Принципиальное отличие "Дневника" от всех написанных им ранее романов и состоит в его открытости, полифоническом разнообразии прозвучавших в нем мнений. Новое эстетическое решение проблемы голоса писателя в художественном произведении было тесно связано с эволюцией его политических взглядов и мировоззрения. Прежняя уверенность в правоте своих идеалов сменилась растерянностью и поисками новых путей, прежняя риторика всеведущего и всесильного автора уступила место принципу многоголосия. С помощью этого романа писатель пытался найти ответы на многие мучившие его вопросы. В споре мнений были услышаны не только голоса единомышленников, но и суждения противников с их порой крамольной аргументацией вплоть до голоса того крестьянина, которому здравый смысл подсказал, что "когда умираешь, то все умирает". Понимание специфики эволюции художественного творчества Бернаноса имеет самое непосредственное значение для правильного восприятия его публицистики, даже если вдруг забыть о том, что оно обладает своей собственной публицистической ценностью. Возрастание художественности, обнаружившееся в "Дневнике сельского священника", происходило не за счет ослабления идеологического момента. Как раз напротив, возросшее писательское мастерство и аналитическое изображение действительности, с одной стороны, и большая зрелость политической мысли Бернаноса - с другой, взаимодополняли друг друга. В его творчестве невозможно провести резкую границу между художественными произведениями и публицистикой, потому что задачи, которые ставил перед собой писатель, были идентичные: познание мира и воздействие на него. Однажды он, например, высказал мнение, что в Париже "невозможно осуществить никакое политическое действие, игнорируя литературу", что "политика, для того чтобы выразить себя, должна использовать все ресурсы искусства" 1. Подобный, в немалой степени утилитаристский подход Бернаноса к литературе был не чужд ему на протяжении всего творческого пути. Будучи одарен талантом трибуна, Бернанос всегда стремился учить, воздействовать, направлять, вести за собой. В свете этих качеств наиболее отчетливо проявившихся в публицистике, и его художественное творчество предстает как насквозь политическое и идеологическое. Совсем не случайно первый его роман, а затем и последующие критики называли "политической комедией". Это свое политико-идеологическое содержание творчество Бернаноса не утрачивало ни на мгновение.
      Следует обратить внимание на то, что именно в период работы над "Дневником сельского священника" Бернанос сумел воспользоваться уроками русской классической литературы. В романе звучат проникновенные слова о Горьком. А еще один русский писатель, Достоевский, присутствует в книге незримо. Французские исследователи часто говорят о влиянии Достоевского на автора "Дневника", и не без основания. Бернанос, несомненно, у него учился. Не случайно в 1926 году в письме известной поэтессе Анне де Ноай он с резкостью неофита, только что открывшего для себя новый мир, написал: "Когда сравниваешь романы Гюго и Достоевского, то видишь, что разница здесь такая, как между комнатным мореплавателем и открывателем горизонтов" 2. Очевидно, за то десятилетие, которое разделяет работу над "Дневником" и это высказывание, Бернанос имел возможность еще более основательно познакомиться с творчеством Достоевского. Но думается, что в данном случае нужно говорить не столько о влиянии, сколько об изначальном духовном сродстве двух писателей. Достоевский помог Бернаносу избавиться от чрезмерного пафоса, из-за чего его голос в художественных произведениях стал звучать более убедительно. Однако важнее то, что Бернанос еще до знакомства с произведениями Достоевского уже ориентировался на те идеалы, среди которых первое место занимали дух детства и предрасположенность к бедности, отличающие любимых героев обоих писателей и делающие амбрикурского кюре близким родственником Макара Девушкина и князя Мышкина.
      1 G. Bernanos. Correspondance, t. I P., Plon, 1971, p. 444.
      2 Ibid. p. 258.
      Гражданская война в Испании явилась причиной важных изменений в политических взглядах и творчестве Жоржа Бернаноса. Собственно, эти изменения намечались уже давно: в течение по крайней мере двадцати предшествующих лет его мировоззрение эволюционировало влево, шаг за шагом, от разрыва с Моррасом к осуждению попытки фашистского путча в 1934 году, от абстрактно-антибуржуазной публицистической книги "Большой страх благонамеренных" к сотрудничеству в печатных изданиях Народного фронта. Однако гражданская война в Испании значительно ускорила эту эволюцию, помогла понять смысл многих процессов, протекавших в общественной и политической жизни Франции, позволила провести более четкие параллели с драматическими событиями, имевшими место в других странах.
      На Балеарах, где в момент фашистского мятежа оказался Бернанос, фалангистам удалось практически мгновенно захватить все ключевые позиции. Попытка каталонских республиканцев высадить на острове десант окончилась неудачей. Начались репрессии против подозреваемых в симпатиях к Республике. Позиция Бернаноса поначалу была сложная. Ведь он всегда считал себя монархистом и заклятым врагом всех буржуазно-демократических форм правления, а испанская республика в его глазах мало чем отличалась от любой другой буржуазной республики. Поэтому в первые дни, до того как он узнал о творимых мятежниками зверствах, он скорее симпатизировал Франко с его монархическими лозунгами и фалангистам, которых он склонен был идеализировать как борцов против лицемерной буржуазной демократии, против плутократии, как рыцарей подлинной справедливости и свободы. В рядах фаланги оказался даже один из его сыновей. Не сразу удалось писателю за вывеской фалангисгского движения распознать еще одну ипостась фашизма, внешне вроде бы не походившую ни на итальянский, ни на немецкий, ни на французский фашизм, которые ему уже случалось обличать. Понадобилось некоторое время, чтобы узнать факты, разобраться в ситуации, установить аналогии, понять. Но вот прошло несколько недель, и у Бернаноса на многое открылись глаза: он узнал о массовых расстрелах ни в чем не повинных людей, увидел преступления, повсеместно творимые теми самыми фалангистами, которые прежде представлялись ему "рыцарями чести". Для Бернаноса наступило время свидетельских показаний и абсолютно частного анализа событий.
      Как объяснить то обстоятельство, что монархист, человек глубоко религиозный вдруг оказался в одном лагере с прогрессивными силами Испании и Франции, стал разоблачать переворот Франко, благословленный испанской церковью и римским папой? В этой парадоксальной, казалось бы, ситуации была своя закономерность. Не случайно, очевидно, почти в то же самое время аналогичная метаморфоза произошла и с политической позицией Франсуа Мориака. В первые месяцы мятежа Мориак был склонен считать войну в Испании сугубо личным делом испанцев. При этом симпатии его тоже принадлежали фалангистам, которые, по его мнению, сформулированному и запечатленному 2 августа 1936 года на страницах "Фигаро", сражались и умирали "за Христа или за короля", против республиканцев, которые воевали "за Сталина". Поначалу он выступал против какой бы то ни было помощи республиканцам, и только после варварской бомбардировки Герники немецкой авиацией его позиция постепенно становится антифранкистской. Антифашистом Мориак стал в немалой мере благодаря Бернаносу.
      На формирование у Бернаноса нового отношения к участвовавшим в войне силам, очевидно, существенное влияние оказало его правило при любых обстоятельствах стараться быть честным по отношению к самому себе и к другим. Среди причин его энергичных разоблачительных выступлений нельзя забывать про чувство стыда за католическую церковь и за католиков вообще.
      Высказывания Мориака, относящиеся к тому же периоду, свидетельствуют о его не менее критичном отношении к испанскому духовенству, но только был в его оценке происходящего один небольшой нюанс. Если в суждениях Берна-носа преобладали гнев и возмущение, обусловленные его личным нравственным ригоризмом, то Мориак оценивал тогда ситуацию прежде всего в перспективе идеологического соперничества католицизма с марксизмом и именно в этой перспективе квалифицировал как "страшное несчастье тот факт, что отныне для миллионов испанцев христианство и фашизм сливаются в единое целое и что они не смогут больше ненавидеть одно, не ненавидя другое" 1.
      1 Цит. по: M. Kushnir. Mauriac journaliste. P., Minard, 1979, p. 69.
      Не следует упрощать эволюцию политических взглядов Бернаноса и сглаживать противоречия его жизненного пути. В моррасизме он разочаровался еще в годы первой мировой войны и вышел из моррасовской организации в 1919 году. Однако тогда разногласия его с Моррасом касались в меньшей степени принципов, чем тактики, которую следует выбирать в борьбе за власть. Не столько реакционность взглядов отпугнула его тогда от вождя националистического движения, сколько готовность того принять парламентские методы борьбы, которая выразилась в преобразовании самого движения в заурядную правую буржуазную партию. Затем на протяжении 20-х годов мировоззрение Бернаноса совершило определенный сдвиг влево, хотя по-прежнему не настолько значительный, чтобы можно было говорить о серьезных расхождениях с националистами. Этот внутренний сдвиг влево сначала, очевидно, не осознавался даже им самим. Перед собой и своими друзьями он оправдывался, что по-прежнему остается объективным наблюдателем, сохраняет нейтралитет и позволяет себе сотрудничать в либеральной и даже коммунистической прессе, чтобы расширить свою аудиторию, зная при этом, что уж его-то, Бернаноса, никто не заподозрит в левых взглядах. Важно, однако, что он гораздо меньше боялся, что кто-либо из бывших друзей сочтет его "последователем Кашена", чем предстать в глазах общественного мнения "служителем эгоизма, подогреваемого ненавистью и страхом". Очень важно и то, что в 1935 году Бернанос резко осудил агрессию итальянских фашистов против Эфиопии.
      Тем не менее неизвестно, сколько могла бы продолжаться эта эволюция, если бы он не оказался непосредственным наблюдателем испанских событий. Правда, есть все основания предполагать, что тот переворот в его сознании, который произошел в 1936 году, неизбежно должен был произойти. И главным доводом в пользу этого предположения является "Дневник сельского священника", в котором все предвещало кардинальные перемены. Есть там и более конкретные обвинения в адрес фашизма и в адрес церкви, заключающей союз с фашизмом, которые предвещали будущие разоблачения "Больших кладбищ под луной". Например, один из персонажей "Дневника" произносит целую обвинительную речь в адрес теологов, прощающих любые военные преступления и только успевающих подписывать индульгенции, отредактированные Министерством национальной совести. Все эти обвинения облачены в художественную форму, но их адресат указан довольно точно. В них речь идет о массовых убийствах, устраиваемых солдатами Муссолини в Эфиопии, о том, что церковь в лице самого папы римского заключила союз с Муссолини, получивший название конкордата, о том, что и фашисты, и церковники прекрасно чувствуют себя в мире капитала.
      Свои свидетельские показания об испанской войне Бернанос изложил в книге "Большие кладбища под луной", которая стала шедевром французской публицистической прозы. Высоко оценивая это произведение, Жак Дюкло указал, что оно явилось яростным обвинением против правых политических деятелей, против реакционеров и их приспешников, против католической церкви, поддержавшей фашистский мятеж в Испании. Будучи написанной "пером большого художника", отмечал Дюкло, оно стало незаменимым документом о событиях той эпохи и помогло "лучше понять неистовство и героизм солдат испанской республики". Он высказал даже мнение, что в книге "Большие кладбища под луной" события оказались изображенными с большей степенью объективности и соответствия исторической правде, чем в романе "По ком звонит колокол", написанном бывшим солдатом-республиканцем Эрнестом Хемингуэем. "В книге писателя-католика Жоржа Бернаноса, - читаем мы, - больше раскаленных углей, в то время как в романе Хемингуэя все уже покрыто пеплом" 1.
      1 Ж. Дюкло. Во что я верю. М. "Прогресс", 1980, с. 196.
      Название книги представляет собой сложный художественный образ, в котором с помощью метафорической связи между мертвенным светом луны и блеском серебра подчеркивается обусловленность войн и массовых убийств таинственными и мистическими законами денежного обращения. Надо полагать, что образ был навеян писателю одной из глав публицистической книги "Толкование общих мест" Леона Блуа, одного из самых ярких журналистов "католического возрождения", где тоже речь идет о цвете денег, ассоциируемых с убийством, предательством, преступлением Иуды и с "буржуазной собственностью".
      "Большие кладбища под луной" - произведение чрезвычайно сложное, многоплановое, противоречивое, читать его очень непросто. За блестящим вступлением наступает некоторая заминка. Писатель как бы начинает медленно собираться с мыслями. Метания от темы к теме, лихорадочный тон повествования - все выдает гнев автора и его стремление не только рассказать читателям об увиденном, но уяснить самому себе смысл происходящего, связать разрозненные звенья-события в единую цепь-систему. Примечательно, однако, что и здесь художник остался верен себе, стилю своих романов. Ему приходится извиняться перед читателем, что его мысль не сразу обретает четкие контуры, а облекается в образы. Порой из-за этого он кажется излишне многословным. И еще одна, очень важная деталь, сближающая это произведение с его художественным творчеством, во всяком случае с "Дневником сельского священника". Оба они создавались в условиях, когда, столкнувшись с жестокой и ошеломляющей реальностью, Бернанос вынужден был отказаться от привычных стереотипов мышления и, честно анализируя факты, признать свои ошибки. В результате "Кладбища" стали для него еще одной важной ступенью на пути к истине.
      В первую очередь преступления фалангистов вызвали у Бернаноса аналогии со зверствами версальцев, потопивших в крови Парижскую Коммуну. Доскональное знание того эпизода истории, подробно описанного им в памфлете "Великий страх благонамеренных", помогло ему обнаружить сходство. Испанскую контрреволюцию вдохновлял тот же дух страха и мести, которыми руководствовались в своих действиях Тьер и его подручные. Жестокость испокон веков присуща защищающим свои интересы буржуа. Было бы неверно думать, констатирует писатель, что военные более свирепы, чем лавочники, солдаты, как и во времена генерала Галифе, являются лишь орудиями в руках буржуазии.
      Не случайно также много места в книге уделено священникам, тем, которые, как писатель довольно скоро убедился, стали десницей франкистов, которые при помощи специальных анкет об исполнении религиозных обрядов помогали карателям выискивать "неблагонадежных", а потом, во время расстрела, в интервале между двумя залпами, "стоя в крови", отпускали грехи жертвам экзекуции. Союз католической церкви с фашистами, подчеркивал Бернанос, был характерен не только для Испании. В Италии папа римский благословил империалистическую войну против христианской Эфиопии. А некоторое время спустя писатель узнал, что и в Германии тоже многие католические священники оказывали поддержку Гитлеру. Этот союз органически вписался в оправдывавшую себя на протяжении всей истории схему поведения церкви как института: поддержка сильного, обожествление власть имущего. Поэтому когда буржуазии в ряде стран пришлось вольно или невольно пойти на установление авторитарных форм правления, духовенство незамедлительно двинулось в том же направлении.
      Когда читаешь "Большие кладбища под луной", бросается в глаза еще одно совпадение между строем мысли у Бернаноса и Достоевского. И в публицистической книге французского писателя - впрочем, и в "Дневнике" тоже, - и в фантастической поэме Ивана Карамазова "Великий инквизитор" церковники противостоят Христу. Бернанос, как и Достоевский, хочет показать разницу между евангельским образом Христа и теми клерикальными властителями, которые на протяжении веков утверждали свое господство над людьми, развращая их, заставляя бояться свободы и отдавать ее в обмен на материальные блага, жертвовать своей совестью и человеческим достоинством во имя сытости и комфорта.
      Описывая то, что произошло в Испании, писатель ни на миг не забывал о Франции. Бросалось в глаза сходство - расстановка сил в обеих странах была похожей, единомышленники тех, кто развязал войну на Пиренейском полуострове, были достаточно многочисленны и у него на родине. Они тоже лишь ждали удобного момента, чтобы предпринять переворот, аналогичный франкистскому. Накануне, в 1934 году, французская реакция уже попыталась прийти к власти. Однако тогда у них это не получилось: и потому что они встретили достойный отпор со стороны демократических сил, и потому что им не удалось создать значительной опоры в населении. Мелкая буржуазия и средние слои, которые обычно в первую очередь поддаются воздействию фашистской идеологии, не были во Франции в такой мере затронуты кризисом, как в Испании или же в Германии. Эффективная политика коммунистов, устойчивые демократические позиции, а также отталкивающий пример фашистских режимов в других странах - все эти факторы обусловили эволюцию влево большей части промежуточных слоев французского населения, к которым принадлежал и сам Бернанос. Отдавая дань его честности и личному мужеству, не забудем про это обстоятельство. При всем неповторимом своеобразии его как писателя, он был выразителем идеологии и психологии настроений огромных масс своей страны. Впрочем, пожалуй, отчасти именно этому он был обязан своей оригинальностью и непохожестью на собратьев по перу.
      Над Европой тем временем сгущалась тяжелая, зловещая атмосфера. Ощущение надвигавшейся опасности, овладевшее многими, прекрасно передано Бернаносом, который и сам был на грани отчаяния. Писатель интуитивно чувствовал, что испанская трагедия является прелюдией к трагедии гораздо большего масштаба. Его переживания усугублялись еще и тем, что он стал непосредственным свидетелем утраты обществом нравственных ориентиров, свидетелем отказа от них во имя циничного реализма нечистоплотных политиков. А поскольку Бернанос не был ни философом, ни историком, а всего лишь писателем-свидетелем, причем свидетелем, находящимся во власти многочисленных политических, идеологических и религиозных предрассудков, от которых ему удавалось лишь частично освобождаться на пути к истине, книга у него получилась противоречивой, полной повторов и отступлений, порой утомительной для восприятия.
      Однако противоречиво в книге все было по образу и подобию личности автора, и недостатки ее очень трудно отделить от достоинств. "Большие кладбища под луной" показали, что жанр публицистики не был для Бернаноса разрывом с художественным творчеством и в стилевом плане. Если в его романах довольно сильно чувствуется риторический момент, то в свою очередь публицистике Бернаноса присущи подлинно художественная выразительность и образность. Он чрезвычайно широко применял в публицистике арсенал художественных изобразительных средств - сложные сравнения, метафоры, яркие эпитеты, - использовал все разнообразие своего художественного стиля, обладающего богатым регистром - от иронии и едкого сарказма до вдохновенной патетики проповедника. Речь автора "Больших кладбищ" очень эмоциональна, насыщена восклицаниями, риторическими вопросами, прямыми обращениями к читателю, призывами к действию. При этом сами события как бы отступают на задний план, а вперед выдвигается их морально-политическая оценка. Зачастую само действие памфлета превращается в романное действие, характеристики реальных политических деятелей становятся детализированными психологическими портретами персонажей, а размышления преобразовываются в повествование и диалог.
      Значение появления "Больших кладбищ", изданных в 1938 году, было огромно. Книга раскрыла глаза многим читателям, лишенным до этого объективной информации о событиях в Испании. Особенно важную функцию она выполнила по отношению к рядовым католикам, раскрыв им глаза на сущность франкизма. Ведь большинство католических писателей поддержали испанских реакционеров. Поль Клодель, например, даже написал во славу Франко возмутившую Бернаноса поэму "Испанским мученикам". Не нужно, конечно, думать, что, прочитав книгу Бернаноса, все католики прозревали и становились убежденными антифашистами. И индивидуальное и общественное религиозное сознание, как и всякое иное изощренное в софистике идеологическое сознание, настолько привычно к компромиссам, что истина находит к нему путь с большим трудом. Однако книга Бернаноса стала важным аргументом в большом споре за судьбы Европы и всего мира.
      Начиная с "Больших кладбищ", вся публицистика Бернаноса развивалась под знаком антифашистской борьбы. В 1939 году он издал свое следующее произведение - памфлет "Мы, французы". В это время он жил уже в Бразилии, куда перебрался в 1938 году с надеждой, что там ему будет легче прокормить свою многочисленную семью. Этот переезд превратился в настоящую эмиграцию, которая продлилась до 1945 года. Памфлет был написан под непосредственным впечатлением мюнхенского сговора. Бернанос в своей книге старается подробно проанализировать причины, обусловившие проведение мюнхенской политики, которая, как он показывает, оказалась политикой предательства национальных интересов Франции. Он обвиняет оба правительства, виновные в сговоре, в том, что они, руководствуясь недальновидными, а по существу подлыми принципами политического реализма, поставили к позорному столбу собственные страны. "Нечего гордиться, что ты француз", - скандирует писатель и с его обостренным чувством чести раньше, чем многие другие, задолго до поражения 1940 года, констатирует утрату нацией достоинства и с этого момента начинает свою долгую борьбу за возвращение этого достоинства.
      Он вновь возвращается к недавней и более отдаленной истории, воссоздает цепь событий, приведших к Мюнхену, снова и снова перелистывает историю главного виновника - класса, на совести которого накопилось столько преступлений: от подавления Кавеньяком Лионского восстания, от изуверств Тьера и Галифе, расправившихся с коммунарами, до войны в Эфиопии. К наиболее зловещим преступлениям буржуазии он причисляет и мюнхенский сговор. Вновь возникают тема Испании, тема католической церкви, тема французского национализма. Стремясь освободиться от своих навязчивых мыслей, он вновь возвращается к фигуре своего бывшего учителя Шарля Морраса и на протяжении многих страниц рисует его портрет, который становится шедевром сатирической прозы. Французские националисты, доказывает Бернанос, исподволь вместе с нацистами тоже готовили мюнхенский сговор. Может быть, они в какой-то мере явились предтечами гитлеровцев. Задолго до возникновения расистской теории немецкого фашизма Моррас создавал свою антинемецкую мистическую теорию, представлявшую германскую расу как проклятую, недостойную прощения. Пришло время, и националистическая мистика обернулась против Франции.
      Война застала Бернаноса за пределами Франции. Оставшись после инвалидом, воевать он, естественно, не мог. Это он поручил своим сыновьям. Однако, находясь вдали от родины, писатель приложил немало стараний, чтобы с первых же дней начать действовать, зная, что своим талантом публициста и авторитетом известного писателя сможет оказать большую поддержку антифашистам, борющимся за свободу Франции, а главное, сможет помочь принять правильное решение тем, кто еще не включился в борьбу. "Я Вас прошу, дорогой друг, - писал он одному из своих корреспондентов в Англии, - сделайте возможное и невозможное, чтобы через Би-би-си мои друзья узнали мое мнение о происходящем... Я прихожу в отчаяние от мысли, что там могут подумать, не сдаюсь ли я" 1. Вскоре он получил возможность отправлять тексты радиопередач для оккупированной Франции. Первый текст был отправлен в Англию 19 июля 1940 года, то есть буквально через несколько дней после поражения Франции. С тех пор тексты его передач регулярно передавались раз в две недели по Би-би-си и раз в неделю через французскую радиостанцию в Браззавиле.
      1 G. Bernanos. Correspondance, t. II, P., Plon, 1971, p. 331- 332.
      За годы войны Бернанос написал множество заметок, статей, обращений, памфлетов. Большинство его статей было напечатано в рио-де-жанейрской газете "О Жорнал", некоторые в "Диарио де нотисиас" и в выходящей в Лондоне французской газете "Марсейез". Он старался показать несостоятельность фашистской идеологии, пытающейся воцариться на оккупированных территориях. В качестве основного аргумента писатель выдвигал исторические и религиозные традиции своей страны, несовместимые с культом "сверхчеловека". Он писал, что французы ненавидели сверхчеловеков и сверхчеловеческое, что между естественным и сверхъестественным нет места для сверхчеловеческого, что Христос пришел спасти человека, а не сверхчеловека. Бернанос хорошо знал свою аудиторию, и многим из тех католиков, которые впоследствии оказались в Сопротивлении рядом с коммунистами, нужны были именно эти слова. Он взывал к национальным чувствам, напоминая о легендарной доблести галлов, о великой культуре Рабле, Корнеля, Паскаля. Очень часто в его призывах фигурирует образ Жанны д'Арк.
      Особенно предостерегал писатель своих соотечественников против опасности стать жертвой проповедей церковников-коллаборационистов, не жалел сарказма, разоблачая фашистов в рясах. Предательской политика церковных институтов была вдвойне: по отношению к своей родине и по отношению к христианской морали. Бернанос отмечал, что сотрудничество с фашизмом не является частной инициативой отдельных священников, отдельных католиков, поскольку оно санкционируется из Ватикана самим папой. Писатель обращает внимание на существующую метаморфозу, которая произошла во взаимоотношениях папского престола и Мор-раса. Когда-то, в 20-е годы, моррасовское движение было осуждено специальным посланием главы римско-католической церкви. Однако к концу 30-х годов прежние распри оказались забытыми и былые враги сошлись во взглядах на почве сотрудничества с Гитлером и Муссолини.
      Бернаносу при этом было обидно не столько из-за предательства церкви. Та на протяжении веков совершила немало предосудительных поступков. Более неприятным оказалось то, что в борьбе со злом была прорвана та духовная "линия Мажино", которую пытались воздвигнуть христиане. Совместные усилия церкви и националистов привели к тому, что французские правящие круги еще до войны были настроены на поражение. Бернанос отнюдь не намерен им это прощать.
      В годы войны бернаносовская критика капиталистического общества резко усилилась, стала более целенаправленной и конкретной. Главное обвинение, выдвигаемое им против капиталистической системы и сформулированное впервые в "Больших кладбищах", касалось того, что последняя явилась колыбелью фашизма. Это обвинение писатель развертывал потом во многих своих статьях и книгах. Поражение Франции, считает Бернанос, было подготовлено задолго до начала войны, уже тогда, когда агентам Геббельса удалось убедить французских буржуа, что "лучше Гитлер, чем социальные реформы", которые уменьшили бы их доходы. Он подчеркивал, что для буржуазии классовые интересы всегда стоят на первом месте, опережая национальные интересы. Особые претензии у писателя были к американской буржуазии, которая своими долларовыми инъекциями помогла подняться на ноги военной промышленности Германии после первой мировой войны, вскормила немецкий фашизм. Мюнхен, считал Бернанос, не был простой глупостью, а стал лишь "развязкой одной постыдной спекуляции". Победа фашизма в Германии была бы невозможна без поддержки, оказанной ему мировой капиталистической системой. Не мог простить Бернанос английским и американским консерваторам и "саботажа союза с русскими", того, что по их вине в 30-е годы французское правительство отвернулось от Москвы. А во время войны он не прощал правительствам Англии и США их двойную игру, их нерешительность в поддержке патриотических сил Франции, их заигрывания с Петеном, Лавалем и другими прислужниками гитлеровцев. Будучи достаточно хорошо осведомленным о политике США в прошлом и настоящем, Бернанос сумел сделать довольно точный прогноз послевоенной политики этого государства. Его внимание привлекла появившаяся в прессе статья "Мы должны спасти Германию", принадлежавшая известной журналистке Дороти Томпсон, бывшей жене Синклера Льюиса. Бернаноса насторожил не только призыв к прощению нацистских преступлений, содержащийся в статье, но и программа послевоенного устройства Европы. Разве можно с уверенностью утверждать, писал он, что определенная часть английских и американских политических деятелей из тех, что стремятся, "заручившись большими гарантиями, повторить фашистский эксперимент, не мечтает уже сейчас о создании экономически и политически контролируемого блока консервативных стран" 1? По существу, за несколько лет до создания НАТО Бернанос предугадал развитие событий. Кстати, американская пресса реагировала на Бернаноса соответствующим образом. Активно печатая Андре Моруа и Жюля Ромена, его на свои полосы она допускала в исключительных случаях.
      Бернанос никогда не терял уверенности в победе сил, борющихся против гитлеризма. Еще в 1941 году он писал: "Мощь Германии, ее способность подавления колоссальны, но силы сопротивления, которые образуются в Европе, понемногу уравновешивают это страшное давление. Раньше или позже они придут в движение" 2. В начале 1942 года он предсказал гитлеровским армиям, напавшим на СССР, судьбу наполеоновских войск. Он сразу выступил в поддержку де Голля. Еще больше усилилась его уверенность в поражении гитлеровцев после Сталинградской битвы, после которой, констатировал он, "военный престиж русских не переставал расти". Он признавал, что в борьбе с фашизмом политика СССР и политика французских коммунистов является наиболее оправданной и с точки зрения нравственности, и с точки зрения эффективности. Не раз выражал он свое восхищение самоотверженной борьбой французских коммунистов в подполье и, естественно, радовался победам Красной Армии.
      1 G. Bernanos. Francais, si vous savez. P., Gallimard, 1961, pp. 154-155.
      2 G. Bernanos. Le chemin de Croix-des-Ames, P., 1948, p. 148.
      Что же касается реального вклада Бернаноса в борьбу против фашизма, то приведем, чтобы оценить его, следующее свидетельство французского католика Клода Бурде: "В 1940 году, когда.