Немцы должны были вот-вот вступить в Париж. Никто не знал, что они сделают с мужчинами - отправят их в концлагерь, в тюрьму или сделают заложниками? А Поль был с нами. Он выполнял свой долг, остался, чтобы нас защищать. Он не был трусом. Мы были уверены, что он скорее умрет, чем позволит покуситься на нашу добродетель. Хотя, между нами, она того не стоила!
      В Эдит всегда жил дух парижского гамэна. Как-то Поль, которому обычно это не было свойственно, сказал такую громкую фразу: "Мы переживаем исторические мгновения". Она ответила: "К черту! Если это история, я предпочитаю о ней читать, а не участвовать в ней!"
      Улицы опустели, в небе висели густые черные и розовые тучи. Это горели склады горючего в Руане и в других городах; их жгли, чтобы замедлить немецкое продвижение. Черный, жирный туман делал пустынный Париж еще более мрачным.
      Наступила ночь. Воцарилась мертвая тишина, и лишь изредка были слышны чьи-то медленные шаги, как шаги кладбищенского сторожа. Как ни странно, это успокаивало; думалось, что мы все-таки не одни.
      Погасив всюду свет, мы ждали... и даже не заметили, как наступил рассвет. Время перестало существовать.
      И вдруг утром "они" вошли в Париж:. Это было похоже на цирковой парад: молодые, здоровые, белокурые, загорелые парни в черных мундирах шли с песнями. За ними ехали грузовики с солдатами в зеленой форме. Они смеялись, играли на аккордеоне и были совсем не похожи на голодающих. Что же это? Нас обманули?
      Мы с Эдит вышли потихоньку на Елисейские поля. Смотрели издали. Кафе, магазины - все было закрыто, железные шторы опущены. Видя немцев в залитом солнцем Париже, мы спрашивали себя: "Почему нам так страшно?" Эдит, вцепившись в мою руку, шептала: "Видишь, все кончено. Боев не будет".
      Да, это был цирк, но жуткий. Нам предстояло жить в страхе, от которого выворачивались внутренности. Присутствовать при ужасном зрелище. Присутствовать безмолвно, в течение четырех лет.
      День за днем люди возвращались на нашу улицу. Открылся "Биду-бар". Но никогда мы больше не увидели старой консьержки из дома напротив.
      Месяц спустя в ресторане "Фукетс" на Елисейских полях какие-то типы начали вступать в сделки с оккупантами. Появились первые коллаборационисты.
      Как все артисты, Эдит должна была явиться в Управление пропаганды, которое расположилось на Елисейских полях. Это было обязательно. Иначе вы не допускались до работы. Она там встретила многих артистов.
      И жизнь возобновилась, но она была не похожа на прежнюю. В числе первых в Париж вернулся Морис Шевалье. Он отказался сесть в машину, а поехал с вокзала на метро, как все.
      Никогда у Эдит не было такого количества контрактов и приглашений для бесплатных выступлений в пользу военнопленных, Красного Креста.
      Люди стояли в очереди за всем: за хлебом и за билетами в кино, в театры и мюзик-холлы.
      Не знаю, по какой причине, вероятно, из-за потрясения, вызванного оккупацией, Эдит была в очень нервном, взвинченном состоянии.
      Возможно, это объяснялось и тем, что Поль перестал быть таким, как в дни отступления. Перед нею снова был одетый с иголочки джентльмен. Эдит называла его манекеном, айсбергом. Он стал еще более замкнут, чем раньше, и все время проводил, слушая английское радио. Эдит выходила из себя.
      - К чему это, все пропало. Не понимаю, почему ты слушаешь, ведь музыки не передают!
      Она взывала ко мне:
      - Ты думаешь, он умеет разговаривать? Может быть, вне дома он и раскрывает рот, но до нас снизойти не хочет!
      А ведь Поль ее любил; просто их манеры любить были очень разными.
      Кроме того, у Эдит была я. Еще до оккупации "Маркиза" и даже Маргерит Монно, каждая в отдельности, говорили мне примерно следующее: "Двоим всегда легче договориться", "Время от времени мужчина и женщина, живущие вместе, должны устраивать себе маленький медовый месяц".
      И я сказала себе: "Я должна решиться. Может быть, если меня не будет рядом, у них все наладится". Скажи я об этом Эдит, она бы закричала: "Я тебе запрещаю уходить. Это не твое дело". Поэтому я смоталась потихоньку.
      Идя по Парижу, который ничем не напоминал прежний, я вспоминала свои прошлые побеги, которые часто оканчивались загулами. Всегда было весело. Теперь на это нельзя было рассчитывать. Музыка звучала только немецкая. Каждый день ровно в двенадцать фрицы маршировали вверх и вниз по Елисейским полям. У меня не было желания их видеть. На меня навалилась тоска: с нежностью вспоминала я о каруселях, на которых могла кружиться до полного изнеможения.
      Прежде, завернув за первый угол, я становилась сама собой, переставала быть чьей-то сестрой. Если парень смотрел на меня, я не опускала глаз, знала, что они у меня красивые.
      "Что ты делаешь?- Ничего особенного.- Пойдем потанцуем?- Пойдем".
      Какой это был восторг - среди адского шума, среди бившего ключом веселья, кататься до самозабвения на всяких аттракционах, есть из пакетика жареную картошку...
      Потом мы шли на танцы. Ну а что за этим следовало, нетрудно догадаться... Но в таких случаях я переживала не любовные увлечения Эдит, а свои собственные! Согласна, они были похожи, но "ты красивая" и "я люблю тебя" говорили мне.
      Потом наступал момент, когда я бросала взгляд на стоптанные туфли, на измятое платье, и меня вдруг охватывало одно желание: вернуться домой. Как я боялась! Но это входило в условия игры. Я знала, что огорчила Эдит, знала, что она не могла понять, что я могу хотеть быть где-то, а не рядом с ней.
      И я возвращалась. Это происходило всегда одинаково. Эдит кричала на меня. Я не слушала. У меня был прием: она могла сходить с ума, метаться по комнате, а я тем временем считала про себя: один, два, три, четыре и т.д. ... и ждала, пока ее глаза встретятся с моими, ждала, пока она перестанет смотреть мимо. Всегда наступал момент, когда она бросала на меня прямой взгляд. И тотчас все кончалось, я кидалась ей на шею, и мы плакали от счастья. Она брала меня за руку и говорила: "Ладно, иди, чертовка..."
      Какие слова любви!
      На этот раз веселья не хотелось, на мужчин было наплевать. Каким грустным стал мой Панам! Я пошла к отцу.
      Он жил в отеле на улице Ребеваль. Эдит платила за комнату, хорошо одевала его. Он постарел, бедняга. Он мне очень обрадовался.
      - Как поживает сестренка? Нечасто она меня навещает. Правда, она много работает.
      Он гордился своей Эдит. При этом не стеснялся иногда заработать немного на ее имени. Он говорил: "Я отец Эдит Пиаф". Его угощали рюмкой вина, давали несколько монеток. Он любил показывать золотые часы - подарок Эдит. "Дочка меня балует. Правда, красивые ходики?"
      Люди смеялись, и он им рассказывал всякие байки о детстве Эдит. Он придумывал - должны же люди что-то получить за свои деньги.
      Отец был мне рад. Мы пообедали в ресторане. Говорил он главным образом об Эдит. Она теперь играла большую роль в его жизни. Он больше не мог работать акробатом, сильно сдал: трудная жизнь, вино... Мне с ним было хорошо.
      Я положила себе срок - две недели, но продержалась всего одну. Как обычно, Эдит закатила сцену:
      - С меня довольно! Можешь уходить, мне это надоело... Мерзавка! Где ты была?
      - С отцом.
      - А предупредить не могла? Слава богу, хоть вернулась. Давно пора.
      - А как Поль?
      - Он мне надоел.
      Я поняла, что мое отсутствие было напрасно. Оно ничему не помогло.
      После выступлений в Париже они ездили на гастроли. В тот период это было не очень весело. Нигде не топили - ни в поездах, ни в отелях. Кругом все было грязно, мрачно, зловеще... Ночью на вокзалах громкоговорители орали по-немецки: "Achtung! Achtung! Verboten!"* Все было Verboten: смех, свет, вино...
      ______________
      * "Achtung! Achtung! Verboten!" - "Внимание! Запрещено!" (нем.).
      В поездах не всегда можно было достать сидячие места. Иногда мы часами стояли в коридоре или в тамбуре, иногда удавалось примоститься на вещах. Эдит, съежившись на чемодане, закутанная в пальто Поля, выглядела такой маленькой, такой жалкой, что у меня разрывалось сердце.
      Удивительно, что, когда мы выходили из вагона, у Поля был такой вид, как будто он приехал в отдельном купе спального вагона, в то время как мы выглядели измятыми, как после бессонной ночи в кабаке! Мы любили гастроли по ту сторону демаркационной линии. Здесь мы наконец вдыхали воздух Франции.
      "Равнодушный красавец" продлил пребывание Поля в жизни Эдит, но ее чувство умерло. "Не нужно быть неблагодарной, Момона. Поль мне многое дал. Если бы не он, я продолжала бы жить в отеле. И у меня не было бы секретаря!"
      Она не шутила: вот уж несколько месяцев, как у нее был секретарь. Поль убедил Эдит, что она не может обходиться без секретаря, что это очень удобно, солидно, производит впечатление. Так мадам Андре Бижар вошла в нашу жизнь...
      Это была брюнетка с короткой стрижкой. Вероятно, она обладала деловыми качествами, но судить об этом было трудно, так как ей нечего было делать.
      - Она должна вместо тебя отвечать по телефону,- сказал Поль.
      Происходило примерно следующее: Андре Бижар снимала трубку.
      - Кто говорит?
      - Господин X...
      - Не знаю, кто это,- говорила Эдит,- дай трубку.
      А когда звонил кто-то, кого она знала, она кричала:
      - Чего ты ждешь, давай его скорей!
      Был третий вариант:
      - Момона, поговори с ним.
      Так что секретарша не была предметом первой необходимости... Телефон тогда еще не звонил беспрерывно, как потом, в период славы.
      Эдит воспринимала секретаршу как еще одну подругу. Мы не очень себе представляли, что она должна делать.
      Нас устраивало, что она приезжала утром: мы могли поспать подольше. Эдит посылала ее за покупками и за газетами, для того чтобы вырезать статьи о ней. Это тоже была мысль Поля. Что касается счетов (а их прибывало много), в первый раз Бижар спросила:
      - Что с ними делать?
      Эдит ответила:
      - Сложите!
      Бедный Поль, все, что после него осталось,- это секретарша.
      В то время у Эдит не было никого, кто писал бы песни специально для нее. Она не могла жить, не имея под рукой поэта-песенника. Чтобы она могла работать, его присутствие было необходимо. Ей нужен был кто-то, кто занял бы ее мысли и желания, сумел бы, поняв их, облечь их в форму, "создать песню".
      В начале 1940 года появился Мишель Эмер. Он вошел в жизнь Эдит... через окно. В то утро она была в плохом настроении. Очень нервничала. Она готовила выступление в "Бобино", генеральная должна была состояться на следующий день. Звонок в дверь. Эдит кричит мне:
      - Не открывай, я не хочу никого видеть.
      Звонят раз, другой... потом перестают: кто-то робкий. Я была в гостиной, когда постучали в окно. На тротуаре стоял военный; в шинели не по росту он выглядел как Петрушка. Он делал мне знаки. Это был Мишель Эмер. Он носил очки, и за сильными стеклами его глаза сверкали, как две рыбки в глубине аквариума. Мне нравилась его ослепительная улыбка. Он был похож на мальчишку, который не заметил, как вырос. Он вызывал к себе нежность.
      Эдит встретила его в 1939-м в коридорах Радио-Сите... Он ей был симпатичен, но то, что он писал, для нее не годилось: там речь шла о голубом небе, птичках, цветочках...
      Я открыла окно.
      - Мне нужно видеть Эдит.
      - Невозможно. Она готовит концерт в "Бобино".
      - Скажите ей, что это я, Мишель Эмер, я принес ей песню.
      Иду к Эдит.
      - Гони его, Момона. Его песни - не мой жанр. Мне они не нужны.
      Возвращаюсь. Он спокойно сидит на тротуаре, закутавшись в шинель. Многим мужчинам идет военная форма, но это был не тот случай.
      - У нее много работы, Мишель, приходите завтра.
      - Не могу, я нахожусь в военном госпитале в Валь-де-Грас и должен быть на месте к восемнадцати часам. Умоляю вас, у меня для нее прекрасная песня. Скажите ей только название: "Аккордеонист".
      Я сжалилась.
      - Давай лезь и играй свою песню.
      Через окно он влез в комнату. Сел за рояль и спел - плохо спел!"Аккордеониста". Услышав первые такты, Эдит прибежала.
      Доступная девушка прекрасна.
      Она стоит там, на углу улицы.
      У нее достаточная клиентура,
      Чтобы наполнить деньгами ее чулок.
      Она слушает музыку танца,
      Но сажа не танцует,
      Она даже не смотрит на танцевальный круг.
      Ее влюбленные глаза
      Глядят не отрываясь
      На нервную игру
      Длинных и худых пальцев артиста.
      Остановите музыку! Остановите!
      Мишель кончил и смотрел на нас с тревогой через свои иллюминаторы. Его лицо покрылось крупными каплями пота.
      - Это ты написал, лейтенантик?
      - Да, мадам Эдит.
      - Что же ты мне раньше не сказал, что у тебя есть талант? Снимай мундир, галстук, располагайся, будем работать. Играй снова и напиши мне слова. Завтра я спою ее в "Бобино".
      Он пришел к нам в полдень, отпустила она его в пять часов утра. Мы поддерживали его силы колбасой, камамбером и красным вином. Для больного он был в прекрасной форме, несмотря на подпитие.
      - Эдит, меня будет судить военный трибунал за дезертирство... Но мне наплевать. Никогда я не был так счастлив.
      - Не беспокойся,- величественно отвечала Эдит,- у меня есть знакомые среди генералов.
      Ни одного генерала она не знала, но если бы Мишелю грозила опасность, можно не сомневаться: она пошла бы к военному министру. Смелости ей было не занимать! Мы не знали, как он выкрутится, но на следующий вечер он был в "Бобино", и Эдит спела его песню. Ее приняли не так, как мы ожидали. Концовку публика не ощутила, ей казалось, что песня не закончена. Но потом "Аккордеонист" имел огромный успех. Было продано восемьсот пятьдесят тысяч пластинок, колоссальная цифра по тем временам. Эдит пела эту песню в течение двадцати лет, с 1940 по 1960 год.
      Эдит сказала Мишелю: "Поклянись, что ты принесешь мне еще песни". Он поклялся. Но когда мы с ним встретились через какое-то время, он выглядел совсем по-другому. Я сразу поняла, что с ним произошло что-то очень странное. У него было лицо загнанного, запуганного насмерть человека.
      - Эдит, все кончено. Тебе не разрешат петь мои песни. Я еврей и должен носить желтую звезду. Начинается с этого, а потом...
      Но ужасного "потом" не было. Она дала денег на его переход в свободную зону. Мы увиделись только после Освобождения. Он написал для нее прекрасные песни: "Господин Ленобль", "Что ты сделала с Джоном?", "Праздник продолжается", "Телеграмма", "Заигранная пластинка", "По ту сторону улицы".
      В комнатке на седьмом этаже,
      В конце коридора,
      Он прошептал: "Я люблю тебя",
      Я ответила: "Я тебя люблю".
      А по ту сторону улицы
      Живет девушка, бедная девушка,
      Она ничего не знает о любви,
      О ее безумных радостях...
      По ту сторону улицы...
      Эдит очень ценила талант Мишеля, которого продолжала называть лейтенантиком.
      - Мне нравится, что Мишель пишет и текст и музыку. У него сразу получается готовая песня. Так бывает очень редко. Это божий дар. Его мелодии запоминаются сразу, как будто они давно носились в воздухе.
      Они много работали вместе.
      Но вернемся в 1941 год. Эдит искала автора песни. Она без конца звонила по телефону Маргерит Монно:
      - Но это лее твоя обязанность, Гит, найди мне кого-нибудь.
      - Для чего?- спрашивала Гит.
      - Для песен. Для любви у меня есть.
      - Я ищу, Эдит... Я все время ищу...
      Эдит вешала трубку.
      - Я идиотка, что прошу ее об этом; она уже забыла, зачем я ей звоню.
      Десять минут или час спустя звонила Гит.
      - Нашла?- кричала в трубку Эдит.
      - Дорогая, я как раз хотела просить тебя напомнить, что я должна была найти.
      Фильм "Монмартр-на-Сене" принес Эдит то, что она искала: нового автора песен и... новую любовь.
      Дуэт Пиаф -Мёрисс, сыгравший "Равнодушного красавца", привлек внимание режиссера Лакомба. Пьеса три месяца шла в Париже и пользовалась успехом во всей Франции; публика знала Поля и Эдит, это стоило использовать. И Лакомб предложил Эдит сценарий фильма, который назывался "Монмартр-на-Сене".
      Эдит уже снималась в 1937 году. Она пела в фильме "Холостячки", где играла Мари Бель. Особого впечатления исполнение Эдит не произвело. В "Монмартре-на-Сене" у нее был не эпизод с песней, а главная роль.
      Полю нравилось сниматься. Поскольку они работали вместе, он все еще был в доме. Жизнь текла спокойно: теперь Эдит была к нему равнодушна.
      Эдит любила сниматься, единственным неудобством было то, что приходилось очень рано вставать. Студия присылала за Эдит машину. Я, разумеется, тоже должна была ехать - Эдит ни в коем случае не хотела быть одна в гримерной.
      В первый же день в столовой киностудии Жорж Лакомб представил Эдит высокого, красивого, элегантного мужчину. В волосах у него сверкали серебряные нити, а в глазах - озорные искорки. Это был Анри Конте пресс-атташе фильма. Жорж сказал Конте: "Я поручаю тебе Эдит".
      В тот же момент все было решено. Если Поль и не увез свои вещи немедленно, то только потому, что Анри не мог к нам переехать.
      С первого взгляда я поняла, что это "наш" парень. В тот же вечер во время "заседания" в ванной комнате Эдит спросила:
      - Тебе понравился этот Анри?
      - Очень. Нам подойдет.
      - Значит, договорились. У нас еще никогда не было журналиста, он работает в газете "Пари-суар" и пишет о кино для журнала "Синемондиаль". Кроме всего прочего, он будет нам полезен.
      8 августа 1941 года Анри Конте написал об Эдит:
      "Да, сомнений нет. Маленькая женщина, неподвижная и
      серьезная, стоявшая под аркой из серого камня,- это Эдит Пиаф. Ее
      присутствие было для меня неожиданным, так как я пришел на
      встречу, которую она мне назначила, намного раньше срока. Она не
      одна. Возле нее мужчина, и я тотчас замечаю, что у него злое,
      жесткое выражение лица. Этому человеку не свойственна жалость,
      снисхождение, прощение. Мне кажется, я узнаю Поля Мёрисса.
      ...Однако нет, она не плачет. Она похожа на несчастного
      ребенка, который надеется, чего-то ждет: то ли волшебного
      счастья, то ли наивной и простой любви, той, о которой поет в
      своих песнях народ. Мне хочется сочинить песню для этой Пиаф:
      У того, кого я полюблю,
      Будет седина на висках,
      Блеск золота на запястье
      И красивая сорочка...
      ...Она еще не заговорила, но я уже знаю, что она скажет.
      Потому что в ее глазах, в протянутых руках я вдруг вижу мольбу, я
      ее узнаю, она стара, как мир, это мольба, надрывающий душу, но
      напрасный стон: "Останься со мной... Я тебя еще люблю... У меня
      есть только ты... останься..."
      ...Из чего сделано сердце Пиаф? Любое другое на его месте
      давно бы разорвалось.
      ...Эдит Пиаф еще больше наклонила голову, как будто она
      слишком тяжела для нее. Я вижу ее запавшие глаза, которые ничего
      не хотят больше видеть.
      ..."Что делать? Утешать? Но как? Я думаю о всех этих песнях,
      в которых слышатся ее собственные рыдания, биение ее сердца и та
      удивительная сила, которую она черпает в самой себе, в своей
      груди, в своей жизни.
      Сумеет ли она выстоять? Ее плечи кажутся мне слабыми.
      И у меня в голове, независимо от меня, складываются слова
      другой песни:
      Она хочет знать: может ли Сена
      Убаюкать ее горе?
      Она хочет знать: если она прыгнет,
      Не пожалеет ли она об этом?
      До меня доносится журчание ручья, влажный смех реки: Эдит
      Пиаф тихо плачет".
      Никогда ни один мужчина не мог устоять перед Эдит. Не было никаких причин, чтобы и этот не заключил ее в свои объятия.
      В течение дня я несколько раз восклицала: "Какой он хороший, Эдит, какой он хороший!" Она радовалась, а я говорила от всего сердца, я действительно так думала. Эдит была переполнена счастьем.
      В ней было много чистоты и целомудрия. Еще в те времена, когда мы пели на улице, она смотрела на торговок цветами у метро: "Как ты думаешь, когда-нибудь мужчина подарит мне букетик цветов, вот так, на улице?"
      С тех пор ей дарили столько цветов, что можно было открыть магазин... Она была довольна, это было свидетельством успеха, но... "Не убеждай меня, что эти готовые букеты дарят от сердца; их покупают за деньги. Вот букетик фиалок, другое дело, это надо захотеть, нужно достать из кармана монеты, а потом нести в руках, не боясь показаться смешным... Это поступок".
      Анри это сделал совершенно естественно. Эдит светилась от счастья, она нашла свою любовь.
      Официальный разрыв с Полем прошел безболезненно. Они оба устали друг от друга, а усталость облегчает расставание.
      Они дождались окончания съемок. Друг на друга они не сердились, каждый был неудовлетворен другим. Поль аккуратно сложил в чемоданы свои вещи. Он поцеловал Эдит:
      - Желаю тебе с Анри большого счастья.
      Нужно отдать ему справедливость, он не был слеп.
      Когда он уходил, мне хотелось сделать ему реверанс, как маркизу, настолько он был в образе.
      глава восьмая. "Биду-бар"
      После ухода Поля мы переменили квартиру, но далеко не уехали, а стали жить в доме напротив, соседнем с "Биду-баром". Удобней было бы просто пробить дверь - случались вечера, когда мы не могли попасть ключом в замочную скважину.
      Когда Эдит меняла мужчину, она любила менять и обстановку. Она говорила: "Понимаешь, Момона, воспоминания на следующее утро - это как похмелье, от них болит голова. Их надо откладывать на будущее, после того, как сделаешь генеральную уборку и выметешь весь мусор".
      У Эдит с Анри отношения сложились сразу: оба были одной породы. Он очень много писал о ней. Ей это нравилось, она понимала, что реклама является составной и необходимой частью ее профессии. "Момона, имя актера это как любовник; если его долго не видишь, если он отсутствует, о нем забывают".
      Для Эдит Анри в первую очередь был красивым мужчиной, который ей нравился. Она не подозревала, что он-то и окажется тем автором песен, в котором она так нуждалась.
      Анри был полной противоположностью Полю. Он с удовольствием проводил с нами время в "Биду-баре". Я ему не мешала, жизнь втроем его не отпугивала, он ко мне очень хорошо относился, мы сразу подружились.
      Однажды, когда мы сидели в "Биду-баре", он сказал Эдит:
      - Не знаю, будет ли тебе интересно узнать, но я когда-то писал песни. Мне было двадцать лет. Одну положил на музыку Жак Симон: "Морское путешествие". Ее пела Люсьенна Буайе, но успеха не имела, это был не ее жанр.
      - Тем лучше, значит, не сладкая патока.
      А что у тебя еще есть?
      - Нет, я разочаровался и перестал. Но с тех пор как узнал тебя, начал снова.
      Эдит, конечно, бросилась ему на шею.
      После Реймона Ассо Анри Конте писал для Эдит большее всех и лучше всех. Его песни всегда оставались в ее репертуаре. Среди них "Нет весны", которую он написал на краешке стола за двадцать пять минут на пари с ней: Эдит поспорила, что ему это не удастся; "Господин Сен-Пьер", "Сердечная история", "Свадьба", "Брюнет и блондин", "Падам... Падам...", "Браво, клоун!".
      Я король, я пресыщен славой.
      Браво!Браво!
      Словно рана - мой смех кровавый,
      Браво! Браво!
      Эдит хотела, чтобы Анри принадлежал только ей, а он уже долгие годы жил с одной певицей. Не в привычках Эдит было долго делить мужчину с кем-то. Но Анри она все прощала: он умел ее рассмешить. И хотя Анри был любовником Эдит, он не был по-настоящему ее мужчиной, он не жил у нас в доме. К большому сожалению. Потому что тогда мы не прожили бы в таком угаре с сорок первого по сорок четвертый год.
      Был разгар оккупации. Запреты, облавы, черный рынок, заложники, объявления с приказами, аусвайсы со свастикой. Было ощущение такой непрочности, что жили кое-как, стараясь урвать от жизни что только можно и повеселиться, когда удавалось. Смех казался "временным", после него наступало похмелье. Никогда мы столько не пили. Надо было согреться и забыться.
      Имя Эдит начинало приносить деньги. У нее не было недостатка в контрактах. Она получала три тысячи франков за концерт. Это было немало, но она могла бы получать гораздо больше. К сожалению, у нее не было никого, кто занимался бы ее делами. Иногда она выступала в двух местах за вечер. Получался роскошный заработок - шесть тысяч. Но деньги текли у нее из рук как песок. Во-первых, был "Биду-бар", который съедал немало. Во-вторых, черный рынок. Килограмм масла, стоивший ранее четыреста--пятьсот франков, в сорок четвертом году стал стоить тысячу двести, тысячу пятьсот. Повар Чанг вечером набивал холодильник продуктами, а к утру он оказывался пуст. У китайца была своя тактика.
      - Мамамизель, он не любит масла; Мамамизель, он не любит, когда розбиф, жаркое не целый. Тогда моя унести домой.
      И уносил. Чтобы не выбрасывать. У нашего Чанга была жена и пятеро детей. Всех надо было кормить. А у Эдит было много друзей; с одними она только что познакомилась, других знала несколько дней, и все хотели что-нибудь урвать. Каждый изобретал свой способ. Например, сидеть с мрачным видом. Она спрашивала:
      - Что с тобой? Почему голову повесил? Выпей.
      - Не могу. Душа не лежит. У меня неприятности.
      - Любовные?
      - Нет, денежные.
      - Ну если дело только в этом, можно уладить.
      Говоривший на это и рассчитывал.
      Другие шептали Эдит на ухо: "Мой отец еврей, он старик. Его нужно переправить в свободную зону. Я боюсь за него. А сам на нуле". "Сколько надо?" - спрашивала Эдит. Тариф был от десяти до пятидесяти тысяч франков, в Испанию даже сто. Если Эдит не могла дать всю сумму, она давала хотя бы часть.
      Встречались и женщины, чьих сыновей надо было укрыть от обязательной службы в Германии. Эдит давала деньги; через два- три месяца те же люди приходили с другой историей.
      Многие солдатские и офицерские лагеря в Германии объявили ее своим шефом. Она отправляла посылки. Для тех, кто сидел в лагерях, сердце Эдит было трехцветным, как французское знамя, а кошелек всегда открыт. "Я слишком любила солдат,- говорила она,- чтобы их бросить в беде".
      Была еще одна категория людей - те, кто старался всучить разные вещи, иногда нужные, а зачастую нет.
      Эдит не была тщеславной, но она гордилась своим именем, и тогда играли на этой струне, без конца произнося "мадам Пиаф". Совсем недавно ей говорили: "Эй, девчонка! Греби сюда, у тебя хорошенькие гляделки!" или "Отваливай, девчонка, хватит, надоела!" Легко понять, что она чувствовала, когда ее называли "мадам Пиаф".
      - С вашим именем, мадам Пиаф, нужно носить песцовый мех.
      - Ты что думаешь, Момона?
      Попробуйте сказать ребенку, который блестящими глазами смотрит на рождественскую елку: "Это не для тебя". Но если бы только это! Наша новая квартира на улице Анатоль-де-ля-Форж была проходным двором, ночлежкой: туда приходили, уходили, оставались, спали где придется - на наших кроватях, в креслах, на полу. Получалось просто. Когда мы компанией выходили из "Биду-бара", обычно уже наступал комендантский час и метро не работало. "Заходите, переночуете,- говорила Эдит.- Выпьем по последней и перекусим" .
      Мы были беззащитны. В доме не было мужчины. Жаль, что этим мужчиной не стал Анри, добрый, красивый. Морщины на его лице свидетельствовали об уме, они были гармоничны, как план Парижа. В нем было что-то от Гавроша, и это очень нравилось Эдит, но в этом Гавроше чувствовалась порода. "Видишь, Момона, это такой тип людей - берут тебя за задницу так, что ты не можешь возразить. Мне это нравится". Она не лгала. Ни Эдит, ни я не могли подняться по лестнице впереди Анри без того, чтобы он нас не похлопал. Быстро и ловко! Для него этот жест был, скорее, проявлением вежливости и внимания.
      Анри все время колебался; он хотел перейти жить к нам, но та женщина его крепко держала. Сколько из-за этого было сцен! Время от времени он объявлял: "Девочки, на этот раз решено. Готовьтесь, в будущем месяце переезжаю".
      Мы покупали ему трусы, носки, пижамы, рубашки - все необходимое по ценам черного рынка, без талонов, раскладывали по ящикам комода и радовались. Эдит говорила: "Осталась неделя! Скоро в доме будет мужчина. Все изменится".
      Но Анри не приходил. Тогда Эдит в гневе выбрасывала все купленное, топтала ногами белье и вместе с ним свои надежды. Она кричала: "Отнеси все это на помойку!"
      Анри появлялся в дверях без чемодана. Какой актер! В глазах стояли слезы. "Эдит, прости. Она плакала, цеплялась за меня, я уступил. Дадим ей еще несколько дней...".
      Это повторялось не один раз. Наконец мы поняли, что никогда он к нам не придет. Анри любил певиц, но больше всего он любил удобства. А та, вторая, была отличной хозяйкой. Она за ним хорошо смотрела. На нем всегда были отглаженные рубашки, безупречные складки на брюках, начищенные башмаки. Он выглядел так же элегантно, как Поль...
      Если в доме не было мужчины, Эдит не знала удержу.
      Днем все шло более или менее нормально. Анри рассказывал ей разные истории. Он был в курсе всех событий, знал сплетни обо всех знаменитостях. Эдит любила перемывать косточки, и ей лучше было не попадаться на зубок.
      А самое главное - они с Анри очень много работали, и с ними всегда была Гит. В работе никого не было требовательнее Эдит. Ей аккомпанировали Даниэль Уайт, молодой человек лет двадцати семи, и Вальберг, чуть постарше. Она заставляла их вкалывать как каторжных. Но никто никогда не жаловался. Это маленькое существо было властно, как диктатор. Несмотря на бедлам, царивший в доме, несмотря на все безумства, Эдит всегда сохраняла ясный ум. Она бросалась в работу, как олимпийская чемпионка в бассейн. Ей всегда нужно было побить очередной рекорд. Она не знала усталости.
      Я недоумевала: из чего она сделана? Откуда берет силы?.. Работа начиналась обычно часов в пять-шесть вечера и заканчивалась на рассвете. Если в это время шли концерты, то все начиналось около часу ночи.