрылся, пока время не вернулось на свою тропу. Ноги едва сами не бросились бежать. Но Нарим и Давин удержали меня — их сильные тонкие пальцы больно впились мне в плечи, словно элимы боялись, что я вот-вот рассыплюсь. Зверь пошевелился. Бежать было поздно.

— Твое имя, тварь. Говори, — велела женщина.

Могучее тело дернулось. Хвост ударил в стену. Земля под ногами дрогнула. Зверь хрипло вздохнул и выпустил струю пламени, поднял голову и приоткрыл глаза. Сверкающие красные зрачки, бурлящие омуты алого пламени, прикрытые слепяще-белыми веками, полные дикой, бессмысленной ненависти. От такого взгляда жертва каменела, а тем временем в утробе чудовища, как в недрах вулкана, рождался огонь, от которого люди вспыхивали, как факелы, и кровь закипала у них в жилах. Сейчас эта женщина превратится в горстку золы.

— Скажи, как твое имя, и засыпай снова зимним мертвым сном. Снег на охотничьих угодьях еще глубок. Братья и сестры не услышат твоего зова. — В поднятой руке Лары что-то блеснуло красным в коротких яростных вспышках пламени, извергавшегося из драконьих ноздрей. Камень-кровавик — кай'цет на наречии Всадников. О небо! Но я не успел подумать, как ей удалось улизнуть от Клана и унести это сокровище, откуда она знает, что с ним делать, она же женщина, а женщин к тайнам Клана не допускают, — не успел, потому что дракон открыл пасть и выдохнул огненную дугу, прошедшую у Лары над головой, и струйка воды, стекавшая по стене у нее за спиной, обратилась в пар, и тут чудовище испустило рев, потрясший самые корни мира.

Волна его крика захлестнула меня, словно целый океан поднялся, чтобы единым махом смыть всю историю рода человеческого, — только это была не вода, а огонь. В тот миг я был уверен, что жизнь моя кончена, что плоть моя сожжена, а внутренности обратились в кровавый пар, как этот ручеек, и кости догорают на обугленной земле там, где мы только что стояли. Не было больше ни отчаяния, ни горя, ни воспоминаний, ни изумления, ни страха — все смыл поток боли. Я не закричал, не взмолился о пощаде, не заплакал — я не мог этого сделать, ведь каждая частичка моего тела корчилась в огне. И вот прошел какой-то миг — маятник не успел бы качнуться, — и оказалось, что я сижу, съежившись, на неподвижной теперь земле, а за плечи меня крепко держат два перепуганных элима. И тогда я прочел слово, выжженное в моей душе болью и пламенем.

В этот миг, когда я был между жизнью и смертью, я вернул ему это слово легчайшим мановением духа.

Келдар.

И в тот же миг, вырванный из течения времени, я услышал ответ, такой тихий, что уловить его мог лишь тот, кто семь бесконечных лет провел в безмолвии.

Любимый мой.

Глава 15

У меня не нашлось слов, чтобы описать такое полное единение. Молния — слишком холодно; величие — слишком вяло; слава — слишком блекло; спасение — слишком размыто; преданность — слишком безлично. Кто бы ни говорил со мною в тот головокружительный миг — бог ли, дракон ли, — он оттолкнул меня от порога саморазрушения, и я ухватился за его слово, как тонущий ребенок за руку отца. В этом слове было столько горя, сожаления и нежной заботы, что даже за год я не смог бы осмыслить их все. Он знал меня. Он назвал меня так, как называл Роэлан, когда я был молод. Это слово пел мой бог, наполняя мир музыкой. Ужас и отвращение, охватившие меня, когда я узнал, что музыку мою питал чудовищный зверь, исчезли, смытые потоком любви этого создания. Ни один зверь не способен так любить. Душа у меня трепетала, полная радостных воспоминаний, а спутники мои ничего не поняли: я не мог рассказать им об этом, вообще не мог говорить — ведь тогда бы кончился этот неописуемый миг.

— Именем Единого, что мы натворили? — ахнул Давин, заставив меня поднять голову и заглядывая в лицо прозрачными серыми глазами.

— Мы сделали все, что требовалось. Если это ему не по силам, лучше узнать об этом сейчас.

Золотистые отблески драконьего огня играли на их лицах.

— Нарим, — Давин уставился на друга, задыхаясь от ярости, — да ты же ему так ничего и не объяснил! Ты в своем уме?!

— Давай-ка уведем его отсюда.

— Нарим, дружок, его жизнь — не наша, мы не вправе ею распоряжаться! Ты посмотри — он же плачет кровавыми слезами!

— С тех пор как он попал к нам в руки, я не мог найти случая все ему рассказать. Человек в отчаянии теряет способность рационально мыслить. А в последние два дня, уж не знаю, как, все прочие додумались до того, что мы с тобой уже знаем. Его уже пытались убить и от своего не отступятся — они решили, что в нем таится опасность. — Это тебя не оправдывает!

— Когда на кон поставлена жизнь целого народа, обычные представления о справедливости и честности теряют силу. А что касается Эйдана Мак-Аллистера, то сейчас он или на пути к жизни, или действительно мертв. Сомневаюсь, чтобы он предпочел вернуться туда, откуда пришел. Так что давай уведем его отсюда и посмотрим, какой путь он выбрал.

Во всем этом я не понял совершенно ничего. Они поставили меня на ноги, провели по длинному коридору и посадили на каменистый склон; проснувшийся утренний ветерок унес запахи серы и тлена. Я изо всех сил старался удержать в памяти голос Келдара, но воспоминание стало меркнуть, и я беспомощно отпустил его. По себе оно оставило такую тоску, что я едва не застонал вслух. Только тогда слова элимов стали понемногу проникать в мое сознание, и мне снова стало интересно, кто же это хотел меня убить и что я такого сделал.

— Клыки драконьи, он что, совсем свихнулся? — Этот голос послышался у меня из-за спины. Странно. Почему-то я думал, что носитель его уже мертв.

— Нет, — очень серьезно отозвался Давин. — С тех пор как дракон закричал, он молчит. Может быть, мы вообще убили его всей этой затеей. Но некоторым до этого, как видно, и дела нет.

— Он что, так испугался глупого рева? Да любой элирийский ребенок слышал еще и похуже, ну да, само собой, не так близко… — Это была та женщина, Лара. Я не обернулся, но ясно почувствовал запах подкопченной кожи. В пяти шагах от меня, прямо у входа в туннель, упали ее перчатки.

— Послушали бы меня. Зря время тратите. Если зверюга и «заговорит», то не во время зимней спячки. С чего вы вообще взяли, что у него есть имя и он его еще не позабыл?

— Келдар, — тихо ответил я. Ее легкомыслие укололо меня. — Его зовут Келдар.

— О Единый! Келдар. Мы подозревали, но… — Давин вдруг опрокинулся на спину и рассмеялся, глядя в рассветное небо и не в силах сдержать радости. — Ух! Ничего себе…

— Вы его услышали? Он назвал свое имя? — Нарим присел передо мной, уставясь мне в лицо. Да уж, его не так легко взволновать, как Давина. — А что он еще сказал? Вы его услышали или слова возникли у вас в голове?

— Да он просто догадался, что тварь слепая! — презрительно бросила женщина. — Увидел, что у нее бельма на глазах, вот и назвал ее именем слепого бога! Ничего, кроме звериного рыка, он не слышал, как и все мы!

— Я драконьих глаз раньше никогда не видел, — отозвался я. — Он что, правда слепой?

Она фыркнула и не снизошла до ответа. А Нарим словно бы и не заметил ее слов.

— Это было так же, как когда вы говорили с Роэланом? — продолжал он допытываться.

Я мотнул головой.

— Совсем нет. Тоже очень четко, но с Роэланом никогда не было так… больно… остро… сильно… Нарим, я… — Голос у меня звучал до странности спокойно, вовсе не отражая бурю внутри.

В голове моей бурлила смесь кристально ясных образов, сменявших друг друга, подобно вспышкам фейерверка: ослепительная огненная радуга, ощущение теплой грязи под руками, чудовищная какофония звериного рыка, оглушающее драконье зловоние. Миг, полмига душераздирающей четкости — и видение испарялось, но не успевал я услышать рассветную тишину, и меня снова захлестывал следующий образ. Будто в мозг то и дело вонзали кинжал. Мне приходилось прилагать массу усилий, чтобы сосредоточиться на словах, даже моих собственных, не то я упустил бы половину и ничего не смог бы сказать.

А между тем мне было что сказать, но пока я собирался с мыслями, вмешался Давин. Он перекатился на бок и оперся подбородком на руку.

— Конечно, было трудно, это понятно. — Глаза его блеснули в лучах зимнего рассвета. — Ну, отчасти дело в тебе, конечно. В том, что с тобой сделали. В том, как тебя изувечили. Но вообще-то дело в самих драконах. Все-таки слишком долго они были в рабстве. Их слишком долго держали в диком состоянии. Мы и сами сомневались, можно ли до них докричаться, даже если ты с ними заговоришь. Даже когда ты был на вершине могущества — незадолго до ареста, — Нарим боялся, что ты не сумеешь сделать все как надо. Ну да, Роэлан — это да, но если бы мы знали, кто из них Роэлан…

Роэлан. Мой «бог». Дракон. С ума сойти.

— Но ведь вы говорили, что я… дозвался… не только до него…

— Да, само собой. Не до всех, разумеется. Возможно, твоя музыка тронула только Роэлана и шестерых других старших. Мы не знаем. Несколько лет после твоего исчезновения влияние музыки было заметно и на других драконах, и мы надеялись, что ты как-то с ними общаешься, но со временем…

— Десять лет, — ответил я. — С первого дня голос Роэлана слабел, а потом… потом и вовсе… Через десять лет он перестал отвечать мне. — Я снова оказался на грани отчаяния, и лишь одно-единственное слово, запечатленное в памяти, удерживало меня по-прежнему.

Давин ласково глядел на меня, а Нарим поднялся, отошел в сторону и присел на склоне, бесстрастно глядя в утреннее небо.

— Мы ведь думали, что тебя больше нет, — тихо уронил Давин. — Мы и представить себе не могли, куда тебя запрятали. Должно быть, Единый, который направляет всех нас, послал тогда Нарима в Лепан.

Мне нужны были ответы на вопросы. Четкие и ясные.

— А этот дракон… Келдар… — Мне удалось произнести это имя, хотя разум яростно сопротивлялся. Отказавшись поверить, я оказался бы снова в темнице отчаяния, но согласившись с тем, что видел, я не смог бы больше сдерживать волну безумия.

Давин взглянул на женщину. Та скинула кожаные доспехи и теперь неторопливо и тщательно складывала их в сумку, нарочито не обращая на нас внимания.

— Ах да. Ну, в общем, лет восемнадцать назад, незадолго до твоего ареста, этот дракон улетел из Кор-Неуилл, а правила им очень храбрая и предприимчивая тринадцатилетняя девочка. Она много лет только и мечтала о том, чтобы полетать на драконе, и даже пробралась на поле битвы и сняла там кровавик с убитого Всадника. Это был не личный камень этого дракона — Келдара, — не его декай'цет, как они это называют. Дракон, связанный с ее камнем, был ранен, когда погиб его Всадник. Клан, конечно, убил зверя; они же не умеют давать дракону новый камень. А Лара была уверена, что, раз у нее есть камень, она сможет летать на драконе. И смогла. Она была девочкой отважной и умелой. Но главной ее ошибкой было то, что она решила, будто это кровавик позволил ей увести дракона. На самом деле мы думаем, что это был ты. Ты побывал в Кор-Неуилл за два дня до этого. В лагере тогда незнамо что творилось: драконы перестали слушаться Всадников и напали на них, они прорвали Всаднический Круг, и тогда-то она и решила оседлать дракона.

Лара раздраженно запихнула в сумку перчатки, и я вдруг подумал, что эту часть рассказа Давина она вовсе не хочет вспоминать.

— Она решила вернуть дракона в лагерь и тем доказать Клану, что тоже может быть Всадником. Но дракон отказался поворачивать назад. Видишь ли, управлять драконом с помощью кровавика, принадлежащего другому зверю, а не декай'цета, который носит его собственный Всадник, страшно трудно. Именно поэтому Клан убивает зверей, лишившихся своих камней. У этого же дракона была своя цель.

— Озеро?

— Не знаем. Только он понес ее в Караг-Хиум, а она изо всех сил пыталась им править. И зверь налетел на утес…

Я представил себе это очень живо: ребенок, который привел дракона в бешенство, показав ему ненавистный камень… схватка… катастрофа… пламя…

— Ну вот, — заключил Давин, увидев по моему лицу, что я понял достаточно. — Оба выжили. Нарим нашел Лару и принес ее в Кор-Талайт. О судьбе дракона мы ничего не знали, пока пять лет назад Лара не набрела на него в этой пещере — должно быть, он заполз туда, чтобы умереть или выздороветь. Ну и с тех пор она…

— Вот что, хватит, — оборвала его Лара, взваливая на худое плечо тяжелую сумку. — Я тебе что, неразумная зверюга вроде той, что спит там, в пещере? Послушай-ка, ты, сенай. — Синие глаза вспыхнули, а жуткие шрамы на левой щеке побагровели. Она резким движением отбросила за спину длинную косу. — Я — дочь Клана, и, что бы там обо мне ни говорили, я никого не предала. Я просто взяла кай'цет. Он мой по праву. Я не верю, что у драконов есть разум. Я не верю, что они разговаривают. Я не верю, что трусливый музыкант-сенай может или когда-нибудь мог сделать их тем, чем они никогда не были и не станут. Все, что мне надо, — это летать на драконе и не обжечься. Мой народ мне этого не позволит, поэтому у меня осталась одна надежда. Знаешь, Давин, я буду страшно признательна, если ты прекратишь обо мне трепаться.

Лара в ярости зашагала прочь, более не удостоив нас с Давином ни единым взглядом. Однако когда она проходила мимо Нарима, который так и сидел, оцепенев, на склоне, элим, к моему удивлению, поднял руку, и она крепко пожала ее, не замедляя шага. Нарим снова утвердил подбородок на коленях и продолжил отрешенные раздумья.

— Он целый год ее выхаживал, — тихо пояснил Давин. — Заставлял ее двигаться, чтобы мышцы работали, а ей было так больно, что она и шевельнуться не могла, не закричав. Все горы облазил, все города прочесал, а ведь раздобыл ей лекарства — и чтобы раны зажили, и чтобы боль унять, и чтобы шрамов осталось поменьше. Она-то поначалу проклинала его за то, что не дал ей умереть, но теперь уж они друзья навек. Ее, бедняжку, на части раздирает — она так хочет, чтобы Клан принял ее назад, и при этом Нарима любит, и к тому же в глубине души боится, что на самом деле это он знает правду о драконах, а она ошибается. И очень, очень, очень хочет летать.

Солнце высушило туман над серо-зеленым кустарником, и мы глядели вслед прямой тоненькой фигурке Лары, спускавшейся в долину. И тогда мне пришлось все-таки вернуться к истине, открывшейся мне этой ночью. Мне самому надо было с ней сжиться, и элимам стоило об этом знать.

— Спасибо вам, — произнес я не без труда. — То, что здесь произошло, чудесно и невероятно. Никогда этого не забуду. Только вот… — Слова Давина, ярость Лары, выжидательный взгляд Нарима, который я чувствовал на своей спине, лишь укрепили меня в принятом решении. — Если вы думаете, что я смогу еще раз поговорить с ним, еще раз… Давин, я действительно почти умер. Когда я услышал его имя и еще… то, что услышал… у меня сердце по-настоящему остановилось. Если бы он сказал еще что-нибудь… мне бы уже не выйти оттуда. Простите меня, простите. Я не могу ничего для вас сделать. — Судьба все-таки очень странно шутит. Они даровали мне то, ради чего стоит жить, а я не могу принять это и не умереть.

Давин вздохнул и удрученно взглянул на Нарима.

— Надо было нам тебя предупредить.

— Нарим был прав, — торопливо добавил я, чтобы утешить его. — Я не хочу умирать. Простите меня, вы не представляете себе, как горько мне это говорить, но я ничем вам помочь не могу.

— Но в этом-то все и дело. — Нарим рывком поднялся и теперь смотрел на меня сверху вниз. Его взгляд проникал мне в самое сердце. — Вы как раз только что доказали нам, что прямое общение вас не убьет, хотя, конечно, вынести его непросто. Способность к общению — ваш дар — никуда не делась. Можно делать следующий шаг. Видите ли, я знаю, что предпринять дальше, и все, что нам нужно, — это чтобы вы были живы…