*

 
      В ночь на 2 мая наша рота продвигалась по разбитым улипам Берлина. В эту ночь немцы отступали по всем улицам, и некоторые части их пытались уйти из города. Мы имели задачу помешать фашистам улизнуть из Берлина. Командир роты гвардии старший лейтенант Багаев приказал нам по одному пройти в какой-то дом на Фридрихштрассе. Вот мы добрались до места и установили свой пулемёт на столе возле окошка. Немецкий снайпер заметил нас и давай бить по окну. Я стал наблюдать, откуда он бьёт. Но он перестал бить.
      Было очень тихо. Только я подумал, что после этой тишины немцы должны пойти в контратаку, как увидел у соседнего дома немца с фаустпатроном в руках. Он целился в наше окно. Гвардии красноармеец Павлюченко снял этого фаустника. Тут вдруг немцы подняли стрельбу с разных сторон. На улице появились два немецких транспортёра, за ними грузовая машина с боеприпасами. Я дал им подойти метров на тридцать к нашему дому и тогда стал бросать в окно гранаты. Грузовая машина загорелась. После этого на улице появлялось ещё очень много немецких машин, но мы их не пропускали. Как только машина показывалась из-за угла, мы стреляли из пулемёта по шоферу, и машина останавливалась. А потом мы добивали всех, кто был в машине.
      Немцы увидели, что тут легко не пройдёшь, и выдвинули против нас пушку. Но это им не помогло, потому что их расчёт мы к пушке Не подпустили. А командир роты выстрелом из фаустпатрона разбил самую пушку. Машины уже больше не могли двигаться по этой улице, – столько мы их тут навалили. Но между завалами притаилось ещё много живых немцев, и они продолжали стрелять в нас. Мы отвечали. Вдруг гвардии красноармеец Тюшкевич, заряжавший ленты, закричал: "Патронов нет!" Я принёс ему сумку с патронами, и он зарядил ленту. В сумке у меня было еще пять гранат, сколько-то было и у других бойцов. Мы их разобрали и стали кидать в немцев. У меня осталась одна граната, я её бросил в офицера, который всё время кричал: "Фоер! фоер!" ("Огонь! огонь!"). Тут, было, пришлось нам туго, мы израсходовали все гранаты и патроны, а немцы полезли в контратаку. Но в это время явился гвардии старшина Фирсов и принёс целый мешок гранат и патронов. Все бросились к мешку, каждый хотел набрать побольше.
      Я ухватил семь гранат и скорее к окну.
      Когда рассвело, на улицу жутко было смотреть, столько там было трупов и разбитых машин.
 

 

*

 
      2 мая наша рота занимала один из полусгоревших кварталов вблизи рейхстага. Немцы старались прорваться через наш участок. В шесть часов утра, после небольшой артподготовки, они атаковали дом, занятый нами. С гранатами в руках они рвались к проломам в стенах и к окнам. К этому времени у нас как раз вышли боеприпасы. Пришлось бегать по развалинам в поисках гранат и патронов. Их много тут осталось ещё от боя за этот дом.
      Пока часть бойцов была занята добычей боеприпасов, пятерым гитлеровцам удалось проскочить через,один из проломов во двор. Первым появился немецкий офицер. Я выстрелил в него, но не попал, а он в это время метнул в меня гранату. На счастье, она упала, не долетев до меня, и, разорвавшись, только забросала обломками кирпичей. Я выстрелил во второй раз, и тут гитлеровцу пришёл конец. Остальные немцы, видя, что их начальник убит, кинулись было назад. Но наши пули догнали и положили их на месте; одному только удалось уйти."
      После этого мы замечаем, что стало что-то тихо, на улице мало кто живой виден. Мы думаем: надо держаться, верно, перед боем это тихо. И вдруг является к нам связной с командного пункта роты с приказом прекратить огонь. Мы только глаза вытаращили. Не думали, что в этот час и всей войне в Берлине конец. Вылезли мы на улицу, грязные, чумазые – ведь семеро суток сидели здесь, в развалинах. Стали собирать по улицам немцев, тех, кто не успел удрать из этого квартала, и собрали их сотен до трёх. Выстроили пленных и отправили под конвоем, а сами пошли приводить себя в человеческий вид.
 

 

*

 
      В нашем батальоне к ночи на 2 мая осталось только два связиста – я да гвардии красноармеец Чайка. Остальные связисты вышли из строя в последних боях. Дали нам в помощь ещё стрелка Палия Пантелея, но он мало смыслил в нашем деле. Однако пришлось п его приспособить, потому что дела было как раз очень много. Наш батальон преграждал путь противнику на перекрёстке двух центральных улиц, и приходилось крепко драться – немцы напирали отчаянно, стремились куда-то прорываться. Такая была горячка, что мы проглядели, как и Первое Мая прошло.
      Постоянную связь с ротами командир батальона держал больше по телефону; в городе – не то что в поле: стены домов не давали возможности иначе быстро ориентироваться в обстановке. Я поддерживал связь с ротой, где командиром был гвардии капитан Хабибулин. Я посадил Палия за аппарат, а всё остальное взял на себя. За эту ночь мне пришлось устранить одиннадцать порывов. Я работал не покладая рук и радовался, что связь даём бесперебойно, что во-время передаются приказы командира и ему докладывается о ходе боя, о наличии боеприпасов, о потерях.
      Шесть раз в эту ночь шли немцы в контратаку. Но мы отбивали немцев всеми средствами: гранатами, огнём из пулеметов и автоматов.
      Утром командир батальона потребовал к телефону командира роты. Я его разыскал, но он был сильно ранен и ходить не мог. Я доложил об этом командиру батальона. И тогда он велел мне передать приказ – прекратить стрельбу и эвакуировать сдающихся в плен немцев. Приказ я принял, но сам себе ещё не верил – как это прекратить стрельбу? Ведь вот же он, немец, ещё стреляет, вот сейчас только подбил из фаустпатрона наш танк! Почему же такое – не стрелять? Я не выдержал и ещё раз запросил по телефону командный пункт. Командир батальона подтвердил приказано сказал дополнительно, что весь гарнизон Берлина вместе с начальниками капитулировал. И держа еще трубку у уха, я сколько было сил крикнул "Ура!" Сидевший возле меня напарник встревоженно посмотрел на меня и спросил:
      – Ты что, контужен?
      – Чего там контужен! – ответил я, сунул ему в руки трубку, а сам быстро побежал к командиру роты передать радостное сообщение.
 

 

*

 
      Вечером 1 мая, после жаркого боя за Здание рейхстага, мы, наконец, получили возможность отдохнуть. Отбив железные двери какого-то подвала, мы решили здесь расположиться, чтоб справить первомайский праздник.
      Зажгли свечи. Нашим взорам представились три больших штабеля бумаги.
      Эти штабеля пригодились нам: из пачек бумаги были сооружены столы и скамьи. Мы засели за праздничный ужин, а затем на постелях из того же материала кое-кто из нас прикорнул. Большинство, несмотря на зверскую усталость, не сомкнуло глаз.
      Ночь пролетела незаметно в разговорах. Наступил рассвет, и мы покинули нашу спальню. Мы вышли на улицу, которая была ничья. Я шёл впереди, за мной человек двадцать, связисты и разведчики.
      Вот здание оперного театра. По противоположной стороне улицы пробираемся дальше к центру. Вдруг пулемётная очередь – прямо на нас. Всё обошлось благополучно, никого не задело. Стремительным броском мы перебежали под укрытие стены соседнего здания. Дальше итти нельзя: мы одни ушли вперёд на целый квартал!
      К счастью, в этот момент из-за угла показался наш тяжёлый танк. Я указал танкистам направление, откуда бил пулемет. Танк развернул свою башню и послал в указанном направлении два снаряда. Разрывы потрясли пустынные, безмолвные улицы. И снова всё стихло. Так прошло минут десять, – поразительная тишина! И вдруг, как по сигналу, сразу отовсюду стали появляться вооружённые и безоружные немецкие солдаты. Через несколько минут на перекрёстке уже собралась тысячная толпа. Немцы повылезали из своих нор, чтобы сдаться нам в плен.
      Мы подумали: что нам делать с ними – нас было слишком мало, чтобы взять их всех под конвой. Пришлось приказать им строиться в колонны и под командой своих же офицеров направляться в сторону наших войск.
      Только успели мы отправить последнюю партию, как из-за угла прямо на нас строевым шагом вышла вооружённая колонна человек в двести, во главе с офицером. Я вышел на середину перекрёстка. В пяти метрах от меня немецкий офицер остановил колонну, повернулся ко мне, расстегнул кобуру, вынул пистолет и, подойдя поближе, вручил его мне. Затем отошёл на три шага, стал и ждёт. Я приказал колонне сложить оружие. Офицер ответил, что солдаты согласны сложить оружие лишь в том случае, если им гарантируют жизнь, так как отряд является ударной колонной войск СС.
      – Пленных мы не расстреливаем, – ответил я.
      Солдаты, проворно сложив на тротуаре винтовки, автоматы и противогазы, снова построились в колонну. Каску не снял никто. Спрашиваю:
      – Почему не сняли каски? Ведь никто не стреляет.
      – Нет, – последовал ответ, – мы останемся в касках, потому что идёт дождь…
      Я позволил им итти в плен в касках, раз им это уж так нравится. Впрочем, пройдя метров тридцать, они стали сбрасывать каски на мостовую…
 

 
      1 мая
 

*

 
      – Кончено, – сказал капитан Кудяков, – теперь можно вымыться вон в том канале, у которого Геббельс мечтал в лунные ночи.
 

 

*

 
      Сегодня я со своим другом связистом Кукшиным стоял у здания рейхстага. Вижу, что Кукшин задумался чего-то. Спрашиваю:
      – Ты чего, Кукшин, задумался?
      Он молчит. Потом он высказал свою мысль:
      – А як нэ вылыка була у Гитлера сыла, а мы её зломыли.
 

 
      2 мая
 

*

 
      Выпили мы с товарищами по кружке вина в честь Победы у самых Бранденбургских ворот. Потом решили мы немного пройтись, посмотреть на германскую столицу, как выглядит она сегодня.
      Смотрю, на скамейке сидят три женщины. Вот, думаю, уже вылезли немки – на солнышке греются. Даже выругался. А они, должно быть, услыхали и кричат вдогонку:
      – Русские мы, чего своих не признаёте.
      Действительно, смотрю, кажется, наши девушки. И тут обомлел я. Свою знакомую узнал – из нашего посёлка. Как оказались они здесь, да еще в такой день? Любимая моя Аня и ее сестры Клава и Маруся. Четыре года я Аню не видел, а ведь еще в школе на одной парте сидели. И Аня плачет.
      Лицо у неё порохом обожжённое. Работали они на берлинской фабрике, в лагере жили. А как только освободили их, Аня и её сестры стали нашим раненым помогать.
      Так мы и встретились почти что у самых Бранденбургских ворот.
      Тут узнал я, что и моих сестёр Нюру и Дуню немцы тоже увезли на чужбину. Только не знает Аня, в каком месте они находятся.
      Побежал я к своему командиру. Всё рассказал майору. А он приказал мне позвать моих землячек в гости к бойцам нашего батальона.
      Вечером мы с Аней совместное письмо на родину написали о нашей встрече и всех родных и соседей поздравили с великой победой.
 

 

*

 
      Мне пришлось побывать в рейхстаге, когда бои здесь кончились. На задымленных стенах были уже тысячи надписей, сделанных советскими воинами…
      На одной из колонн прочёл я наспех написанные мелом слова:
      "От Пено до Берлина. Гвардии сержант Кунявин". Много воспоминаний пробудила в моей памяти эта надпись. Ты ли это, Петр Кунявин, мой давний славный товарищ, боевой соратник?!
      Мы расстались с ним зимой 1943 года на Северо-Западном фронте.
      Многие знают маленький посёлок Пено, затерянный среди лесов Калининской области. Этот поселок прославлен Лизой Чайкиной.
      Там, в Пено, я был у пулемётчика Кунявина вторым номером, и оттуда мы пошли с ним в наступление.
      В одной ожесточённой схватке мы оба были ранены и после боя оказались рядом на носилках в медсанбате. И тут Кунявин сказал мне не то шутя, не то серьёзно:
      – Ну, браток, если попадём мы в разные госпитали, то, значит, встретимся только в Берлине.
      Мы попали в разные госпитали, а потом где я только ни воевал, но о Кунявине не слышал.
      Обойдя залы рейхстага, я снова вернулся к колонне и к подписи гвардии сержанта Кунявина добавил свою. Доведётся ли моему боевому другу узнать, что мы вместе брали Берлин?
 

 

*

 
      Что пережил я сегодня, – этого описать нельзя, невозможно. Это день долгожданный, незабываемый. Ах, как мы тебя ждали, – радостный, солнечный, весенний день нашей победы! Какими словами выразить мне эту великую радость?
 

 

*

 
      Вот он, праздник Победы! Наши танки прекратили свой боевой марш в ста метрах от рейхстага, над которым водружено красное знамя. Начав под Москвой свои ратные дела, мы завершили их в Берлине. И в этот день, 2 мая, когда водворилась тишина в покорённом Берлине, когда взметнулись над домами наши красные флаги, символ нашей борьбы и нашего счастья, первое слово любви мы обратили к тому, кто привёл нас к вершине нашей победы. Слава великому Сталину!
      Майор П. ОЛЕЙНИК
 
 
Слава нашей героической Красной Армии, отстоявшей независимость нашей Родины и завоевавшей победу над врагом!
Слава нашему великому народу, народу-победителю!
Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим свою жизнь за свободу и счастье нашего народа!
 
      И. СТАЛИН
      (Из „Обращения к народу" 9 мая 1945 г.)
 
      Идея, дизайн и поддержка:
      Александр Царьков,
      Группа военной археологии
      ИскателЬ © 1988-2007
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

20.01.2009