Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Приключения Полынова (сборник)

ModernLib.Net / Биленкин Дмитрий Александрович / Приключения Полынова (сборник) - Чтение (Весь текст)
Автор: Биленкин Дмитрий Александрович
Жанр:

 

 


Дмитрий Биленкин
Приключения Полынова

Десант на Меркурий

      Полынов знал, что к психологам в космосе относятся с иронией. Прежде всего потому, что редко кто замечал их работу. И не случайно: плох тот психолог, чья деятельность заметна для окружающих.
      В этом были, конечно, свои минусы. Когда человека брали в полет на должность "врача-биолога-психолога", капитана несравненно больше интересовало, какой он врач и какой биолог. А зря! На последней конференции космопсихологов кем-то из выступавших был рассказан случай из практики. Ситуация была точно такой: чужая планета, посадка, нервная лихорадка пальцев… Психолог на том корабле был шляпой из шляп: хорошо зная капитана корабля Тугаринова, он тем не менее не удосужился провести профилактику. И в самый ответственный миг Тугаринов взял управление кораблем на себя!
      Тугаринова вовремя оттащили. Но секунда, когда капитан руководил спуском на Венеру, кое-кому стоила седины в волосах. Даже стажеру известно, что человек с его медлительной реакцией, неспешной сообразительностью просто не в силах сам, без участия автоматов посадить корабль на незнакомую планету, что взяться в такой ситуации за рули — значит прямехонько улечься в гроб да еще захлопнуть крышку.
      Конечно, поступок Тугаринова объясним. Трудно, очень трудно покорно лежать в кресле, когда решается: чет или нечет, победа или гибель. Решается автоматикой. Взвоешь! Не один Тугаринов, многие ворчали. А сорвался именно Тугаринов. Недоверие к автоматам? Ха… Не к автоматам, а к людям. Тем для космолетчиков безвестным, безымянным людям, которые делали всю эту аппаратуру. Тугаринова испортила былая слава — вот что. Высокомерие и самоуверенность таились в нем как болезнь; в опасную минуту наступил кризис.
      И межпланетчик погиб. Ему запретили летать, поместили в санаторий "чинить нервы".
      Эти воспоминания всегда будили в Полынове злость. Нервы! Сколько можно доказывать всем и каждому, что они требуют неизмеримо большей заботы, чем механизмы? И на Земле и в космосе. Особенно в космосе. Ладно, пусть тот же Бааде считает психолога кустарем, пусть! Шумерин, конечно, не чета Тугаринову, но на всякий случай он, Полынов, обязан позаботиться, чтобы сейчас капитаном не овладели ненужные мысли.
      — Интересно, — сказал Полынов, — каким окажется Меркурий?
      — Обыкновенным, — ответил Шумерин, не задумываясь. Его руки отдыхали на подлокотниках кресла. — Мы знаем о Меркурии почти все. АМС-51, АМС-63, я уже сбился со счета, сколько их там побывало.
      Бааде, севший было за расчеты, поднял голову.
      — Ты, Михаил, не романтик. Сухарь ты. На встречу с новой планеты, — он важно поднял палец, — надлежит идти как на свидание с Прекрасной Незнакомкой.
      Иногда трудно было понять: иронизирует Бааде или говорит серьезно.
      — Правильно, — подзадорил Полынов, — пока не поздно — почитай Блока. Способствует настрою. А то какой в тебе будет азарт, когда ты впервые вступишь на Меркурий?
      — К чему мне все это, я не мальчишка…
      — А солидный капитан-межпланетник, — подхватил Полынов. — Между прочим, Я однажды слышал хорошие слова:
      "Мы стареем потому, что стыдимся молодости".
      Шумерин что-то пробурчал и протянул руку к киберштурману, давая понять, что ему некогда.
      — О, это колоссальная мысль! — проронил Бааде, качая головой.
      — А вы вспомните, — не выдержал Шумерин, — каким нам представлялся Марс! Необыкновенным, таинственным. Прилетели. И ничего особенного.
      — Вот это да! — Бааде снова оторвался от расчетов. — А епихордизация, например?
      — Я не о том, поймите. Для ума там много интересного. И на Венере тоже. Я же говорю о чувственном восприятии… Небо, песок, горы… Похоже, все похоже!
      — И ты разочаровался? — Психолога заинтересовал разговор. Он открывал в капитане что-то новое.
      — Разочаровался — не летал бы. Просто я не жду встречи с Прекрасной Незнакомкой, как вы только что выразились.
      — Правильно, — сказал Бааде. — Правильно! Дважды два — четыре, и никаких гвоздей. Все остальное эмоции, я тоже так считаю.
      Полынов ничего не сказал. Он вслушивался. Рубку всегда наполнял легкий стрекот — лишнее напоминание о титанической работе, которую ведут спрятанные за панелями и кожухами приборы: тысячи, миллионы всяких там реле, схем и прочих. деталей электронной кабалистики. Теперь стрекот чуть усилился. Значит, жди сигнала посадки.
      — Знаешь, Михаил, кто ты? Думаешь, скептик? Межпланетный Печорин? Ничего подобного. Ты примитивный мистик, как тот школьник, который твердит перед экзаменом: "Провалюсь, провалюсь", в надежде, что судьба любит поступать наперекор.
      Молчание. Шумерин смотрит в обзор.
      — Яша, у нас, по-моему, еще масса дел, — наконец проговорил он. Вежливый подтекст: "Я занят, ты мне мешаешь".
      "Все в порядке, — решил психолог. — Теперь он будет переживать. Переживай, переживай, это заставит тебя забыть о своем положении Ионы во чреве кита.
      Меркурий уже напоминал о себе. Органы чувств корабля ощущали его близость. Поверхность планеты ощупывали импульсы радаров; разглядывали глаза телескопов — пристально, километр за километром; пальцы дистанционных анализаторов, управляя бомбозондами, шарили в атмосфере. Ничего этого люди не видели и не слышали: все представало перед ними в препарированном, дистиллированном образе цифр, знаков, электронных символов. Впрочем, люди могли любоваться серебристым, слегка затуманенным, быстро растущим серпиком планеты. Или следить за ускоренным бегом цифр и знаков, чтобы поправить корабль, если нужно. Но этого, как правило, не требовалось.
      Когда до поверхности осталось совсем немного, включилось еще одно реле, ибо пришло время напомнить людям, чтобы они сделали то-то и то-то. Зажглось табло, прозвучал сигнал, кресла пришли в движение, занимая противоперегрузочное положение. Все захлопотали.
      Послышалось гудение, оно охватило весь корабль — заработала тормозная установка. Огромный корабль первого класса "Александр Невский" падал вниз: туда, где был невидимый Меркурий. Но люди могли видеть небывалое — первую посадку на эту планету — опять лишь в зеркале осциллографов, в электронных рисунках кривых.
      Перегрузка росла. Вопреки этому, вопреки растущей тяжести они ощущали падение, от которого холодело в груди. Они падали из космоса, из пустоты, и она уходила из-под ног, разваливалась, крошилась; сжавшееся тело невольно ждало удара.
      Он не замедлил последовать.

* * *

      Конечно, смешно было назвать его ударом: просто толчок. Как при внезапной остановке лифта. Но его слишком долго ждали.
      Спинки кресел приподнялись и посадили их. Шумерин вытер пот.
      "Пожалуй, мы так избалуемся, — подумал Полынов. — Летели, летели томились; сели в кресла, поволновались чуть-чуть; толчок — здрасьте! Меркурий! Пассажиры могут выйти…"
      Но выйти они пока не могли. Нельзя было открыть люк, покуда автоматы не проведут разведку по "форме N 7". Замеры радиации, напряженности полей, пробы на присутствие вирусов, невесть что еще, пулеметные очереди цифр и символов в окошке анализатора, прежде чем загорится зеленый огонек и электронный мозг голосом хорошенькой стюардессы объявит:
      "Выход разрешен. Необходим скафандр N…"
      Они стояли друг против друга, смущенно улыбаясь и решительно не зная, как держать себя в такую минуту. Хорошо, Бааде умудрился обезвредить киноаппарат, который автоматически срабатывает при посадке и запечатлевает для истории их лица.
      — Включите-ка звукопеленгатор, — нашелся Полынов.
      Шумерин пожал плечами (какой может быть звук в столь разреженной атмосфере?), но просьбу выполнил. Звук, однако, был. Космонавты переглянулись. Первый услышанный ими на Меркурии звук донельзя напоминал что-то.
      — Похоже на шуршание сухих листьев, — определил Полынов.
      — Вот-вот, — не удержался Шумерин. — Летели на край света послушать шелест осенних листьев.
      — Согласитесь, однако, что мы не ожидали этого. Неужели ветер?
      — Скоро узнаем.
      Когда ждешь, время обретает тяжесть, от которой болят плечи. Шумерин уже начал переминаться с ноги на ногу.
      Наконец кибернетическая "стюардесса".смилостивилась. Она подтвердила, что человека за бортом не поджидает никакая опасность.
      — Вы — первым, — почему-то переходя на «вы», сказал капитану Полынов.
      Он стоял у люка и смотрел, как Шумерин медленно и неуклюже спускается вниз.
      Психолог впервые высаживался на планету, где никто еще не бывал. Сбывались детские мечты, но тогда все представлялось, разумеется, не так. Как именно, помнилось плохо. Кажется, все выглядело лазоревым, сердце сжималось и ликовало от счастья. Вероятно, так. Был ли он счастлив теперь? Полынов остерегался ответить: все слишком спокойно и буднично. Немного тревожно, как при взгляде с большой высоты. Но разочарования ни малейшего; может быть, так оно и выглядит — счастье большого свершения?
      Почва была необычной. Прежде всего нерезкой по цвету, словно на нее смотришь, сквозь запотевшие стекла шлема. Над гладким и серым, похожим на асфальт покровом возвышались иссиня-черные камни. Их удлиняли тени. И так всюду. Черные камни в оправе асфальта:
      Естественно, Шумерин прицелился ступить на ровную площадку. Немного поколебался, видимо, и его смущала странная нерезкость окружающего. Высоко занес ногу, откинул голову и шагнул, как на церемониальном марше.
      И едва не упал, потому что нога ушла в «асфальт» по щиколотку. Взвился дымок.
      Бааде и Польшов, не выдержав, расхохотались чуть более нервно, чем того требовали обстоятельства.
      — Вот так штука! — присвистнул Шумерин, нагибаясь. — Это же пылевое облако!
      Космонавты сбежали вниз. Да, капитан не ошибся: «асфальт» был плотным облаком пыли, сухим туманом, закрывающим выемки почвы.
      — Ну, это понятно, — Бааде поднялся с колен и машинально обмахнул их перчаткой. — Почва нагрета до двухсот градусов, сила тяжести невелика. Вот пылинки и исполняют танец броуновского движения.
      Разглядывать дорожные пейзажи всегда было для Полынова наслаждением. Тем более он мечтал о мгновении первой встречи с Меркурием. Но сейчас, чем далее он вглядывался в пейзаж чужой планеты, тем сильней в нем росли безотчетное раздражение и неприязнь.
      Огромное солнце опиралось на горизонт Меркурия стеной белого пламени. Такой яркой, что он плавился и прогибался, как под тяжестью. Равнина вдали мутно пылала, подожженная нестерпимым светом.
      Вверху застыло черно-фиолетовое небо. В космическом холоде медленно шевелились багровые языки протуберанцев. Оттого еще более усиливалось впечатление разверзнутой печи, готовой обрушить на Меркурий жар и пламя.
      Но от Солнца отлетали жемчужные крылья короны; в их взмахе таилась прохлада сумерек. Неистощимый полдень, непроглядная ночь, мягкий вечер — все соседствовало в противоестественном контрасте. Меркурианский воздух мерцал и светился, пропитывая собой и свет и тень. Как мгла, хоть это и не было мглой. Неосязаемый трепет пространства, дрожание эфира — этому не было точного имени. Все смотрелось нечетко и зыбко, как сквозь струящуюся пелену, которую так и хотелось сбросить.
      — Черт! — выругался Польшов, отчаянно мигая. Глаз невольно учащал движение век, чтобы устранить помеху — стереть несуществующую слезу.
      Остальные чувствовали то же самое — досаду и раздражение. Разум почему-то не хотел принимать того, что видел глаз; это было незнакомым и неприятным ощущением.
      — Никак не могу понять, что же это такое, — вздохнул, наконец, Шумерин.
      — Просто мы внутри газосветовой трубки, — щурясь, сказал Бааде. — Или внутри полярного сияния, если так больше нравится. Разреженная атмосфера, близость Солнца и, как следствие, высокая ионизация газов. Вот и все. И между прочим…
      Он обвел взглядом друзей.
      — …Между прочим, мы превратились в святых. Он протянул руку, и тогда все заметили, что над шлемами горят еле заметные лучистые нимбы. Огоньки бежали и по корпусу корабля.
      — Электризация! — догадался Польшов.
      — Точно. И знаете, что мы приняли за шорох листьев? Потрескивание этих самых искр.
      — Могли бы сразу догадаться.
      — Конечно.
      — Но какой вид у Меркурия…
      — Неуютный.
      — Верно…
      Они долго переговаривались так, потому что дольше разглядывать Меркурий почему-то не хотелось, а признаться в этом было неловко. Здесь ничего не значили обычные оценки. «Прекрасный», «жуткий» — эти и подобные им слова не годились. То был воистину чужой мир, требующий новых определений.
      Но они прилетели исследовать, а не любоваться пейзажами. и потому не придали первому впечатлению особого значения. У них были программа, задачи и цель. Эмоции не имели к этому ни малейшего отношения, так им казалось.

* * *

      Шумерин хозяйским взглядом окинул площадку. Порядок. Блестит сейсмограф, похожий на гигантскую канцелярскую кнопку, вколотую в почву; если местности будет грозить землетрясение, то благодаря сейсмографу они узнают о нем заранее. В тени скалы притаились счетчики Черенкова. Ливень космических частиц их тоже не застигнет врасплох. Правда, такие же приборы дежурят и на корабле, но инструкция есть инструкция.
      Иначе нельзя, никак нельзя. Они не беззаботные туристы.
      Им, как альпинистам, нужны страховка, невидимые помочи в руках у тех, кто послал их вперед.
      Вся площадка поблескивает усиками, проводами, чашами антенн, оскаленными пастями газозаборников. Стадо умных механизмов. Нет, скорей плантация диковинных растений, взращенных усилиями тысяч умов. На ней зреет урожай информации. Садовник, наконец, может уйти: урожай вырастет без него.
      Но сколько времени потеряно! Зря или не зря? Если не считать двух-трех приборов, остальные либо дублировали работу корабельных установок (для сопоставления результатов!), либо вновь и вновь уточняли, дополняли, перепроверяли сведения, полученные от автоматических станций, сброшенных ранее. Все это было нужно, необходимо, но они лишились по крайней мере двух экскурсий в глубь планеты. Обидно, по-человечески обидно. Хочется идти, смотреть, ощущать, переживать. А цифры везде одинаковы. Что здесь, что на Земле, что в другой галактике.
      И к чему вообще, если вдуматься, сводится их роль первооткрывателей? Надзиратели за умными машинами? Экскурсанты, которые осматривают планету, по ходу дела подтверждая данные, полученные от автоматов?
      Нет, конечно, он не прав. Цифры безгласны и мертвы. Что такое сама по себе "температура плюс сорок градусов по Цельсию", скажем? Пустой звук. Лишь ощущения человека оживляют ее. Сухость губ, рубашка, прилипшая к телу, горячая кровь, стучащая в сердце, и многое, многое другое связывается тогда с ней.
      Меркурий еще не коснулся души человека, так-то вот. Автоматы открыли его для разума. Но только люди откроют его для чувств. Нельзя любить, ненавидеть абстракцию. Нельзя жить в мире графиков и физических величин, если он не обжит сердцем. Нельзя расселить ум и чувство по разным квартирам — человеку станет плохо, сквозь душу пройде? трещина. Что-то останется в прошлом среди идиллии лесов и пашен, а что-то уйдет в будущее, поселится на голой пустыне фактов.
      Им обживать Меркурий. Им открывать его для человека. То, как они это сделают, — от этого зависит, станет ли человечество богаче. Богаче красками, волнением, пониманием природы и себя в природе. Мир должен стать щедрее, гармоничней, яснее после их полета.
      — Капитан, вездеход подготовлен.
      Бааде и Полынов приближались к нему, и странно было видеть, как их ноги, погружаясь в тень, исчезают там, словно обрубленные, и люди в блестящих скафандрах повисают над пустотой. Бааде и Полынов уже миновали тень. Теперь солнце оказалось за их спиной, и они мгновенно превратились в бесплотные силуэты.
      — Зайдите сбоку, — попросил Шумерин, — неприятно разговаривать с дырками в небе.
      Они засмеялись. Они никак не могли привыкнуть к дикой светотени, уродующей любой предмет. Правда, если вглядываться, скраденные очертания затем вновь проступали из мрака зеленоватыми пятнами. Но это если вглядываться.
      — Так в путь, капитан? — спросил Бааде, поворачиваясь боком. Двигаться, наблюдать, хорошо-то как!
      — Сначала отдых и сон, — остановил его Полынов. Бааде посмотрел на психолога осуждающе.
      — Слово врача — закон, — развел руками Шумерин.
      Бааде заворчал, Шумерин повернулся к ракете, давая понять, что спор излишен.
      Тут-то Шумерин и увидел это.
      Оно надвигалось из темного полушария Меркурия бесшумно и быстро. Серая полоска чего-то.
      Условный рефлекс опасности сработал тотчас.
      — Берегитесь! — предостерегающе закричал Шумерин. В полоске не было ничего угрожающего, кроме того, что она приближалась и была неизвестно чем.
      — К кораблю! — Шумерин зачем-то топнул ногой.
      И они побежали, но нехотя, то и дело оборачиваясь, ибо все еще не могли принять опасность всерьез.
      Переход от невозмутимого спокойствия к тревоге и к бегству был так стремителен, а перемена настолько неправдоподобна, что разум упорно отказывался в нее поверить.
      Близкий горизонт Меркурия мешал определить расстояние до полоски. Впрочем, это уже не было полоской. То был вал, который рос, ширился и мчался, вставая стеной и смахивая звезды.
      — Приборы… — вспомнил Бааде, когда они достигли люка. Приборы оставались беззащитными.
      — На гребне — пена… — сказал Полынов.
      И тут они поняли, на что это похоже. На воду. И это было самым невероятным. По раскаленной равнине катился вал воды, серой осенней воды с хлопьями пены на гребне… Солнечный свет тонул в ее вогнутой поверхности, местами отражаясь хмурыми бликами. Впрочем, многое дорисовывало воображение. Проклятое мерцание, как назло, было необычайно сильным.
      — Люк! — закричал Шумерин.
      "Правильно, — успел подумать Полынов. — Приборы — дело десятое".
      Массивный люк щелчком захлопнулся за ними. Насосы с шумом послали внутрь камеры струи воздуха. Тени, отбрасываемые лампами потолка, быстро теряли космическую черноту, становясь прозрачными, земными. И с той же быстротой к людям возвращалось спокойствие.
      — В рубку, — сказал Шумерин, когда шум насосов смолк. Они ждали толчка. Ждали и верили, что он окажется несильным, — корабль был слишком могучим препятствием для вала. Но толчка не было. Никакого. Ни слабого, ни сильного.
      — Ну, знаете… — сказал Шумерин, когда шторки иллюминаторов раздвинулись.
      Кругом было пусто. Гладкая равнина в грифельных пятнах теней. Ни малейшего признака промчавшегося вала.
      Бааде тупо посмотрел на Полынова, тот на капитана. Шумерин пожал плечами.
      — Чушь какая-то…
      — Надо разобраться в феномене, — сказал механик.
      — В двух, — уточнил Полынов. — В том, откуда взялась… гм… жидкость, и в том, куда она делась.
      Разбираться им было не привыкать. Разбираться им приходилось часто в самых неожиданных и сложных ситуациях.
      — Итак? — настаивал Шумерин.
      — По-моему, все просто, — начал Бааде, постепенно обретая уверенность. — С неосвещенной стороны Меркурия на нас ринулся поток жидкости неизвестного состава. Это первый факт. Нам известно, что в темном полушарии есть ледники замерзших газов различного состава и озера у подножья гор. Это факт номер два. Отсюда следует, что в силу каких-то причин там прорвало запруду. Меркурианское наводнение — вот как это называется.
      — Генрих, да ты поэт простоты! — воскликнул Полынов. — Есть только одна неясность: почему эта жидкость не кипела, выйдя на освещенную равнину? И почему она вдруг исчезла?
      — Выходит, две неясности, — невозмутимо уточнил Бааде. — Итак, почему эта проклятая жидкость не кипела в условиях повышенной температуры и низкого давления…
      Со стороны их разговор производил, вероятно, странное впечатление. Люди, только что пережившие сильное потрясение, спокойно сидят друг против друга и спорят так, будто решают абстрактную, академическую задачу. Без лишних эмоций и лишних слов, совсем как логические машины. Но в космосе это был единственно возможный стиль поведения. Всякая отсебятина влекла за собой потерю времени, иногда невозвратимую.
      — Отвечу на вопрос, почему она могла не кипеть, — продолжал Бааде. Во-первых, она кипела. Вы обратили внимание на усиление мерцания? Разумеется, оно было вызвано сильным испарением, другого объяснения я не вижу. Во-вторых, опыты Николаева — Графтена с жидкими газами переменного состава (а нам, подчеркиваю, неизвестен состав жидкости) показывают, что в определенных условиях ряд промежуточных соединений благородных газов играет роль замедлителей испарения. Это лабораторный факт.
      — Однако внезапное исчезновение…
      — Не внезапное. Мы были лишены возможности наблюдать поток в течение нескольких минут. Бесспорно, в начале своего движения он имел низкую температуру. Быстрота движения замедлила его прогрев. Но рано или поздно температура массы жидкости должна была достичь критической точки, при которой жидкость быстро и даже мгновенно (зависит как от состава, так и от внешних факторов) превращается в пар. Вот почему не было толчка.
      — Могучий ум физика! — Полынов обрадованно хлопнул Бааде по плечу. Недаром говорят, что математика может объяснить все.
      — Генрих выдвинул стройную гипотезу, — сказал Шумерин. — И у нас есть объективный свидетель, который может подтвердить ее или опровергнуть.
      — Кто?
      — Газоанализатор. Полынов тотчас встал.
      — Пойду посмотрю.
      — Можно запросить корабельный, — сказал Шумерин.
      — Нет, Полынов прав, — остановил его Бааде. — Корабельный расположен слишком высоко.
      — Я быстро, — сказал Полынов.
      Капитан и механик, припав к иллюминаторам, смотрели, как Полынов спрыгнул вниз, как он подошел к газоанализатору, как возился с кассетами. Наконец психолог выпрямился и несколько секунд озабоченно смотрел на прибор.
      — Он нашел что-то интересное, — сказал Бааде.
      — Да, — согласился Шумерин. Полынов вернулся.
      — Ну? — хором спросили оба. Утвердительный кивок был ответом.
      — Состав? — потребовал Шумерин.
      — Сложная смесь из соединений гелия с азотом, неоном и водородом. Мне жалко было портить пленку, вот запись на бумаге.
      Бааде перехватил листок.
      — Николаев и Графтен будут довольны, — сказал он, пряча его в карман.
      — Прости за нескромный вопрос, — сказал Шумерин. — Почему ты медлил с возвращением?
      — Что? — не понял Полынов. — А… Меня удивил состав жидкости. Нейтральные газы не так-то легко образуют соединения, тем более такие.
      — Нет, все-таки биологи неисправимый народ, — расхохотался Бааде. Сильная радиация увеличивает реакционную способность вещества.
      — Ах, так! Ну, тогда все в порядке. Какие будут распоряжения, капитан?
      — Как и намечали, — ответил Шумерин, — отдых, сон, потом разведка.
      — Согласен, — сказал Полынов. — Только…
      — Что?
      — Сначала мне нужно проверить здоровье всех.
      — Яша, ты никогда не был педантом и рабом инструкций, — удивленно поднялся Бааде.
      — Капитан, я настаиваю.
      — Тебе видней, — пожал плечами Шумерин. — Хотя я не вижу необходимости, но… Ты опасаешься чего-нибудь?
      — Нет, я ничего не боюсь. Но в ушах у меня все еще звенит твой крик: "Берегитесь!"
      — Теперь я тоже настаиваю на проверке, — сказал Шумерин. — Экипаж начинает нервничать.

* * *

      — Кто согласен остаться? — спросил Шумерин. Он заранее предвидел, что добровольца не будет, и готовил себя к неприятной обязанности сказать одному из друзей: "Останешься ты".
      Но вопреки ожиданию согласился Полынов.
      Бааде посмотрел на него с изумлением.
      — Люблю самопожертвование.
      — Кому-то надо остаться, — отвернулся Полынов. — Лучше мне. Для биолога на Меркурии нет работы.
      — А уж мы постараемся, чтобы ее и для врача не было! — пообещал механик.
      Лязгая гусеницами, вездеход съехал по наклонному пандусу. Рядом с ракетой он казался скорлупкой — эта махина с атомным сердцем, похожая на старинный танк.
      Шумерин и Бааде сели. Полынов помахал им вслед. Взмах руки метнулся по почве черной молнией. И когда вездеход скрылся, психолог внезапно почувствовал себя маленьким и беззащитным, как ребенок в пустой и темной комнате. Он заторопился к люку.

* * *

      Вездеход мерно покачивало. Он шел прямо к солнцу, и стена белого пламени постепенно приподнималась над горизонтом, пока не повисла слепящим сгустком.
      Однообразный пейзаж — серый покров пыли, обожженные бока глыб, мозаика светотени — менялся. Казалось, они ехали прямо в огонь, и он развертывал перед ними слепящий ковер. Иногда это походило на скольжение по зеркалу, яркому, отражающему свет зеркалу. Даже светофильтры не могли его притушить.
      Зеленоватое свечение неба померкло вовсе. Теперь, по контрасту, оно было совершенно черным, и звездная пыль в нем выглядела как отблески.
      Солнце поднималось им навстречу. Оно, будто чудовищный огненный краб, ползло к зениту. Тени исчезли. Все стало гладким, отполированным.
      Люди молчали. Не хотелось говорить, трудно было говорить.
      Они проехали мимо необычной гряды. Длинные прозрачные кристаллы кварца, как пики, были устремлены к солнцу. Острием к свету, чтобы доля энергии, поглощаемой минералом, была наименьшей. Здесь даже камень боялся солнца.
      Появление кристаллов ненадолго оживило путешественников.
      — Свет и смерть, здесь они равнозначны, — сказал Шумерин.
      — Самое горячее место на всех планетах, — добавил Бааде.
      И разговор оборвался.
      Даже в космосе, а уж на Земле тем более, они чувствовали наполненность времени. Десять минут, час — эти слова всегда что-то говорили уму. Сейчас ничего. Уже и такие понятия, как «меньше», «больше», теряли здесь смысл. Меньше чего? Больше чего? Как можно было ответить на эти вопросы в мире, где ничто не менялось и ничего не происходило, где солнце всегда стояло на месте, свет никогда не ослабевал, а любая точка пространства неизменно оставалась неподвижной! Как можно осознать течение времени, находясь, как бы быстро ни шел вездеход, в центре ровного круга, строго очерченного чернотой неба?
      И еще — жара. Она проникала со светом, ее усиливало воображение — ведь за стенкой могло бы плавиться олово. Человеку не обязательно требуется бросить взгляд на солнце, чтобы ощутить боль в глазах. Достаточно в кромешной темноте представить солнце.
      Однако Бааде не поворачивал руля, а Шумерин не возражал против бездумного бега в огонь. Жадное, почти гипнотическое стремление видеть, видеть: а что будет дальше, — растворялось в прострации безвременья.
      И вездеход, а в нем застывший у руля Бааде, застывший рядом Шумерин летели вперед, углубляясь все дальше в сверкающую бесконечность.
      — Генрих, Миша, куда вы так далеко? Встревоженный голос Полынова в динамике точно разбудил их от сна.
      Они задвигались, Шумерин глянул на счетчик спидометра и выругался.
      — Ничего, Яша, сейчас поворачиваем, все в порядке! — прокричал он в микрофон.
      — Хорошо, — слова почти тонули в треске помех. — А то я слежу за пеленгом и никак не возьму в толк, почему вы лезете в пекло против расчетного маршрута.
      Шумерин хотел ответить, что это вышло невольно, но сдержался: психологу лишь дай повод — вцепится.
      — Нет, нет, Яша, все в порядке. Просто очень интересно. Потом расскажу.
      Он выключил связь.
      — Знаешь, — сказал Бааде, круто разворачивая машину, — я человек трезвого склада. Все эти эмоции у меня вот где, — он сжал кулак. — Но сейчас мне вспомнилось…
      — Что?
      — Как я мальчишкой в деревне ходил на лыжах. Заберемся далеко-далеко, снег слепит, кругом голо, пусто, холодно, и местность уже незнакомая, и дома ждут, беспокоятся, а все тянет вперед… Ну же, еще десять шагов, еще сто… Глупо, боязно, не нужно, а идешь. И жутко и, ах, как славно. Почему так?
      — Спроси у Полынова. Он специалист и с радостью покопается в твоих переживаниях.
      — Наших, Миша, наших!
      Теперь обрубленная тень вездехода бежала впереди них. Словно привязанная к колесам яма, словно черный провал без дна и стенок.
      — Она действует мне на нервы, — наконец пожаловался Бааде. — И еще это противное мерцание…
      Внезапно — механик даже притормозил — небосвод колыхнулся, как занавес, пошел складками. Звезды дрогнули, сбиваясь в кучи. Упругие складки налились белесым светом и, точно под его тяжестью, вдруг лопнули, бросив вниз жидкие ручьи сияния.
      Перемена свершилась за несколько секунд.
      — Полярное сияние? — спросил Шумерин.
      — Похоже, — Бааде бросил взгляд на табло приборов. — Так оно и есть.
      — На Земле оно, пожалуй, эффектней.
      — Точно.
      Шумерин ждал игры красок, багровых сполохов, праздничного хоровода, но с неба по-прежнему лился молочный свет, холодный и ровный, как свечение газосветной трубки. От него на душе становилось неуютно и холодно, как ненастным утром, глядящим в окно неприбранной комнаты. "И никуда ты не уйдешь от Земли, — подумалось Шумерину, — от ее воспоминаний, окрашивающих все и вся".
      Сияние потихоньку меркло.
      И снова начался бег через жару, под черным небом, единоборство с тенью, сухостью губ, дрожание света. Однообразие нагоняло сон, тем более что взгляду было утомительно бороться с призрачным движением воздуха, искажающим перспективу подобно неровному стеклу. Напрасно Шумерин стыдил себя: "Я же на Меркурии, все, что я вижу здесь, — впервые…" Физиология брала свое.
      …Толчок, удар локтем, крик Бааде. Сердце быстро заколотилось, как это бывает при резком переходе от полусна к тревоге.
      — Там, там… — шептал Бааде.
      — Что там? — зло спросил Шумерин, потирая локоть.
      Бааде показал. Посреди слепящей равнины стоял концертный рояль.
      Шумерин замотал головой. Потом достал термос, набрал в ладонь воды и плеснул себе в лицо.
      Рояль не исчез. Нестерпимо сверкали его лакированные бока, крышка была приподнята, клавиши словно ждали прикосновения пальцев.
      — Он… появился сразу? — решился, наконец, спросить Шумерин.
      — Нет, из пятна… Я думал, мне померещилось…
      — Ну и?..
      — Этого не может быть.
      — Сам знаю! Но кто из нас сошел с ума: мы или Меркурий?
      — Подъедем ближе.
      — Только осторожно.
      Шумерин ждал, что с приближением рояль исчезнет. Но ничего не происходило. Плыл горизонт, перед глазами мельтешило белесое марево, и в нем незыблемо стоял призрак рояля.
      — Надо выйти, — сказал Бааде.
      — А ты не боишься?
      В ответ он услышал хмыканье.
      Они надвинули шлемы и вышли. Тотчас Шумерина потянуло назад. — ерная пропасть неба над головой, огненный камень внизу, а посредине — то, чего быть не могло: концертный рояль. Шумерин прикусил губу и сделал шаг вперед.
      Рояль был рядом. Шумерин протянул руку. Она свободно прошла сквозь полированное дерево. Шумерин отдернул руку — не выдержали нервы.
      — Проклятие! — крикнул Бааде.
      По «роялю» прошло колебание, он дрогнул, подался назад. И исчез. Теперь на его месте пульсировал воздух.
      Они долго молчали, не решаясь посмотреть друг на друга, боясь увидеть в глазах товарища страх.
      Если бы они не так рвались вперед и не были бы так погружены в раздумье, а верней, в сумбур мыслей, они, верно, заметили бы, что вокруг неладно. Они опомнились, лишь когда ослепительная, даже на фоне раскаленной равнины, полоска стала приближаться к машине. Она придвинулась, и уже нельзя было не заметить прозрачных напросвет языков огня.
      — Ну… — только и смог сказать Шумерин. Быстро и верно действовать можно, когда известно, против чего надо действовать. Но то, что происходило, было выше понимания капитана. Сжималось не просто кольцо опасности; сходился круг непонятного, против которого опыт был бессилен. И Шумерин ждал, тупо глядя перед собой. Просто ждал: что же будет дальше?
      Бааде было трудней вывести из равновесия. Он выключил двигатель, отдуваясь, вытер пот и с минуту вглядывался прищурясь.
      — Кажется, мы влипли. Это лава, и она приближается к нам. Не слишком ли много неожиданностей за раз? Шумерин встрепенулся.
      — Лава? Ты уверен, что это лава?
      — Я не слепой. Правда, в глазах у меня рябит, но это лава. Характерные вздутия, языки пламени, вон курится газ…
      Шумерину вдруг стало легко и радостно. Настолько, что он чуть не рассмеялся. Действительно, лава, просто лава, всего только лава!
      Предусмотрительный Бааде остановил вездеход на возвышенности, поэтому лава бурлила и лопалась пузырями на безопасном расстоянии. На секунду закралось сомнение: откуда она могла взяться? Нет, нет, чушь, пуганая ворона и куста боится. Трещинное излияние, которое не раз наблюдалось на Меркурии. Обыкновенное, нормальное излияние расплавленного базальта. Как хорошо, когда все понятно!
      Кое-где виднелись такие же островки. Но лава прибывала. Она могла подняться выше. А если и не поднимется, то сколько им придется ждать, пока она затвердеет? Во всяком случае, больше, чем они могли себе позволить. Ого, надо всерьез подумать, как быть.
      — У нас есть шансы изжариться, — заметил Бааде, которому пришли те же мысли.
      — Пустое, — теперь уже спокойно возразил Шумерин. — Вызовем Полынова, он прилетит и снимет нас. Места для реалета достаточно.
      — Да, если лава не поднимется.
      — Что, ты не знаешь Полынова? Он умудрится сесть на крышу вездехода. Вызови его.
      Сквозь хрипы и треск сигналы пробивались с трудом. Видимо, это было следствием все той же электромагнитной бури, которая заставила небо полыхнуть сиянием. Упрямо, с ювелирной точностью Шумерин настраивал волну. Бааде тем временем без особого удовольствия отметил, что лава все-таки поднимается. Ее поверхность кое-где расцветили пятнами красные островки остывающей коры, меж ними пробегали голубоватые огоньки.
      — Красивое зрелище, — пробормотал он. — Что, связаться не удается?
      Но тут отчетливо, будто Полынов очутился в кабине, послышался вопрос:
      — Сознавайтесь, черти, почему застряли? Шумерин коротко объяснил.
      — Понятно, понятно. Сейчас запущу телезонд и немедленно вылечу.
      Шумерин довольно подмигнул.
      — Вот и все.
      Он откровенно наслаждался ясностью ситуации. Такая опасность, как появление лавы, была ему по душе, хотя бы уже потому, что загоняла в дальний угол памяти необъяснимую историю с роялем.
      Сверкающей каплей ртути по небу прокатился телезонд. Снизился, замер над вездеходом.
      — Послушайте, — донесся голос Полынова, — лава еще не подступила, к вам?
      — Нет, места для реалета пока хватает, — удивленно ответил Шумерин. — А что, тебе плохо видно?
      Ответ последовал не сразу. Полынов явно медлил.
      — Вот что, — сказал он наконец. — Не обращайте внимания на пустяки. Гоните машину сквозь лаву. Если только снаружи температура не будет повышаться.
      Шумерин вдруг понял.
      — Полынов! — закричал он. — Что происходит с нами?
      — Все в порядке. Смело езжайте.
      — Я что-то перестаю соображать, — пробормотал Бааде. Его глаза растерянно искали поддержки. — Или мы… Или он…
      — Неважно, включай!
      Вездеход, покачиваясь, сполз. Шумерин ухватился за поручни, не отрывая взгляда от термоскопа. С приближением к раскаленной жидкости температура не повышалась.
      Бааде выругался и прибавил скорость.
      Гусеницы машины коснулись лавы, и она расступилась. Вездеход мчался посреди голубых факелов, и перед ним раздвигался проход.
      — Теперь, — подытожил Шумерин, — самое лучшее для нас — закрыть глаза и не открывать их до ракеты, что бы ни творилось вокруг.

* * *

      По настоянию Шумерина иллюминатор был зашторен. Посреди уютного мирка, образованного четырьмя стенами, на столе пускал струйки пара кофейник.
      Шумерин то вставал, то садился, отхлебывая кофе, обжигался, не глядя, ставил чашку обратно (вокруг уже образовалась лужица) и снова тянулся к кофе.
      — Нет, Яша, ты скажи прямо: мы… здоровы? Полынов неторопливо размешивал сахар, медлительно набирал в ложечку кофе, осторожно дул на нее, сливал обратно, не попробовав. Шумерин невольно следил за движениями психолога. Его руки, которые беспокойно рыскали по столу, хватая то солонку, то ложечку, легли, наконец, спокойно.
      — Так-то лучше, — удовлетворенно кивнул Полынов, отодвигая чашку. — Что ж, я отвечу прямо: вы оба совершенно здоровы.
      — Почему ты так уверен? — сказал угрюмо молчавший Ба-аде. Он методично пил кофе, чашку за чашкой, не замечая ни количества выпитого, ни кофейной гущи.
      — Во-первых, я не случайно настоял на проверке вашего здоровья перед отправлением в экспедицию. Немножко была повышена нервная возбудимость — и только. Сие вполне объясняется необычностью обстановки и неожиданным появлением вала.
      — Какого вала? — не сразу понял Бааде.
      — Того самого, который потом испарился.
      — Ага! Я успел позабыть о нем.
      — Напрасно. Во-вторых, моя убежденность основывается на том, что в ваше отсутствие я проверил и свое состояние.
      — Как? — опешил Шумерин. — Ты тоже усомнился…
      — Ни в чем я не усомнился, но порядок обязателен для всех. Наконец, третье, самое главное: все это был мираж, обыкновенный мираж.
      — Я ждал, что ты скажешь именно это, — с неожиданным спокойствием заметил Шумерин. — Но, пожалуйста, не надо успокоительных пилюль. Скажи правду.
      — Правду?! — Полынов не смог скрыть изумления. Но он тотчас овладел собой. — Хорошо, давай разберемся. Я не понял тебя.
      — А я тебя.
      — Все, что я говорил, — правда.
      — А вал?
      — Что вал?
      — Ты считаешь его миражем?
      — Да.
      — Но показания приборов… Полынов опустил взгляд.
      — Ладно, — глухо сказал он. — Я виноват, вот моя голова, рубите. Никаких показаний не было. Я скрыл это. Иначе мне трудно было бы разобраться в состоянии вашей психики, картину осложнили бы сильные эмоции. А мне надо было знать точно — галлюцинация это или мираж.
      Бааде неожиданно махнул рукой — мол, все равно безнадежно, не разберетесь — и поудобней устроился в кресле. Непредвиденным последствием этого жеста было то, что и капитан и психолог рассмеялись. И всем как-то сразу стало легче.
      — Твой поступок сейчас меня мало волнует. Сейчас, — капитан выразительно посмотрел на Полынова. — Пока. Скажи лучше вот что: лава — это тоже мираж?
      — Когда я сравнил ваше описание обстановки с тем, что увидел на телеэкране, я не мог не заметить некоторой разницы. Я отчетливо видел, как лава затопила гусеницы вездехода, чего, по вашим словам, в действительности не было. Отсюда Простейшее умозаключение.
      — Ах, вот как, простейшее! — Шумерин не мог сдержать раздражения. — Но, насколько я знаю, мираж, пусть даже меркурианский, есть переброшенное через пространство изображение реально существующих предметов. Я ошибаюсь?
      — Нет. Добавь только, что это изображение не всегда можно отличить от действительности.
      — Тогда откуда, черт побери, на этой дикой планете мог Появиться рояль?!
      — Какой рояль?
      Шумерин объяснил. Полынов приложил неимоверное усилие, чтобы хотя бы внешне остаться спокойным.
      — Все? — спросил он, когда Шумерин умолк.
      — Все…
      — Почему ты сразу не сказал мне об этом?
      — Ты сам настоял: потом, потом, сначала отдохнем, выпьем кофе… Я догадываюсь, к чему все эти психологические штучки, но, право, сейчас они излишни.
      Шумерин говорил сдержанно, но голос его дрожал. Тогда вместо ответа Полынов закрыл глаза, развел пальцы и вслепую вновь свел их. Они сошлись точно. Шумерина затрясло. Полынов бросил на него быстрый взгляд.
      — Друзья, мы перестали быть такими, какими были раньше, вот что я вам замечу, — вдруг подал голос Бааде.
      — Да, ты прав, — Полынов потер лоб, — мы изменились. Любопытная планетка, этот Меркурий… Ничего, разберемся. Нет, рояль миражем, конечно, не был. Это очень похоже на галлюцинацию.
      — Так я и знал! — воскликнул Шумерин.
      — Почему-то именно здоровые люди болезненней всего воспринимают это слово, — холодно ответил психолог. — Между тем галлюцинации бывают у самого что ни на есть нормального человека. Необычность обстановки, нервозность готово.
      — Это точно?
      — Ручаюсь.
      — Даже рояль?
      — Хоть Эйфелева башня.
      — Утешил… Значит, мы и шагу теперь не сможем ступить, не рискуя получить оплеуху от какого-нибудь призрака собственного воображения?
      — Беспокоиться нечего. У нас есть кофродеин. Еще не было случая, чтобы он не снимал галлюцинаций. Моя ошибка, что не дал его вам перед поездкой.
      — И это не первая твоя ошибка.
      Полынов ничего не мог возразить. Про себя он подумал, что даже не может толком объяснить, почему он поступил так, а не иначе. Это угнетало больше всего.
      — Бааде, а ты что думаешь? — спросил Шумерин.
      — Я? Я не думаю, я молчу. Всякие там галлюцинации, психические кризисы относятся к той потусторонней области, в которой порядочному инженеру делать нечего. Наука лишь то, что подвластно числу и мере. А в субъективном хозяйстве нашего друга нет даже единиц измерения — каких-нибудь там чувствоампер или волиметров…
      Полынов засмеялся.
      — Ладно, Генрих, я это тебе еще припомню! Тем более что все это устарелые представления. Но ты вот что мне скажи: мираж тоже потустороннее явление?
      — Нет, почему же? Мираж — чистая физика.
      — Можно отличить мираж от немиража?
      — В принципе да.
      — Это я и хотел услышать. Вот план проверки. Мы вновь отправляемся на разведку. Я и Бааде. Кофродеином я заранее снимаю всякую возможность галлюцинаций. Если нам и тогда встретится что-то необычное, Бааде возьмет свои числа и меры… И все станет ясным.
      — Ясность, какое замечательное слово! — Шумерин налил себе кофе. — План действительно прост: или — или, а третьего не дано. Только…
      — Что только? — ревниво переспросил Полынов.
      — Нет, ничего. Твое мнение, Генрих? Бааде важно кивнул.
      — Как ни странно, Полынов мыслит как физик. У инженера это было высшей похвалой. Психолог поклонился.
      — Тогда решено, — сказал Шумерин.
      — Но прежде, — Полынов повысил голос, — еще раз проверим свое состояние.

* * *

      Оставшись наедине, Полынов оценивающе оглядел стол — стопка книг, гамма-микроскоп, игрушечный Буратино, — схватил блокнот и с силой запустил его в угол. Трепеща страницами, как голубь, блокнот описал широкую дугу и шлепнулся о стену.
      Испытанное средство (гневу надо давать безобидную разрядку) помогло. Полынов сел, поправил рефлектор, чтобы конус света падал на свободную часть стола, сосредоточил на ней взгляд и прежде всего постарался вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах он делал несколько ошибок подряд. Память услужливо подсказала: после быстрого перехода из привычной спокойной обстановки в незнакомую, бурную. Самоочевидность вывода что-то объясняла, но не успокаивала, нет. Он знал об этой особенности человеческой психики, знал давно. И уже много лет назад разработал для себя безотказный, как он до сих пор считал, рефлекс страховки — целую серию умственных упражнений, которые обязаны были подготовить его к любым потрясениям. Но испытанная система не помогла — почему? Две ошибки подряд, совершенно непростительные для психолога! Только ли потому, что переход был слишком резким и обстановка чересчур новой?
      Докопаться до истины никак не удавалось — вот это злило и раздражало. Оставалось загнать эти размышления в подсознание и заняться совсем другим делом. Тогда, быть может, ответ рано или поздно постучится сам. В старину такой случай назывался озарением.
      Полынов прошел в аппаратную и, не зажигая света, щелкнул кнопкой. В темноте призрачно засиял желтый шар психомодели. Полынов склонился над ним. Для непосвященного объем шара представал головоломкой сотканных из света римановых плоскостей, цветных узоров, усеянных голубоватыми звездочками; все лежало внутри пульсирующих сфер, отдаленно похожих на полушария мозга. Видимого порядка в этом сплетении не было, но для Полынова модель душевного состояния его. друзей и его самого была открытой книгой. Он набрал на диске нужное сочетание сигналов, и в желтоватой прозрачности шара шевельнулись три тонкие, как нерв, кривые. Он подвел их ближе к сетчатой, изогнутой парусом поверхности.
      — Галлюцинаторные кривые в норме, — пробормотал он, регулируя яркость. — У Бааде она вообще вне всякой критики. Попробуем внести кофродеин.
      Как и ожидалось, после посылки сигнала кривые опали и почти погасли.
      — Попробуем так…
      И он обрушил на модель ливень потрясений. Опасности, неожиданности, в которых было все — блеск молнии, порыв урагана, прыжок тигра из зарослей, зловещий бег цунами, — сотрясали шар. В нем закружилась метель голубых звезд, подстегиваемая прыжками кривых; столкновение двух звездочек рождало фонтанирующую вспышку; там же, где друг с другом соприкасались кривые, по ним, как по нити электрической лампочки, пробегал ослепительный разряд. Отчаяние, смелость, растерянность — весь спектр чувств в доли секунды пробегал перед глазами психолога, вызывая в модели лавинные сдвиги состояния, сотрясая самые основы духовного мира тех, чьи мысли, чувства, воля, желания были запрограммированы в этом хаосе огоньков.
      Полынов не раз думал, каким жестоким оружием могла бы стать эта пусть не вполне совершенная и точная модель в руках интригана, завистника, демагога или фанатика. Она наделила бы его безмерной властью, знанием того, как поведет себя жертва в той или иной ситуации. Он сам пользовался психомоделью лишь тогда, когда не оставалось другого выхода. Не из-за ложной скромности, чуждой врачу, а из-за простой человеческой неловкости, которую он испытывал всякий раз, следя за поведением шара. Той неловкости и деликатности, которая категоричней любых запретов не позволяет честному человеку подглядывать за интимностями других. И еще всякий раз Полынова охватывала робость: его пугала возможность вот так издали, свысока наблюдать тайное тайн чужой жизни, расчлененное и препарированное по всем правилам математики. Было в этом что-то нескромное и кощунственное.
      Полынов остановил сумятицу сигналов. Все замерло в шаре, лишь некоторые звездочки еще трепетали, как биение взволнованного сердца. Полынов приблизил лицо. Свет, льющийся из шара, грубо подчеркнул хмурые морщины лба, желваки на скулах, плотно сжатые губы.
      — Уф! — Морщины на лбу разгладились. Полынов с облегчением вздохнул. Нет, если верить шару, самые свирепые бури по-прежнему не властны над ним и его друзьями. Но почему же тогда…
      Теперь он попытался смоделировать ситуацию, в которой они оказались все трое, когда появился вал, и ситуацию, в которой очутились Шумерин и Бааде. Состояние психики вначале задал самое что ни на есть благоприятное. Затем он повторил опыт, немного расстроив систему.
      Результаты удивили его своей противоречивостью. В общих чертах все совпадало — то, что было в действительности, и то, что моделировал шар. Но только в общих чертах. И в первом и во втором случае модель отказывалась повторить некоторые поступки, которые на самом деле люди совершали. Так, она упрямо не хотела воспроизводить его, Полынова, ошибки. Она не давала слепящему безмолвию равнины загипнотизировать людей так, как это было с Шумериным и Бааде. Вообще смещениями модели гораздо больше управляла логика, в них сильней, чем это было в действительности, проступал момент критического анализа совершаемых поступков.
      Этому могло быть два объяснения. Первое: несовершенство модели. Второе: ей заданы были не все внешние раздражители. Последнее, впрочем, требовало уточнения: абсолютно все воздействия нельзя было задать никакими способами. Но благодаря компенсатору отсутствие нескольких второстепенных факторов существенно не могло отразиться на поведении модели. Лишь бы учитывались главные.
      — Неужели я забыл что-то… — пробормотал Полынов. — Он вновь повторил опыт, на этот раз очень тщательно проверяя вводимые данные. Тот же результат! Тупик. Если что-то существенное было опущено, то оно могло скрываться лишь в особенностях меркурианской обстановки. Значит, найти его мог только человек.
      Полынов выключил установку.

* * *

      Ему приснился странный сон.
      Он очутился посреди равнины, поросшей белой травой.
      И один.
      Над горизонтом висело солнце, такое же огромное, как на Меркурии, но негреющее. Воздух тоже светился — белесым фосфорическим блеском; и Полынов как будто знал, что трава потому и бела, что ее обесцветил воздух. Все же он ни на секунду не сомневался, что он на Земле, а не на Меркурии. Он знал также, что его ждет встреча с кем-то или с чем-то, и встреча неприятная. Он не знал, где она произойдет и когда, и хотел уйти, чтобы ее избежать. Ему почему-то казалось, что для этого надо избегать теней, непроницаемых черных теней, которые ширились, хотя предметов, которые могли бы их отбрасывать, не было. Впрочем, и это его не удивляло, так оно и должно было быть крадущиеся тени на голой земле.
      Он ускорил шаг (бежать не позволяла гордость), но как ни быстро он шел, ноги несли его не прочь от теней, а, наоборот, к теням, которые вырастали на глазах и вставали по бокам гладкими стенами. И это напоминало бег по коридору, по суживающемуся коридору, готовому сомкнуться, если бы не солнце, которое не давало теням сойтись и с отчетливой резкостью высвечивало каждую травинку впереди него. Он шел вперед, шел с мрачной решимостью, и светящийся воздух вокруг понемногу собирался в складки над головой, прозрачные вуалевые складки, которые опадали все ниже и ниже, словно кто-то набрасывал сети. За пологом складок исчезло солнце, и только тени стояли по бокам; их изгиб указывал, что сейчас будет поворот.
      Он покорно свернул, и воздух над ним стал материей, парусиновым тентом шатровой палатки. Тени исчезли. Сквозь парусину пробивались лучи солнца, образуя на покатости радужный круг. Посреди палатки — она стояла в ущелье, он этого не видел, но ощущал — стоял складной походный столик, заваленный рулонами кальки и ватмана. За столом сидел человек в выгоревшей старомодной ковбойке с темным, круглым, морщинистым лицом, держал в руке пиалу, дымящуюся чаем, и пощипывал редкую бородку.
      — Вот вы и пришли, Полынов, — сказал человек. И Полынов узнал в нем своего старого учителя биологии, но радости не испытал, скорее наоборот, потому что в немигающих глазах старика не было зрачков. Он послушно повиновался движению, которым тот показал ему на складной стул, сел напротив учителя и стал ждать.
      — Вы долго избегали экзамена, — сказал старик.
      — Я был очень занят…
      — Знаю. Люди все больше и больше становятся занятыми, и у них совсем не остается времени думать. Тем более нужен экзамен. Ну ничего, Меркурий привел вас. Итак, первый вопрос: что есть небо?
      — Небо? Это, это… масса воздуха, которая окружает…
      — Думайте, Полынов, думайте. Самые сложные вещи — самые простые вещи. Меркурий тоже окружает воздух, но есть ли там небо?
      Полынов вдруг почувствовал себя студентом, который забыл глянуть в шпаргалку.
      — Другой бы билетик, — попросил он.
      Учитель нахмурился и с состраданием взглянул на Полынова. Рулон миллиметровки зашуршал, из него выползла змея, черная, как уголь, изогнулась вопросительным знаком. Ее агатовые, вбирающие свет глаза смотрели мимо Полынова. Учитель погладил змею. И только тут Полынов заметил на змеиной коже рисунок — непонятные математические символы образовывали формулы, странно знакомые, однако он не мог вспомнить, что они обозначают.
      — Вот другой билет.
      Старик протянул листок бумаги. Полынов взял его. Листок был пуст.
      — Здесь ничего не написано…
      В ответ он услышал клекочущий старческий смех.
      — Ха-ха-ха… Это будущее, Полынов, будущее! Его надо уметь прочесть, надо уметь… Ладно, я вам помогу.
      Он ткнул пальцем в листок. "Чем отличается земля от неземли?" — с ужасом увидел Полынов.
      — Земля от неземли… Отличается тем, что… Но это же вопрос не по специальности! Из высшей математики бы что-нибудь.
      — Специалистов нет, — строго поправил экзаменатор. — Есть люди, и есть машины, понятно? — Змея согласно покачала головой. — К какому классу разума вы принадлежите?
      — Не знаю…
      — Плохо, очень плохо. А все гипноз математики. Хорошо, пусть будет вопрос по специальности: где возник человек?
      — Согласно последним теориям, — радостно воскликнул Полынов, — центров возникновения человека несколько! В Африке…
      Змея тихо зашипела. Строй математических символов на ее коже изменился.
      — Ах, Полынов, Полынов, лучший мой ученик! — горестно всплеснул руками экзаменатор, покачивая головой, как маятник. — Вы совсем не думаете, совсем. И вы забыли дома шпаргалку! ("Откуда он знает?" — спросил себя Полынов.) Человек возник на Земле, понимаете? На Земле! Теперь еще вопрос: зачем утро? Что такое ностальгия? О чем свидетельствует мираж? Почему обезьяны не видят инфракрасных лучей?
      Он сыпал и сыпал вопросами, рот его ширился зияющим провалом, вот уже провал занял пол-лица…
      — Знаю, знаю! — закричал Полынов только затем, чтобы остановить ужасное превращение. С этим криком он и проснулся.

* * *

      Теперь Бааде ни на минуту не упускал из виду шкалы приборов, следящих за внешними условиями. Это не мешало ему умело лавировать между тенями, которые множились и ширились по мере приближения к сумеречной зоне планеты. Полынов думал, что поступать так инженера заставляет предательская неразличимость предметов в тенях. Но вскоре он убедился, что не только это.
      Местность все более походила на горное плато. Почву испещряли борозды, словно кто-то поработал исполинскими граблями. Это явно была работа пыли. Камни, уже не гладкие, не лакированные "пустынным загаром", а растрескавшиеся, угловатые, потряхивали вездеход, и путешественники покорно подпрыгивали в своей металлической скорлупке. Даже скафандр переставал быть удобной одеждой, ибо при сильных толчках в нем обнаруживались какие-то острые углы, о существовании которых они раньше не подозревали. Молочные жилы кварца, похожие на брызги белил, еще более увеличивали сходство окружающего с каким-то вполне земным нагорьем. Если бы не близкий, круто падающий горизонт, если бы не фосфоресцирующая мгла вокруг, деформирующая скалы, если бы не мохнатое солнце — за спиной, иллюзия была бы полной.
      Вездеход приблизился к границе темного пространства, в. которое причудливо вдавались языки света. Последние лучи солнца били из-за горизонта, как прожекторы. Они упирались на ночь, самую странную ночь, которую когда-либо видели Полынов и Бааде: она высилась стеной черного стекла, за которой, однако, не было тьмы. Там что-то тлело, что-то пульсировало клубами зеленоватого дыма.
      — Сейчас я покажу тебе фокус, — подмигнул Бааде, притормаживая машину.
      Он откинул дверцу ящичка, покопался, вынул провод с лампочкой, приладил концы провода к клеммам. Полынов заметил, что в миниатюрной лампочке пряталась толстая, рассчитанная на большое напряжение спираль.
      — Гляди, — предупредил Бааде.
      Мотор взревел, машина дернулась, и в тот миг, когда она проскакивала рубеж света и тени, лампочка ярко вспыхнула в наступившей вдруг темноте. И тотчас погасла.
      — Это что еще такое? — Полынов старался не выдать удивления.
      — О, инженерное предвидение, не более! — смехом добродушного медведя пророкотал Бааде. — Свет есть, темнота есть — где? На границе огромного перепада температур. Термопара, у не так ли? И вблизи электромагнитный генератор
      — Солнце.
      — Верно? Четыре действия арифметики в уме, и я подбираю лампочку, подключаю ее к корпусу и машиной замыкаю контакт, чтобы позабавить тебя видом короткого замыкания. Меркурианского замыкания!
      Полынов с уважением оглядел стенки тесной кабины. Вроде бы мягкая обшивка, только и всего, но сколько же в нее вложено труда и ухищрений, чтобы она выдерживала и жару, и холод, и радиацию, и электризацию, оставаясь при этом удобной, незаметной.
      — Так-то, — с удовлетворением отметил Бааде, перехватывая взгляд. Мы-то все предусмотрели заранее. Непробиваемая броня! — он стукнул кулаком по обшивке.
      — Дважды два — четыре, и никаких гвоздей…
      — Что?
      — Так, к слову. Следи лучше за дорогой, а то еще врежешься во что-нибудь… нерасчетное.
      Вездеход плыл в темноте, фарами высверливая в ней тоннель. И все же темноты как таковой не было. Скорей она походила на мрак, пронизанный излучением мощных ультрафиолетовых ламп, свет которых не столько виден глазу, сколько чувствуется им.
      Польшов глянул через плечо Бааде на экран теледокатора. Облизал внезапно пересохшие губы. Мир на экране, в котором не было ни глухой темноты, ни ослепительного света фар, тоже выглядел чуть-чуть зыбким и нереальным!
      — Не очень-то хорошее изображение, — заметил он.
      — Есть грех, — кивнул Бааде. — Локатор настраивали на Луне, учитывая данные о Меркурии, сообщенные АМС, но немножко тумана осталось. Тут ведь проблема не только в том, чтобы устранить помехи, а в том, чтобы изображение оставалось привычным для глаза.
      — Тут есть какое-нибудь противоречие?
      — Еще какое! Наш глаз, к сожалению, несовершенный инструмент. Помню, я участвовал в разработке новой системы цветного телевидения. Нам пришлось, чтобы цвет выглядел совершенно натуральным, применить "мигающую передачу". В то время мы уже отказались от электронного луча, да… Цвет получился бесподобным, но многие стали жаловаться: нерезко. Хотя никакой нерезкости и в помине не было! — то же ты думаешь? Пришлось переделывать, идти на компромисс. Цвет стал хуже, зато на нерезкость уже никто те жаловался.
      — Значит, найти точное соответствие действительности…
      — Что значит «точное»? Для кого точное? Пожалуйста, мы могли создать телевизор, передающий все так же, как видит пчела. И пчелы не смогли бы отличить цветок на экране от цветка на лугу. Но человек вряд ли был бы доволен такой передачей… Если хочешь знать, это очень серьезная проблема: как пропустить все ширящийся поток информации через каналы человеческого восприятия.
      — Как-то не замечал здесь больших трудностей…
      — Хм! Представь себе, что все "органы чувств" корабля подключены к органам чувств человека. Все эти радиотелескопы, просто телескопы, нейтриноаппаратьг, счетчики электронов, счетчики мезонов, датчики магнитных полей, датчики гравитационных полей и так далее и тому подобное, все эти сотни, тысячи приборов. Что бы тут было с человеком, а?
      — Он бы и секунды не выдержал.
      — Не сомневаюсь. Вот почему от приборов мы получаем не все сведения об окружающем мире, а только главные.
      — А кто определяет, какие сведения в тех или иных условиях главные, а какие нет? Люди?
      — Конечно.
      — Так.
      Впереди в сверлящем свете фар появилось белое пятно. Затем оно превратилось в дорожку, усыпанную снегом дорожку, которую ограждал мрак и которую поворот руля вслед за лучами фар бросал то влево, то вправо.
      — Замерзшие газы, — сказал Бааде. В воздухе заклубились снежинки, взбитые гусеницами. Дорога шла под уклон.
      — Кстати, Генрих… Перед тем как увидеть там, в пустыне, концертный рояль, ты не думал о нем?
      — Конечно, нет! Может быть, Шумерин?
      — Нет, я его спрашивал.
      — Что ты хочешь этим сказать?
      — Пока ничего.
      "Снежная дорога" оборвалась. Ее обрезала каменная гряда. За ней что-то блестело, будто зеркало.
      — Осторожней… — предупредил Полынов.
      Но Бааде и без того сбавил ход.
      Поворот, еще поворот — им открылась смоляно-черная гладь озера. Противоположный берег нависал козырьками скал, ближний полого подходил к неподвижной жидкости, слабо курившейся туманом.
      — Это как понимать? — спросил Полынов.
      — Так, как показывает термолокатор. А он показывает, что температура почвы повысилась. Видимо, местный разогрев, растопивший газы. Но я хочу предупредить, — Бааде повысил голос, — я хочу предупредить, что сейчас, возможно, начнутся кое-какие пиротехнические эффекты.
      — Какие же?
      — Не знаю. Но видишь, стрелка индикатора метнулась. Очевидно, на Солнце произошла мощная вспышка, и теперь нас ждет электромагнитная буря.
      — Она чем-нибудь грозит нам?
      — Чем она может нам грозить, интересно? Эта возможность, мой друг, просчитана. Боюсь только, что зрелище не будет слишком эффектным: там, в пустыне, оно выглядело жидковато. Замечаешь? Вокруг что-то затевается. Я думаю, имеет смысл здесь сделать остановку, благо озеро все равно, требует исследования.
      Бааде был прав: что-то менялось. Серия неуловимых переходов, которые воспринимаются скорее чувством, чем разумом, подобно тем предвестникам, которые на Земле предупреждают о первом порыве грозы тогда, когда воздух еще тих и спокоен. Темнота словно линяла; в ней обнаружился подслой, который просвечивал сквозь нее. Иногда из глубин темноты выплывали какие-то клубы черней самой черноты, но они быстро таяли, уступая место полусвету.
      Так длилось приготовление. Но сам покров ночи был отброшен сразу! Полынов и Бааде дружно ахнули: с неба летели холодные и беззвучные молнии. Озеро мигало ответными вспышками отблесков. Все осветилось, тени уничтожились. Вершины скал полыхали голубоватым призрачным сиянием, которое трепетало, будто раздуваемое ветром.
      Над озером вдруг выгнулась зеленоватая дуга. Она повисла, смыкаясь с собственным отражением в озере; по ней прошел ток пульсации. И с каждой пульсацией она словно накалялась — все сильней, сильней, пока не рассыпалась искрами, затопив все окрест мятущимися бликами. Из призрачных глыб льда, нависших над озером, брызнула радуга.
      — Ого-го! — закричал Бааде, подпрыгивая на сиденье. Инженер был неузнаваем. — Стоило лететь сюда, черт побери! Психолог согласно кивнул. Бааде быстро и смиренно глянул на Полынова.
      — Яша, — сказал он умоляюще, — опасности никакой. Я выйду, пожалуй, а?
      — Ты думаешь, мне не хочется?
      Они вышли. И попали в круг хоровода разноцветных холодных огней. Они кружились над ними, как светляки.
      — Ей-ей, это так красиво, что я сейчас тоже пущусь в пляс, — пообещал Бааде.
      И не было конца блеску бесшумных молний, парению радуг, миганию отсветов в озере, всему этому пышному и бестолковому празднику Меркурия. Впервые планета не выглядела чужой и враждебной, и потому людям не хотелось думать, что великолепие когда-нибудь кончится.
      Но фейерверк постепенно гас. Медленно наползала муть. Плотный чад гаснущих огней обволакивал все.
      — Представление окончено, — сказал Бааде, и эти трафаретные слова уже не могли показаться кощунством. — Пора и за дело.
      — Ты не очень-то копайся, — откликнулся Полынов.
      — Тебе что-нибудь не нравится?
      — Да. Мгла падает сверху.
      — Хм… Не все ли равно, откуда она падает?
      — Возможно. Но мне почему-то не нравится.
      — Чувства, эмоции, подсознательные комплексы… — пробурчал Бааде. Наступит темнота, вот что будет. Так что стой возле машины, чтобы быстренько включить свет. А я пойду.
      Полынов был не совсем прав, утверждая, что мгла падает сверху. Она надвигалась отовсюду и ниоткуда конкретно. Темнота боролась со светом так, как иной раз зло борется с добром, — принимая его обличие, его оболочку. Но внимание 'Полынова по ассоциации с давними видениями сна было обращено лишь на зримое движение волн тьмы — глухой накат ночи, суживающий вокруг пространство.
      От наблюдений его отвлек голос Бааде.
      — Слушай, здесь мелко, и я, пожалуй, немного залезу, так сказать, искупаться.
      Его шлем маячил в расщелине.
      — Генрих, да ты что?!
      — Так ведь безопасно! Мелко, я промерил. Чистая вода, так и ждешь, что выплывет золотая рыбка… Нет, ты пойми: искупаться в меркурианском озере!!! Каково? Ну, подойди для страховки с тросом, что ли…
      Полынов подбежал к краю нависшей над озером плиты. Бааде сидел на корточках, водя рукавицей по «воде» и глядя на медленно и неохотно разбегающиеся круги. Рядом валялся пробоотборник, жалобно мигая контрольной лампочкой. Сквозь густую маслянистую жидкость просвечивали мелкие камешки на дне. Полынов понял, что противиться желанию Бааде было бы слишком жестоко. "Мальчишка, — с нежностью подумал психолог. — Взрослый мальчишка… Впрочем, он, видимо, прав: реальной опасности нет. А искупаться — заманчиво…"
      — Подожди, — сказал он, включая на всякий случай прожекторы вездехода. Он достал трос и кинул конец Бааде, — Обвяжись.
      Бааде шагнул в озеро навстречу своему отражению, искаженному всплеском.
      — Ух! Да тут еще мельче, чем я думал… Ну да: это же не вода, другой показатель преломления…
      Внушительная глыба металла — так Бааде выглядел в скафандре — медленно входила в озеро. Присела, шлепнула ладонями, окунулась. Человек купался в смеси благородных газов, купался там, где никогда не было и не будет солнца. Инженер громко фыркал от удовольствия. Волночки с тихим шелестом набегали на берег. Кругом медленно темнело.
      Полынов — пока не поздно — застрекотал киноаппаратом. То, что они проделывали, не лезло ни в какие инструкции. Это было чудовищное нарушение всех правил и предписаний. Но Полынов по собственному опыту, по опыту многих экспедиций знал: ничто так не запоминается праздником, ничто так не сближает человека с природой, ничто так не поднимает настроения, как вот такие незапланированные, пожалуй, даже запретные развлечения, чья прелесть и польза именно в том, что их не ждешь, что они приходят как подарок, возникают как оазис в разграфленной пустыне обязанностей и дел. Бааде знал это не хуже. Он ворочался в озере, плескался, будто исполняя какой-то танец.
      — Пожалуй, хватит, — поколебавшись, сказал, наконец, Полынов.
      Инженер послушно вылез, отряхнулся.
      — Ну, славно.
      Полынова тоже подмывало окунуться. Но он сдержался: дважды испытывать судьбу не стоит. И все же он почувствовал, что после купания друга планета переставала быть совсем чужой.
      Меж тем противоположный берег помутнел и словно приблизился, повис над озером. Ночь, однако, все еще медлила. Посоветовавшись, космонавты решили, что они могут успеть осмотреть окрестности озера. Тем более что этого все равно требовала программа: нельзя сжиться с местностью, наблюдая ее сквозь стекло машины. Для этого нужно ходить пешком, обязательно пешком.
      Полынов брел — просто брел, разглядывая берег, носком переворачивая камни. Камни как камни, такие же, как везде: базальт, габбро с полупрозрачными включениями оливина. Если бы не светящийся и темный одновременно! — туман, смущающий своей непохожестью на земные туманы, можно было бы, пожалуй, вообразить, что наконец-то достигнуто соответствие между тем, что видится, и тем, что есть на самом деле. Но соответствия все же не было.
      "Пожалуй, все гораздо сложней, чем просто мираж, просто галлюцинация, подумал Полынов. — Но будь я проклят, я не могу подобрать названия тому, что все время, кроме редких исключений, стоит между мною и этой странной планетой. Не на что опереться: я не могу подобрать этому земного подобия; все, все ассоциации оказываются неточными или обманчивыми. Что же делать и надо ли что-нибудь делать вообще?" До него донеслось бормотание Бааде:
      — Так, так, плита, отполированная до зеркальности… Похоже на вулканическое стекло… Нет, что-то другое…
      Психолог вскинул голову. Медвежья фигура Бааде выглядела неясным силуэтом, как на недопроявленном снимке. И она колыхалась, словно от ряби, готовая вот-вот растаять в волнах загадочной светотьмы. Затем Бааде сделал шаг. И тотчас психологу захотелось протереть глаза, потому что вслед за этим шагом Бааде исчез. Совсем, как будто его и не было. Глухой вскрик, звук удара, передавшийся по почве, сорвали Полынова с места. Он взбежал на плиту, где только что стоял инженер и откуда он шагнул; лишь инстинкт заставил его не повторить этого шага. У ног лежала полупрозрачная плита, слабо поблескивающая, как запотевшее зеркало. Сквозь нее проступало что-то темное. Бааде нигде не было.
      — Генрих, Генрих! — закричал Полынов.
      — Здесь я… — донеслось из-под плиты. — Жив, скафандр цел, нога только…
      — Тебя засыпало?
      — Как бы не так! Бросай веревку, бросай сквозь плиту, плиты нет.
      До Полынова не вмиг дошел смысл сказанного. Как это нет плиты, когда она есть? И внезапно он понял: то самое противоречие! Обман, обретшая плоть призрачность, которая постоянно стояла между ними и Меркурием, — вот что такое эта плита.
      Он швырнул вниз веревку, она прошла сквозь несуществующее препятствие, которое тотчас скрыло от глаз ее конец, упавший в расщелину.
      — Давай… — послышался голос из-под земли. Полынов потащил быстро, ловко, в душе ужасаясь той беспечности, с которой они только что разгуливали.
      Сначала проступали очертания тела Бааде — он как бы выплывал из глубин «плиты». Наконец он весь очутился на поверхности.
      — Нет, нет, ничего, — вновь поторопился он успокоить психолога. — Всего метров десять, я даже успел перевернуться, как кошка, лапами вниз… Нога вот только зацепилась за выступ.
      — Двинуть ею можешь?
      — Могу, но очень больно.
      — Так, а так? — Пальцы Полынова быстро забегали, с силой продавливая толстую оболочку скафандра. — Счастливо отделался: простое растяжение.
      Он подставил спину, подхватил Бааде.
      — Небитый битого везет…
      Полынов шел предельно осторожно, выверяя каждый шаг, пробуя ногой все мало-мальски подозрительные места, как пробуют хрупкий лед. Может быть, воображение преувеличивало, но сейчас Полынов ежеминутно ждал какой-нибудь новой каверзы. Обошлось, однако.
      В кабине он подождал, пока компрессор отсосет меркурианский воздух, впущенный ими, когда они выходили. Вдвоем кое-как стянули скафандры. Полынов оголил ногу Бааде.
      — Сейчас будет немного больно. Ты потерпи уж… Он с силой рванул лодыжку. Бааде скрипнул зубами.
      — Уф-ф… — отдуваясь и потирая опухшую ногу, проговорил он. — Не ожидал попасть в руки костоправа. Сейчас, думаю, мой врач вытащит какой-нибудь хитрый аппарат…
      — Простой случай требует простых решений. Даже на Меркурии. Кстати, кто-то уверял меня, что отличить мираж от немиража пара пустяков.
      — Нормальный мираж, нормальный, понимаешь? Тот удаляется, когда к нему подходит порядочный человек, ясно?
      — Мы не на Земле.
      — Удивительно… Почему-то данная истина, данная в довольно болезненном ощущении, известна и мне. Ну и что? Тебе от этого легче?
      — Легче. Случись такое на Земле… Сам понимаешь… А здесь все понятно: есть некое явление, которое почему-то не замечают приборы. Мне кажется, ключ здесь.
      — А твоя теория?
      — Отвечу: это явно не мираж и не галлюцинация. Но я не исключаю их из общего комплекса непонятного. Пока. Бааде кивнул и поудобней устроил ногу на сиденье.
      — Что, больно? — обеспокоенно спросил Полынов.
      — Нет. Я зол и отвечаю, как Ньютон: гипотез не строю! Пусть это шуточки меркурианского дьявола, летающие гробы, сапоги всмятку, но мне нужны точные факты! Точные, понимаешь? Факты!
      — По-моему, ты слишком ждешь их отсюда. — Полынов постучал по стеклу индикаторной шкалы. — За последние десятилетия мы чересчур привыкли глядеть на мир через вот эти очки. Консерватизм привычки, понимаешь?
      — Чем рассуждать, давай-ка лучше выбираться отсюда. "Туман, — решил Полынов. — Умственный туман". Он сел поудобней за руль, включил двигатель и огляделся, чтобы вернее выбрать путь. И тут он увидел, что пути уже не было. Процесс, начавшийся, пока они бродили по берегу озера, завершился. Снаружи был светлый мрак. Стена белесого, как молоко, воздуха, более непроницаемая для взгляда, чем глухая полночь. В ней растворялись лучи фар. И ни одной звезды в небе! Бааде приподнялся.
      — Попробуй пеленг корабля…
      Ответом эфира был оглушительный треск.
      — Выключи…
      Молчание. Молчание обступало вездеход. Такое абсолютное молчание окружает затонувший корабль.
      — Итак, — услышал Полынов собственный шепот. Назло повысил голос: Итак, мы просчитались. Почему?
      — Мы не учли чего-то…
      — Чего же?
      — Вероятно, того, что на Меркурии до сих пор не было наших глаз.
      Инженера совсем покинула самоуверенность. Он не был растерян, нет. Но он искал ошибку — беспощадно и строго. Мысленно он просматривал сейчас все с самого начала — десятки фильмов, снятых АМС, непререкаемую чреду формул и графиков, расчетов и опытов, создавших модель Меркурия, в точность которой он верил и которая, оказалось, в чем-то существенном не совпадала с действительностью. Полынов не торопил его.
      Шло время, драгоценное время.
      — Может быть, наши меркурианские станции не попадали в такую бурю? психолог, наконец, решился задать вопрос.
      Бааде помотал головой. "Нет, нет, дураками мы были бы…"
      И снова молчание. Только опытные и стойкие люди отваживаются на молчание, на раздумье, когда все толкает на энергичные действия или хотя бы на видимость действия.
      — Предположение есть, — Бааде повернулся к Полынову так, что затрещало сиденье. — Все дело, кажется, в том, что искусственное зрение совершенней природного.
      — Объясни.
      — Попытаюсь. К нам вся информация о внешнем мире поступает в сравнительно узком диапазоне электромагнитных волн. Что делает конструктор, которому поручено создать телеглаз для Меркурия? Он использует все достижения техники, это естественно. Он закладывает в телеглаз возможность видения во всем диапазоне волн, ставит автоматическую коррекцию помех и так далее и тому подобное. А результат? Допустим, видимый спектр забит помехами, вот как сейчас. Автоматический глаз немедленно переключается на те частоты, где помех нет. А наш глаз сделать этого не может. Теперь об ошибке. Знаешь, я должен извиниться перед, тобой за вчерашние слова… Потому что ошибка, мне думается, чисто психологическая. Мы знали, что автоматический глаз лучше природного. Но бессознательно мы уверены в обратном. В том, что лучше нас ничто видеть мир не может. Это ведь воспитано тысячелетиями, не так ли? И мы не задумываемся над тем, будет ли наш глаз видеть так же хорошо в тех или иных условиях, как автоматический. Эта мысль просто не приходила нам в голову! Пожалуйста, вот результат: на вездеход не ставится автоматический глаз. Зачем, мол, это сложное и громоздкое устройство, когда в кабине сидит человек? Человек! Венец природы, само совершенство, понимаешь? Я, ты, мы, все носители этой гордости, без которой нас не было бы здесь. Да, не было бы. Но диалектика есть диалектика… Но это только предположение, только предположение! — спохватился Бааде, ставящий точность превыше всего. — Может быть, все и не так.
      Полынов положил ему руку на плечо.
      — Генрих, — сказал он, — ты молодец! Этого, пожалуй, не следовало говорить — Бааде не переносил громких слов.
      — Давай лучше думать, как нам выбраться, — отрывисто сказал он. — Вот что: у меня неплохо развито пространственное восприятие. Ехать надо туда. Давай двигаться на ощупь, как слепые. Рано или поздно выберемся на освещенную сторону. А там ориентир, которого ничто не закроет, — Солнце.
      У Полынова, когда он стронул машину, было ощущение, что она вот-вот всплывет. И только тяжеловесный скрежет гусениц позволил от него освободиться. Вездеход расталкивал непрозрачность, медленно продвигаясь вперед. Возмущенно гудел мотор, чья сила сдерживалась человеком. Можно было бы идти и быстрей, но Полынов боялся ошибиться. Едва впереди перед самым носом машины обрисовывался камень или выступ, Полынов всякий раз пробовал нащупать его границу. Иногда удавалось — об этом извещал слабый боковой толчок; чаще нет — вездеход кренился, траки гусениц скрежетали, осиливая препятствие. "Ничего, метод проб и ошибок еще никогда не подводил, — утешал себя Полынов. — Привыкну".
      Бааде уверенно показывал направление, и машина, петляя, кружась, тычась о завалы, гребни и скалы, все же двигалась куда-то, и оставалось лишь верить, что Бааде ведет ее правильно, как-то угадывая ее местонахождение, хоть это и казалось совершенно невозможным. И Полынов верил, потому что Бааде еще нигде не терял ориентировки — ни в пещерах крымской Яйлы, ни в болотах Венеры. Настолько, что Полынов не раз давал себе клятву изучить эти его особенности, но всегда было некогда, всегда приходилось решать проблемы более срочные, и теперь оставалось лишь корить себя, вновь давая клятву разобраться, в чем же тут дело, почему даже на чужих планетах механик ориентируется, как в собственной квартире.
      Но в ту самую минуту, когда Полынов было решил, что все идет неплохо и что они, конечно, выберутся, вездеход вдруг стал крениться на совершенно, казалось бы, ровном месте, и Полынов увидел, что правая гусеница подминает пустоту.
      Одним движением он рванул переключатель скоростей и отвернул руль. Траки гусениц замерли, вездеход зашатался. Это врезалось в память навсегда: медленно, очень медленно машина сползала вниз. Полынов закрыл глаза, чувствуя, как, его неотвратимо тянет с сиденья вперед. Сзади Бааде резко повалился влево, чтобы хоть так помочь машине удержать равновесие.
      Наконец спасительный рев двигателя. Машина задрожала. Казалось, она балансирует на невидимом лезвии. Толчок, еще… Полынова отбросило назад, он с трудом удержал руль. Но теперь все было кончено — машина стояла прочно.
      Дрожащей рукой Полынов включил тормоз. Отвалился в изнеможении. Тело сразу обмякло, лицу стало холодно. Ладонью он провел по лбу: пот.
      А потом ему стало жарко, он зачем-то полез в, карманы, выволакивая оттуда всякую дребедень.
      Через плечо Бааде протянул ему прыгающую в пальцах сигарету. Они закурили, затягиваясь так, что колечко огня сразу прыгнуло к губам. Вкуса дыма они не ощутили, но это было неважно. Важней было то, что они расточительно расходовали драгоценный теперь воздух, отравляя его дымом, но в конце концов и это не имело особого значения.
      Как только они пришли в себя, Полынов спросил:
      — Долго это может продолжаться?
      — Туман? Не знаю. На Меркурии, как уверяют приборы, электромагнитная буря. Если причина в этом, а это скорей всего, она может длиться и сутки и больше.
      — Кислорода у нас на двенадцать часов.
      — Бывало и хуже.
      — Бывало.
      Они помолчали. За стеклами курилась белесо-черная мгла. Все было ясно и без слов. Они в ловушке. Нужды нет, что у ловушки нет стен, что теоретически они могут направить вездеход куда угодно. Они уже попробовали сделать это и чуть не погибли. Впредь рисковать так можно было, лишь когда у них не останется другой возможности.
      — Так что я, пожалуй, сосну, — заключил Польшов. — Ничего другого не остается. Советую и тебе.
      — Попробую. Шумерину придется попереживать.
      — Да, ему не позавидуешь. Но я почему-то уверен, что он нас вытянет, если что.
      — Болото Терра Крочи…
      — Вот именно.
      Они разом вспомнили это ужасное болото близ южного полюса Венеры, когда они безмятежно плыли по нему и почва отлично держала машину, точно так же, как до этого она держала автоматы-разведчики, а потом в недрах болота ухнул взрыв (интересно, выяснили, наконец, что это такое было?) и их стало затягивать в трясину, куда бы они ни поворачивали. Разумеется, там бы они и остались навсегда, если бы Шумерин не поднял корабль и огнем реактивных струй не высушил вокруг них болото. Потом никто не хотел верить, что двигателями корабля можно сделать такое. А Шумерин сделал.
      — Ну, так я заваливаюсь, — сказал Бааде.
      — Я тоже.
      Бааде устроился поудобней, сиденья простонали под ним, скоро все стихло, и Польшов услышал мерное дыхание.

* * *

      Он тоже закрыл глаза. Но сон не торопился прийти — слишком велико было возбуждение. Тогда он прибег к испытанному приему: надо заставить себя увидеть какой-нибудь безмятежный пейзаж и начать его разглядывать. Потом быстро сменить видение. Еще и еще. Дальше уже сами собой будут включаться обрывки увиденного когда-то: сердитый пенистый ручеек, прыгающий с камня на камень; сосны, бронзовые от полуденного света; радужные капли дождя на черемухе; мотнувшиеся от берега мальки… Все быстрей и путаней смена образов, все успокоительней и туманней их мелькание, предваряющее глубокий и спокойный сон. Его, Полынова, сон на Меркурии, в плену враждебных и неразгаданных стихий.
      Но внезапно будто толчок изнутри. Секунду Полынов еще цеплялся за дрему, не желая впускать мысль в затемненные подвалы сознания, где вспыхивали, менялись и гасли пейзажи родины. Но не подвластный ему киномеханик своей волей остановил бег пленки, и замерла, ярко вспыхнула картина далекого детства: голубые ели на берегу речки, мальчишка, болтающий босыми ногами в теплой воде, с разинутым от удивления ртом. И Полынов безотчетно понял, что бег видений остановился неспроста.
      Он не открыл глаз, но сна уже как не бывало. Полынов силился понять подсказку.
      Да, кажется, все так оно и было: солнечный день, коричневатая вода, морщинистая на перекатах. И строй елей на противоположном берегу, сходящий с холма, чтобы бросить на реку прохладную зеленоватую тень. Каким далеким и неправдоподобным выглядит все это сейчас, здесь, на Меркурии! Но неспроста же, черт побери, всплыло именно это воспоминание…
      Голубые ели он тогда заметил не сразу. Заметил? Нет, нет, все было не так: рядом сидела мама и что-то ему говорила. После каких-то ее слов он и разинул рот… Вспомнил! "Смотри, сынок, вон голубые ели…" — "Мама, ели всегда зеленые". — "Да нет же! Ели бывают голубыми. Разве не видишь, вон, у самой вершины холма, приглядись…"
      Вот тогда он и увидел голубые ели. Это было как откровение: там, где он десятки раз скользил взглядом, ничего не замечая, скрывалось чудо. Над зеленым, спадающим к берегу пологом хвои возвышались две мохнатые голубые вершины, тронутые серебристым блеском солнца. Они явно были голубыми, хотя еще минуту назад — он был готов поклясться! — там была только зелень! Открытие превосходило его мальчишеское понимание: ведь ели всегда зеленые, такими он их видел, и эти две он тоже видел зелеными, так почему же…
      — Потому что смотреть, глупышка, — это одно, а видеть — совсем другое, — услышал он голос матери. Значение слов было волнующим и непонятным.
      Полынов открыл глаза. Черно-белый хаос за стеклом кабины. Свет, который похож на мрак, и мрак, который ослепляет.
      — Ну и идиоты же мы… — пробормотал психолог.
      Он еще ничего не решил и ничего не узнал, но сердцем почувствовал: отгадка где-то здесь.
      Что ж, подумаем. Смотреть — одно, видеть — совсем другое. Справедливо для любого из миров. Так… Попав на Меркурий, мы жадно и пристально разглядывали все… Все ли? А сам воздух — его мы видели? Нет. Кто же рассматривает воздух на Земле? Или на Марсе, Венере. Воздух есть воздух, в нем ничего не увидишь.
      Всегда ли? Не всегда. Хорошо, когда воздух на Земле становится как бы видимым, во время тумана, например, приглядываемся ли мы к нему тогда?
      Полынов усмехнулся. Как поначалу смеялись над художником Моне, который написал лондонский туман рыжим… А ведь лондонский туман видели сотни тысяч людей. И не заметили, что он рыжеватый! Все-таки человек очень ненаблюдательное существо. И что самое удивительное — ненаблюдательность не почитается за недостаток. Впрочем, для этого есть физиологические предпосылки: древние греки, похоже, не различали голубого.
      Стоп, я отвлекаюсь. Так или иначе приходится признать неприятную истину: мы не слишком любим довольствоваться приблизительными знаниями, а вот приблизительное видение мира нас мало смущает. Неужели так? Да, так. Всего лет сто назад писатели заметили, что снежинки могут выглядеть черными, и это открытие тоже повергло многих в недоумение. А сколько в свое время спорили с художниками, когда те взялись доказывать, что снег никогда не бывает белым? Впрочем, и сейчас найдется масса людей, которые этого не знают.
      Полынову захотелось вскочить — так с ним всегда бывало, когда догадка сменялась уверенностью. Но по вездеходу не пошагаешь — ладно.
      Теперь, продолжал он размышлять, время заняться самокритикой. Нас послали на Меркурий, во-первых, потому, что мы люди опытные, во-вторых, потому, что мы люди много знающие, а в-третьих, не трусы. Допустим, что все это так. Но, помимо своих чисто профессиональных качеств, во всех других отношениях мы люди достаточно заурядные. Средние земляне, так сказать. Профессиональная наблюдательность у нас, конечно, развита. Но та ли это наблюдательность, которая нужна здесь, на Меркурии? Кто же мог заранее ответить на этот вопрос… Перед полетом мы все мыслили по аналогии: те, кто справился на Марсе, справятся и на Меркурии. Как будто Меркурий подобен Земле или Марсу. Или Венере… Вполне понятная психологическая ошибка.
      Но нам от этого не легче. Не легче оттого, что за последние десятилетия укрепилось мнение, будто бы рациональное, научное мышление — это магистральное мышление эпохи. А эмоциональное, художественное — это так, нечто побочное, второстепенное, чуть ли не хобби. Шумерин был прав, возмущаясь этим. Вот и ступили мы на Меркурий, как мы считали, двумя ногами. А на самом деле — одной. Вот мы и стоим на коленях…
      Что за чушь, это я уж чересчур… А может, и нет? Надо проверить, хватит рассуждений. Если моя догадка верна, то… но хватит ли у меня способностей?..
      Полынов придвинулся ближе к стеклу, устроился поудобней, стал вглядываться. Невольно улыбнулся: такая кустарщина при наличии могучего арсенала приборов… Бааде, пожалуй, задохнулся бы от возмущения. Нет, нет, все, точка: прочь ненужные мысли. Надо смотреть, надо постараться увидеть…
      Он видел стену, глухую стену мрака, и вначале ему показалось, что попытка безнадежна, что он напрасно дал себя увлечь мнимо правильными рассуждениями. Перед ним просто мрак, черно-белый мрак.
      Но он продолжал глядеть, все сужая и сужая поле зрения, кусочек за кусочком просматривая то, в чем тонул вездеход. Хорошо, что времени в избытке, торопиться некуда — давно так не было, чтобы не нужно было торопиться, довольствуясь мимолетным взглядом. Как они привыкли наблюдать мир, постоянно влекомые скоростью! Скала? Ага, скала. Оранжевое пятно цветов на почве? Ага, пятно. И вот она уже скрылась с глаз, эта единственная в своем роде, совершенно неповторимая скала, совершенно уникальное пятно. Вот как они привыкли смотреть на мир. Естественно, мир велик, жизнь коротка, времени мало, тут не до подробностей — слишком много нового надо увидеть, испытать, понять.
      Вокруг вездехода теперь что-то происходило. Теперь ли? Похоже, происходило непрерывно. Только раньше он не вглядывался.
      Полынов увидел в стекле отражение своих глаз. На него смотрели его собственные зрачки — огромные и бездонные. Канал связи с внешним миром… Так что же происходит там, куда они смотрят?
      Тени. Там, во мраке, шевелятся тени. Впрочем, никакого мрака нет, просто они поторопились окрестить это состояние меркурианского воздуха привычным словом. И на том успокоились. Да, мрака нет. Есть пульсирующие волны свето-тьмы, накатывающие на стекло. И тени. Нет, пожалуй, волн тоже нет, опять использован привычный образ, которому здесь не место. А что же есть?
      Есть оттенки, переходы, переливы, множество оттенков и в черном и в белом. Преобладают голубоватые. И до чего же все зыбко! Переходы свершаются на грани способности глаза различать смену образов. Как мелькание спиц в быстро вращающемся колесе. Вот откуда впечатление глухой стены.
      Все слишком рябит, сливается в однообразный фон. А все же, что именно мелькает?
      От напряжения заболела голова, и Полынов на несколько минут дал глазам отдых. Потом снова их открыл.
      Отдых ли был тому причиной, то ли еще что, но Полынов сразу увидел нечто новое: тени не были плоскими. У них был объем. Мгновенная чреда каких-то фигур, от которой рябит в глазах. Рябит! Разве они с самого начала не заметили, что меркурианский воздух рябит? Заметили. Но не придали значения. Ибо так и должно быть там, где атмосфера ионизирована и светится. Бааде обстоятельно объяснил почему.
      Выходит, он видит бесформенные образы, создаваемые пульсациями светящегося воздуха. Что значит бесформенные? Это значит, что тени могут принимать любые произвольные очертания. Как он не сообразил этого раньше?
      Не торопись, не торопись… Мгновенная смена мгновенных образов. Мгновенная — всегда? Надо разобраться без спешки.
      Как, однако, все это нелепо выглядит, если разобраться. Сидит он, Полынов, на чужой, совсем-совсем чужой планете, и кислорода осталось часов на девять, не больше. Сидит, смотрит и думает, и от этого, возможно, зависит все. Сзади похрапывает Бааде; где-то волнуется Шумерин. Обстановка прямо противоречащая многим, с детства привычным понятиям о том, как в трудную минуту ведут себя герои космоса. Черт бы побрал тех, кто так задуряет мозги! Сверхмужество, сверхгеройство, сверхтехника, сверх… сверх… А вот сейчас у него одно только оружие: зрение. То самое зрение, которое и подвело в трудную минуту. Парадокс! Хотя… Нет, это надо запомнить! Какой-то очень важный обрывок мысли…
      Да, так возникают ли в меркурианском воздухе немгновенные и небесформенные образы? По логике вещей, должны. Когда на Земле воздух обретает видимость — за счет мельчайших капелек воды, — так оно и бывает. Облака. Постоянное творение новых форм. Которые иногда становятся лицами, фигурами животных, башнями, чем угодно. А здесь воздух виден постоянно. Весь. В каждой точке происходят зримые перестановки. Вот что надо искать!
      И Полынов смотрел, смотрел на то, что недавно было просто хаосом, и ему открывались в нем все новые и новые черты. И он проклинал себя за то, что никогда всерьез не интересовался живописью, не изощрял свой глаз в наблюдениях на переменами света, тени, цвета, формы. Но кто же знал…
      Внезапный порыв за окном заставил его вздрогнуть. Прямо на вездеход летел какой-то фосфоресцирующий сгусток. Снизу он заканчивался отростками, которые слабо шевелились, и это придавало ему сходство с медузой.
      "Нечто" коснулось стекла, размазалось и исчезло, как будто его и не было. Все длилось мгновение, но это мгновение было ослепительной вспышкой, осветившей сумрак догадки.
      У Полынова больше не оставалось сомнений. Теперь он уверенно ждал следующего появления. И его надежды не замедлили оправдаться. Ему уже не приходилось напрягать зрение, чтобы видеть и узнавать знакомое там, где недавно все было хаосом. Точно так же, как всякий, кто пристально вглядывается в очертания облаков, с какого-то момента начинает различать смысл, законченные скульптурные формы в их ленивой и случайной перестройке. Действовал все тот же "эффект узнавания", который заставляет слабонервного путника, однажды принявшего в сумерках куст рябины за человека в плаще, шарахаться от все новых порождений собственного воображения.
      Полынов ликовал. Не требовалось больше усилий, чтобы видеть, как во мраке появляются странные рыбы, летает футбольный мяч, гримасничает морда льва… Некоторые из фантомов долго оставались в поле зрения; далеко не все образы были мгновенными…
      Но радость открытия длилась недолго. Лицо Полынова постепенно хмурилось. Не потому, что это открытие объясняло далеко не все из того, что с ними случилось. Не потому. Психолог не был наивен, он прекрасно понимал, что потребуются еще годы работы, чтобы понятным стало если не все, то многое. Так всегда было, так всегда будет: что ясность никогда не приходит сразу и окончательно. Ведь познание — это бесконечный подъем к вершине, которой нет. И как бы относительно велик ни был шаг, сделанный вверх, какие бы горизонты он ни открывал, неизменно будет хотеться большего, потому что это большее возможно и достижимо. Но исследователю незнакома радость альпиниста, достигшего последней вершины.
      Другое волновало. То, в чем он не сразу мог сознаться даже самому себе, — слишком ответственным был вывод. Самым смелым знакомо сомнение в правоте своей мысли, когда она посягает взорвать старые представления. И не всякому дано это преодолеть. Планк, выдвинув идею квантов, не оценил ее последствий. Рентген не признал электрона, хотя его опыты подтверждали его существование. Великое число людей, которые, поднявшись на вершину, не смогли разглядеть новых далей, потому что их вид показался чересчур невероятным.
      Для Полынова не был тайной психологический механизм внутренних тормозов, включающихся гораздо чаще, чем принято думать. И он не осуждал тех, в ком они срабатывали. Но сам он был уверен, что доводись ему оказаться на их месте, уж с ним бы этого не случилось! Он бы поверил себе.
      Тем неожиданней было убедиться, что он робеет. Только теперь он понял, как трудно поверить в то, во что никто не верит и верить не может, ибо никто еще не прошел твоим путем. Для человека одиночество настолько невыносимо, что даже в мыслях он стремится быть со всеми, быть, как все.
      Но Полынов понимал, что право на осторожность, на многократное обдумывание и проверку своих мыслей имеет тот, кто уверен в своем завтра. И что, следовательно, он такого права не имеет.
      Со вздохом сожаления он вытащил меафон.
      — Пусть лучше я буду выглядеть самоуверенным идиотом, чем…
      Записывающий кристаллик меафона налился синим светом, одобрительно моргнул Полынову, как бы подстегивая его решимость.
      Полынов заговорил, чуть шевеля губами, чтобы не разбудить Бааде.
      — Слушайте последнее, что я могу сказать, — прошептал он традиционную фразу исследователей космоса. Ее произносили, когда не было уверенности в том, что говорившему удастся когда-нибудь повторить это самому. — В свое время думали, что мир везде и всюду принципиально тождествен тому, который окружает нас. И что его познание непосредственно доступно нашим органам чувств. Затем мы проникли в микромир. Выяснилось: нашим привычным представлениям там делать нечего. Взгляд бессилен увидеть там что-либо, слух услышать и воображение представить.
      С помощью сверхсложных приборов, математических абстракций и «безумных» идей человек понял законы этого мира, и все же он до сих пор чужд нашим эмоциям, ибо ему нет соответствия в духовной природе человека. Можно сказать "угрюмая скала", но бессмыслицей прозвучала бы фраза "угрюмый мезон".
      Однако мы по-прежнему пребывали в уверенности, что уж в макромире-то ничего подобного не случится. Что на любой планете наше «я» будет соответствовать тому новому, с чем мы столкнемся.
      Ошибка. Строй наших мыслей и чувств, наша духовная сущность порождены Землей. Ее закатами, травами, светом ее дня, темнотой ее ночи. Ибо все органы чувств — а вне их нет общения с миром — идеально приспособлены к земным условиям. Впрочем, идеально ли? Зрение и на Земле нередко обманывает нас — в сумерках, при встрече с миражами. Оно, как и другие органы чувств, не идеально соответствует даже земным условиям. Тем менее должны мы ожидать, что они будут соответствовать качественно иной обстановке.
      Так оно и есть. Осязание, обоняние, слух сразу перестали служить нам, едва мы вышли в космос. Настолько, что функция разведчиков с успехом была передана автоматам! Ибо нельзя осязать вакуум, невозможно слушать пустоту.
      Но мы не ощутили большой потери, потому что зрение продолжало служить нам, и оно дает львиную долю информации. Правда, нам пришлось прибегнуть к светофильтрам…
      Мы идем все дальше и дальше по пути вынужденного отказа от непосредственного восприятия макромира.
      Какие последствия будет это иметь для человека и человечества, судить не берусь. Но что они будут значительными, сомнения нет. Ибо изменение обстановки меняет самого человека. Земное человеческое «я» не может остаться прежним, когда наступит время расселения на другие планеты. Это произойдет не скоро, но об этом надо думать сейчас.
      Итак, в макромире тоже намечается барьер, преодоление которого потребует отказа от многих привычных черт нашего духовного мира и взамен приобретения новых.
      Где пролегает этот барьер? Я убежден, что мы уже встретились с ним. Меркурий — та ступень нашего движения, на которой нам отказало уже и зрение. Мы видим здесь не то, что есть на самом деле, ибо наше зрение решительно не приспособлено к меркурианским условиям. Участникам второй экспедиции придется смотреть — да, да, просто смотреть! — на пейзажи Меркурия через призмы какого-то хитроумного прибора. Иначе их будут поджидать те же ловушки, что и нас.
      Но даже обыкновенное оконное стекло влияет на наш эмоциональный контакт с внешним миром. А уж полный отказ от непосредственной связи с окружающим…
      Опасно ли это? Не думаю. Объективно процесс направлен на обогащение и расширение человеческого «я». Когда-то духовный мир человека не включал в себя ничего, кроме Земли. Со временем Земля станет лишь частью нашего «я»… Но вряд ли это расширение и обогащение будет идти гладко, ибо оно связано с ломкой многих основ. Задача моей науки — психологии и многих других облегчить переход нашего ля". к новому качеству.
      Возможно, я в чем-то ошибаюсь. Возможно. Но лучше, ошибаясь, глядеть вперед, чем, не ошибаясь, стоять на месте, робко потупив взгляд.
      Я кончил. Прошу читать эту запись лишь в том случае, если нам не удастся выбраться из той ловушки, куда нас завело убеждение, что земной опыт будет везде и всюду служить нам безотказно.
      Полынов посмотрел на крохотный, пульсирующий в такт его дыханию кристалл. Синий, как небо Земли, кристалл, навечно вобравший в себя его мысли.
      Вокруг плыла чужая ночь, отсчитывая для людей, быть может, последние часы. Но один из них безмятежно спал, словно дома, а другой думал о будущем. А где-то далеко третий готовился прийти к ним на помощь. И как это ни странно, как это ни противоречиво, Полынов чувствовал себя спокойно и счастливо. Сегодня он сделал больше, чем за всю свою жизнь.

Космический бог

1. Корабль, терпящий бедствие.

      Не колеблясь Полынов двинул в прорыв ладью. Кинжальный удар, точно нацеленный в солнечное сплетение обороны противника.
      Гюисманс нахмурился. Желтыми, как у мумии, пальцами он с сожалением тронул короля. Мельком взглянул на часы.
      — Не повернуть ли доску? — предложил он.
      — Что-то вы рано сегодня сдаетесь, дорогой патер. Полынов летел на Марс пассажиром в надежде отдохнуть по дороге от выматывающих обязанностей космического психолога; он даже не представлял, сколь утомительным окажется безделье на таком корабле, как «Антиной». Если бы не шахматные партии с невозмутимым миссионером, он и вовсе чувствовал бы себя отщепенцем среди веселья и развлечений, которыми здесь убивали время.
      — О, это сдача с продолжением! Ибо взявший меч от меча и погибнет. Пока вам нравится такая диалектика, верно?
      Костлявое лицо патера раздвинула улыбка. Улыбка-приглашение — уголками губ. В Полынове ожил профессиональный интерес.
      — По-вашему, я человек с мечом?
      — Вы тоже. Кто строит — тот разрушает, не так ли? Но диалектика, которой вы поклоняетесь, как мы — богу, она погубит вас.
      — Да неужели?
      Полынову стало весело. "Это в нем, должно быть, тоже профессиональное, подумал он. — Лет тридцать человек проповедовал, не выдержал, потянуло на амвон, или как еще там называется это место…" Он устроил ноги поудобней, оглядел проходившую через салон девушку — ничего, красива — и мысленно подмигнул патеру.
      — Конечно, погубит, — продолжал тот, не отводя взгляда. — Ибо закон вашей диалектики гласит, что отрицающий обречен на отрицание. Вы отрицаете нас, придет некто или нечто и поступит с вами так же.
      — Могу посочувствовать, — кивнул Полынов. — Прихожане не идут в храм, а? Что делать, история не шахматная доска, ее не повернешь.
      — Но спираль, что схоже.
      — Вы сегодня нуждаетесь в утеш…
      Плавный толчок качнул столик. Несколько фигур упало, за стеклянными дверями салона кто-то шарахнулся, но все перекрыл грохот джаза, и ломаные тени танцующих снова заскользили по стеклу.
      — …нуждаетесь в утешении, — закончил Полынов, нагибаясь и подбирая с пола фигуры. — Но софизмы никогда…
      Он поднял голову. Собеседника не было. Гюисманс исчез беззвучно, как летучая мышь.
      Белый король, упавший на стол, тихонько покатился к краю — корабль незаметно для пассажиров тормозил. Полынов пожал плечами, поймал короля, утряс шахматы в ящик и вышел из салона.
      У двери с надписью на пяти языках; "Рубка. Вход воспрещен" — он помедлил. Музыка доносилась и сюда, приглушенная, однако все еще неистовая, скачущая.
      — Трын-трава, — сказал Полынов. — Пируем… Издерганные ритмы музыки осточертели Полынову, и он в который раз пожалел, что связался с этим фешенебельным лайнером, с его вымученным нескончаемым праздником.
      В рубке было полутемно, светлячками тлели флюоресцирующие детали шкал, над бездонным овалом обзорного экрана шевелилась синяя паутина мнемографиков, раскиданная по табло.
      — Кто там? — недружелюбно спросил голос, и Полынов увидел Бергера. На груди дежурного пилота болтался радиофон, ворот форменной рубашки с золотыми кометами был расстегнут. — А, это вы, камрад… Догадь1ваюсь, что вас занесло сюда. Нет, это не метеорный поток.
      — Тогда что?
      Бергер кивнул на экран. Второй пилот отодвинулся. В черной глубине среди неподвижных звезд вспыхивали позиционные огоньки сигналов бедствия.
      — Кто?
      — "Ван-Эйк" какой-то. Не слышали о таком?
      — Нет, теперь слишком много кораблей. Но вы-то должны знать, чьи рейсы…
      — Это не рейсовый лайнер.
      — Кажется, вы правы, — вгляделся Полынов. — Разведчик. Но что с ним? Он гасит огни!
      На экране осталась лишь одна красная звездочка.
      — Авария. Берегут энергию.
      — Радио?
      — Зона молчания. Влетели полчаса назад.
      — Скверно. Так берегут энергию, что не могут промигать о характере аварии?
      — Полетел ретроблок.
      — Это серьезно?
      — Куда серьезней. Говорят, что подробности сообщат на месте.
      — Моя помощь не потребуется? Раньше я был врачом.
      — О жертвах не сообщалось. Ага, опять замигали, Сейчас отвалит их шлюпка.
      — Может, лучше нам…
      — Как же! Старт нашей шлюпки услышат пассажиры.
      — Ну и что?
      — Хм! Вы забыли, какой у нас пассажир? — Бергер язвительно усмехнулся. Дамы, узнав об аварии, валерьянки запросят.
      — Но, но, Бергер, ты потише, — предостерегающе сказал второй пилот. Вылетишь с работы…
      — А мне плевать. Мы не должны скрывать своих убеждений. Вот товарищ Полынов меня поймет. На экране метнулась яркая вспышка.
      — Отвалили, — заметил второй пилот. Бледно-оранжевая полоска, исторгнутая дюзами шлюпки, медленно росла приближаясь.
      Лишь опытный человек мог ощутить толчок.
      — Классно причалили, — определил Бергер. — Интересно будет взглянуть на гостей.
      — Задержка минимум на тридцать часов, — буркнул второй пилот. Его насупленный профиль заслонил экран.
      — Ерунда, наверстаем, — ответил Бергер. — Хотите пива, камрад?
      Полынов кивнул. Бергер вскрыл жестянку. Однако отхлебнуть он не успел. Дверь с грохотом распахнулась. Две тени выросли в проеме. По глазам резанул ослепительный луч фонаря.
      — Какого дьявола! — отчаянно щурясь и прижимая к груди жестянку с пивом, вскричал Бергер.
      — Спокойно, — холодно произнесла тень. — Руки вверх!
      На уровне своей груди Полынов увидел пирамидальное дуло лайтинга. Из рук Бергера выпала жестянка, пенным фонтаном плеснув на пол. Второй пилот вскочил. Нервно дернулся лайтинг. Из дула брызнула лиловая вспышка. Второй пилот осел; его перекошенный рот ловил воздух.
      — Руки! — заорала тень. — Не глупить! Полынов и Бергер повиновались. Собственные руки показались психологу свинцовыми, когда он их поднимал.
      — Что все это значит… — прошептал Бергер.
      — Молчать! Кру-гом! Марш в коридор!
      — Но раненый! — воскликнул Полынов. Дуло лайтинга подтолкнуло его к выходу. Трясущиеся пассажиры и члены судовой команды были проворно выстроены вдоль стены коридора. Ошеломленному Полынову казалось, что он видит дурной сон, в который врываются соскочившие со страниц истории эсэсовцы, а их жертвы цепенеют от страха.
      Часовой в сером глянцевом комбинезоне замер у выхода, лайтинг он держал наперевес. Тот, на кого падал его взгляд, сжимался и бледнел.
      Прошло пять минут, и десять, и пятнадцать. Дрожь передавалась от плеча к плечу, как ток. Строем белых масок застыли лица. Кого-то била нервная икота.
      Часовой вдруг сделал шаг в сторону, пропуская детину с непропорционально крупной, какой-то четырехугольной, словно обтесанной взмахами топора, головой. Детина пошарил взглядом, ухмыльнулся, подошел, переваливаясь, к крайнему в шеренге. Хозяйским движением он обшарил его карманы, выхватил бумажник, документы и, не глядя, швырнул их в сумку. Обыскиваемый — холеный седоусый старик — вытянулся, страдальчески морщась и пытаясь улыбнуться.
      Большеголовый перешел ко второму, толстенькому бразильцу, который сам с готовностью подставил карманы; к третьему, четвертому. Поведение бандита отличала заученность автомата. Он неторопливо двигался вдоль шеренги, помаргивая; его сумка пухла.
      У Полынова темнело в глазах от злости. Часовой даже привалился к косяку: лайтинг он установил меж ног; вероятно, баранов он больше бы остерегался, чем этих людей, скованных ужасом. Он и не позаботился подняться на площадку винтовой лестницы, а встал в двух шагах от своих жертв. Крепкий удар в челюсть Большеголовому — вот он как раз поравнялся с Бергером; крайние бросаются на часового; тот, конечно, не успеет вскинуть оружия; отобраны два лайтинга, с двумя бандитами покончено. Сколько их на корабле? — шлюпка вмещает пятерых, ну, шестерых…
      Идиоты! Так близко освобождение, так немного нужно для победы — чуточку решимости, молчаливого понимания, уверенности в соседе! Нет, безнадежно. Здесь безнадежно. Эти бандиты знают психологию толпы, иначе они не были бы так беззаботны.
      — Я протесту-у-у-ю!
      Все вздрогнули.
      — Я супруга сенатора! Сенатора США! Вы… А-а-а! Большеголовый тупо посмотрел на вопившую даму — она дергалась всем телом, перья райской птицы прыгали на шляпке — и спокойно влепил ей пощечину. Вторую, третью — со вкусом. Сенаторша, раскрыв рот, мотала головой. Большеголовый раскурил сигарету, глубоко затянулся и с удовлетворением пустил густую струю дыма в лицо женщины. Сенаторша всхлипывала, не смея опустить руки, чтобы стереть слезы.
      — Что же это такое, боже, зачем… — услышал Полынов прерывающийся шепот. Он чуть повернул голову и встретился с детской беззащитностью взгляда синих глаз.
      Девушка прикусила губу. Большеголовый уже поравнялся с ней. Его равнодушное лицо несколько оживилось, он внимательно осмотрел мальчишескую фигуру девушки — у нее на переносице выступили росинки пота, — пошевелил губами. Его толстые, с нечищеными ногтями пальцы тронули плечо девушки — она вздрогнула, — скользнули ниже. Он засопел.
      — Брось ты, сволочь! — выдохнул Полынов. Большеголовый, отскочив, вскинул лайтинг; глаза у бандита были совершенно прозрачные. Упреждая выстрел, Полынов обрушил на него бешеный удар правой под подбородок. При этом он почувствовал неизъяснимое удовольствие. Гремя оружием, Большеголовый шлепнулся о стену, точно куль грязного белья. Поверх голов часовой ударил лучом лайтинга. Как по команде, все рухнули на пол. Кроме Полынова и девушки. Она вцепилась в него, стараясь прикрыть собой от выстрела, и тем сковала бросок Полынова к оружию Большеголового. Часовой аккуратно ловил Полынова на мушку. Тот едва успел стряхнуть девушку. "На коленях, все на коленях…" — тоскливо успел подумать он.
      — Отставить! — внезапно гаркнул кто-то. Лайтинг часового растерянно брякнул о пол. На площадке винтовой лестницы, скрестив руки, стоял Гюисманс.

2. Моральная проблема.

      Бандит, словно полураздавленный краб, ворочался у ног Полынова. Он мотал головой, разбрызгивая слюну и кровь. Его скрюченные пальцы тянулись к отлетевшему лайтингу.
      Гюисманс прошествовал по коридору, наклонился н Большеголовому и негромко сказал:
      — Встать, дурак. Ответом было рычание.
      — Встать, говорю! — Гюисманс заорал так, что даже Полынов вздрогнул.
      Большеголовый утих. Стоя на четвереньках, он силился подняться, но у него разъезжались колени.
      Затаив дыхание все с тайной надеждой смотрели на Гюисманса. Он заметил взгляды и холодно улыбнулся.
      — Лицом к стене! — презрительно бросил он. И тотчас обернулся к Полынову.
      — К вам это не относится, любезный. Я еще не взял реванша за проигранную партию, не так ли?
      Спокойствие этого сухопарого человека в черном, его мгновенное превращение из мирного миссионера в вождя бандитов было более жутким, чем выстрелы и насилие.
      Он повелительно крикнул. Вбежали двое в серых комбинезонах. Один подхватил Большеголового и помог тому встать. Другому Гюисманс что-то прошептал, показывая на Полынова.
      Психолога схватили и повели.
      …Когда за ним щелкнул замок, Полынов не был в состоянии ни соображать, ни радоваться неожиданному спасению. Чужая каюта, куда его втолкнули, плыла перед глазами. Потом он с удивлением отметил ее роскошь. Изящный столик из пластика, отделанного под малахит, мягкий ковер под ногами, две пышные постели, уютный свет настольной лампы. Пахло духами и сигарами. За перегородкой находилась самая настоящая ванная.
      Полынов сел, силясь понять, что бы все это могло значить, почему его заточили в каюту, более похожую на будуар, чем на тюрьму. Объяснения не было.
      Он встал пошатываясь, нажал плечом на дверь. Зачем? Ему прекрасно была известна прочность корабельных запоров.
      — Не глупи, — сказал он себе.
      Из пепельницы торчала недокуренная сигарета. На мундштуке отпечатался след губной помады. Из полуоткрытой тумбочки поблескивали винные бутылки. Здесь еще час назад не просто жили, здесь наслаждались жизнью. Что это — умысел, насмешка?
      Но чего-то в каюте не хватало. Чего-то существенного. Да, конечно стульев. Стульев, которыми можно было бы воспользоваться, как дубинками.
      Машинально Полынов повернул ручку телевизора. Как ни странно, телевизор работал. Из стереоскопической глубины экрана плеснулась морская волна, пенный гребень вынес ребенка верхом на дельфине.
      Полынов смотрел на него, как на пришельца из другого мира. Малыш в восторге бил дельфина пятками по спине, за его плечами вспыхивала радуга брызг. Детский смех наполнил каюту.
      Это было настолько дико после пережитого, что Полынов поспешно повернул выключатель. Смех оборвался.
      "Спокойно, спокойно", — сказал он себе. В любом кошмаре есть логика, надо разобраться. Раз телевизор работает, корабль вырвался из зоны молчания, стало быть… Вырвался? Не надо обольщаться: никакой "зоны молчания" не было. Это же ясно как день — нападающие применили "эффект Багрова", чтобы корабль не мог связаться с Землей. Вот и все.
      Но зачем, зачем? Что за дичь — пиратство в космосе?
      Больше всего Полынову хотелось лечь на одну из воздушных кроватей и ни о чем не думать. Мысли путались.
      Заметно росло ускорение, пол уходил из-под ног. Понятно, пираты бегут подальше от трасс. Куда?
      Полынов зашел за перегородку. В зеркале на него глянуло совершенно белое, незнакомое ему лицо. С минуту он неподвижно смотрел на свое отражение.
      Потом набрал в пригоршню воды, смочил лоб, виски, причесался, поправил галстук. Простые будничные движения успокоили его.
      Он стал соображать, можно ли ждать спасения с Земли. Пока там еще никто не подозревает о катастрофе. Так… Станции слежения потеряли радиоимпульс «Антиноя». Бывает. Операторы, попыхивая сигаретами и рассказывая анекдоты, ждут, когда он снова появится. А он не появится. В космос полетят запросы, но космос будет молчать. Тогда начнется паника.
      Нет, не тогда. Компания будет медлить с сообщением в надежде, что тревога напрасна… Ведь на карту поставлены престиж, доходы; как это так, у нас — и вдруг авария! Мир узнает о таинственном исчезновении «Антиноя» с огромным запозданием. Вот тогда к предполагаемому месту гибели устремятся разведчики. Но будет поздно.
      Но и тогда тревожное известие не смахнет с экранов телевизоров улыбающиеся личики. Об исчезновении корабля будет сказано в лучших традициях казенного оптимизма. Сразу после передачи красивые девушки споют красивую песенку. Для успокоения. Господа зрители, не волнуйтесь, в мире по-прежнему все прекрасно, отгоните дурные мысли, оптимизм продлевает жизнь, меры приняты, ничего подобного впредь не повторится, катастрофа вас не касается, не вы погибли, не ваши родственники; конечно, авария — это ужасно, но вспомните, сколько радостного в окружающей жизни…
      И никому в голову не придет, что это злой умысел. Пираты? В космосе? Ха-ха, не смешите…
      На это рассчитывают бандиты.
      Спасение с Земли не придет.
      И тут Полынов услышал лязг ключа. Он поспешно прикрутил воду, мельком взглянул на себя в зеркале — ничего, можно.
      Гюисманса он успел встретить на пороге резким, как удар, вопросом:
      — Завидуете лаврам Флинта?
      Гюисманс поморщился от громкого голоса и плотно притворил за собой дверь. Мгновение они разглядывали друг друга.
      — Рад, что к вам вернулось чувство юмора, — наконец сказал Гюисманс, присаживаясь на край постели.
      — Просто я вспомнил, что пираты кончали жизнь на рее.
      — Не все пираты, дорогой Полынов, не все, — Гюисманс покачал головой. Некоторые становились губернаторами.
      — Сейчас не семнадцатый век.
      — Верно, масштабы теперь другие. А сущность человека все та же, увы. Но вас как будто не волнует ваша судьба?
      — Уж не хотите ли вы дать мне отпущение грехов? Не приму, учтите.
      Гюисманс кротко вздохнул.
      — Ну, к чему эта бравада? Знаю, что угроза смерти для вас не в нови. Но согласитесь, принять смерть из рук вашего Большеголового друга, которому вы неловко сломали челюсть, не слишком приятно.
      "Осторожно, — подумал Полынов, — не горячись".
      — Вы забыли, Гюисманс, что я могу уйти из ваших лап, когда захочу. Остановить дыхание не так уж трудно.
      Гюисманс задумался, полуприкрыв морщинистые веки.
      — Мы серьезные люди, — он выпрямился. — Предлагаю вам деловой, взаимовыгодный контракт.
      — Сначала ответьте на мои вопросы.
      — Я не мелочен. Спрашивайте.
      — Во-первых: что будет с пассажирами? Во-вторых: ваша цель? В-третьих: куда мы летим?
      Гюисманс достал сигару, не торопясь закурил ("Совсем как Большеголовый", мелькнула мысль), выпустил сразу штук пять колец и пронизал их струйкой дыма.
      — Удивительно, — сказал он. — Удивительно, как благородные чувства мешают людям жить. Вам не кажется, что добро не может победить зло, потому что его способы борьбы бессильны, а бороться со злом оружием зла, значит превратить само добро во зло? И что поэтому добро заведомо обречено на поражение? Подумайте. Вспомните историю, она подтверждает мой вывод.
      — Это не ответ.
      — Ответ разочарует вас. Кто мы? Вы уже сказали: пираты. Зачем нам все это нужно? Второй ответ вытекает из первого. Что будет с пассажирами? Все зависит от их благоразумия, можете убедиться в этом на собственном опыте. Куда мы летим? В пояс астероидов.
      — Зачем?
      — Не разочаровывайте меня в ваших аналитических способностях. Вы же психолог. Полынов выругался про себя.
      — Хорошо, так что вам от меня нужно? Он встал с видом хозяина, дающего гостю понять, что его дальнейшее пребывание нежелательно.
      — Гордыни в вас много, Полынов, гордыни, — Гюисманс сокрушенно вздохнул, любуясь, как медленно расплываются в воздухе кольца дыма. — Вы с детства убеждены, что истина с вами.
      "К чему эта лиса клонит? — недоумевал Полынов. — Что означают эти душеспасительные разговоры?"
      — У нас еще будет время пофилософствовать, — словно отвечая на его мысли, сказал Гюисманс. — Вопи вы примете мое предложение, конечно. Мы недавно лишились врача. Вы были врачом много лет. Вот и все.
      — Та-ак… Вы предлагаете мне участие в ваших грязных делишках?
      — Человек всюду человек, а помощь страждущим — моральный долг врача. Делишки, говорите? Я нечувствителен к оскорблениям. Не судите да несудимы будете, ведь пути человека, как и пути господни, неисповедимы. Если мы договоримся, я надеюсь убедить вас, что наши помыслы направлены в конечном счете к благу.
      Полынова передернуло.
      — Нет!
      — Подумайте как следует, подумайте. Нам не к спеху. Договоримся, что я не слышал сейчас вашего ответа. Подумайте и, если угодно, попробуйте, насколько приятна… остановка дыхания.
      Гюисманс встал, не выпуская сигары, поклонился.
      — Приятных размышлений!
      Он вышел, оставив Полынова в замешательстве еще большем, чем прежде.
      Но на этот раз психолог быстро собрался с мыслями.
      Со стороны могло показаться, что его больше всего занимают маникюрные ножницы, которые он вертел в руках. Но это была манера Полынова сосредотачиваться: большинству для размышлений помогает сигарета, Полынову любая безделушка.
      Пираты…
      Он щелкнул ножницами.
      Ладно, пираты. Глупо, дико, но факт. Он им нужен. Значит, есть шанс сохранить жизнь. Будет время, следовательно возможность, вступить с ними в борьбу.
      Полынов удовлетворенно кивнул. Это умозаключение сомнений не вызывало.
      Хорошо, но лечить бандитов? Видеть все мерзости и — молчать? Ведь не удержишься…
      А если надо? Простая логическая задача. Вариант первый: снова выкрикнуть "нет!". Как просто, картинно, гордо… И совершенно бесполезно.
      Вариант второй: «да». Без эмоций. «Да» — чтобы начать схватку. А если проигрыш? Жалкий конец. Но кто от этого в накладе? Никто.
      Есть и третий вариант: все то же, но в конце — победа. Тогда поступок оправдан.
      Если будет победа.
      Если будет. И потому схема ошибочна. Его поражение коснется многих. Ведь человечество рано или поздно узнает о пиратах. Тогда его поступок будет выглядеть скорей всего так: малодушный трус, то ли он действительно хотел бороться, то ли просто спасал шкуру. Вполне логичное предположение. Земные гюисмансы ой как обрадуются, уж это несомненно.
      Полынов зажмурился. Только теперь ему открылся весь ужас положения.
      Он огляделся, по привычке ища книжную полку. Но ее здесь не было, да и чем могли помочь книги? Это не научная, а моральная проблема, и справочники тут бессильны.
      И все же Полынов машинально перелистал лежавшую на тумбочке библию, единственную книгу, которая оказалась в каюте. "В дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй", — бросилось в глаза. С досадой Полынов перевернул страницы: "Бывает нечто, о чем говорят: "Смотри, вот это новое", но это было уже в веках, бывших прежде нас".
      Попынов отшвырнул пузатую книгу. Ему послышался вкрадчивый голос Гюисманса, цитирующий последние строчки.
      Библия шлепнулась на стол, и звук ее падения слился с шумом за дверью. «Сюда», — послышался грубый голос. Дверь отлетела, толчок в спину швырнул внутрь комнаты девушку. Полынов едва успел ее подхватить. Дверь захлопнулась.

3. Крис.

      — Вы?!
      — Я…
      Полынов разжал руки. В глазах девушки бились тревога и радость. На подбородке запеклась струйка крови — час назад ее не было.
      — Вас… били? — только и нашелся спросить Полынов.
      — Меня? А что… — она тронула подбородок. — Кровь? А, это я прикусила губу. Боялась разреветься… Пустяки. А вас… вы…
      — В полном порядке, как видите, — пробурчал Полынов, совершенно не представляя, что теперь делать. — Что с остальными?
      — Увели поодиночке. Меня последнюю. Я уж думала…
      — Какая-то ошибка, что вас втолкнули сюда, — Полынов шагнул к двери, чтобы постучать.
      — Не надо! — Девушка схватила его за руку.
      — Почему?
      — Как вы не понимаете! — В ее голосе было отчаяние. — Опять коридор и эти… Объяснений не требовалось.
      — Но вам самой будет лучше с…
      Она перехватила его невольный взгляд.
      — Да не все ли равно! И вы… — Она насупилась. — Нет, не все равно… С вами лучше. Вы не будете причитать, как наши… — Она вскинула голову. Хотите, я стану на колени?
      — Что ты, деточка! — опешил Полынов.
      — Не называйте меня деточкой! Я взрослая и вообще… — Она топнула ногой. — Представьте, что я ваша сестра. Ну и все…
      "Н-да, — подумал Полынов, — не слишком ли это много? Впрочем, девчонка права, сейчас не до пустяков, а она, похоже, с характером, бросилась закрывать меня, глупая. Ну, ничего, обойдется; но хотел бы я знать — зачем ее сюда… нелепо… Хотя… чем больше нелепостей, тем труднее что-нибудь понять, в этом есть расчет, ну, посмотрим еще кто кого…"
      — Ладно… — он опять не знал, что сказать. — Как вас зовут?
      — Крис. И можете говорить мне «ты». И ругаться, если хотите.
      — Почему — ругаться?
      — Не знаю, — она рассеянно огляделась. — На всякий случай.
      Она скинула туфли — теперь она не доставала Полынову до плеча, вспрыгнула на кровать, резким движением головы отбросила со лба челку, умостилась поудобней. Чисто женская особенность в любой обстановке уметь непринужденно устраивать вокруг себя подобие уютного гнездышка: два-три взмаха руки — гнездышко готово. Она притихла. Полынов как дурак стоял посреди каюты.
      — Что будет с нами? — вдруг быстро спросила она. В ее широко раскрытых глазах снова был страх. Но уже смягченный, словно она оторвалась от испугавшей ее книги.
      — Хотел бы я знать… — буркнул Полынов.
      — Вот никогда не думала, что попаду в плен к пиратам. А вы кто: бизнесмен, инженер? Полынов объяснил.
      — О! — Теперь в глазах Крис был восторг. — Тогда мы спасены.
      — Да почему?
      — Очень просто. Вы умеете гипнотизировать, да? Входит бандит — ну с обедом, что ли, — вы усыпляете его, лайтинг ваш, мне пистолет (я умею стрелять!), мы захватываем рубку и…
      Полынов рассмеялся.
      — Чему вы смеетесь? Крис сказала глупость?
      Полынову стало легко и просто. Редко, но встречаются люди, чьи слова самые обыденные — всегда непосредственны и свежи. Секрет не в словах, даже не в интонации: в раскованности чувств, когда ничто не мешает им тотчас отразиться во взгляде, в мимике лица, в движении.
      — Нет, Крис, ты сказала дело, но у тебя преувеличенные представления о способностях рядового психолога.
      Не объяснять же ей теорию гипноза. Правда, он слышал об исследователях, которым будто бы удавался мгновенный гипноз. Их бы сюда… А его способности, увы, ограниченны, кто же знал… Впрочем, она права: и они могут пригодиться…
      — Жаль. А то как было бы хорошо… Но мы придумаем еще что-нибудь, ладно?
      — Обязательно, Крис.
      Уже через полчаса Полынов знал о девушке все или почти все. Как ей осточертел колледж и сонный городок Санта-Клара; как она заставила отца позвать ее к себе на Марс; как она трусила при старте; какой у нее был великолепный друг — овчарка Найт; почему она не любит транзисторы и мальчишек и почему не может жить без конфет; что, по общему мнению, у нее несносный характер; что она мечтает стать зоологом; что ее любимые писатели Хемингуэй, Чехов и Экзюпери, а политики она терпеть не может, потому что там все обман; а дураков она жалеет, они убогие; ненавидит людей, которые воображают себя "прелестным пупом земли" (сокращенно ППЗ); последнее произведение Гордона она еще не читала (как, вы ничего не слышали о Гордоне?!), а смерти она не боится, так как почему-то уверена, что с ней ничего такого случиться не может…
      Она не стремилась излить душу, ее спрашивали, она рассказывала. Полынова все больше изумляла выносливость ее характера; недавнее потрясение как будто совсем на ней не отразилось, она была сама собой — непосредственной, решительной, угловатой. Полынов отдыхал, слушая ее, улыбался ее наивности и думал, что у нее счастливый характер. Ему начало казаться, что он знает ее давным-давно, и жаль, что она ему не сестра. И что сомневаться не приходится Крис не могла быть орудием Гюисманса.
      Вскоре он, впрочем, заметил свою ошибку: потрясение для Крис вовсе не прошло бесследно. Ее стало холодно, она натянула на себя одеяло, ее знобило. Духовная выносливость у нее явно превосходила физическую, а уж если он чувствует себя разбитым…
      — Спать, — оборвал он ее. — Мне и тебе нужно отдохнуть.
      — Но у нас же нет плана освобождения! И вовсе я не устала, — она упрямо выпятила свой маленький, подбородок.
      — Зато я устал, — сказал Полынов.
      — Ну, раз так… Я тоже устала. Она свернулась калачиком и закрыла глаза. Полынов долго лежал на спине, вслушиваясь в сонное, неровное дыхание девушки несколько раз она вскрикнула, — и думал, что теперь на его совести еще и чужая жизнь, а это много тяжелей, но и легче, потому что есть союзник. И что будь здесь еще хотя бы Бергер — парень что надо, хотя и фанфарон, — бандитам бы несдобровать, потому что три неглупых человека, объединенных одной целью, сильней десятка бандитов. Но сожалеть о несбывшемся нечего, надо думать, как использовать единственное свое оружие — знания, чтобы стать сильнее лайтингов, сильнее Гюисманса, который тоже отнюдь не глуп и который тоже владеет психологией.
      Каюта слегка подрагивала от работы двигателей. Пираты не форсировали работу реакторов — это было заметно по тону гудения. Похоже, они не сомневались, что розыск запоздает и они успеют скрыться в поясе астероидов, где хоть десять лет ищи — ничего не найдешь. У них великое преимущество перед пиратами прошлого, потому что просторы океанов Земли ничто перед просторами космоса. Их бандитизм не столь уж глуп и рискован. Еще два-три таких абордажа пройдут безнаказанно. А потом? Потом возвращение украдкой на Землю. Есть такие способы. Вереницы трупов будут вечно плавать в космосе. Солидные господа с миллионами в кармане будут нежиться под теплым солнцем морских курортов, и никто не узнает, не крикнет, что рядом с ним за столиком сидит убийца.
      "Полно, не теряй чувства меры, — сказал себе Полынов. — Так не будет, ты это знаешь. Одними трупами пассажиров они не обойдутся, будут еще жертвы. Неужто эти остолопы не понимают, какая мина тикает возле каждого из них? Кто понимает, а кто и нет — вот в чем фокус… Отлично, этим надо суметь воспользоваться. Этим нужно воспользоваться во что бы то ни стало.
      Вот и прекрасно, а теперь спать. Сосредоточься на воспоминаниях детства, это помогает".
      Бревенчатый домик, тепло нагретой земли под босыми ногами… Пыль, мягкая как подушка. Скрип неторопливой телеги… Если бы кто-нибудь шепнул ему тогда, что с ним будет, он бы просто не понял, этот смуглый исцарапанный парнишка, Андрюша Полынов… К черту, не думай об этом, думай о хорошем. О том, как они выходили ловить падающие звезды… Нельзя! Нельзя вспоминать небо, каким оно было когда-то. Нет больше на земле изб, телег, босоногих ребят, не подозревающих, что их будущее прочно связано со звездами. Отсечено временем, невозвратимо; они — первое поколение, которому уже не дано вернуться в страну детства и найти ее неизменной. Они родились в мире, меняющемся слишком быстро. Они сами этому способствовали как могли, задыхаясь на бегу, мечтая о будущем, настигая его. И глупо сожалеть, что их короткая жизнь вместила целые эпохи, изменения, бывшие прежде уделом нескольких неторопливо тянущихся веков. Они построили совсем неплохой новый мир, и не о чем жалеть, не надо, нельзя.
      Вскрикнула во сне… Нет, не проснулась. Молодость. Какая она теперь? Он не всегда их понимает, молодых, хотя он вовсе не стар. Странно, что Крис понятна ему, ведь их разделяют годы, воспитание, национальность, взгляды. Или обстоятельства убрали шелуху, и открылось то вечное, постоянное, что соединяет поколения всех уголков земли? Должно быть, так.
      Однако он хорош. Бойцы, герои в такой ситуации такими не бывают. Если верить соответствующим романам, конечно. Те железные; они не устают, они действуют, стреляют, побеждают. Их не мучает бессонница, они не размышляют над связью поколений, моральные проблемы решаются ими с завидной легкостью. Хотел бы он сейчас быть таким. Чтобы уснуть хотя бы…
      Следующий день, однако, не принес заключенным ничего нового. И следующий за ним тоже. О них словно забыли. Трижды в день — с завтраком, обедом и ужином — появлялся кто-нибудь из бандитов. Всегда вдвоем, ни слова в ответ на попытки Полынова заговорить с ними. Телевизор выключили, и оба пленника как будто очутились на необитаемом острове. Полное неведение, тишина и спокойствие угнетали, и Полынов подозревал, что не трогают их сознательно. Впрочем, его это не слишком волновало: если космос чему-нибудь и обучил его, так это умению ждать не расслабляясь. Он беспокоился только за Крис, по она сама угадала опасность раньше, чем он ожидал, да так, как он и предвидеть не мог.
      — Они решили нас взбесить бездельем, кажется, — выпалила она после того, как они битый час впустую обсуждали шансы на спасение, уже начиная повторяться. — И я чувствую… Не хочу больше слышать о пиратах. Их нет. Надо придумать, как сделать, чтобы я и вы о них забыли. Вот.
      Она вдруг нахмурилась. Полынов уже привык к мгновенной смене выражения ее лица, к быстрым поворотам ее настроения, но сейчас на него в упор смотрела незнакомая дикарка, испуганная неожиданной мыслью.
      — Конечно… — с трудом проговорила она, — я слышала, самое простое, когда мы… когда нас… Ну, чтобы я обняла вас! Не могу… Ну, понимаете… без… без всего… Дура же, знаю, завтра и этого может не быть, многие и просто так это делают, подруги надо мной смеялись еще там, на Земле, но… но…
      — Глупышка, — тихо сказал Полынов, поняв, — глупышка… — Ему захотелось погладить девушку, как гладят плачущего ребенка, но он боялся встать, чтобы не спугнуть ее. — Выброс из головы эту муть. Никогда нельзя делать того, чего не хочешь, никогда, даже если это кажется нужным, даже когда обстоятельства берут за горло, даже если убедишь себя… Скверно получается. А мы еще будем жить долго, назло всему. Я знаю. У меня так было, когда…
      И он внезапно для себя стал рассказывать то, что он не рассказывал никому; то, как было с ним однажды, когда двое ждали неизбежной, казалось, смерти, а он был молод; то, что он потом вспоминал со стыдом, хотя никто ни в чем не смог бы его обвинить, даже если бы желал. Никто, кроме совести. Крис слушала внимательно, освобожденно, кивая головой:
      "Понимаю, понимаю…" Потом облегченно сказала:
      — Я думала, со мной одной такое… Боялась, что ты не поймешь и подумаешь: "Вот дура".
      — Всем кажется, что с ним одним бывает такое, — вздохнул Полынов, успокаиваясь. — Только не все поступают одинаково. Некоторые берут медь вместо золота из страха, что золота не будет. А потом бывает поздно. И я успел частичку себя разменять вот так… Знаешь, Крис, — вырвалось у него, — когда я в твои годы читал великих писателей, по-настоящему великих, изображенные ими страдания души иногда ужасали меня, иногда вызывали недоумение, иногда забавляли. Но я не чувствовал своей близости к ним. Мучается Гамлет. Интересно, но какое отношение это имеет ко мне? Ведь это было давно и с другими, сейчас не те времена, да и я не Гамлет. Я так думал чистосердечно, и знаешь, это ощущение моей отрешенности от душевных мук других приподнимало меня. Я сверху вниз смотрел на всех этих гамлетов, дон-кихотов, Карамазовых. Не знаю, чего здесь было больше: инстинкта, оберегающего от потрясений, нравственной слепоты или желания быть неуязвимым. Ты понимаешь?
      — Кажется.
      Крис задумалась, рассеянно теребя прядь волос.
      — Нет, не совсем. Не хочу, чтобы жизнь была такой, как в этих книгах. Так переживать — это жутко!
      — Не более жутко, чем наше положение.
      — Но ведь мы не страдаем так… ну, как у Достоевского.
      — Может быть, потому что мы проще, примитивней, железобетонной, чем у Достоевского? Или цельней?
      — Не знаю… Все это так сложно и трудно. Я бы не могла так. Читая Достоевского, я радуюсь, что это не со мной. Я эгоистка?
      — Нет, пожалуй, здесь не то.
      — А что же?
      — Я и сам себя спрашиваю: что же? Я вот почти уверен, что предводитель наших пиратов читал больших писателей. А он подлец и убийца. И он не человек, потому что он не видит себя в других.
      — Может, он отнесся к литературе как к вымыслу?
      — Возможно, что для многих это спасительная мысль. Что не литература следует за жизнью, а жизнь за литературой. Так проще и уютней. Надо лишь запретить, уничтожить, сжечь вредные книги, и жизнь тотчас станет простой, ясной…
      — И бесчеловечной.
      — И бесчеловечной. Но первопричина не в этом, а в общем строе воспитания. В том, какая связь объединяет людей. В классовых отношениях, это основа.
      — Классовые отношения? Это я понимаю плохо. Есть хорошие люди, есть плохие. Дураки и умные.
      Люди с совестью и без. Богатые и бедные? Чем богатые — сердцем, умом, деньгами? Это важно.
      — Конечно, важно. Но пока есть хозяева, есть рабы, верно? Пока один может приказать другому: "Думай так, а не иначе, поступай так, как я хочу", рабская психология неистребима, так?
      — Я не люблю догм, а у вас все разложено по полочкам: это правильно, это неправильно, это хозяин, это раб, это уничтожить, а то пусть живет…
      — Крис, я забыл, что в ваших колледжах проходят курс «коммунизма».
      — Как ты можешь думать, что я верю всяким глупостям! — Глаза Крис яростно сверкнули. — Это я сама так считаю! Один человек не равен другому, нет этого в жизни, нет, и полочек тоже нет, и хватит об этом, весь мир на этом помешался! Слышать не хочу!
      "Да, — подумал Полынов, — самое трудное, чтобы тебя понимали правильно. Когда человек слышит только самого себя, тут и появляются полочки, ящички, этикетки. Как в аптеке: здесь яд, здесь лекарство… Нет, в аптеке знают, что всякое лекарство — это яд и яд — лекарство, все зависит от того, как, чем и в каких дозах пользоваться. А вот он сказал очевидную вещь, истину, и в ответ возмущение, восстание души, столь созвучной ему, казалось бы. Плохой он психолог, все мы никудышные психологи, нам учиться и учиться, а мы вместо этого торопимся учить. Потому что некогда, потому что надо спешить, потому что другие учителя не ждут, — выходи на бой какой ты есть, ничего другого не остается. И, сомневаясь в своих силах, борись, будто сомнения тебе чужды, иначе все увидят твою слабость и тогда — конец".
      — Ежик, спрячь иголки, — просительно сказал Полынов.
      Крис фыркнула, улыбнулась, опять фыркнула и теперь уже рассмеялась.
      — Я говорила, что у меня скверный характер, — в ее голосе слышалась гордость. — Но я больше не буду ежиком, буду пай-девочкой. Расскажи о себе.
      Она подперла подбородок кулачком.
      "Не хочу ее воспитывать, — сказал себе Полынов. — Хочу смотреть, как она жмурится и смеется, как она лежит, как молодо каждое ее движение, как непосредственно и красиво все, что она делает. Ведь больше в жизни у меня скорей всего ничего хорошего не будет. Вообще ничего не будет. Совсем".
      Лежа на спине и закрыв глаза, Полынов стал вслух вспоминать. Он снова видел злополучный марсианский песчаный прибой, его обжигали пламенеющие ураганы Венеры, фантомы Меркурия опять плясали за стеклом вездехода, он снова тонул в ужасном болоте Терра Крочи. Он сам удивлялся тому, что пережил, это казалось невероятным, он много раз должен был погибнуть и вот же цел, как ни странно.
      Он приоткрыл глаза, искоса взглянул на Крис. Она слушала, как дети слушают сказку, — приоткрыв рот, и трудно было поверить, что недавно она спорила о вещах, от которых у стольких мудрецов болит голова. Полынов почувствовал, как к нему возвращается уверенность.
      Дни заключения тянулись долго, но пролетели они быстро. И когда вошедший охранник, не тратя слов, кивнул Полынову на дверь, обоим показалось, что они ничего не успели сказать друг другу. Оба вздрогнули от неожиданности, хотя ожидали этого каждую минуту.
      Крис вскочила босиком, ткнулась лбом ему в грудь, порывисто обняла, неумело мазнула губами по щеке.
      — Ты вернешься, — глухо сказала она. — Вернешься.
      Полынов притянул ее за плечи.
      — Хорошо.
      Охранник цинично захохотал.
      Полынов шел, подняв голову, по коридору, пустому, как и салон, который они миновали. Там больше не гремела музыка, тени танцующих не скользили в зеркалах. Там, среди небрежно сдвинутых стульев, поселилось молчание. С прилавка бара исчезли бутылки; полки — как вымело, лишь яркая этикетка от ликера подрагивала на голой доске в токе воздуха, словно пытающаяся взлететь бабочка. Чавкающий звук магнитных присосок замирал при каждом шаге встревоженным шепотом.
      — Налево, — даже охранник командовал вполголоса.
      Полынов свернул к рубке. Из нее вышел какой-то человек.
      — Бергер! — Полынов узнал пилота. Тот споткнулся. Полынов видел, как покраснела его шея.
      — Бергер!
      — Но-но, не ведено, — лениво сказал охранник, но Полынов уже поравнялся с Бергером.
      Пилот отвел взгляд и торопливо зашептал:
      — Тактика требует… Соглашайтесь, соглашайтесь… Они настроены решительно, но объективно… Мы должны держаться вместе.
      Он ускорил шаг, втянув голову в плечи. Это было так непохоже на прямолинейного швейцарца, что Полынов приостановился.
      Толчок в спину заставил его очнуться.
      Как и тогда, на двери рубки горела рубиновая надпись: "Посторонним вход воспрещен". Полынов переступил порог.
      Как и в тот раз, в рубке было полутемно, тлели лишь фосфоресцирующие шкалы приборов. Мощность обзорного экрана была доведена до предела, и в рубку заглядывали тысячи немигающих звезд, собранные посредине в искрящийся жгут Млечного Пути.
      Кресло первого пилота повернулось, и Полынов увидел Гюисманса. Звездный свет освещал длинный костлявый лоб, тонкий нос, запавшие щеки, оставляя в темноте провалы глазниц. Второе кресло пустовало, но на сиденье не успел стереться отпечаток чьего-то грузного тела. "Неужели Бергер?" — подумал Полынов.
      В углу слабо шевельнулась фигура в черном, блеснуло дуло лайтинга.
      — Садитесь, Полынов. Утешились наконец? — В вопросе таилась насмешка.
      Полынов сел, бегло покосившись на пульт управления. Ручка экстренного торможения слишком далеко — рывком не дотянуться. Да и глупо: двенадцать «же» не смертельны, а вот выстрел в спину…
      — В ваших планах, — Полынов твердо решил завладеть инициативой, — есть одна неувязка, опасная для меня… и для вас.
      — Любопытно, любопытно, — с иронией сказал Гюисманс. Его глаза блеснули из темноты провалов. — Просветите.
      — Рано или поздно вам придется вернуться на Землю, потому что в космосе награбленные богатства вам ни к чему. Так?
      — Допустим.
      — И тогда вы будете вынуждены кое-кого из своей шайки ликвидировать. Может быть, его, — он кивнул в сторону забившегося в угол стража.
      — Это почему?
      — Вам непонятно? Удивительно. Кто-нибудь, обязательно проболтается о ваших похождениях. И тогда вам крышка. Вам придется убрать ненадежных, чтобы этого не случилось. Меня уж во всяком случае. А может, и вас уберут, ведь свалки вам не избежать.
      Полынов испытующе посмотрел на Гюисманса, ожидая его реакции.
      — Вполне логично, — Гюисманс утвердительно наклонил голову и обхватил руками колено. — Но вы не учли одного обстоятельства, которое сводит на нет ваши безупречные построения.
      — Какого? — вопрос прозвучал беззаботно.
      — Об этом мы поговорим, если вы скажете «да». Полынов встревожился — удар не достиг цели. Но почему? Притворство? Нет. Полынов готов был поклясться, что нет.
      — Пусть так, — сказал Полынов. — Но уж коли вы предлагаете мне сделку, я вправе выставить свои условия.
      — Забавно. Я обещал вам жизнь, чего еще вам надо?
      — Во-первых, мне нужна гарантия безопасности всех пассажиров и всех членов экипажа. Во-вторых, карты на стол!
      Гюисманс язвительно засмеялся, дрыгнул ногой.
      — Да вы юморист, Полынов! Вы абстрактный гуманист! Безопасность своих противников, ха-ха… Ведь сенаторша, троечка миллионеров и прочая шваль враждебны вам, коммунисту, разве не так?
      — Это мое дело. Вы принимаете условия?
      — Не смешите меня. Право, я уже достаточно повеселился. Вот что. Я реалист. Карты на стол? Что ж, возможно, это зависит от вас. Пассажиры вас не касаются, запомните. Единственное, что я могу вам обещать — это безопасность одной симпатичной девочки. Вы понимаете?
      Полынов вздрогнул. Вот оно. Ловушка. Видимо, он им здорово нужен. И Крис Крис! — заложница.
      — Давайте все поставим на свои места. — Гюисманс наклонился к нему, стараясь разглядеть выражение его лица. — Должен предупредить, что эта девочка — она мила, не правда ли? — законная добыча Большеголового. Такова плата за его участие в наших делах. А у Большеголового дурацкая привычка любить девушек, мучая их. Он сноб и растягивает это удовольствие. Закон на Земле почему-то не раз уже придирался к нему за эту невинную слабость. Так что поймите, речь идет не об одной вашей жизни, а о двух. И даже кое о чем большем, чем жизнь. Такое условие вас устраивает?
      У Полынова перехватило дыхание. Гюисманс самодовольно улыбался. Полынов отчаянным усилием подавил желание сдавить эту тонкую жилистую шею.
      — Требуется нашатырный спирт? — промурлыкал Гюисманс.
      "Отвести взгляд, иначе не выдержу. Звезды. Тысячи родных и близких звезд, вечная природа — какую гадость ты рождаешь! Расслабиться. Побольше отчаяния. Пусть думает, что раздавил меня".
      — Хорошо… Я принимаю… я вынужден…
      — Согласны быть у нас врачом? — быстро спросил Гюисманс.
      — Да.
      — А может, и от убеждений заодно отречетесь, а? Ну, ну, я пошутил. Гюисманс замахал руками, поняв по выражению лица Полынова, что переиграл. Все и так славно устроилось. Коньячку по такому случаю, как?
      — Нет.
      — Тогда партию в шахматы, как встарь?
      — Согласен.
      — Отлично!
      Гюисманс щелкнул пальцами. Охранник исчез. Гюисманс отодвинулся от Полынова, положил руку в карман, напрягся.
      — Зря, — сказал Полынов. — Не буду я вас душить, если вы сдержите слово.
      — Мое слово — закон, и не мне вас бояться, — надменно сказал Гюисманс, но руки из кармана не вынул.
      Принесли шахматы, и они сели играть. Полынов рассеянно двигал фигуры, зевнул ферзя и проиграл, что еще больше улучшило настроение Гюисманса.
      — Да, кстати, — сказал он напоследок. — Видите? Он извлек из кармана маленькую коробочку и потряс ею.
      — Вы догадываетесь — это магнитофон. После соответствующего препаривания наш разговор попадет в общую катушку информации. Единственную, которую сможет получить человечество в случае нашей неудачи. Если вы помните, некоторые места нашего разговора просто великолепны. Например: "Согласны быть у нас врачом?" «Да». — "Тогда партию в шахматы, как встарь?" — «Согласен». Я с вами совершенно откровенен и прошу вас о том же.
      Когда Полынов вернулся в каюту, Крис бросилась к нему, подпрыгнув, повисла на шее, плача и бормоча:
      — Цел, цел…
      "А поймет ли она мой поступок?" — со страхом спросил он себя, уклоняясь от шквала обрушившейся на него радости.

4. База пиратов.

      Он рассказал все без утайки, умолчав лишь о Большеголовом и о ее собственном незримом участии в торге. Она слушала, сдвинув брови, уперев свой маленький упрямый подбородок на сцепленные пальцы, и он ничего не мог прочесть в ее взгляде — ни укора, ни одобрения. Одно лишь доверчивое внимание. Но его постепенно сменяло отчуждение.
      Полынов даже застонал. "Бог мой, если бы ты была мужчиной, я бы знал все твои мысли наперед. Но такой вот ребенок — загадка…"
      Он хотел удержаться от оправдания и не смог.
      — В истории моей родины, я читал, был однажды такой случай, — Полынов старался не смотреть на Крис. — Тогда на Русь навалилась мощная и беспощадная сила — татары. Они подмяли все и всех. А потом хан вызвал к себе одновременно двух князей. Перед аудиенцией, от которой зависело многое, оба должны были пройти мимо очистительных костров. Это не было издевательством, нарочно придуманным для унижения князей. Просто ритуальный обряд. Первый князь прошел через огонь. Второй отказался, и ему отрубили голову. Людская память не запомнила его имени. А того, который прошел сквозь огонь и выторговал у хана сносный мир, знают и теперь. Это Александр Невский, победитель шведов, немецких рыцарей, наш национальный герой. Он поступил…
      — Как благоразумный человек, я понимаю, — перебила Крис. — А если бы его уступка оказалась ни к чему, кем бы он стал тогда?
      — Со стороны легко судить, — Полынов отвел взгляд, — очень.
      Он прошел, не глядя на Крис, в ванную, несколько секунд тупо разглядывал в зеркале свое лицо. "Да, надо умыться, — сказал он себе, — полегчает". Он с отвращением посмотрел на себя в зеркале. Кричи от бессилия, кричи, нашел где искать самооправдания — у бескомпромиссной юности. Тряпка. Он-то думал, что его сила всегда с ним! Оказывается, львиную часть ее он брал взаймы у других. Неужели сам по себе он так мало стоит, когда рядом нет друзей? Хороший урок, справедливый урок.
      В зеркале Полынов заметил Крис. Девушка подошла беззвучно. Полынов заставил себя улыбнуться так, как нужно. Мужественная, уверенная улыбка старшего, знающего, как и что делать. Спокойная, ободряющая улыбка.
      — Не надо! — вдруг сказала Крис. — Я… Я не хотела… не хотела обидеть… Она потупилась.
      — Ну что ты, — беспечно сказал Полынов.
      — Я только подумала… — Она вскинула голову и с вызовом посмотрела на Полынова. — Я подумала, что у нас больше нет выбора, что мы должны победить! Вот…
      Полынов хотел что-то сказать, но вовремя понял, что говорить ничего не нужно. Он протянул руку, и Крис доверчиво вложила в нее свою.
      Заключение продолжалось. Никто не беспокоил Полынова ни как пленника, ни как врача, только приносившие еду охранники сделались разговорчивей.
      Чаще всего появлялись двое, подобранные словно по контрасту. Сначала, загораживая собой дверной проем, входил беловолосый, белозубый англосакс; наметанным взглядом наглых серых глаз он обшаривал каюту и лишь тогда пропускал нагруженного судками низкорослого человека с лицом смуглым, как обожженная глина, и столь же бесстрастным. Сомкнувшиеся густые брови придавали ему мрачный вид. Пока он складывал на стол тарелки и судки, Грегори — так звали белого гиганта — стоял у входа, почти подпирая головой потолок. Широко расставив ноги, он небрежно поигрывал лайтингом, словно невзначай наводя дуло то на Полынова, то на Крис. На суетящегося смуглолицего Амина он поглядывал с нескрываемым презрением, а однажды, когда тот уронил вилку и наклонился, лениво наподдал ему ногой под зад, так что тот въехал под стол. Это несказанно развеселило Грегори, но, по-видимому, совсем не тронуло жертву.
      Полынов пользовался любым случаем, чтобы разговорить эту странную пару. В отношении Амина успех был невелик. Казалось, ничто не заботило, не волновало этого неграмотного, забитого крестьянина, словно вырванного из средневековья и волшебством перенесенного на ультрасовременный космический лайнер. Ничто, кроме беспрекословного и точного исполнения полученного приказа.
      Мир Грегори был куда шире. Похохатывая, тот с удовольствием вспоминал неоколониальные войны, в которых участвовал, бесчисленные кабачки, в которых пил, жрал и любил. Единственное, что его восхищало на свете, это он сам. Он гордился своими мускулами, своими похождениями, своим бесстрашием и своей жестокостью так, что Крис кипела от возмущения. Она никак не могла понять, почему Полынов с охотой слушает всю эту мерзость.
      — Это же профессиональный интерес, — отшучивался он. — Любопытный экземпляр человека разумного, разве не так?
      — Просто бандит.
      — Второй, Амин, тоже бандит. Однако какая разница! И какое сходство!
      — Не верю, что Амин тоже бандит. Он такой несчастный!
      — Если ему прикажут задушить ребенка, он это сделает, твой несчастненький.
      — Не верю.
      — Хотел бы я ошибиться… Ты права, сам он этого не сделает. Как не сделает автомат, пока в него не вложена программа.
      — Он человек, а не автомат.
      — Человек, который равнодушен к издевательствам, уже не человек.
      — Мне противны твои расспросы этих… Мне неприятно, как ты говоришь о человеке, словно это машина…
      — Нет, Крис, тебе противно, что я при тебе лезу в дерьмо. Но я буду делать это. Я буду стараться, чтобы Грегори со смаком рассказывал мне, как он жег деревушки, а вместе с ними стариков и женщин, Я буду вслушиваться в молчание Амина, которое пугает меня не меньше, чем откровенности Грегори. Так надо.
      — Тогда позволь мне затыкать на это время уши.
      Но Крис была не способна долго злиться, и утраченное на время понимание возвращалось к ним вновь, и это помогало им держаться все дни, пока длилось заключение и одиночество, не теряя самообладания, не поддаваясь бесцельным мыслям в часы, когда со всех сторон подступала тишина, изредка прерываемая звуком близящихся шагов.
      Наконец корабль стал тормозить. Плавные толчки наваливались попеременно со всех сторон, звездолет бросало, и это длилось часа три. Потом рев двигателей смолк. Полынов подкинул пепельницу; она, однако, не повисла в воздухе, а медленно опустилась на стол.
      Полынов и Крис обменялись взглядами. Оба подумали об одном и том же: чем их встретит пиратское гнездо?
      Они ждали, прислушиваясь к шуму, топоту, невнятным голосам, наполнившим корабль. О них словно забыли. Лишь когда все стихло, в каюту просунулась бычья голова Грегори.
      — Выходи.
      — Как называется астероид? — Полынов встал.
      — Рай господа бога, — охранник мрачно выругался.
      Полынов еще надеялся мельком увидеть хоть кого-нибудь из пассажиров. Но нет: их вели по пустому кораблю. В шлюзовой, сопровождаемые Грегори и Амином, они натянули скафандры. Охранники тоже оделись. Улучив момент, когда Грегори защелкнул шлем, Полынов быстро спросил Амина:
      — Остальные?
      — Аллах хранит всех, — почти не разжимая губ, отозвался Амин.
      Створки шлюза неторопливо разошлись. Такого не видел даже Полынов: в звездной бездне двигались три маленькие луны, похожие на осколки разбитого зеркала. Прямо за люком лежала черная громада астероида, очерченная зубчатым венчиком пылающих скал. Огни перепрыгивали с вершины на вершину, словно зажигались каменные свечи. Полынов поспешно опустил светофильтр и отвернулся, когда из-за края вынырнул разящий сегмент солнца. Он успел заслонить ладонью глаза Крис. В наушниках загремел хохот Грегори: неопытный Амин забыл опустить светофильтр и теперь корчился от рези в глазах.
      Пока они спускались, поверхность астероида, над которой взлетало солнце, успела превратиться в хаос слепящих и черных плоскостей, линий, ломаных пятен, раскаленных граней, теней провалов. Но у Полынова был тренированный глаз: в кажущейся бесформенности пейзажа он с удивлением обнаружил признаки каких-то циклопических сооружений, явно построенных человеком. Более того, откуда-то вырывались струйки газа; мерцающим шлейфом они окутывали астероид.
      Он хотел пристальней разглядеть эти странные постройки, но спуск по трапу занял секунды, а дальше их повела дорога, загороженная с обеих сторон глыбами, так что он мог видеть лишь серебристые пряди газа, сквозь которые просвечивали щербатые луны.
      Дорога подошла к подножью высокой скалы и нырнула в толщу камня. В своде тотчас вспыхнули лампочки, еле различимые после бешеного сияния солнца. Тоннель, круто уходя вниз, уперся в массивные ворота. Грегори поднял руки.
      — Именем всевышнего!
      Створки ворот ушли в стену.
      "Ну и пароль!" — подумал Полынов.
      Шлюз походил на пещеру, только пол был металлопластиковым. Магнитные подковы ботинок тотчас присосались к нему, и люди снова ощутили некое подобие веса.
      — Метеориты часто падают? — спросил Полынов, стягивая шлем.
      — Хватает, — буркнул Грегори, освобождаясь от скафандра.
      — Тогда вы неразумно поступили, вытащив свое хозяйство на поверхность.
      — Какое хозяйство? А, завод… Это не моя забота.
      — Чья же?
      — Бросьте, док, — Грегори испытующе посмотрел на психолога. — Спирт у вас в аптечке есть? — вдруг без всякого перехода спросил он.
      — Спирт? Не знаю… А что?
      — Я знаю, что есть. Дадите?
      — С разрешения или без?
      — Умный человек, док, не задает таких вопросов. В светлых глазах охранника не было ни тени смущения. Присутствие Амина его нисколько не беспокоило. Но он явно торопился закончить разговор в шлюзе.
      — По рукам или как?
      — Заходите на прием — потолкуем. Грегори энергично замотал головой.
      — Не выйдет там разговора. Договоримся здесь.
      — Почему не выйдет? Охранник загадочно усмехнулся.
      — Сами поймете. Решайтесь, док.
      — Я сказал: потолкуем после.
      Грегори посмотрел на Полынова, как на дурака.
      Отшлюзовавшись, они спустились еще ниже по лестнице, выбитой в скале. На оборудовании подземелья явно экономили. Где только можно, камень оставался неприкрытым, и это придавало помещению сходство с феодальным замком. Если бы не удивительная легкость тела, яркий свет ламп, необычная геометрия ступеней, можно было подумать, что время повернуло вспять и что разыгрывается сцена из эпохи средневековья.
      Полынов рассчитывал многое увидеть по пути, но все двери были закрыты, никто не попадался, база казалась вымершей. Несколько раз они останавливались перед герметичными переборками, рассекавшими коридоры, и всякий раз плиты уходили в сторону или поднимались вверх, как только Грегори, подойдя вплотную к стене, шепотом произносил несколько слов. Тревога Полынова росла. Это не пиратская база. Сооружение такой базы не окупят и десять ограблений. Пиратам ни к чему завод, что бы он там ни выпускал. Сюда вложены безумные деньги, но зачем, зачем?
      Какие зловещие планы крылись за всей этой чертовщиной? Чей преступный замысел породил это гнездо, могущее выдержать ядерный удар, этих бандитов, эту очевидную бессмыслицу с ограблением мирного лайнера и пленением его экипажа?
      Камера, куда их втолкнули, несравненно больше походила на тюрьму, чем каюта-люкс корабля. Два стула из дюралевых трубок, лампы дневного света под потолком, там же решетка кондиционера; матрацы, уложенные прямо на металлопластиковый пол. Стол отсутствовал. Да он и вряд ли уместился бы на таком крохотном пространстве.
      Крис растерянно озиралась. Всю дорогу она держалась за Полынова, явно подавленная новизной космического пейзажа, таинственностью базы, суровостью ее стен.
      — Отсюда будет еще трудней…
      Полынов свирепо посмотрел на нее, и она осеклась. Движением брови он показал на потолок. За решеткой кондиционера что-то слабо поблескивало, и у Полынова не было сомнений, что оттуда за ними наблюдает телеглаз, что спрятанная аппаратура ловит каждый шепот.
      Крис печально улыбнулась, и Полынов понял ее: отныне им придется угадывать мысли друг друга, если они захотят говорить о чем-нибудь серьезном.
      Они сели друг против друга в унылом молчании. У них отняли последнюю свободу. Свободу общения, которой обладали даже узники концлагерей.
      Слабо пискнул электромагнитный засов. Оба вздрогнули.
      — Идемте, док.
      Полынов кивнул Крис. Та еле сдерживала слезы. Грегори провел психолога в конец длинного бетонированного коридора. У поворота они остановились перед дверью под номером одиннадцать.
      — Мне поручено проинструктировать вас, док, — сказал охранник. — Здесь ваше помещение. Дверь сюда открывается при слове «аптека», запомните. Особо ценные лекарства. — Грегори выразительно посмотрел, — в сейфе. Запор настроен на ваш голос, на слово «сезам», ясно? Дверь вашей камеры отпирает фраза "добрый вечер"…
      — Значит, я могу выходить из тюрьмы?
      — Разрешено. Обед с 13.00 до 13.30 в помещении под номером семь. Завтрак там же в…
      — Тоже паролем открывается?
      — Нет. В положенное время войдете беспрепятственно. А сейчас к вам придет…
      Грегори покрутил пальцем возле лба. Не успел Полынов как следует осмотреть свое хозяйство, как послышались шаркающие шаги и порог больницы переступил хмурый, тощий мужчина в мятом лабораторном халате, из нагрудного кармана которого торчала отвертка-тестер. В открывшемся просвете двери Полынов заметил удаляющуюся фигуру Грегори. Охранник громко напевал:
      Далекий свет, далекий свет, далекий свет
      Горящих сел
      И звезд,
      Залей вином, залей вином, залей вином
      Горящий свет
      Далеких сел
      И звезд.
      Вошедший сосредоточенно посмотрел на Полынова, мрачно сказал: "Так!" — но остался стоять, поблескивая стеклами очков. Глаза умницы, полуприкрытые веками, бесцеремонно изучали психолога. На щеках незнакомца темнела траурная щетина, его засаленный галстук и несвежая сорочка были под стать всему облику.
      — Так, — еще раз мрачно произнес он. — Эри-берт, электрик. Главный! Так меня зовут. Ни одна сволочь меня тут не понимает, а вы?
      — Садитесь, — сказал Полынов. — На что жалуетесь?
      Эриберт загадочно усмехнулся.
      — Бессонница, моя бессонница… Одна таблетка — не сплю, думаю. Две таблетки — не сплю, мучаюсь. Три таблетки… Так и до могилы недалеко, верно? Никто моей болезни понять не может, никто…
      — Успокойтесь, я попробую понять. Вы еще будете спать сном младенца.
      — Да? Разве тут уснешь сном младенца? — Больной саркастически скривил губы.
      Он сел, как садятся усталые люди — сгорбившись. Его глаза за стеклами очков теперь не мигали, и это делало взгляд неприятным.
      — Расскажите все по порядку, — попросил Полы-нов, подкатывая диагностирующий аппарат.
      — Нечего рассказывать, нечего. Был-жил умный глупец. Нанялся, прилетел. Бессонница. Вскоре. Некому лечить. Услышал о вас, вот пришел. Надеюсь не веря.
      Его монотонный голос был полон выразительности, и Полынов жадно прислушивался к интонациям; опыт психолога подсказывал, что сидящий перед ним больной непрост и его болезнь — тоже.
      — Раньше в космосе были?
      — Нет.
      — Давно бессонница?
      — Три месяца скоро, а будет — вечность.
      — К прежнему доктору обращались?
      — Нет. Боялся. Хотел сам справиться.
      — Сами виноваты, что запустили.
      — Конечно, сам. Верил, надеялся… Крах. Полынов укрепил на висках и запястьях его рук датчики, покрутил настройку. Результат его весьма заинтересовал.
      — О земле думаете? — мягко спросил он.
      — Земля…
      Уголки губ Эриберта поползли вниз, лицо приняло мечтательное выражение.
      — Земля… На земле — травка… Испортят.
      — Нет, — твердо сказал Полынов.
      — Вы думаете? — Эриберт оживился. — Вы обещаете? Последние дни мне совсем плохо, некоторые думают, что я схожу с ума… Но я — нет, я нормальный, верно? Только бессонница…
      — Только бессонница, — как эхо отозвался Полынов. — Не бойтесь, психика у вас почти в порядке.
      У вас редкое, даже на Земле, заболевание. Но работать вы можете.
      — Я и так работаю. Специалисты тут незаменимы. Вы мне поможете?
      — Конечно. Для этого я здесь и оказался.
      — Спасибо. Лечить-то, лечить как будете?
      — Я же сказал: случай необычный. Не все сразу. Пока я пропишу вам лекарство. Завтра снова покажитесь, мне нужно знать, как оно подействовало.
      — Хочу верить… — Больной впервые посмотрел на Полынова с надеждой. — На травку бы!
      — Надо верить, — жестко сказал Полынов. — Иначе я не гарантирую, что вы увидите травку.
      — Травка… Зеленая травка… Я хочу, хочу… Оживление прошло. Эриберт меланхолично тянул свое. Было похоже, что он бредит.
      — Отставить! — Полынов встал. — Больной должен помогать врачу, а не только врач больному. Возьмите себя в руки.
      Эриберт тоже встал.
      — Не кричите. Я возьму себя в руки. Мне очень плохо. На вас вся надежда. Если только она есть.
      — Есть, не сомневайтесь.
      Но сам Полынов еще не был уверен в этом.
      Он занялся осмотром хозяйства. Выбор лекарств был огромен, аппаратура тоже не оставляла желать лучшего. Это его обнадежило. В ящике стола он нашел магнитозапись своего предшественника, прослушал ее. Все пустяки: болели на базе редко. Одна ножевая рана при драке, вывих челюсти… А это что? "Острое отравление дисунолом"… — услышал он диагноз.
      Дисунол… Дисунол… Он не помнил, чтобы в космосе применяли вещество с таким названием.
      Полынов кинулся к справочнику врача. Любопытно. В справочнике о нем ни слова. Но между страницами заложен листок, в нем перечислялись симптомы отравления дисунолом, меры лечения. Типичная шпаргалка. Нет ли тут где-нибудь химического справочника? Нет.
      А все-таки это название что-то напоминает. Что-то знакомое. Какой-то хорошо известный специальный термин.
      Ну, конечно: дисан.
      Дисан!
      Полынов сел, постарался унять сердцебиение. Полно, он сходит с ума. Кому нужен здесь дисан? Чушь. Скорей всего виновато сходство слов, а производят здесь вовсе не дисан. И вообще, откуда он взял, что дисунол — продукт промежуточной реакции получения дисана? Ведь он не химик. Но что-то ведь производят на этом проклятом заводе! Если дисан — тогда это страшно.
      Он не мог сосредоточиться, мысли разбегались. Удручающие казематы, электронная слежка, трудный разговор с Эрибертом, наконец дисунол… Надо прогуляться, раз уж тюремщики предоставили ему такую возможность.
      Узкий коридор с обоих концов, как и ожидал Полынов, был заблокирован массивными щитами, изолирующими его, а следовательно, и Полынова от остальной базы. Он по-прежнему был пленником, и за каждым его шагом следили (Полынов заметил, что и в больнице и в коридоре находились глазки телеаппаратуры — их даже не постарались скрыть).
      Полынов подумал, что его положение схоже с положением мухи, очутившейся под стеклянным колпаком. К тому же он не знал ни схемы базы, ни числа людей, ее обслуживающих, ни магических паролей, позволяющих передвигаться по ней беспрепятственно. Крис, бесспорно, права: предпринять что-нибудь в таком положении трудно, а по мнению тюремщиков — просто невозможно. Правда, если у них есть такая уверенность, тогда еще не все потеряно.
      Неожиданно он увидел незапертую дверь. Секунду поколебавшись, он ее толкнул. И отшатнулся: из комнаты, вперив в него жуткий взгляд, смотрело кошмарное чудовище.
      Полынов привалился к стене, ожидая появления либо охранников, либо чудовища. Но ничего не произошло: кругом было тихо, как в усыпальнице, лишь мигала, потрескивая, какая-то лампа. Любопытство, более сильное, чем страх, заставило Полынова снова заглянуть в комнату. И он зажал рот, чтобы не расхохотаться.
      Каморка была уставлена восковыми фигурами каких-то чудовищ, порожденных горячечной фантазией, и людей, самых натуральных людей. Неизвестный художник был, несомненно, талантлив, он добился потрясающей силы впечатления. В каждой человеческой фигуре был запечатлен один какой-нибудь образ, словно коллекция была призвана демонстрировать самые высокие и самые низкие проявления характера. Здесь находились Святость и Низость, Любовь и Жестокость, Благородство и Подлость… Была тут и фигура Простого среднего человека: в меру добродушного, в меру благообразного, в меру себе на уме, не в меру оптимистичного и не в меру заурядного. Именно таким изображали Простого среднего человека телевидение, газеты, журналы, радио. Копии были, несомненно, удачными. Даже не одна копия, а три; Простой Белый человек, Желтый человек и Черный человек. Восковой обыватель вне зависимости от своей расовой принадлежности улыбался широкой лучезарной улыбкой.
      Полынову стало жутко, и он не сразу понял почему. Потом он сообразил — ив этом было какое-то колдовство: паноптикум жил. Выражение лиц менялось в зависимости от ракурса, от освещения. Глаза фигур пристально и бездумно смотрели на него. Он даже потрогал фигуры, чтобы убедиться в их искусственном происхождении.
      Психолог не знал, смеяться ли ему, плакать или восхищаться этой гениальной подделкой под человека. Одно было непонятно: кому и зачем нужен такой музей? И случайно ли, что единственная отпертая дверь вела в этот паноптикум.
      — Полынов, время вашего обеда истекает! Поторопитесь, если не хотите остаться голодным!
      Голос прогремел откуда-то сверху. Психолог поморщился. Дурацкие приемы: ошарашить, сбить с толку, запугать. Но они дают эффект, это надо признать.

5. Карты на стол.

      Опустив голову, Полынов понуро побрел в столовую. Игра в «кошки-мышки» продолжалась, и он делал единственно возможный ответный ход. Пусть Гюисманса порадует его растерянность. Пусть все видят, как Полынов плетется к указанной ему конуре.
      На одном из столиков его ждал обед. Никого больше в столовой не было. Она имела еще два выхода, но оба оказались наглухо закрытыми. Главной особенностью столовой был подъемный механизм для пищи. Нечто вроде подноса на шарнирах, опускающегося сверху вниз. Полынов попробовал механизм, отвел «поднос» до отказа вниз, но ничего не произошло. Очевидно, кухня была расположена над столовой, и еду опускали в люк прямо на поднос, с тем чтобы обедающий брал все сам. Весьма примитивная автоматика, но ясно, что она предназначена не для него одного. Видимо, были серьезные причины ограничивать время его обеда; похоже, тюремщики отнюдь не горели желанием дать ему возможность встречаться с кем-нибудь за обедом. Но ведь пациенты могли приходить к нему беспрепятственно, в коридоре рано или поздно он встретится с кем-нибудь из охранников. Значит, здесь бывают заключенные. И все сделано для того, чтобы они не видели друг друга.
      Полынов не ощущал вкуса еды — так были заняты его мысли. Каждый человек в той или иной мере мнит себя центром вселенной. Не надо заблуждаться, не надо. Вряд ли все эти ухищрения направлены против него одного. Это было бы просто не эффективно. Нет, здесь работает продуманная, заранее созданная система воздействия на личность. Если спокойно подумать, можно выделить главные ее особенности. Видимость всесокрушающей силы — обязательно; таинственность, окружающая ее действия, — непременно; кнут и пряник — конечно. Жертву надо запугать, сбить с толку, заставить потерять голову, раздавить — и тотчас бросить ей приманку. Пусть она для начала пойдет на мелкую сделку с совестью. Потом от нее потребуют предательства покрупней. И все, конец: система сработала. Первое, похоже, сделано: он согласился лечить бандитов. И сделано умно. Противник использовал его собственный план борьбы. "Коготок увяз — всей птичке пропасть,". До чего же это не ново! И до чего же верно!
      Теперь стараются, чтобы он взвыл от непонимания, осознал собственное бессилие, запутался в догадках. Скоро ему должны предложить новую сделку с совестью, пострашнее первой. А если он откажется, исчезнет последний шанс на продолжение борьбы, уж об этом позаботятся. А раз нет четкой границы между разумным компромиссом, тактической уловкой и малодушным предательством, его в конце концов подведут и к предательству. Как все дьявольски просто, какая стройная система, безотказно действующая тысячелетиями от фараонов до Гюисманса! Только покровы меняются.
      Но раз эта схема не нова, раз ее изобретатели жили еще при зарождении рабства, должна существовать и схема контрдействий, тоже проверенная тысячелетиями.
      Да, конечно, контрсхема есть. И не одна даже. Есть схема Джордано Бруно. Не предал, не пошел на компромисс, не склонился — и погиб на костре. Но его пример, пронесенный через века, зажигал сердца мужеством в гневом. И царство церкви развалилось в конце концов. Вот именно: в конце концов. У него, Полынова, нет в запасе исторической перспективы, нет толпы, на глазах которой он мог бы взойти на костер. Между прочим, это он уже сделал однажды: там, на корабле, дав отпор Большеголовому. Зажег ли он тогда чье-нибудь сердце?
      Другой путь — путь Галилея, если угодно. Фальшивое отречение, фальшивое смирение — и борьба! Но опять для этого нужно время… Неужто история не знает других схем борьбы? Чушь, конечно, знает.
      Только бы выяснить, какова цель действующей здесь системы. Узнать анатомию базы. Нащупать ее нервное сплетение.
      В углу столовой что-то щелкнуло. Ворвался насмешливый голос Гюисманса.
      — Теперь, когда вы сыты, самое время приятно побеседовать, не так ли? Я честно выполняю условия нашего договора. Обещал информировать — и информирую. Вы не откажетесь зайти?
      — В моем положении смешно было бы отказываться.
      — Хорошо, что вы это поняли. У дверей вас ждет Грегори. Да, учтите, у него есть слабость. Выпивка. Ни под каким видом не давайте ему спирта.
      Динамик умолк.
      "Что ж, — подумал Полынов, — одно из моих предвидений оправдалось".
      Грегори стоял у входа, засунув руки в карман и уныло насвистывая.
      — Скучаете? — небрежно бросил Полынов. Тот пожал плечами.
      — Конечно, скучаете, — заключил Полынов. — Надо будет поговорить с Гюисмансом и устроить вам какое-нибудь развлечение.
      Охранник недоуменно посмотрел на психолога, но промолчал.
      У двери № 13 Грегори наклонился и прошептал пароль. За дверью наверх вела крутая лестница. Грегори пропустил Полынова вперед. Виток за витком — они словно лезли на колокольню.
      Наконец лестница завершилась площадкой, на которую выходила всего одна дверь. Грегори постучал, дверь автоматически распахнулась. Грегори остался на площадке.
      — Входите, входите, дорогой мой.
      Двухслойный стеклянный колпак, заменяющий одну из стен, открывал вид на серебристо-угольный хаос скал, кое-где расчищенных, чтобы дать место циклопическим кубам, замеченным Полыновым при высадке. Сейчас из них не выбивался газ, но перламутровая пелена кое-где стлалась над скалами. Сквозь нее радужно мерцали звезды. Две луны с достоинством вершили свой путь, догоняя друг друга.
      — Не правда ли, красиво?
      Гюисманс, развалясь в кресле, сидел за массивным столом. Слева от него, поблескивая экранами и лакированными головками кнопок, находился пульт. Этот Гюисманс не был похож ни на вкрадчивого патера, ни на свирепого предводителя пиратов. Он лучился самодовольством. Величественным жестом Гюасманс указал Полынову на кресло. Психолог сел.
      — Так вы, я слышал, собираетесь развлекать наших ребят? — с плохо скрытой издевкой начал Гюисманс.
      — Уж если я согласился быть у вас врачом, мой долг — следить за здоровьем людей. А есть признаки неврастении, что в этом космическом логове вполне естественно.
      — А, пустяки! Но я рад, что вы начинаете принимать близко к сердцу заботы… пиратов. Он коротко хохотнул.
      — Человек есть человек, и заботиться о нем надо везде, — сказал Полынов.
      — Это правильно, это правильно… Хорошо, подумайте, чем развлечь ребят. Вообще вы правы: здесь скучновато.
      Гюисманс задумчиво почесал переносицу.
      — Поговорим о деле, — отрывисто сказал он, наклоняясь к Полынову. — Вы, конечно, сообразили, что завод, который вы видите за окном, простым пиратам вроде бы ни к чему. И конечно, ломаете голову над этой загадкой. Не пытайтесь меня разуверить, что это не так; по части психологии я еще дам вам сто очков вперед, могли убедиться.
      — Я и не пытаюсь.
      — Ну и славно. Да… Так слушайте, такого вы нигде не услышите. Бросим с космических холодных высот взгляд на нашу родную, горячо любимую Землю. Что мы видим? Раздоры, противоречия, падение морали, всеобщую неудовлетворенность и беспокойство. Правда, угроза термоядерной войны ослабла…
      — Благодаря нашим, а не вашим усилиям. — Полынову доставило удовольствие перебить эту высокопарную речь. Гюисманс недовольно вскинул брови.
      — Помолчите. Да, сейчас уже мало стран, которые бы не перекрашивались под социализм. Но это ничего не значит. Огонь не потушен, пламя тлеет, противоречия не сняты, над жизнью людей висят угрозы, исходящие из будущего. Тревога, заботы, голод…
      — Неслыханная безработица, вызванная автоматизацией…
      — Я сказал: помолчите! Иначе я ничего не скажу!
      — Извините, я думал, мы беседуем.
      — Беседовать будем после. Здесь говорю я! И я имею на это право, потому что судьба человечества в моих руках! Так вот. Противоречия не сняты, миру, как тысячи, как сотни, как десятки лет назад, нужен спаситель. Даже больше, потому что дьявольская колесница прогресса мчит нас вслепую и чем далее, тем быстрее. Атомная бомба, за ней водородная, ракеты, генетические яды, лазеры, наконец, геофизическое оружие! Где предел? Человек перестает быть самим собой, он в панике, он мечется, и напрасно он ищет спасения у болотных идолов социализма!
      Гюисманс перевел дыхание и снизил голос.
      — Особенно прошу обратить внимание на геофизическое оружие. Земля запелената в слой озона. Стоит ему разорваться, и мощный ультрафиолет Солнца сожжет все живое. И вот появляется пагубное изобретение возомнившей о себе человеческой мысли — дисан! Крошечная ракета, начиненная дисаном, который поглощает озон, как губка воду, и небо расколото над такой страной, как Англия! Дешевое, неуловимое, портативное оружие, доступное даже для Гаити. Именно поэтому оно не применяется. Сжечь вражескую страну — не велика выгода, если тебе отплатят тем же. Вот почему ни одно государство не может извлечь пользы из обладания этим оружием.
      Нп одно государство, заметьте это, Полынов, — государство! А если ракеты с дисаном находятся в руках частных лиц? Смелых, энергичных? Если эти лица пребывают вне Земли, если неизвестно, откуда летят ракеты? А? Вы догадываетесь? Вы, конечно, догадываетесь. Эти люди могут диктовать Земле свою волю. Всей Земле! И безнаказанно!
      Полынову стало жутко. К счастью, Гюисманс ничего не видел и ничего не слышал. Он встал, он потирал руки, его костлявые пальцы, казалось, уже хватали мир за горло.
      — О да, вы поняли, сколь реальна и ужасна наша власть! Диалектика, чистая диалектика. Когда абсолютного оружия скапливается слишком много, оно рано или поздно обращается в разменную монету. И попадает в руки людей, никому не подконтрольных, избавленных от предрассудков и догматической совести. А если эти люди к тому же воодушевлены идеей, если они организованны, умны, бесстрашны, они могут поставить себя над человечеством. И это свершилось! Я, я стою над человечеством!
      — Вы хотите править сожженной Землей, — Полынов надеялся, что его голос не дрожит.
      Гюисманс величественно вскинул голову.
      — Это оружие бог вложил в руки верных сынов своих. Сжечь Землю? Ни в коем случае. Спасти. Придет час — он близок, — мы объявим о своей власти. Люди поймут, что мы не шутим. А тупицам придется показать маленький опыт. Воочию продемонстрировать наше могущество. Но надеюсь, до этого дело не дойдет. Мы не злодеи, мы хотим добра.
      — Если цели добиваются с помощью страха и насилия, то это заведомо гнусная цель.
      — В теории таких идеалистов, как ваш Карл Маркс. Мы используем нашу власть не для террора. Мы установим на Земле консервативный социализм!
      — Как?! — Полынов чуть не упал с кресла.
      — Вы поражены? Прекрасно. Мы твердо рассчитываем, что люди, подобные вам, на первых порах придут точно в такое же замешательство. Однако продолжу анализ. Силой можно добиться всего, силой ничего нельзя удержать. Тут вы правы, права история. Нет, будет по-другому. Человечество само поддержит нас. Само! Слушайте. Первым делом мы потребуем уничтожения оружия. Любого. Всюду. Везде. Осуществим вашу программу, ха-ха… Вы думаете, человечество не возлюбит тех, кто принес ему вечный мир и освобождение от страха? Они возлюбят нас вдвойне еще и потому, что мы скажем: деньги, которые раньше шли на оружие, пойдут на хлеб!
      Вы возразите, что ваши друзья очень быстро найдут способ напасть на нас? Не успеют. Ибо третий наш лозунг: остановить прогресс! Вы потрясены, вы ужасаетесь? Но миллионы простых людей нас поддержат. Ведь для них прогресс это прежде всего ядерное, геофизическое и прочее страшненькое оружие. Это автоматы, лишающие их работы. Этим прогрессом они сыты по горло. Они сами заметьте, сами! — станут уничтожать лаборатории, жечь книги, избивать ученых, потому что втайне они боятся их и ненавидят. А мы снимем запрет страха, мы поможем им организоваться, мы дадим выход их энергии, отчаянию, ненависти. О, пойдут они тем охотней, что их прогресс — всякую там медицину, производство тряпок, телевизоров, автомобилей — мы не тронем. Мы организаторы и вдохновители, только и всего. Мы объединяем желания простых людей, указываем им врага, снимаем с них ответственность. Как великолепно они будут крушить все на своем пути!
      Гюисманс перевел дыхание.
      — Итак, прогресс остановлен, инакомыслящие скованы. Это не тактика, это стратегия. Консерватизм — какое великое слово! В прошлом веке люди без страха смотрели на небо. Это прогресс заселил их бомбардировщиками и ракетами! Раньше люди не дрожали за судьбу человечества, их не мучили кошмары радиоактивных пустынь. Это прогресс ужаснул человечество! Поэтому да здравствует консерватизм! Будем пожинать те плоды, что есть, и не тянуться к новым, ибо недаром сказано в библии, "во много знаний и много горя".
      Социализм? Это слово стало привлекательным, потому что за ним чудится какой-то выход из тупика, Потому что каждый вкладывает в него свою мечту о будущем. Мы используем его. Ведь слово — это обертка, в него можно завернуть что угодно.
      Полынов теперь не прерывал Гюисманса. Он внимательно слушал, надеясь, что тот, завороженный собственной речью, скажет что-нибудь лишнее. К тому, похоже, шло. Щеки Гюисманса пошли красными пятнами, ноздри раздувались, в глазах металось еле сдерживаемое исступление.
      Но внезапно Гюисманс взял себя в руки. Он молча посмотрел на Полынова, потянул со стола коробочку, повертел ее, открыл и бросил в рот конфету.
      — Любопытная философия, правда, не новая, — сказал Полынов, видя, что Гюисманс успокаивается. — Но я не вижу тут позитивной программы. Сжечь, сломать, остановить… Где же благо?
      Гюисманс жевал конфету. Удовлетворенно кивнул.
      — Ваш вопрос доказывает, что полет мысли гения недоступен обычному человеку. Чего хотят простые люди? Спокойствия. Хлеба. Безопасности. Веры во что-нибудь. Перспективы. Вот наша позитивная программа.
      — Вера в бога?
      — Да. Но в бога современного, космического. Вы верно выделили главное. Вера — вот цемент нашей программы. Чем больше изучаешь человека, тем лучше видишь, что вера для него все равно, что дыхание. Не так уж важно во что: отрицание веры тоже становится верой. Религия была отличной штукой, но она устарела. Любой дурак сейчас может сказать: "бога нет" — вот чем она плоха. А у нас бог будет, реальный, зримый, творящий хлеб, спокойствие, безопасность, перспективу.
      — Уж не вы ли?
      — О нет! Конечно, пример Гитлера и ему подобных показывает, что человеку занять место бога в наш просвещенный век не так уж трудно. Но у такого бога есть наряду с достоинством серьезные недостатки. Во-первых, у него есть национальность, а это обстоятельство раздражает другие народы. Во-вторых, он смертей, что и вовсе плохо. В-третьих, такой бог не нов, у людей есть кое-какой опыт, и с этим надо считаться. Наш бог будет лишен всех недостатков. Ибо это космический бог!
      Уперев руки в стол, Гюисманс наклонился к Полынову.
      — Вы не понимаете? Вижу, что нет. Это-то и замечательно. Я не ошибся. На вас можно проверять реакцию того ничтожного меньшинства, которое по логике вещей окажет нам наибольшее сопротивление. Так вы не поняли? Отлично. Наш бог — это космические пришельцы!
      "Да он рехнулся", — мелькнула у Полынова спасительная мысль.
      — Ага! — торжествующе вскричал Гюисманс. — Вы настолько потрясены, что думаете, уж не сошел ли я с ума. Нисколько. Это только вы, коммунисты, поете "не бог, не царь и не герой", а люди в глубине души мечтали и мечтают о сильной личности, которая думала бы за них, направляла их, уберегала от необходимости решать самим. Это так! А уж как зовется этот символ — бог, фюрер, космический пришелец, да не все ли равно!
      — Вы думаете, мир поверит такой наивной выдумке? — усмехнулся Полынов. Умных людей немало. И даже обывателя, мещанина, на которого вы делаете ставку, трудно раскачать.
      — Вы плохо изучали общественную психологию. Психологию масс! ("Увы, подумал Полынов, — я ее совсем не изучал".) Назовите мне реальность, которая бы так полно и долго владела людьми, как легенда о Христе, Магомете, Будде. Назовите, и я отрекусь от космического бога.
      — Отрекайтесь, Гюисманс! Ненависть к угнетателям — раз, стремление к свободе — два, искания правды — три… Хватит? Вот реальности, властвовавшие над людьми задолго до появления ваших легенд! Или вам напомнить о нескончаемой цепи восстаний, революций, которые смели рабство, смели феодалов и сметут с лица земли королей угля, стали, нефти, расистов, фанатиков, фашистов?.. Не потому ли вы так спешите, что петух пропел и вам надо проваливаться в небытие? Не спасли костры, не спасли диктаторы, не спасла ложь, не спасла глупость обывателя… Космический бог? Нет, космическая авантюра, последняя, надеюсь, попытка изменить ход истории. Не выйдет. Ставка на шантаж, дикость, испуг перед трудностями века — старо, старо, старо!
      Гюисманс взвился. Видимо, он хотел всего лишь грозно шагнуть к Полынову, но не учел слабой силы тяжести. И как воздушный шарик воспарил к потолку.
      Полынов едва удержался от смеха. Тонконогий кандидат в диктаторы испуганно барахтался над столом, пытаясь ускорить падение. Крыльями птицы бились полы черного пиджака.
      Наконец Гюисманс утвердился в кресле. Он тяжело дышал.
      — Не понимаю, — сказал он, избегая взгляда психолога, — как вы упустили такую возможность разделаться со мной…
      — Не в вас дело, — брезгливо бросил Полынов. — Дело в тех, кто стоит за вами.
      — Так вы ошиблись, — к Гюисмансу возвращалось самообладание. Он вытащил новую конфету и сжевал ее, косясь на Полынова. — Но оставим это, мы слишком горячимся. Я ждал вашей критики, она мне нужна: противоречие отлично концентрирует энергию мысли. Кройте дальше. Только без общих слов, пожалуйста. Здесь нет толп рабочих, мы одни. Впрочем, толпа рабочих — это бараны. Всякая толпа — толпа баранов, я изучал. Но ближе к существу. Пока вы привели самое общее возражение, и, черт побери, вы правы. Да, быть может, это последняя ставка. Как видите, я откровенен. Но вы не учли одной малости. Власть мифов все еще сильна, куда сильней власти — как вы любите назвать это эксплуататоров. Мне не нужно, чтобы космический миф господствовал столетия. Хватит нескольких лет. Еще в незапамятные времена некий философ Хань Фэй — мир его праху! — написал ученый трактат, в котором доказывал, что человек в руках высшей власти все равно, что кусок дерева в руках ремесленника. А вскоре император Цинь Ши-хуанди принял этот тезис на вооружение. И кстати, ему удалось остановить прогресс. Темное прошлое, да? Гитлеру не потребовалось столетий для внедрения принципа Хань Фэя в сознание миллионов. А что было у Гитлера? Газеты, кино, микрофоны, гестапо, концлагеря. Кустарщина! В наше время мы располагаем менее грубым и, главное, несравненно более действенным набором. Электронная слежка, детекторы лжи, звуковые пушки, для которых не существует стен, психотропные вещества, операции памяти для несговорчивых, управление психикой с помощью электромагнитных волн наконец. Представляете, какие это открывает возможности? Правительство одной страны уже ставило кое-какие опыты с комплексом всех этих средств. Независимо от нас, между прочим. Результаты потрясающие. И никакого шума в мире! Так-то. Пройдет год, от силы два, и люди всей Земли будут у нас вот где!
      Гюисманс медленно свел пальцы.
      — А люди, — продолжал Гюисманс, — дадут нам такую возможность. Я ведь не расшифровал еще один наш принцип — принцип Перспективы. От имени космических пришельцев мы объявим, что если человечество будет следовать нашим указаниям, то оно построит рай на Земле. Сначала я думал назвать этот рай коммунизмом… Вы шокированы? Да, коммунизмом, поскольку его строительством занято подавляющее большинство населения. Но тогда нас дурно поймут какие-нибудь американцы. Нет, придется объявить о каком-нибудь гармоничном будущем, обществе изобилия, кибернетическом коммунизме. Какой символ вам больше нравится?
      — Почему бы откровенно не назвать вашу Перспективу неофашизмом?
      — Не пойдет: скомпрометированный термин. Так я жду критики, уничтожающей критики, мой друг-враг.
      — Интересно, как вы технически провернете свой фокус с космическими пришельцами?
      — Это несложно. Они, то есть мы, а вернее, они через… К этому мы еще вернемся. Так вот, они объявят, что давно уже следят за земными делами (тут все вспомнят о летающих тарелочках, таинственных исчезновениях, фресках Тассиля и тому подобной белиберде). Они скажут, что их вмешательство стало необходимым. Но они гуманны, очень гуманны. Никаких покушений на существующие политические системы, уклад жизни, идеологию; они не вмешиваются в классовую и национальную борьбу. Они дают один-единственный приказ: разоружиться. Разоружиться, потому что оружие стало смертельно опасным для человечества. Гуманно? Вполне. Абсолютно в духе сказок о высокоразвитых цивилизациях. Свой приказ они подкрепляют угрозой снять озоновый экран (тут будет пролито немало слез о тягчайшей ответственности, о их нежелании применять силу, о их любви к неразумным людям, которая единственно…). Слушатели будут всхлипывать от умиления, гарантирую. Почему озоновое оружие, а не какие-нибудь суперлучи, подобающие высокоразвитой цивилизации? Да в силу все той же гуманности, черт побери! Они не хотят подавлять своим могуществом, они не хотят лишних жертв, поэтому берут чисто земное оружие… Накручено и здесь будет отлично.
      А потом они будут давать только советы. Советы, и ничего больше. Совет временно остановить (хотя мы знаем, что навсегда) прогресс. Совет следовать их советам, чтобы построить рай на Земле…
      — Космический бог в роли анонима. Пустой крючок.
      — Ерунда! Да мы, если потребуется, покажем их по телевидению. И зрители увидят — ха-ха! — электромагнитное облако. Покажем им животных, пейзажики их планеты… А знаете, кто будет говорить от их имени? Думаете, я? База? Ничего подобного. Открыть базу — значит выдать подлог. Нет. От их имени будет говорить… Держитесь крепче. Вы!
      — Я?!
      — Не вы один, конечно. Весь экипаж корабля, который был приглашен пришельцами в гости для выяснения ряда деталей. Все вспомнят необъяснимое исчезновение «Антиноя» (это даже ученых кое в чем убедит). Пришельцы решили ближе познакомиться с представителями человечества, те пришли в восторг от мудрости и гуманности братьев по разуму. И сами — учтите, сами! — убедили их вмешаться в земные делишки. Ну и, разумеется, стали их апостолами. Недурно придумано, а?
      — А если пассажиры не согласятся?
      — Во-первых, среди них были наши люди. Во-вторых, большинство пассажиров уже согласились. В-третьих, у нас есть возможности убедить остальных. В крайнем случае без некоторых мы можем обойтись. Но ваше участие очень, очень желательно. Почему? Да потому, что вы единственный человек оттуда. Есть, правда, еще один коммунист — Бергер. Весьма приличный человек, он быстро воспринимает доводы. Но вы… Ваше имя кое-что значит. Кроме того, нам нужны умные союзники. Но я жажду услышать критику.
      — Что тут критиковать? Ваша затея просто обречена на провал.
      — Любопытно все же узнать почему.
      — По тысяче причин. Вас раскусят. И очень быстро.
      — Пусть. Гитлера тоже раскусили, это ему не помешало.
      — Вы забываете и о таких мелочах, как наши внеземные станции, поселки на других планетах, космический флот. Вас трудно обнаружить, это ваш плюс. Но также трудно обнаружить и тех, кто разыщет вас и уничтожит.
      — Учтено. Не выйдет.
      — Наконец, вы забываете о главном. Вы делаете ставку на испуганного обывателя, на мещанина, на особенности их психологии. Очень несложные особенности. "Лишь та боль — боль, которая моя", "лишь тот вкус верен, который мой", "хорошо то, что хорошо мне", "лишь мои представления о мире правильные", "человек человеку — волк". Но мещанин — это не человечество, это не рабочие, не интеллигенты, не крестьяне, хотя мещане есть среди них всех. Это носители определенной психологии, которую выработали века насилия, бескультурья, подавления в человеке человека. Людей, свободных от этой психологии, на моей родине подавляющее большинство. Уверен, что даже в уцелевших капиталистических странах их число выросло. Так что ваша духовная, так сказать, база со времен Гитлера заметно сузилась.
      Но даже не в этом суть. Эта психология начисто лишена творческих начал. Она опасна лишь в соединении с неподконтрольной властью, с вами, ее родителями, воспитателями, охранителями. А ваше время прошло, вы это прекрасно знаете. Разве то, о чем вы Говорите, это власть? Это шантаж, это отчаяние. Тот, кто послал вас сюда — а вас послали, не делайте изумленных глаз, — мыслил глупо. Пусть-де они, то есть вы, ломают себе шею. Их проигрыш ничем мне не грозит, а удача… Они полагают, что ваша удача спасет их. Не спасет. Нельзя отменить противоречия между теми, у кого в руках палка, и теми, на кого эта палка обрушивается. Тюрьма никогда не побеждала стремления к свободе, тупость не могла загасить творчества, стремление человека быть человеком никогда не мирилось с системой, убивающей человека в человеке. Найдите мне в истории пример долговечной тирании, и я признаю, что не прав. Но вы его не найдете, этого одного-единственного примера. И не думайте, что ваш новый электронно-биологический концлагерь будет крепче прежних. Лучшего идеала, чем тот, который был найден Марксом и Лениным, у человечества не было и нет. И миллионы это поняли, идеал выдержал испытания, отсюда ваш страх, отсюда ваши бесконечные авантюры.
      Кстати, ваша последняя авантюра грозит не только вам. Все тайное рано или поздно становится явным. Вы поняли, что будет, когда человечество узнает о вашем заговоре?
      Гюисманс слушал, надменно улыбаясь. Однако многоопытный софист впервые не бросился в атаку, когда Полынов замолчал.
      — Вы ужасно расстроили меня своими глупостями, — сказал он после недолгого молчания. — Но я, слава богу, отходчив. Так вы отказываетесь сотрудничать с нами?
      "Слишком прямолинейно, — отметил про себя Полынов. — Он торопится".
      — Пока я не говорю ни да, ни нет, — теперь Полынов развалился в кресле, словно его больше ничто не тревожило. — Вы поражены? Не все же вам удивлять меня… Я привык обдумывать свои поступки, сейчас у меня такой возможности нет. Помните два прежних разговора? Взвесив все, я тогда изменил свое принятое в запальчивости решение. Мне и теперь нужно все взвесить, проанализировать ваши доводы, в них много серьезного. Сколько времени вы можете мне дать?
      Гюисманс пригладил жиденькие волосы и задумался. Лучи солнца, перепрыгивая за окном с вершины на вершину, ударили в стеклянный колпак. Стекло густо потемнело. Зажгли дополнительные лампы, их белесый свет убрал тени, усталое лицо Гюисманса побледнело, веки дрогнули. Он мигнул, в который уже раз потянулся к коробке с конфетами, выбрал одну, пососал, сморщился.
      — У вас больной зуб? — вдруг спросил Полынов.
      Гюисманс кивнул. Языком он катал за щекой конфету. Напротив Полынова сидел просто утомленный пожилой человек в патриархальной черной тройке. Обыкновенный, каких на Земле тысячи.
      Докончив жевать конфету, Гюисманс выпрямился, губы его сжались.
      — Много времени я вам не дам. Думайте быстрей. Я хочу, чтобы вы были с нами по доброй воле. А не захотите, все равно станете апостолом космического бога. Но вы уже не будете Полыновым. Нет, подождите. Прошу полюбоваться.
      Гюисманс нажал кнопку. Крайний экран на пульте засветился. Его заполнили ряды остроносых ракет. Их головки самодовольно лоснились, они были очень чистенькие и аккуратные, эти ракеты. Их было много.
      — А как вам нравится это?
      Гюисманс переключил изображение. За сборочным конвейером стояли люди. Кое-кого Полынов узнал: это были пассажиры «Антиноя». Слева стоял Бергер, бесстрашный вольнодумец Бергер. Однообразным движением он вставлял в головки ракет желтые полупрозрачные капсулы.
      — Остальные не лучше, Полынов.
      Полынов окинул взглядом кабинет. Если бы сюда собрались все его друзья, для Гюисманса тут просто не осталось бы места — не надо было бы и рук марать. Но они далеко, они ничего не знают. Они работают, читают, смеются, любят и не подозревают, что им грозит. Мы были слишком беспечными, слишком мало думали о ядовитых поганках, притаившихся в будущем. Слишком увлечены собой и своими заботами.
      — Я подумаю, — сказал он.
      Грегори отконвоировал его обратно. Свет в камере зажегся, едва он переступил порог. Крис в камере не было.

6. Господин и раб.

      Жизнь почему-то не любит однообразия. События или нагнетаются так, что у человека перехватывает дыхание, или вдруг без видимой причины все стихает, время тянется ровно и однообразно.
      Никого, казалось, больше не интересовал Полынов. Он мог выходить из камеры когда ему вздумается, разгуливать, часами сидеть в больнице — для заговорщиков он словно перестал существовать. Но Полынов не заблуждался. Это всего лишь новая уловка. Истерзать человека бездельем, тревожным ожиданием, а потом нанести внезапный удар.
      Девушка исчезла бесследно. Спрятанные в коридоре микрофоны игнорировали его вопросы. Лишний щелчок по самолюбию. Лишнее напоминание о том, что он крепко зажат в когтях. Месть Гюисманса за сопротивление. Пытка тревогой, тревогой за Крис.
      Странный пациент зашел еще раз. Дело шло на лад, но напрасно Полынов ждал его третьего прихода. Электрик не появлялся, и Полынова это встревожило.
      Заглянули еще двое охранников. Они жаловались на мелкие недуги, держались настороженно, и Полынов ничего не смог извлечь из их посещения.
      Никого из пленников он так и не увидел. С теми охранниками, которые попадались Полынову в коридоре, он не смог перемолвиться и словом. Они сразу подбирались, их ручищи непроизвольно тянулись к оружию. Бедняги, они даже взмокали от тягостного недоумения: почему этому типу позволяют разгуливать?
      Вероятно, Гюисманс встревожился бы, узнав, зачем Полынов так тщательно наводит порядок в хозяйстве больницы. Но психолог все время был на виду, он с дотошной тщательностью вытирал пыль, устанавливал пузырьки с лекарствами так, чтобы ничего не нужно было искать, долго проверял настройку аппаратуры короче, вел себя как человек, которому здесь работать и работать. А то, что в его карманах исчезали кое-какие медикаменты, этого наблюдатель не мог заметить, потому что помещение просматривалось с двух точек, и уж Полынов позаботился, чтобы в нужный момент его руки не попадали в поле зрения соглядатая.
      И нужно было быть специалистом, чтобы понять, какой ценностью обладали ампулы с миксоналом, несколько комочков ваты, пузырек с раствором азотнокислого серебра и микроанализатор. Когда все эти предметы очутились у него, Полынов тотчас поставил маленький опыт. Неаккуратно пролив три капли нашатырного спирта, он немного помедлил и прошел в свою камеру. Там, лежа ничком на тюфяке, он украдкой взглянул на анализатор. Показания прибора несказанно его обрадовали: база, как он и ожидал, была оборудована типовой схемой вентиляции и воздухоочистки.
      Полынов нисколько не сомневался, что тюремщики и не подозревают о дьявольских возможностях похищенного им миксонала. Иначе это лекарство находилось бы за семью замками. Но оно лежало открыто, его ничего не стоило взять. Лишнее доказательство общеизвестной истины, что предусмотреть все невозможно. Никому и нигде. Ошибкой всех тюремщиков была недооценка ума и знаний. Иначе, впрочем, и быть не могло. Тюремщики, кем бы они ни были, не задумываются, отчего со времен фараонов грубая, бесчеловечная сила часто побеждала, но еще ни разу не победила. Правда, если бы они это поняли, на свете давно бы не осталось тюремщиков.
      Ликовать, однако, было преждевременно. У Полынова теперь было оружие, но воспользоваться им он не мог. Система переходов, запоров, паролей базы по-прежнему оставалась для него загадкой. Не знал он и того, есть ли у него союзники среди заключенных, готовые на все. А прийти за ним могли в любую минуту. И конечно, Гюисманс не преувеличивал, говоря, что есть способы заставить его стать тем, кем нужно. Последние достижения психотехники были известны Полынову. Правда, после такой операции у человека прежней остается только внешность, но в конце концов им на худой случай мог пригодиться и такой Полынов — со стертой памятью, механическими движениями и улыбкой годовалого младенца. Опытный режиссер у них, разумеется, найдется: уж как-нибудь они разыграют телепостановку с его участием.
      Полынов все же успел продумать, как ему в нужный момент обезвредить электронного соглядатая в больнице так, чтобы это не вызвало подозрений. Но воспользоваться этим своим планом он не успел…
      Войдя однажды в столовую, Полынов уловил слабый запах ландышей. Подавив волнение, он прошелся взад и вперед, пытаясь определить источник запаха. Ему уже не накрывали на стол, он сам снимал тарелки с «подноса». Это было кстати. Он опустил раздатчик, ухватившись за шарниры, и как бы невзначай коснулся паза сочленений. Есть! Палец нашарил втиснутый туда комочек бумаги. Теперь и палец благоухал ландышами — любимыми, как он знал, духами Крис.
      Как ни в чем не бывало он доел обед, хотя каждая минута промедления стоила ему неимоверных усилий. Записку он развернул лишь в больнице. Для этого пришлось вспомнить школьные навыки чтения шпаргалок под перекрестными взглядами учителей.
      "Андрей! — буквы торопливо догоняли друг друга. — Я жива и здорова. Сижу вместе с сенаторшей (помнишь?) и другими дамами. Они уговаривают смириться, а я не хочу, это омерзительно, что нам предлагают. Работаем на заводе, совсем как рабы. От всех требуют участия в операции "космический бог" (ты, конечно, знаешь). Но соглашаются не все, тогда их уводят, и ужас какими они возвращаются. Меня пока не водили, но я боюсь…"
      Дальше шли какие-то непонятные каракули, но Полынов прочел их без труда. Еще там, на корабле, они договорились о шифре, и Полынов научил Крис им пользоваться.
      Записка неистово пахла ландышами, не иначе Крис опрокинула на нее весь флакон. Полынов с сожалением сжег ее на спиртовке. И тут он заметил, что его пальцы дрожат. Он строго посмотрел на них, дрожь унялась. Закралась мысль: как было бы хорошо, если бы миксонал мог распространиться по всем помещениям базы. Если бы он мог убивать. И для него хорошо, и для Крис, и для Земли. Увы, миксонал не мог ни того, ни другого.
      Он слышал, как кто-то вошел, слышал тяжелые шаги, однако головы не повернул.
      — Эй, док, да вы никак грустите? — Грегори плюхнулся на стул, так что тот заскрипел. — Плюньте. Были бы вы, как я, на войне, никогда бы ни о чем не горевали.
      — Чего вы хотите? — устало спросил Полынов.
      — Радости, док, радости. Забыли разговор? Полынов еще не видел охранника таким распоясанным. Он держал руки в карманах, сидел, небрежно вытянув ноги, нагло подмигивал, его прямо-таки распирало самодовольство. Движением бровей Полынов многозначительно показал на гнезда с телевизионной аппаратурой.
      Грегори весело захохотал.
      — У слухачей маленькая техническая неполадка, док! Они ослепли и оглохли. Мы успеем договориться.
      — Вот как… И долго будет длиться неполадка? — Полынов снова был готов к бою.
      — Да уж час повозятся как пить дать. Парням тоже хочется горяченького. Вот они и устроили нам мужской разговор. Вы только подумайте. Бутылка виски на три дня, наш шеф импотент, не иначе. Так будет спирт?
      "Зато ваш шеф понимает, чем грозит пьянство в космосе, — подумал Полынов. — Так тебе хочется всласть напиться… Это дорого обойдется твоему холеному телу".
      — Ладно, — сказал он вслух. — Но бизнес есть бизнес. Задарма ничего не дается.
      — Конечно! Сколько?
      — Мне не нужны деньги. Мне нужны пароли, мне нужно знать расположение помещений, нужно знать, сколько вас.
      Грегори побледнел.
      — Это измена… я…
      Он инстинктивно схватился за пистолет. Полынов широко улыбался.
      — Как вы полагаете, дорогой, зачем мне эти сведения?
      Грегори подобрался, как перед прыжком. Он тупо соображал.
      — Чтобы удрать! — радостно гаркнул он. — Не выйдет.
      Он вскочил и выхватил пистолет.
      — Скажи, Грегори, — Полынов продолжал улыбаться, — может один невооруженный человек удрать с базы? Нет? Ты прекрасно знаешь, что нет. Так зачем, по-твоему, мне эти сведения?
      Охранник не спускал с Полынова глаз. Видно было, каких усилий стоила ему попытка догадаться.
      — А все очень просто, — продолжал Полынов. — При игре лучше всего знать карты противника, так?
      — Еще бы.
      — У меня с твоим шефом своя игра, свой бизнес. Однако он знает мои карты, а я нет. Это мне не нравится. Бизнес есть бизнес.
      — Ага! Это умно. — Грегори снова сел, но пистолета не выпустил. — Но меня это не устраивает. За такие штучки я сам ставил к стенке.
      Вместо ответа Полынов наклонился к сейфу, отпер его и вынул колбу со спиртом. Взболтнул жидкость.
      — Нет, док. — Грегори даже вздохнул. — Не пойдет.
      — Никто не узнает.
      Грегори кивнул. Вдруг его лицо просияло.
      — Отдашь за так! Иначе я расскажу, как ты хотел подкупить меня.
      — И получишь пулю в лоб. За спирт и за… — психолог помедлил, — за маленькую техническую неисправность.
      Грегори угрожающе выпятил челюсть. Это он умел делать, это у него отлично получалось.
      — Грозить задумал, гад…
      Он сжал литые кулаки и шагнул к Полынову.
      — Осторожней, нас подслушивают, — тихо сказал тот.
      На этот раз Грегори сообразил мгновенно. Одним прыжком он долетел до двери и рванул ее. На пороге стоял Амин.
      Взревев, Грегори втащил Амина за шиворот, захлопнул дверь и бросил его на колени.
      — Падаль, падаль… — остервенело дышал Грегори. — Подслушивать… Ну, ты плохо меня знаешь…
      Он пнул Амина. Но тот и не стремился оправдываться: он открыто и с ненавистью смотрел на Грегори. В ответ на удар, который подбросил бы его под потолок, не схватись он за ножку стола, Амин медленно и зло усмехнулся.
      — Я скажу, и тебя… Грегори на секунду окаменел.
      — Так, — сказал он угрожающе. — Так. Испугать думаешь? Я сотнями давил желтомазых, ты пополнишь список.
      Он схватил Амина за руку и резко вывернул ее. Смуглое лицо Амина побледнело, он даже не мог кричать, из горла рвался хрип. Да, Грегори был мастер своего дела.
      — Не сметь! — крикнул Полынов.
      — Не путайся, док, зашибу, — пообещал Грегори. — Ас тобой мы поговорим, Амин. Что, плохо, собака? Будет хуже. Кого кусаешь, падаль желторотая?.. А ну, клянись своим богом, что будешь молчать, ну…
      Амин осел на пол. Его зрачки закатились, слепо белели бельма.
      Грегори чуть отпустил руку.
      — Очухался? Клянись, собака… Амин что-то пробормотал.
      — Не то! — Грегори снова дернул руку. Амин застонал. — Я вашу клятву знаю, говори как нужно…
      Полынов не разобрал, что бормочет жертва. Но Грегори был удовлетворен ее прерывающимся шепотом. Он схватил Амина, словно нашкодившего щенка, поднял и вышвырнул в пустой коридор.
      — Все они такие сволочи, док, — Грегори брезгливо вытер руки о мундир. — А слух у тебя… Он с уважением посмотрел на психолога.
      — Думаешь, не проболтается? — спросил Полынов.
      — Ха! Он же истово верует в своего бога! С деревенщиной приятно иметь дело, надо лишь знать, как с ними обращаться. А уж я-то знаю! Ладно, давай спирт!
      — Пароли.
      — Слушай, не беси меня. Я ведь прикончу тебя раньше, чем ты пикнешь. За попытку к бегству. Соображаешь?
      — Вполне. Амину ты серьезно повредил руку?
      — А что?
      — Пришли его ко мне.
      — Зачем?
      — Вправлю вывих.
      — Тьфу, с тобой о деле…
      — Спирт я тебе дам, если пришлешь.
      — Ого! Сердечный ты человек, как я погляжу… Сентиментальненький. Черт с тобой, давай спирт, пришлю. Вправляй руку мертвецу…
      — Что?
      — Ничего. С доносчиками у меня свой солдатский счет, тебя не касается.
      Когда спирт очутился во фляжке Грегори, тот, дойдя до двери, вдруг обернулся.
      — Слушай, док, я честный человек. Ты дал мне спирт, а я тебе в случае чего дам быструю смерть. Вот и будем квиты.
      — И на том спасибо.
      Дверь закрылась.
      "Вот она, честность палача, — горько усмехнулся Полынов. — А ведь он ушел, гордый своим благородством".
      Грегори выполнил обещание. Не прошло и пятнадцати минут, как Амин очутился перед Полыновым.
      Маленький крестьянин по-прежнему был бесстрастен, будто ничего и не произошло. Он безропотно дал осмотреть руку, не дернулся, не застонал, когда Полынов вправил вывих, и не сказал ни слова благодарности. Он уже хотел встать и уйти, но Полынов остановил его.
      — Вы знаете, что Грегори прикончит вас? Только веки дрогнули.
      — Не верите?
      — Я поклялся.
      — Это не спасет вас.
      На Полынова в упор смотрели темные, равнодушные, как у рыбы, глаза. Полынов растерялся.
      — Вы знаете, зачем вы здесь, на базе?
      — Мне заплатят много денег, и я куплю землю.
      — Зачем?
      — Много земли — много господин.
      От Полынова ускользал последний шанс.
      — Грегори убьет вас за то, что вы подслушали разговор. И у вас не будет земли, — с расстановкой сказал он.
      Молчание.
      "Понимает он или не понимает?" — недоумевал Полынов.
      — Он господин, — вдруг сказал Амин.
      — Но вы же шпионили за ним! Снова молчание.
      — И потом, какой он вам господин, вы оба солдаты.
      — Сильный всегда господин.
      — Я тоже?
      — Ты слабый.
      — А если я окажусь сильнее всех, я тоже стану господином?
      — Да.
      — И если ты станешь сильнее всех?..
      — Да. Господином.
      — Зачем?
      — Так всегда.
      — У нас не так, слышал?
      — Всегда так.
      — А если я сделаю тебя господином над Грегори, над всеми?
      — Ты не сможешь.
      — Если поможешь мне — смогу.
      — Нет.
      — Попробуй.
      — Я тебе не верю, у тебя нет святого.
      — Я верю в человека, это у меня святое.
      — В меня?
      — Пока ты раб — не верю.
      — Я раб? Ты говоришь как Грегори, как все.
      — Ты раб, потому что признаешь над собой господина. Сбрось его — и ты человек. А для Грегори ты всегда раб.
      — Я господин, тогда я твой бог?
      — Человек — это не раб и не господин. Понимаешь?
      — Нет. Ты хочешь убить Грегори, убить всех — понимаю. Бога твоего — не понимаю.
      — Ты хочешь, чтобы я убил Грегори, убил всех?
      — Да, если не меня. Но ты не сможешь. Ты слабый.
      — Вот как… Нет, я сильнее всех! Видишь? Чем беднее ум, жестче навыки, уже кругозор, тем
      легче человек поддается внушению. Полынов встал,
      торжественно коснулся плеча Амина.
      — Ты не можешь шевельнуть руками, — убежденно сказал он. — Не можешь. И не пытайся. Они окаменели.
      Амин дернулся. Он пытался поднять руки; они не повиновались. В его глазах метнулся страх. Бедняга слишком привык находиться под чужим влиянием, сейчас он был беззащитен.
      Полынов вытащил у него пистолет, подкинул на ладони.
      — Это ты видишь?
      Внезапно Амин упал со стула на колени.
      — Ты сильный, ты сильный! — закричал он.
      Сильнее всех: никто Амина еще не делал камнем! Ты убьешь Грегори, спасешь меня, мой господин! Амин знает, что тебе нужно, Амин все скажет…
      — Говори!
      — Амин прав: ты хороший господин. Расколдуй меня, расколдуй, Амин все скажет! Когда Грегори убит, ты спасешь меня, дашь денег, много денег, я куплю землю, куплю сына Грегори, буду ему плевать…
      Минут через десять Полынов знал все.
      Оставшись, наконец, один, он долго не мог успокоиться. Такого он не ожидал. Это превосходило его понимание. Он не подозревал раньше, сколь велика и страшна власть чуда над такими, как Амин. Не знал, как истово веруют они в чудо, как жаждут его, как слепо идут за тем, кто посулит им чудо. Неважно кто, неважно зачем… Их приучили повиноваться силе, безропотно, бездумно, а за чудом им видится огромная, сверхъестественная сила.
      Полынова трясло от омерзения.

7. "Зеленый ад".

      Он ничего не успел предпринять. Цоканье магнитных присосок, шаги, дверь отлетела — перед Полыновым, непреклонный как судьба, стоял Гюисманс. За его спиной маячил охранник.
      — Хватит! — резко, не дав Полынову собраться с мыслями, сказал Гюисманс. Время бесед и размышлений истекло. Да или нет?
      — Уже? — вырвалось у Полынова. — Я не успел… Еще час, два…
      Он лихорадочно соображал. Предательство? Случайность? Разгаданный ход?
      — Странно, нерешительность не в вашем характере, — Гюисманс по-наполеоновски скрестил руки. — Ни секунды! Великий час пробил! Да или нет?
      — Нет!
      Мгновение назад Полынов хотел сказать «да», чтобы выиграть время. Не выдержал, сдали нервы, не справились с ненавистью и омерзением…
      — Жаль. Гюнтер!
      Охранник вытянулся.
      — Взять! В камеру пыток! Девчонка уже там?
      — Так точно!
      — Милейший, — Гюисманс повернулся к Полынову, — вам будет для начала показано редкое зрелище. Вам и ее не жаль?
      Гюисманс не успел увернуться. Но ярость ослепила Полынова, и удар пришелся неточно. Охранник прыгнул на психолога, выламывая руки. Гюисманс, прислонившись к стене, держался за щеку.
      — Если вы думаете… Если вы думаете, что я пристрелю вас… Нет. Я дождусь, когда вы взмолитесь, когда вы будете на коленях ползать… А вы будете" И тогда я полюбуюсь вами. Увести!
      Полынов шел, кипя от ярости. Так сорваться! Он презирал себя.
      Машинально он все же отметил, что не слышит за собой шагов Гюисманса. Он искоса глянул через плечо. В двух метрах сзади, как конвоиру по земному уставу и полагалось, вышагивал охранник с лайтингом наперевес. И больше в коридоре никого. Решение пришло внезапно. Раз этому олуху невдомек разница между Землей и астероидом…
      Когда они проходили мимо комнаты с восковыми фигурами, у Полынова вдруг подвернулась нога. Падая, он что есть силы оттолкнулся от стены. Прежде чем охранник успел сообразить, Полынов, словно ракета, пролетел разделяющее их пространство. Страшный удар ногой в живот бросил охранника на пол. Он истошно взвыл, закатывая глаза. Перевернувшись в воздухе, Полынов перехватил падающий лайтинг. Удар прикладом по голове оборвал вопль охранника.
      Дробя эхом тишину, заголосила сирена: за ними следили, конечно. Полынов метнулся в комнату с восковыми фигурами, полоснул лучом лайтинга по гнезду с телеаппаратурой, прикладом срубил выключатель. Свет потух, в темноте зловеще замерцала морда чудовища.
      Полынов выхватил из кармана ампулы с миксоналом, флакон с солью, вату. Смочил ее, заткнул ноздри.
      Хрустнуло раздавленное стекло ампул. Полынов залег в углу, взяв дверь на прицел. Сердце бешено стучало. Снаружи топали башмаки охранников.
      — Здесь! Сюда! Толчея за дверью.
      — Эй, выходи!
      Полынов не отвечал. Он считал секунды.
      — Выходи добром! Все равно выкурим! Выкурят, сообразил Полынов. Они не такие дураки, чтобы ворваться и поставить себя под выстрел. Швырнут какую-нибудь дрянь. Газовую гранату. Ждут, пока их доставят.
      Полынов на ощупь прокрался к двери, резко толкнул ее, чтобы миксонал быстрей попал в коридор. Отпрянул назад. Снаружи тоже отпрянули. В распахнутую дверь влетел лиловый луч — что-то грохнулось, рассыпалось искрами.
      — Не сметь! — бешено заорал динамик в коридоре. — Идиоты!
      Полынов чуть не расхохотался. Они стреляли в Простого среднего человека. От восковой фигуры остался пар. "И у них шалят нервы", — с удовольствием отметил Полынов.
      Долгая, невыразимо долгая для Полынова минута настороженной тишины.
      И вдруг…
      Коридор будто взорвался.
      — Крылья, крылья, лечу!..
      — Сколько ходов, сколько ходов, прекрасных голубых ходов…
      — Да вы с ума… Уберите змею-ю-ю…
      Полынов перевел дыхание. "Так, господа, вы еще не знаете, что такое миксонал? Сейчас вы узнаете. Дышите, дышите глубже, пусть снятся вам сны наяву, какие вам еще никогда не снились".
      Он встретился взглядом с фосфоресцирующими глазами воскового чудовища. Не помешает. Подхватив под мышку длинное шипастое туловище зверя, он вытолкнул его в коридор и тотчас, навскидку ударил лучом по телеглазу. Одному, второму. С потолка обрушился дождь осколков.
      — А-а-а!..
      Нечеловеческий вопль завибрировал на самой высокой ноте и оборвался.
      Полынов выскочил. Пятеро охранников, шатаясь, тыкались во все стороны, как слепые. Их челюсти отвисли, словно в неоконченном зевке. По подбородкам стекала слюна. Рослый детина пытался вогнать в рот дуло лайтинга. Нечаянно он дернул спуск. Раздался негромкий хлопок. Полынов прикрыл глаза. Что-то теплое брызнуло ему на руки, в лицо. С глухим стуком осело тело. Полынов побежал, поскользнулся, едва удержав равновесие. Дышать мешала заткнутая в ноздри вата.
      Вслед неслось шипящее бормотание.
      — Ш-ш-шарство небесное виш-ш-шу…
      — Я-я-яблоко не убе… х… х…
      — Хде-е-е…
      Плита, запирающая коридор, пошла, повинуясь паролю, вверх. Полынова едва не сшиб бегущий навстречу охранник. В обеих руках тот держал по газовой гранате. Опомниться охранник не успел: Полынов чиркнул ему по горлу ребром ладони.
      Сунув в карман пару гранат, Полынов скатился по скупо освещенной лестнице. Искать, где спрятан телеглаз, уже не было времени. Сзади надрывалась сирена. Теперь все зависело от того, как скоро враги сообразят, что отрава крадется к ним по воздуховодам, как скоро они включат фильтры.
      От лестницы узкий ход шел и налево и направо. Полынов лихорадочно соображал. Он метнулся в одну сторону, в другую и тут увидел колодец. Крутые ступени, сбегающие в колодец, упирались в железную дверь. Прыжок — весом своего тела Полынов распахнул ее.
      В лицо ударил яркий свет. Посреди камеры возвышался стол непонятной конструкции. Над ним с блока свисали веревки. В углу, возле оцинкованного стола, фыркала газовая горелка, на решетке вишнево светились раскаленные прутья. Над жаровней, что-то поправляя, склонился широкозадый, похожий на жабу человек. Рядом, прикованная к стене, стояла Крис.
      Человек стремительно обернулся. На нем был фартук мясника. Полынов выстрелил, прежде чем узнал его. Большеголовый — с его лица не успела сползти глуповатая растерянность — упал, сбив собой жаровню.
      Крис рванулась. Ее рот был раскрыт в беззвучном крике. Полынов что есть силы дернул на себя держащее цепи кольцо. Оно даже не дрогнуло. Полынов растерянно огляделся, схватил со стола какое-то орудие пытки, похожее на клещи — это и оказались клещи, — перекусил у запястий звенья цепи. Девушка упала на колени. Она попыталась встать и не смогла. Полынов рывком поднял ее.
      — Что? — крикнул он, заглядывая в залитое слезами, смеющееся лицо.
      Крис билась в его руках. Церемониться было некогда. Полынов замахнулся, чтобы пощечиной прекратить истерику.
      Но Крис увернулась.
      — Уже… Не надо… Сама!
      Платье у нее на плече было порвано, она попыталась приладить лоскут. Другой рукой, наклонясь, она скользнула под фартук Большеголового, вытащила из кобуры пистолет. Полынов заметил на лице Большеголового две глубокие царапины от ногтей.
      — Скорей, Крис!
      Что-то скрипнуло сзади. Полынов порывисто обернулся; ему показалось, что он опять видит страшный сон: массивная дверь камеры лениво стронулась с места и затворилась.
      — Птички думают улететь… — хихикнуло в углу. Полынов ринулся к двери.
      — Поздно, поздно! — услышал он в динамике знакомый насмешливый голос. Твоя выходка с миксоналом недурна, но я предрекал, что тебя погубит благородство. Ты в ловушке, Полынов, ха-ха… Как ты мог забыть, что двери с электромагнитным запором способны закрываться сами, не пойму. Ну и сиди теперь, жди… Советую рассмотреть повнимательней наши орудия производства.
      Голос смолк.
      Крис медленно повернула к себе дуло пистолета, завороженно уставилась в черный зрачок. Ее лицо заострилось, глаза утонули в темных полукружьях.
      — Спокойно, Крис…
      Полынов отвел дергающийся пистолет, разжал пальцы.
      — Это всегда успеется, — он даже смог ей улыбнуться.
      Подняв лайтинг, он тщательно прицелился и аккуратно, точно гнездо клопов, выжег в углу ячейку подслушивания. Потом достал ватку, смочил ее, протянул Крис.
      — Возьми. Кажется, Гюисманс не заметил одной своей ошибки.
      Он припал на колено, утвердил лайтинг и, как по ниточке, полоснул лучом по стыку двери со стеной. Вспыхнула, лопаясь, краска, багрово засветился ровный шов. Поднялся едкий дым, на пол закапал металл. Полынов, не отпуская курка, быстро водил лучом.
      — Не прожигает! — Крис сжала кулаки.
      — И не надо. Эти запоры не терпят нагрева.
      Дверь дрогнула, издала кряхтящий звук и приотворилась. Полынов отпрыгнул в сторону и увлек за собой Крис. Он ждал выстрелов. Их не было. Над колодцем не торчали дула лайтингов. Откуда-то издали доносились глухой шум, неразборчивые выкрики. Видимо, миксонал успел основательно затронуть базу.
      Полынов взбежал по лестнице. За ним едва поспевала Крис. Он выкрикнул пароль. Но щит стоял как влитой.
      Случилось то, чего Полынов так боялся. Противник успел перекрыть все подступы к жизненно важным узлам базы. Теперь, выйдя из одной мышеловки, они попросту попали в другую — более просторную. Полынов безнадежно посмотрел на индикатор заряда лайтинга. Так и есть: достаточно для боя, но не для взлома перемычек.
      — Ну, Крис, — на него навалилось отчаяние, — здесь нам придется схватиться с бандой в последний раз. Назад, в колодец! Там неплохой окопчик.
      Он все-таки высмотрел, где тут спрятан телеглаз, и по дороге к колодцу уничтожил его, а заодно и плафон. Теперь они могли видеть противника, а он их нет.
      — Неужели все? — вырвалось у Крис, когда они залегли.
      — Да, все. Бери на прицел левый коридор. И успокойся, у тебя дрожит пистолет.
      — Я его возьму обеими руками. Они скоро придут?
      — Не знаю. Вероятно, им сейчас не до нас, управляются с неразберихой. Минут через десять-двадцать, должно быть.
      — Тогда я успею успокоиться.
      — Конечно. Ты молодец. Учти, пистолет реактивный, без отдачи.
      — Учту. Знаешь, о такой смерти я и мечтала.
      — Что-о?
      — В бою, не в постели. Чтобы быстро, не ждать, не думать об этом. Жаль, рано. Не успела пожить.
      — Ах, так… Это всегда бывает слишком рано.
      — Нет. Я хотела любить пока можно. И шестерых детей. Большего мне не надо.
      — У меня все это было. Кроме детей. И многое другое. Этого мало.
      — Может быть. Видишь, рука у меня больше не дрожит.
      — Так и надо.
      Они ждали. Минута проходила за минутой, смутный шум вдали не утихал.
      — Скорей бы, — не выдержала Крис. Она. прижалась плечом к Полынову и торопливо зашептала: — Поцелуй меня, быстро… А то я разревусь.
      Полынов наклонился, поцеловал ее в сухие, растрескавшиеся губы. Она несмело ответила, потом отстранилась, замерла, как мышь. У Полынова заколотилось сердце от нежности.
      Нельзя, остановил он себя. Думай о тенях, которые заполнят сейчас коридор, думай о том, как не попасть к ним в лапы живым. Не надо зря терзаться. Замысел был неплох, им просто не повезло. Ракеты уйдут на Землю. Аккуратные остроносые ракеты.
      Ему показалось, что впереди, наконец, мелькнул чей-то силуэт. Он прицелился. Лайтинг не успел остыть, жгло щеку.
      И вдруг он ослеп. Разом погасли все лампы. Темнота упала, как обвал.
      — Ой!
      — Молчи! — Полынов вскочил. Отчаяния как не бывало. — Наша берет!
      В темноте он нащупал руку Крис, потянул ее за собой.
      — Но что это… Авария?
      — Помощь, помощь, Крис… Осторожно, ступеньки…
      — Я ничего не вижу…
      — Я вижу. Держись… Двери! Нет тока — всюду пройдем…
      Полынов не преувеличивал: опыт работы в космосе научил его ориентироваться там, где это казалось немыслимым. И первый же щит, который они нашарили, легко поддался их дружным усилиям.
      Натыкаясь на выступы, распахнутые двери, сдирая пальцы в кровь, они куда-то спускались, куда-то бежали. То и дело мелькали фонари охранников, одетых в скафандры, хотя действие миксонала должно уже было кончиться. Кто-то кого-то звал, кому-то приказывал: крики, ругань, бред тех, кто успел надышаться отравы, создавали полнейшую неразбериху.
      Полынов и Крис падали, едва к ним приближался луч света; один охранник даже споткнулся о вытянутые ноги Полынова и в сердцах стукнул его прикладом. Охранник истерически взвизгнул, когда навстречу выскочил, ошалело паля из лайтинга, его глотнувший миксонала приятель. Полынов и Крис поспешили отползти. Сумасшедшего быстро прикончили. Полынов, используя сумятицу, швырнул туда газовую гранату. Она лопнула, вызвав новый взрыв ужаса. Из пещерной тьмы, рикошетируя, полетели чьи-то пули.
      Внезапно Полынов уперся во что-то мягкое. Оно дернулось и сказало:
      — Ад зеленый, вовсе не огненный…
      — Да, да, конечно, — согласился Полынов, увертываясь от шарящих пальцев.
      Мечущийся свет фонарей и выстрелы помогали ему отыскивать дорогу. В самом нижнем коридоре было относительно спокойно, и беглецы перевели дыхание.
      — Страхуй меня сзади, Крис, — сказал Поыншов.
      — Где мы?
      — Здесь должен быть вход в цех. Ага, вот он!
      — Осторожно, там надсмотрщики!
      — Ерунда. Но хотел бы я знать…
      Он чуть приотворил дверь. Вырвалась бледная полоска света. Полынов облегченно вздохнул: заводская аварийная сеть, как он и ожидал, была автономной.
      Секунду подождав, чтобы глаза привыкли к свету, он ринулся внутрь.
      Цех был невелик, во всех направлениях, бросая широкие тени, его пересекали трубопроводы. По оси, выстроившись в ряд, стояли какие-то аппараты, похожие на гигантские восьмигранные масленки. Пролет перекрывал прозрачный купол с противометеорньш зонтом. Сквозь него просвечивали радужные звезды.
      В центре, у постамента аппарата, сгрудилась кучка людей. Сейчас в них трудно было признать элегантных пассажиров «Антаноя». Они стояли, закинув руки на затылок, спиной к взявшим их на прицел четырем охранникам. Пятый сидел, положив лайтинг на колени, в стеклянной будке под куполом. Оттуда ему был виден весь цех.
      Полынов выстрелил по будке. Брызнули стекла. Сзади щелкнул пистолет Крис. Она не хвасталась своим умением стрелять: один из надсмотрщиков упал, даже не вскрикнув.
      — Руки вверх! — заорал Полынов, вскакивая на постамент соседней «масленки».
      Если бы охранники не оцепенели от неожиданности, ему бы пришел конец, потому что он не мог бить из лайтинга по врагам: строй заключенных смешался и луч зацепил бы кого-нибудь. Он увидел вскинутое оружие, но в то же мгновение охранник исчез под грудой тел. Остальные прилежно тянули руки вверх. Их тоже окружили, сбили с ног.
      Кто-то, как крыса, метнулся в тень. Полынов не знал, друг или враг, и не стал стрелять. Но Крис, очевидно, знала, ее пистолет снова щелкнул, и человек споткнулся. Мелькнуло перекошенное лицо; Полынов последний раз встретился взглядом с Бергером. Тот упал. "Вот даже как", — успел подумать Полынов.
      Не все заключенные вели себя одинаково. Кое-кто как упал, так и остался лежать, прикрыв голову. Но основное ядро действовало стремительно и организованно. К Полынову подскочил высокий чернявый парень в разодранной форме экипажа «Антиноя».
      — Морис, — он вытянулся, как для рапорта. — Подпольная группа Сопротивления к бою готова! Как в концлагерях…
      Он не удержался и лихо подмигнул. Второй глаз у него заплыл — видимо, ему довелось побывать в камере пыток.
      — Я знаю о вас из записки Крис. — Полынов торопливо пожал протянутую руку. — Ваш план?
      — Мы намечали перекрыть процесс, поднять давление в трубопроводах. Завод взлетит. Ваше мнение?
      — Только атака. Нас здесь прихлопнут, как зайцев.
      — Их много! Может, лучше взорвать?
      — Они уже взорваны, там вы поймете. Атака тремя группами. Вот схема боя…
      — Безоружным?
      — Идти. Брать оружие убитых. Громче кричать. Только не "ура!". Всякую чушь. Больше шума.
      — Не понимаю…
      — Сообразите на месте. Помните: каждый должен постоянно выкрикивать "Зеленый ад!". Так мы будем узнавать своих. Победа близка. Вперед!
      Штурмовые группы заключенных нырнули во мрак, и бой начался — нелепый, отчаянный, странный. То была свалка в кромешной темноте, раздираемой вспышками лайтингов, воплями, лучами фонариков.
      Бой, где враг бил по врагу, а свой терял друзей, где не было ни фронта, ни тыла, где все решали доли секунды, где отчаяние боролось с ловкостью, страх с решимостью. На стороне нападающих были внезапность, не успевшее угаснуть действие миксонала, понимание того, что происходит, точное знание цели. У противника каждый дрался сам за себя, плохо соображая, кто напал, откуда, сколько их. Зато охранники имели богатый опыт стычек, и было их больше… И они куда лучше знали свою базу. Там, где охранники успели собраться в группы и наладить командование, их ответная атака была ужасной. Они косили лучами лайтингов, не разбирая, кто перед ними — свои или чужие.
      У Полынова и Крис уже был опыт странствования вслепую. Избегая схваток, они прокрались наверх, к энергоотсеку. Полынов отчаянно торопился, прекрасно понимая, что, если на базу будет дан свет, заключенных сомнут в два счета.
      Он осторожно выглянул из-за угла. Внутри отсека шарили два луча фонариков, выхватывая то бетонные плоскости стен, то мраморную белизну распределительного щита, то развороченные внутренности диспетчерского пульта. Беззвучно, нервно шла какая-то спешная работа, поблескивали инструменты, огромные тени прыгали за плечами склонившихся над пультом людей.
      Крис неосторожно зацепила что-то локтем. Фонари словно задуло. Ярчайшая вспышка ослепила Полынова, кинжальный луч опалил волосы, но Крис успела выстрелить в третьего притаившегося охранника, в плюнувший огнем глаз — и он потух.
      Грохот, визг бетонных осколков в долю секунды сменила тишина, нарушаемая лишь отзвуками далекого боя. Потерявшие друг друга из виду противники замерли. Лайтинги на ощупь искали в темноте прицела. Каждый сдерживал дыхание, сознавая, что первый же шорох станет последним.
      Вдруг что-то звякнуло над головой Полынова. Инстинктивно он вскинул лайтинг, и тотчас шум за пультом выдал уловку противника. Он швырнул инструмент, чтобы на мгновение отвлечь внимание и скрыться. Полынов торопливо нажал спуск. Слишком поздно: луч багровым фонтанчиком отразился от захлопывающейся двери. Враги бежали, оставив противнику поле боя.
      Полынов включил еще по пути отобранный у мертвого охранника фонарик, привалил ко второй двери стол.
      — Постереги вход, Крис!
      Он наклонился над пультом. Аппаратура была разрушена толково. Виновник аварии не просто повредил трансферы блока управления энергосистемой; он умудрился подключить к ним такое напряжение, что они спеклись в сплошную зеленоватую массу, приварились к керамическим панелям. Их нельзя было вынуть и заменить, сначала требовалось выбить образовавшийся монолит, отскоблить и привести в порядок контакты. Этим и занимались застигнутые врасплох охранники. Рядом, на пульте, лежали запасные трансферы.
      Полынов перевел круг света на автономный блок аварийного освещения. Умелая рука поработала и тут, но то ли человеку помешали, то ли у него был свой умысел — здесь трансферы были лишь разбиты, а проводка оборвана и перепутана. Блок уже почти восстановили. Полынов и Крис появились вовремя. Еще минут десять, и повсюду вспыхнули бы аварийные лампы.
      Закрепляя в ячейках монокристаллы трансфер, Полынов жадно прислушивался к замирающим звукам боя. Изредка доносились выкрики "Зеленый ад!". Но кто побеждал? Если свои — надо включать свет. Если враги… Понять, на чьей стороне победа, не было никакой возможности.
      — Вот что, Крис…
      Полынов перевел свет фонарика. Девушка стояла, прислонившись к косяку, обеими руками поддерживая выставленный вперед пистолет. На ее правом плече расползлось темное пятно.
      — Ранена?!
      — Пустяк… Царапнуло…
      Он быстро осмотрел плечо и облегченно вздохнул. Ничего опасного. Но крови вышло много, и Полынова удивило, как она еще держится после ранения и стольких испытаний. Он отодрал рукав своей рубашки и туго перетянул плечо. То, что предстояло теперь сделать, пугало Полынова, но другого выхода он не видел.
      — Слушай, дружок… — Он старался, чтобы голос не выдал его опасений. Придется тебе еще продержаться. Ну, полчаса…
      — Одна?
      — От этого все зависит. Я на радиостанцию. Видишь это соединейие? Приладишь — будет свет… Ты должна, понимаешь, должна выдержать и дать ток через пятнадцать минут, дать ток… Тогда, кто бы ни победил, я успею послать в космос сообщение. Понимаешь?
      Она все понимала, она кивала, она старалась не упасть, она клялась честным словом, что не боится, что продержится.
      Полынов отобрал у убитого охранника фонарик и лайтинг.
      — Не надо, — прошептала Крис. — Не удержу… Пистолет… И сесть…
      Он пошарил кругом света в поисках стула. Луч фонаря наткнулся на лежащее ничком тело. Полынов перевернул труп и медленно поднял руку, словно обнажая голову.
      — Травка, зеленая травка, — пробормотал он. — Да…
      — Кто это? — без интереса спросила Крис.
      — Наш спаситель.
      — Кто?
      — Потом, Крис. Садись. И…
      — Возвращайся…
      — Вернусь.
      Он не посмотрел на Крис, затворяя дверь. Он чувствовал себя предателем. Но так нужно, нужно…
      К своему удивлению, он проделал путь беспрепятственно. Пахло горелым, под ногами что-то хрустело, то и дело попадались убитые, но живых не было видно. Лишь эхо далеких выстрелов свидетельствовало, что еще не все кончено.
      Радиостанция оказалась в полном порядке, если не считать распахнутых створок несгораемого шкафа п нескольких упавших на пол бумажек. Полынов на всякий случай сунул в карман эти узкие полоски, испещренные какими-то условными знаками. Сам шкаф был пуст — видимо, его содержимое перепрятали по тревоге в более надежное место. Или уничтожили, разбираться было некогда.
      Полынов включил каскады усиления, поставил развертку волны в положение "Всем, всем, всем" и стал ждать. Если они потерпели поражение, то теперь судьба Земли во многом зависит от стойкости никому но известной девушки Крис.
      Но кто-то ведь должен застопорить собой колеса человеконенавистнической машины. Они еще будут кружиться, не Гюисманс, так другие постараются, чтобы они подмяли Землю в тот самый момент, когда человечеству кажется, что оно вот-вот бесповоротно расстанется с темным прошлым. Авантюра следует за авантюрой, все ожесточенней, все отчаянней, все хитрей. Фашисты торопятся напялить чужие одежды, прикрыться ненавистными им лозунгами, чтобы вернее подобраться к живому сердцу. Торопятся, пока в арсеналах есть оружие, в сейфах — деньги, в руках — палка, в типографиях — послушные ротаторы. Пока не иссякли колодцы духовного рабства, невежества, слепоты. Используют любую ошибку, любую фразу, перекрывают, где могут, каналы человечности, замазывают от свежего ветра любые щели, пеленают мысль, чтобы люди не видели, не слышали, не догадывались, откуда на них ползет машина.
      Легко будет потомкам взвешивать промахи: как это их предки видя — не видели, думая — не думали, борясь — не замечали врага за спиной. Им умудренным, человечным жителям коммунизма — быть и судить, это неизбежно. Сам Полынов без страха думал об этом грядущем суде. Приговор будет вынесен сущности, а не видимости, делам, а не словам, и потому он будет справедливым. Тревожно, однако, знание, что каждый твой поступок со временем получит точную оценку; тревожно и ответственно. В пору позавидовать нищете тех, кого заботит лишь тот приговор, который выносится при жизни. Но это все равно, что позавидовать амебе, ибо для нее нет будущего и нет поэтому ответственности перед будущим. А если не хочешь быть амебой-человеком, то тревога за будущее твой спутник до конца дней.
      Пятнадцать минут истекли. Пятнадцать минут, которые, быть может, решали судьбу миллионов. Свет не включился.
      Неожиданно для себя Полынов ощутил не отчаяние, а безразличие. Слишком много испытаний для одного человека. Слишком. Это предел для него. Он слишком устал.
      Все же он заставил себя получше забаррикадировать дверь. Еще не все потеряно с гибелью Крис, пытался он себя ободрить. Рано или поздно кто-нибудь даст ток. Тогда, если прежде его не обнаружат и не убьют, он успеет предупредить Землю. Не так важно, что будет потом.
      В том, что Крис больше нет, он не сомневался.
      Но свет внезапно вспыхнул. Мигающий, тусклый, вполнакала. Полынов ошеломленно следил за биением неоновых огоньков включенной аппаратуры. Он понял, что это конец. С таким напряжением в питающей сети радиограмму послать невозможно.
      По двери грохнул удар.
      — Сдавайтесь!!!
      Баррикада из столов и стульев затрещала.
      Полынов сел, поднял лайтинг. Машинально прикинул толщину двери, прицелился, плавно нажал спуск.
      Луч не вылетел.
      Все поплыло перед глазами Полынова. Он бешено тряс бесполезное оружие, как будто можно было исправить ошибку, вернуть лайтингу израсходованные в бою заряды. Дверь, треща, приоткрывалась, тесня баррикаду.
      Полынов перехватил лайтинг как дубину, кинулся навстречу просунувшемуся в щель стволу, чтобы сбить его прежде, чем он плюнет смертью.
      В последний миг психолог увидел перед собой бледное лицо врага…
      — Полынов! — отчаянно закричал тот.
      У Полынова обмякли руки.
      — Морис.
      Секунду спустя они, нервно смеясь, стиснули друг друга в объятиях.
      — А я тебя чуть…
      — Но я ведь тоже…
      — Ох, боже мой, Полынов… Психолог опомнился первым.
      — Так мы победили?!
      Морис растерянно посмотрел на Полынова.
      — Хотел бы я знать… Моя группа погибла. Вся.
      — Так. — Полынов снова был как взведенная пружина. — Ясно. Радио знаешь?
      — Еще бы! Связист «Антиноя».
      — Останешься здесь. Я — в энергоотсек. Попробую наладить ток. Если удастся, радиограмму Земле немедленно!
      — Понял. Лайтинг, ты забыл лайтинг!
      — Эту памятку моей глупости?
      Морис все понял.
      У первого же убитого Полынов подобрал оружие и на этот раз тщательно проверил заряд.
      Стены, пол, потолок переходов были вспаханы лучами лайтингов. В мигающем свете поблескивали осколки стекла. Больше всего Полынова поразила чья-то металлическая пуговица, вплавленная в бетон потолка.
      Потрясала тишина. Ни звука, ни стона, ни движения. Теперь, когда вспыхнул свет, все живое попряталось, затаилось, потому что никто не знал, кто победитель, а кто побежденный.
      Но едва Полынов свернул к энергоотсеку, как из ниши метнулась тень. Охранник упал на колени, и торопливый выстрел Полынова пронзил пустоту.
      — Не бей, не бей, хозяин!
      — Амин?! — Полынов опустил лайтинг.
      — Я, я! Ты обещал…
      — Встать! Взять оружие! Никого не подпускать! Стрелять только в охранников!
      — Слушаюсь… Я служу… Грегори — пуф! — мертв. Я убил его! Многих убил!
      — Хорошо, хорошо, потом…
      У входа в отсек, обнявшись, как братья, лежали двое: пассажир «Антиноя», седой, величественный профессор космологии Джерри Карк и Грегори. Их скосил один и тот же луч.
      Полынов поспешно перешагнул через мертвецов. Рванул дверь.
      Он увидел привалившуюся к пульту Крис, увидел прыгающий в ее руке пистолет, увидел наставленное на него дуло…
      — Ай!..
      Крик девушки — последнее, что он услышал, прежде чем на него обрушилась звенящая чернота. А потом звон смолк, и все смолкло.

8. Нокаут.

      Словно ветер кинул издали порыв смутных голосов. И пришла боль. Он удивился: откуда могла прийти боль, если у него нет тела? Из темноты?
      Но тело внезапно ожило. И дало ответ, что боль в нем самом, что он лежит, что запястье сжимают чьи-то пальцы, а вот звуки — они действительно идут из темноты.
      Он поспешил отдать телу приказ встряхнуться, почувствовать себя, чтобы оно снова не растаяло, не ушло от него.
      Резко зазвенело в голове, ему показалось, что он падает вниз, а оттуда, тесня черноту, скользит свет, скользит дикий пейзаж скал. Изображение ниже, ниже — селектор связи, чем-то очень знакомый стол; изображение колыхнулось, вплыли чьи-то лица… Крис! Он узнал Крис. Стоя на коленях, она что-то шепчет, закрыв глаза. Словно молитву читает. Губы у нее совсем черные, и вокруг запавших глаз тоже чернота. Да это молитва и есть — он различает слова.
      Все стало на место. Был бой, был ад, был целящийся в него глаз пистолета, он лежит в кабинете Гюисманса, Крис здесь…
      — Мы победили?..
      Крис дернулась, как от удара тока. Сияющая, изумленная радость преобразила ее лицо.
      — Жив, жив, жив…
      Она уткнулась лицом ему в ладонь. Ладони стало мокро и горячо.
      — Жив, конечно, — незнакомый голос и незнакомое лицо, широкое, благообразное, с трясущимися щеками, надвинулись одновременно. — Полынов, как вы себя чувствуете?
      — Отлично, — сказал Полынов, не слишком покривив душой. Силы быстро возвращались к нему. Он попробовал приподняться.
      — Ничего, ничего, можно, — благообразный засуетился, подкладывая ему под спину подушку. — Маленький шок, ничего… Мисс удачно промахнулась.
      Полынов ощупал повязку на голове. Тренированным усилием воли приглушил боль в правой части лба.
      — Это я, я виновата… — Крис всхлипывала, судорожно сжимая руку Полынова, словно тот мог внезапно исчезнуть.
      — Полно, ну полно… — Полынов растерянно погладил ее разметавшиеся волосы. — Морис… Он жив?
      — Тут!
      Француз скользнул к изголовью. Вид у него был истерзанный, но держался он по-прежнему браво.
      — Можно? — шепотом спросил он благообразного.
      — Можно или нельзя, — уже довольно твердо сказал Полынов, — говорите.
      — Да, да, — поспешно закивал благообразный, с каким-то испугом косясь на Полынова, — все можно. С моего разрешения, конечно! — поспешил он добавить.
      — Тогда докладываю, — Морис помедлил. — Значит, так. Нас уцелело шестеро. Противник в основном уничтожен.
      — Точнее.
      — Убитых девятнадцать, раненых семеро, в бреду — пятеро, скрылись трое, Мы еще не успели обшарить всю базу.
      — Победа все-таки… Гюисманс?
      — Спрятался.
      — А, черт!
      — Что он может сделать в одиночку?
      — Хм… Ладно. На Землю сообщили? Морис сконфуженно отвел взгляд.
      — Я долго ждал, но…
      — Но лучше с напряжением не стало. Дальше.
      — Я побежал к вам. Тут Крис и… Мы перетащили вас сюда, поскольку здесь командный центр и…
      — Понятно. Когда вы вернулись, радиостанция была уже испорчена?
      — Да.
      — Еще бы. На месте Гюисманса я сделал бы то же самое. Почему мигал свет выяснили?
      — Несчастная случайность. Крис очень ослабла, был обморок, потом она все-таки включила, но…
      — Я ударилась плечом…
      — Она повредила…
      — Неважно, Крис! Прости, Морис… Маленькая, — Полынов заставил девушку приподнять голову, — маленькая, я… надо было сразу спросить, как ты…
      — Болит… — Крис робко улыбнулась. — Нет, нет, я совсем оправилась! Это не я в тебя выстрелила, это мой страх…
      — Забудь, Крис. Морис, как расставлены посты?
      — Мы, четверо, здесь. Пятый стережет энергоотсек, шестой охраняет нас. Да, тут один охранник сам сдался и сказал, что вы…
      — Это Амин. Тяжелый случай… Ладно, верните ему оружие, сейчас и такой союзник кстати. Но мне не нравится, как расставлены посты. Любой уцелевший бандит, если у него не совсем отшибло смелость, может…
      — Мне тоже не нравится. И есть еще люди, которые…
      — Это кто?
      — Бывшие заключенные. — Морис брезгливо усмехнулся. — Те, которые сразу после освобождения забились в щели.
      — Отлично! Найти, раздать оружие, пусть ловят уцелевших охранников.
      — Этой мрази оружие! Да они же с радостью признали Гюисманса своим фюрером!
      — Неважно. Сейчас сила у нас, значит, для них просто нет другого выхода, как помогать нам. Да они теперь с визгом бросятся выполнять любой наш приказ, лишь бы реабилитировать себя.
      — Как хотите, Полынов, но доверять этим трусам, этим проституткам…
      — Именно поэтому им сейчас и можно доверять. Страх за собственную шкуру, знаешь ли, очень способствует правильному пониманию вещей.
      Морис проворчал что-то, но спорить больше не стал.
      — Можно идти? — спросил он.
      — Да. Морис ушел.
      — Крис, — тотчас сказал Полынов, — стереги вход. А к вам, доктор, у меня несколько вопросов, раз на большее я пока не гожусь.
      В глазах благообразного мелькнул прежний испуг. Дрожащей рукой он вытащил из кармана очки с треснувшим стеклом и не сразу смог приладить их.
      — Вы… вы меня знаете? Меня, Ли Берга?
      — Врача, чье место я занял на базе? Конечно. Кто еще мог точно сказать Морису, сколько бандитов уцелело?
      — Ах да, верно. Что вы хотели спросить? Я…
      — Успокойтесь, я знаю, что вы искупили свое преступление или свою глупость, называйте это как хотите. Кто конкретно стоит за Гюисмансом?
      — Не знаю… Честное слово!
      — Верю. Жаль, что вы не знаете.
      — Я — не они! Не скрою, мои взгляды…
      — Интеллигентные по форме, фашистские по существу…
      — Нет! То есть да… Вы правы, — голос доктора упал. — Нет, нет, только не фашистские, только не это слово! И потом я же…
      — Никто не собирается судить вас, — неожиданно мягко сказал Полынов.
      Крис, стоя у двери, с недоумением следила за разговором.
      — Но я ничего не понимаю, — наконец решила она вмешаться. — Доктор Ли Берг такой же заключенный, как и мы, он дрался вместе со всеми…
      — Такой же, да не совсем, — перебил ее Полынов. — Верно, доктор?
      — Верно, верно, — прошептал Ли Берг. Возбуждение покинуло его, а вместе с возбуждением и силы. Он тяжело опустился на стул. — Спрашивайте, я все расскажу, мне нельзя ничего скрывать.
      — Дорогой Ли, я же сказал — здесь не суд, а вы не подсудимый. Еще раз говорю, успокойтесь. Я уже достаточно окреп и могу избавить вас от неприятного рассказа. Я скажу за вас все, а вы поправите, если что не так. Хорошо?
      Ли Берг машинально кивнул.
      — Так вот. — Полынов прикрыл глаза. — Вы были хорошим специалистом, но очень, очень реакционно настроенным человеком. Вы этого не скрывали, вы этим гордились. Кроме того, у вас был опыт работы в космосе. Так?
      — Так. Но откуда… Вы не могли знать мое прошлое!
      — И вот в один прекрасный день, — продолжал Полынов, — вам было сделано очень заманчивое предложение. Год…
      — Полтора.
      — Полтора года работы на исследовательской базе в поясе астероидов. За бешеные деньги. Вы даже удивились, какие деньги вам посулили.
      — Да, удивился и…
      — И согласились, хотя кое-что вас смущало. Некоторая таинственность, например.
      — Верно.
      — Но, так или иначе, вы очутились здесь и сразу увидели, что это никакая не научная станция…
      — Раньше, я понял это раньше! Нас, специалистов, везли всех вместе. Боже, вот это были фашисты! Но окончательно все открылось здесь.
      — С вами поговорили. Обстоятельно, дружелюбно. В духе ваших теорий вам объяснили, зачем вы здесь. И поначалу план вам даже нравился…
      — Нет!
      — Да.
      — Вы правы… — Несколько секунд губы Ли Берга беззвучно шевелились. — Вы правы, — к нему, наконец, вернулся голос. — Некоторые аспекты этого плана содержали в себе рациональное зерно. Единая власть над всеми народами, единый дух, единая цель… Но методы, методы!
      — Это вас и отпугнуло. Когда вы поняли, какой ценой будет оплачено торжество ваших, идей…
      — Я заявил решительный протест! Я против…
      — Вас долго и по-всякому уговаривали. Но вы…
      — Я был непреклонен! Я был возмущен профанацией возвышенных философских идей, я сказал об этом открыто!
      — И вас отправили на завод. Работать под дулом пистолета.
      — И плетью… — прошептал Ли Берг.
      — До нашего прибытия рядом с вами работали темные, неграмотные, забитые солдаты, набранные из всевозможных иностранных легионов.
      — Откуда вы и это знаете?
      — Это же просто. Кто необходим для осуществления первого этапа операции "космический бог"? Во-первых, строители базы. Они уже мертвы. Боюсь, что на Земле их считают казненными… в некоторых земных тюрьмах. Во-вторых, требовались молодчики без чести и совести. Охранники. Их набрали в основном из "белых легионов": лучшего источника трудно найти. Затем рабочие — одновременно солдаты — на завод. Ведь белые легионеры не слишком обожают черную работу. Эти солдаты — рабы, как я уже сказал, были извлечены все из той же клоаки неоколониальных войн. Сделать это было тем легче, что ремесло убийц стало теперь уж чересчур опасным. В-третьих, нужны были специалисты. Вроде вас. Отбирали тех, кто уже был умом и сердцем на стороне гюисмансовского неофашизма. Конечно, в таком сложном и нервном деле не обошлось без накладок. Вы, например. И еще один. Электрик.
      — Эриберт?! — воскликнул Ли Берг. — Не может быть! Этот отъявленный…
      — Он оказался гибче вас. Согласился, принял, присягнул. И… в первый же день явился ко мне прощупывать. И в первый раз и во второй он ходил вокруг меня, как голодный кот вокруг каши. И мы уже совсем было столковались, но что-то помешало ему прийти на последнюю встречу. Вероятно, его в чем-то заподозрили. Но, так или иначе, мы все обязаны ему спасением. Это он в критическую минуту оставил базу без света. И погиб как герой. Умнейший был человек: сообразил даже, что на заводе свет лучше оставить.
      — И все же нам повезло. — Крис тихонько вздохнула. Дверь была приотворена, и краем глаза она следила за лестницей, но ее внимание было поглощено разговором. — Мы везучие, раз все случилось так, как случилось, — повторила она.
      — Везучие? — Полынов рассмеялся и с удовлетворением отметил, что смех не отдался в голове звенящей болью. — Конечно, мы везучие. Но не только. Это общее заблуждение, что грубая сила неодолима. А на самом деле она слаба. Потому что опирается она не на людей, а на примитивные автоматы в человеческом обличий. Нет, вы вдумайтесь: в тесноте, в условиях космоса собрано несколько десятков бандитов, взаимно ненавидящих друг друга. Угнетающая обстановка слежки; нервы на пределе, потому как и тупице ясно, что противопоставить себя человечеству — безумный риск. Для уничтожения такого «коллектива», находящегося на грани истерики, не нужно бомб, достаточно хорошей паники. Устроить им такую панику, воспользоваться ею — да, это была задача. Тут нам везло.
      — И больше не повезет!!!
      У Ли Берга отвалилась челюсть. Крис вскрикнула. Поздно. Часть стены успела беззвучно повернуться, Гюисманс держал их на прицеле.
      Он взглядом приказал Крис встать. Она, как под гипнозом, встала. С коленей соскользнул лайтинг.
      — Игра проиграна, — торжествуя, сказал Гюисманс. — Ваших я заблокировал на заводе, изменник мертв. Радиограмму вы не смогли передать… Все!
      — Ты дурак, Гюисманс, — Полынов как ни в чем не бывало поправлял подушку. Он даже не смотрел на врага. — И знаешь почему?
      Гюисманс опешил. У него часто задергались губы.
      — Ты еще смеешь!.. — прохрипел он.
      — Просто я хочу указать на одну твою ошибку. На Гюисманса страшно было глядеть, так его трясло.
      — Нет больше ошибок, нет! — взревел он.
      — Ошибка все-таки есть. Великолепный пинок под зад — вот что тебя ждет после случившегося.
      На лбу Гюисманса вспухли вены.
      — И еще одну ты допустил ошибку, — с расстановкой сказал Полынов. Роковую причем…
      Он помедлил, глядя Гюисмансу прямо в глаза.
      — Ты не видишь, что сейчас делается… за твоей спиной! Бей!!! — закричал он.
      Гюисманс обернулся как ужаленный. В тот же миг сзади на него обрушилась метко пущенная подушка. Нервы потряс дикий, торжествующий вопль Полынова.
      Гюисманс вдруг вскинул руки, рванул, царапая шею, воротник и грохнулся на пол.
      Ли Берг, схватившись за сердце, сполз со стула. Крис бросилась к лайтингу.
      — Не надо, — сказал Полынов. — Он умер. Еле владеющий собой Ли Берг подполз к Гюисмансу. Подняв голову, он секунду разглядывал потайной ход, в глубине которого, разумеется, никого не было. Потом перевел взгляд на Гюисманса.
      — Мертв, — потрясение прошептал он. — Это чудо…
      — Нет, — чуть слышно отозвался Полынов, борясь с нахлынувшей слабостью. Был шанс, и я им воспользовался. Его убил испуг.
      — Боже мой, психологический шок, и он мертв, мертв… — Ли Берг еще никак не мог опомниться. — Но почему, почему он не прикончил нас сразу?
      — Почему? Странный вопрос… Его погубила общая для диктаторов черта характера. Они все позеры.

Вечный свет

      Сначала возникла точка.
      Система корабельного зрения мгновенно напряглась, как человеческий взгляд при попытке разглядеть далекий и смутный предмет. В ту же миллисекунду Киб зажег над пультом стандартный сигнал.
      Но обсервационная была пуста. Киб это знал. Собственно, он существовал еще и затем, чтобы людям не надо было круглосуточно следить за Пространством и беспокоиться при появлении вдали обычных, достойных лишь автоматической регистрации объектов. Похоже, сейчас был тот самый случаи. Неизвестный объект шел по касательной на пределе видимости и явно ничем не грозил звездолету. В общем-то, Киб уже понял, что это такое, и продолжал напряженно вглядываться лишь потому, что человек наделил его острой любознательностью.
      Текли минуты, каждая из которых перемещала корабль на миллионы километров в Пространстве.
      Все шло своим чередом.
 
      Не совсем.
      Конкин, что с ним редко бывало, проснулся раньше времени. Впрочем, не это его удивило, а ясное, четкое и недвусмысленное, как звонок, ощущение, что он обязан проснуться.
      Откуда оно взялось? С минуту Конкин неподвижно лежал с открытыми глазами. В каюте было темно, тихо, уютно — Киб берег сон так же надежно, как и корабль. Быть может, что-то скрывалось в сновидении? Снилась какая-то авантюрная чепуха, будто он должен проникнуть в некий замок, что-то разведать в нем, и все шло прекрасно, только уже при выходе из замка охранник вдруг изумленно уставился на карманы его штанов.
      Конкин тоже невольно опустил взгляд и удивился не менее: из его брючных карманов нагло торчали столовые ложки!
      — Что это у вас? — подозрительно вопросил крепколицый страж.
      — А это, видите ли, хобби у меня такое… — ответствовал Конкин.
      Столь нелепый ответ почему-то развеселил обоих. Тугое лицо охранника расплылось в понимающей улыбке, а Конкин почувствовал себя беззаботным зрителем приключенческой, с самим собой в главной роли, комедии. Он весело шагнул к воротам, но вместо охранника там уже стоял худой и грустный Дон-Кихот в латах.
      Это обычное во сне превращение лишь смутно удивило Конкина; однако ему стало неловко за торчащие из кармана ложки. Но Дон-Кихот смотрел дружелюбно, печальный взгляд карих глаз идальго словно был освещен изнутри мягким закатным светом, и у Конкина сразу потеплело в груди.
      — Хорошо, что вы здесь, — сказал он удовлетворенно.
      — Где мне еще быть, как не в памяти? — спокойно проговорил Дон-Кихот, и Конкина поразила понятная лишь в сновидении мудрость такого ответа.
      И тут что-то заставило его проснуться.
      Что?
      Не составило труда сообразить, откуда в сновидении взялся Дон-Кихот и в чем смысл его ответа. То была всего лишь фантастическая проекция недавних слов Зеленина, который обожал парадоксы. «Знаешь, что странно? — сказал он тогда Конкину. — В старину так много писали о «чудесах техники» и не замечали куда больших чудес искусства». — «Каких именно?» — полюбопытствовал Конкин. «Да самых обычных. Кого ты, например, лучше знаешь — Гамлета или Шекспира, Дон-Кихота или Сервантеса, Робинзона Крузо или Дефо? Кого мы лучше представляем, кто для нас в этом смысле реальней — образ или его создатель?» — «Не вижу в этом парадокса». — «А я вижу. Что мы знаем о тысячах и тысячах современников того же Гамлета, которые действительно жили, любили, страдали, боролись? Ничего! Будто их не было вовсе. А вот Гамлет для нас существует. Есть в этом какая-то несправедливость…»
      Выходит, эти слова затронули что-то глубокое, раз они всплыли во сне. Но при чем здесь четкий нетерпеливый сигнал «проснись!»?
      Разгадка, сколько Конкин ни думал, ускользала. Он знал, что в таких случаях надо сделать. Забыть, переключиться! Тогда ответ будет искать само подсознание и, возможно, найдет.
      А начать следует с обычной разминки, сегодня она особенно кстати.
      Сообразив, кто именно сейчас бодрствует, Конкин ткнул кнопку вызова.
      — Приятного пробуждения, брат моллюск! — тотчас плеснулся из динамика веселый голос Зеленина.
      — Старо, — ответил Конкин, одеваясь. — Было.
      — Где? Когда? — встрепенулся голос, и Конкин живо представил, как над изумленным глазом приятеля косо взметнулась бровь, как дрогнула рука с неизменно зажатым в ней миниатюрным компьютером.
      — Впервые образ корабля-скорлупы и, следовательно, людей-моллюсков возник в одном фантастическом рассказе двадцатого века, — отчеканил Конкин. — Было. Старо. Лежит на поверхности, как всякая явная ассоциация.
      — Эрудит несчастный… — сокрушенно вздохнул голос. — Ладно, твой ход.
      — Слово «Конкин». Неявные ассоциации, пожалуйста.
      — Двугорбый верблюд! — мгновенно выпалил голос.
      — Кон-кин, — медленно повторил Конкин. — Пауза посередине, перегиб, верблюд. Лежит на поверхности.
      — Да, пожалуй, — нехотя согласился Зеленин. — Тогда утюг!
      — Как?
      — А-а! Не видишь ассоциации?
      — Нет…
      — Конкин — конка… Улавливаешь?
      — Не припомню такого слова…
      — Значит, есть эрудиты получше тебя. Кроме Киба, само собой… Конка — это такой древний, на лошадях, влекомый по рельсам транспорт. Нечто архаичное, движимое мускульными усилиями, неповоротливое. Как утюг.
      — Здорово! — восхитился Конкин. — Второе ассоциативное производное, это не банально…
      — Тем и живем, — с гордостью сказал Зеленин и отключился.
      Конкин покачал головой. Подобная и вроде бы несерьезная гимнастика ума была для него, как и для всех, в той же мере развлечением, в какой и жесткой, привычной, как дыхание, необходимостью, ибо давно прошли те времена, когда избавление кораблей от ракушек почиталось проблемой, но мало кто задумывался, сколь опасна в быстроизменчивом мире прогресса короста въевшихся стереотипов.
      Однако тайная надежда, что эта зарядка, раскачав подсознание, заставит всплыть причину внезапного пробуждения, не оправдалась.
      «Забыть, забыть!» — напомнил себе Конкин.
 
      Мысли Конкина, когда он переступил порог обсервационной, были — так ему, во всяком случае, казалось — обращены исключительно на дело.
      Сигнал о появлении в зоне видимости неизвестного тела он заметил тотчас. Быстро вгляделся в роспись цифр на табло. Из-за колоссальной удаленности объекта их точность оставляла желать лучшего, и все же сомневаться не приходилось: обыкновенный метеорит! Правда, крупный и, очевидно, железный. Так отражать радарные импульсы мог бы, предположим, чугунный утюг.
      «Почему утюг? — удивился шальному сравнению Конкин. — Ах да! Зеленинская ассоциация застряла…»
      Он улыбнулся. В Пространстве можно было, чего доброго, наткнуться на выход в иное измерение, на причинно-следственную флюктуацию, но только не на утюг. Зато метеорит был в нем такой же банальностью, как змея в лесу. Конкин слегка скосил взгляд. Ну конечно! Как ни далеко находилось тело от корабля, как ни расходились их траектории, Киб держал его в прицеле аннигилятора. На всякий случай… Такие вопросы безопасности Киб решал сам. И мигом занимал оборонительную позицию.
      «Как питекантроп при малейшем шорохе. Еще бы! Мы тоже находимся в довольно враждебной среде…»
      — Что за объект? — на всякий случай спросил Конкин.
      — Метеорит класса Z-2, достоверность определения девяносто пять процентов. — Голос Киба, как всегда, зазвучал так, словно невидимый собеседник находился рядом. — Параметры…
      — А вдруг это змея? — неожиданно для себя пошутил Конкин и тут же отметил, что это скорей всего дань тому, утреннему…
      — Со змеей объект не коррелируется ни по одному параметру, — прозвучал бесстрастный ответ.
      Нет, юмором Киб не обладал. Зато он знал, что такое «змея». И что такое «конка», он тоже наверняка знал. Чего только не знала, не могла, не умела эта новая модель искусственного интеллекта! Пожалуй, ее способности не были до конца ясны самим создателям, поскольку эта машина обладала чем-то вроде подсознания.
      Вздохнув, Конкин вместо того, чтобы забыть о метеорите и заняться текущей работой, спросил:
      — Через какое время ты потеряешь метеорит из виду?
      — Через семнадцать минут сорок девять секунд, — ответил Киб.
      — Ничего нового о нем, конечно, узнать не удастся…
      — Только в случае изменения курса. Будет такой приказ?
      Еще чего! Изменить курс звездолета ради какого-то метеорита — все равно, что остановить поезд из-за придорожного цветочка. А жаль. Как хорошо сейчас было бы прогуляться по шершавой, в матовых вздутиях поверхности космического странника, нарушив однообразие будней, покружиться над изломами темных скал, рукой в перчатке тронуть незнакомую твердь…
      У Конкина даже ноги заныли от томительного и сладкого предвкушения прогулки.
      «Сведи к необходимости
      всю жизнь -
      И человек сравняется
      с животным», — внезапно подумал он словами Шекспира.
      Что с ним такое сегодня?
      — Зеленин…
      — Да? — отозвался голос.
      — Не хочешь ли ты прогуляться по утюгу? Он в пределах видимости.
      — По утю… А, понял! Очередной метеорит, что ли?
      — Размерами скорей даже астероид. Я вот что подумал: если можно изменить место заложения очередного вакуум-полигона, то…
      — Исключено, — голос друга сразу обрел жесткость. — Здесь мы не получим нужных результатов.
      — Нет так нет. Жаль.
      — Мне тоже, — голос смягчился. — Вот если ты обнаружишь в Пространстве, допустим, консервную банку…
      Конкин с сожалением отключил связь. Железный метеорит. Железный график. Железные люди. Все кругом из сплошного железа.
      — Интересно, можно ли, хотя бы теоретически, натолкнуться в Пространстве на консервную банку… — пробормотал Конкин, придвигая к себе груду листков с незаконченными расчетами поведения фридмонов в магнитополяризованном вакууме.
      — Докладываю, — внезапно проговорил Киб. — Обнаруженное в Пространстве тело может оказаться аналогом консервной банки…
      — Что-о?!
      — … С вероятностью ноль-три.
      Спятил!!! Секунду-другую Конкин ошарашенно соображал, кто именно спятил — он или Киб.
      — Что?.. — переспросил он наконец слабым шепотом. — Откуда… откуда такая вероятность?
      — Значение реальной, выявленной гравилокатором массы меньше той, которую при данном объеме мог бы иметь метеорит любого типа, что с вероятностью ноль-три, в данный момент наблюдения и указывает на пустотелую природу объекта, следовательно, на его сходство с любой металлической емкостью.
      — Не вижу. — У Конкина пересохло горло, он быстро обежал взглядом хорошо знакомый ряд цифр. — Не вижу расхождения!
      — Показываю.
      Мелькнула серия преобразований, и теперь Конкин понял, в чем дело. Расхождение масс того значения, которое ей давал гравилокатор, и вычисленной по объему предполагаемой плотности вещества было минимальным, на грани погрешности. В сущности, таким расхождением в столь неопределенных условиях наблюдения можно было и пренебречь.
      Киб этого не сделал. Почему?
      Да потому что любознательность — тоже страсть, а она осталась неудовлетворенной! Киб желал сближения с метеоритом не менее Конкина, вот и все.
      Но если объект действительно пустотелый, то…
      Нет в Пространстве и быть не может огромной консервной банки. Зато в нем может оказаться чужой корабль, тело, в физическом смысле весьма схожее с жестянкой. Правда, нужен человеческий юмор, чтобы прибегнуть к такому сравнению, а Киб юмором не обладал.
      — Вероятность ноль-три, — хмурясь от внезапной мысли, проговорил Конкин. — Ты мог ею пренебречь…
      — Мне был задан вопрос.
      — Риторический!
      — Сожалею, если ошибся. Параметры риторической интонации не всегда отличимы от параметров прямого вопроса.
      Верно, подумал Конкин. И все же странно. Какой-то разгул ассоциаций сегодня, даже Киб заразился. Может, и ему передалось чужое настроение? Но выяснять некогда. Надо решать, что делать, — объект вот-вот скроется…
      — Какова целесообразность сближения с объектом при столь малой вероятности, что он окажется инопланетным кораблем? — быстро спросил Конкин.
      — Плюс-минус бесконечность, — бесстрастно ответил Киб.
      Конкин кивнул. Все правильно. Известен убыток от срыва программы, и совершенно непредсказуема выгода от встречи с чужим звездолетом. Бесконечно большим может оказаться и ущерб, коль скоро теория неверна и в Галактике есть высокоразвитые, но агрессивные цивилизации. Никто же о них ничего не знает, все догадки с большей или меньшей долей вероятности! Достоверен лишь слабый намек на то, что метеорит способен оказаться искусственным телом.
      Так стоит ли проверки ради менять курс и нарушать программу?
      Строго говоря, задача не имела решения. То была лотерея, и лучший из логиков, Киб, это только что подтвердил.
      И все же подобные задачи решались испокон века.
      Благодаря интуиции.
      «А что тебе, Киб, подсказывает твоя интуиция?» — едва не спросил Конкин, но вовремя удержался. Киб не обладал интуицией, ею люди не могли его вооружить, ибо сами еще как следует не разобрались в том, что же она такое.
      Хотя и сумели немного развить в себе.
      Конкин стремительно нажал кнопку общего вызова.
 
      Точка росла, все более обретая на экране сходство с рогатой старинной подводной миной. Все уже было ясно, но еще никто не сказал ни слова, точно восклицание могло повлиять на законы механики и выбросить тело на зоны видимости. В рубке было так тихо, как будто люди перестали дышать, только лица бледнели по мере того, как невозможное, невероятное — инопланетный корабль — прорисовывался на экране. И Конкин не знал, чего в его душе больше — облегчения, ликования, интереса или самого обыкновенного страха.
      Его не могло не быть, ибо точно так же, как они держали на прицеле чужой корабль, тот, в свою очередь, держал на прицеле их. И это упорное молчание! Никакого ответа ни на один сигнал, никакого встречного поиска; столь безучастно мог бы вести себя гроб.
      Или самая настоящая мина.
      Машинально Конкин смахнул с лица пот и с недоумением взглянул на ладонь. Он видел бледные лица друзей, понимал, что сам выглядит так же: тогда откуда пот? Вроде бы человек бледнеет тогда, когда сосуды сжимаются, а пот выступает, когда они расширяются… Или не так?
      «О чем вы думали в то историческое мгновение?» — быть может, спросят его когда-нибудь. М-да…
      — Пора, — почти беззвучно сказал Зеленин.
      Все облегченно задвигались, как будто изменилось что-то.
      С едва ощутимым толчком от звездолета отделился зонд. Мгновение спустя он возник на экране. Серебристая в звездном отблеске капля раскрылась, словно бутон, обратилась в подобие какого-то треножника. Лиловым трепетным шнуром вдоль оси «треножника» вытянулось пламя. Уменьшаясь, зонд устремился к чужому кораблю.
      Сейчас все должно было решиться. Ни один конструктор, будь он даже из другой галактики, не мог допустить тесного сближения корабля с инородным телом. Безмолвный экипаж или кибер, если корабль был беспилотным, обязаны остановить зонд. Выстрелом? А может, еще и залпом по людям?
      Конкин украдкой взглянул на стену рубки, такую прочную и такую тонкую, слабую, перед буйством аннигиляционного огня. Правда, расстояние было еще велико. Будь на том корабле аннигилятор земного типа, залп ничем не грозил. Но там, конечно, стоял неземной аннигилятор. Или вообще не аннигилятор…
      Неизвестно, что там могло быть. Неизвестно, почему они молчат. Неизвестно, о чем думают. Оставалось лишь положиться на теорию, которая утверждала, что у воинственной цивилизации просто нет шанса выйти к звездам, ибо прежде ее должны растерзать внутренние конфликты. Впрочем, с той минуты, когда люди разглядели чужой звездолет, выбора уже не существовало — ведь точно так же те разглядели их.
      Лиловый выхлоп зонда обратился в точку. Эта искорка неуклонно приближалась к миноподобному телу, но пока не встречала отпора. Конкин, как и остальные, подался вперед, когда на зонде включился видеопередатчик.
      Изображение сразу укрупнилось. Теперь бросалось в глаза, сколь огромен корабль. Его сходство с колоссальной и будто сошедшей с кинолент прошлого века подводной миной стало еще более разительным из-за каких-то темных, как наплыв водорослей, вздутий на броне. Повинуясь команде, зонд огибал это чудовище по дуге большого круга, тем уменьшая риск спровоцированного поспешным сближением отпора.
      Возникло обманчивое впечатление, будто чужой корабль поворачивается, затмевая звезды. И когда, наконец, открылась невидимая прежде часть, тишину рубки потряс общий возглас: в центре звездолета зияла пробоина!
      Едва возглас смолк, как все вскочили, вытянулись в том же порыве молчания, в каком люди всегда отдавали почесть погибшим.
 
      Конкин оглянулся, прежде чем нырнуть в темный провал пробоины. С буев светили прожекторы. Удивительно, как мог инопланетный корабль показаться похожим на мину. Впрочем, человек на все смотрит сквозь призму своих эмоций и стереотипов. Теперь как издали, так и вблизи мнимое сходство корабля с древним оружием убийства уже не обманывало взгляд. Если эта инопланетная конструкция на что-то и походила, то скорей на упражнение педантичного тополога, — так непривычно были вывернуты все ее формы.
      Теперь это особенно бросалось в глаза. В слепящем свете электрических солнц корабль висел как фантастическая планета, и на мгновение Конкин почувствовал себя сказочным пигмеем. К реальности его вернуло нетерпеливое движение Зеленина, которому он загородил путь.
      Первые шаги внутрь вели через хаос рваного и оплавленного металла, который в слабом поле тяжести застыл причудливыми оплывами, сосульками, нитями. Беглый свет фонарей шевелил искореженные тени, сливая их в сумятицу черно-белых фигур, взблесков, пятен, извивов, месиво скачущих форм и сплетений. Невозможно было понять, какой силы взрыв искромсал все вокруг. В ушах мерно отдавалось пощелкивание радиометра, перед глазами мельтешили потревоженные тени мертвого корабля.
      Переставляя коробочку детектора с одного излома на другой и вслушиваясь в бормотание анализатора, Конкин сам уподобился тени — таким вынужденно бесшумным и гибким было его скольжение через весь этот хаос. Половину внимания забирало само движение, остальное поглощал голос материи, которая, докладывая через детектор о своем составе, структуре до и после взрыва, связывала Конкина с неведомыми строителями корабля, их давними замыслами, знаниями, воплощенными в металле идеями. Загробный, если вдуматься, разговор, и тем не менее самая обычная для человека вещь, ибо на Земле археологи точно так же вступают в мысленную, хотя и одностороннюю, связь со всеми исчезнувшими поколениями землян.
      Наконец зона разрушений осталась позади. Вздохнув с облегчением, Конкин выпрямил спину. Впереди простирался изогнутый коридор с какими-то овалами (дверями?) по обеим сторонам. Нигде ни одной угловатой линии, словно инопланетные строители жили в мире без единой плоскости.
      — Совершенно не представляю, где у них что… — пробормотал Зеленин.
      — Я тоже, — ответил Конкин. — Придется идти наобум. Археолога бы нам в компанию! Они специалисты по таким ребусам.
      — Ладно, подожди годик-другой, я тем временем слетаю за ними на Землю… Пошли!
      — Пошли…
      Оба чувствовали себя неважно, и непочтительная легкость их разговора была защитной реакцией. Мертвенность корабля угнетала. Собственно, то же самое могло случиться и с людьми, как, увы, и случалось. Некоторые земные звездолеты, верно, и сейчас вот так же несутся в Пространстве и будут в нем странствовать еще миллионы лет.
      Вещество, которым был покрыт пол, лишь с виду казалось прочным. Едва Конкин на него ступил, как оно взвилось облачком пыли, которая, понятно, и не думала оседать. Обернувшись, Конкин с досадой посмотрел на ребристый след своей подошвы. Вот уж действительно «на пыльных тропинках…». Теперь этот след сохранится навечно. То есть, разумеется, не навечно, но пару миллионов лет он вот так продержится.
      — Не годится, — сказал Зеленин. — Все запылим.
      — Естественно, — ответил Конкин и слегка оттолкнулся.
      Здесь была сила тяжести, но такая ничтожная, что можно было парить, лишь иногда касаясь стен. Регулируя полет, они подплыли к овальной двери (если это, конечно, была дверь), но она не поддалась. Не поддались и другие.
      — Успеем вскрыть, — сказал Зеленин.
      Конкин молча кивнул и поплыл дальше.
      Все одно и то же: пустой, изогнутый, яйцевидный в сечении коридор и овалы по сторонам. Так прошло пять минут, десять…
      Внезапно коридор оборвался. В его торце тоже находился овал. Конкин тронул его без всякой надежды, однако на этот раз дверь уступила нажиму.
      Застывший в кресле скелет — вот первое, что они увидели внутри. То и другое было столь необычным и чудовищным для взгляда, что люди в первый момент даже отшатнулись.
 
      Зеленин молча водил съемочной камерой, и так же молча Конкин наблюдал за ним. Ничто не теряется, думал он. То, что ложится сейчас на голограмму, прорастет, как семя. По скелету легко восстановить индивидуальный облик, а в облике отражен характер. Еще найдутся записи, много чего отыщется. А поскольку все связано со всем так тесно, что капля многое может рассказать об океане, корабль — о цивилизации, строчка дневника — об авторе, то, перебрав информацию, установив системно-корреляционные связи, Киб приближенно воссоздаст и структуру личности, возбудит оборванный смертью ход мыслей и чувств. Давно не проблема вот так реконструировать человеческую психику, наделить модель самостоятельной, вплоть до участия в разговоре, жизнью. С инопланетянином, понятно, все будет гораздо, гораздо труднее. Но и тут небезнадежно: чем выше цивилизация, тем совершеннее ее память, тем лучше в ней сохраняется личность.
      «Ты может быть, думал, что все уже кончено, — мысленно обратился Конкин к черепу. — Не совсем…»
      Он перевел взгляд на пульт перед креслом. Скорей всего это помещение было чем-то вроде рубки или обсервационной. Но какие немыслимые устройства! Даже кресло можно отождествить с креслом только потому, что его явно использовали как сиденье, иначе вряд ли бы тут оказался скелет. И пульт можно было назвать пультом только по аналогии: сплошной сюрреализм…
      — Киб сообщает, что готов по снимкам реконструировать облик инопланетянина, — сказал Зеленин. — Посмотрим?
      — Да, да, конечно!
      Зеленин, прижав ладонь для упора к груди, привычно отрегулировал наручный видеофон. Зеркальце тут же осветилось, и рядом с настоящим креслом возник его голографический двойник. Теперь в рубке было два внешне одинаковых кресла, два неотличимых скелета, только призрачный чуть подрагивал вместе с креслом в такт биению пульса замершей руки Зеленина.
      «А пульс-то частит, — машинально отметил Конкин. — Ну естественно…»
      Мгновение спустя сходство изображения с оригиналом исчезло, поскольку Киб начал реконструкцию. Никакой — от Кювье до Герасимова — основоположник метода не успел бы понять, что к чему, — так быстро работал Киб.
      — Да… — только и сказал Конкин.
      Не то чтобы возникшее в кресле существо вовсе не напоминало человека; выражение его глаз не было бессмысленным, как у стрекозы или ящерицы. Но сами эти глаза походили на человеческие не больше, чем репей на оптическую линзу. Так же не соответствовало земным канонам и тело, странно вывернутое по всем трем осям, винтообразное в конечностях.
      — Его моторика ясна Кибу. — Зеленин повернул к Конкину напрягшееся лицо. — Он может показать тело в движении…
      — Не надо!
      Это вырвалось непроизвольно, и Конкин не пожалел об этом, хотя для дальнейших поисков отнюдь не мешало бы узнать, как движутся инопланетяне. Но увидеть еще и ожившее тело…
      — В другой раз, — поспешно добавил Конкин.
      Зеленин понимающе кивнул. Он выключил передатчик, и в рубке снова осталось лишь одно кресло со скелетом, похожим на замысловатое корневище, вернее, ни на что не похожим.
      — Да, — обескуражено проговорил Конкин. — Теперь я сомневаюсь, поймем ли мы их…
      — Лишь бы хватило информации, — пробормотал Зеленин.
      Быстрым взглядом он окинул пульт. — Попробую для начала помозговать над этой аппаратурой.
      — Тогда я продолжу осмотр…
 
      Вскоре, однако, выяснилось, что осматривать, в сущности, нечего. Всюду и везде Конкина встречали запертые двери. Какие знания, какая необыкновенная техника скрывались за ними? Взломать двери, конечно, было нетрудно, но всему свое время; сначала надо было составить общее представление о корабле, его создателях и о том, что здесь случилось.
      Но пустые коридоры, не менее пустые переходы меж ярусами мало что могли рассказать. Столь же мало говорили уму кое-где встречающиеся знаки и надписи. Конкин аккуратно транслировал их изображения Кибу, и тот, конечно, уже бился над загадкой чужого языка. Без малейшего, само собой, успеха, поскольку данных не хватало.
      Разрушения охватывали значительную часть корабля, но все еще было непонятно, что послужило их причиной — какой-нибудь взрыв внутри или столкновение звездолета с чем-нибудь в Пространстве. Пока Конкин даже не мог сообразить, где, собственно, находится ходовая часть звездолета и по какому принципу он движется. Двигался… Велик был соблазн покопаться в разрушенных помещениях, но Конкин не поддался искушению и потому, что это было преждевременно, и потому, что в хаосе можно было застрять, и потому, что там, если причиной взрыва была неполадка двигателя, могла оказаться неведомая пакость — неизвестно же, каким было горючее!
      Все же Конкин сунул голову в одну из трещин, которая наискось рассекала закругленную стену перехода неподалеку от тех мест, где все было смято и искорежено. Ничего особенного Конкин не увидел. Пыль, мусор, опрокинутое сиденье, похожее на кресло в той рубке. Нет, было еще кое-что! Близ стены, под самой трещиной валялась игрушка.
      То была небольшая, размером с ладонь, скульптура какого-то, судя по всему, зверька. Почему он решил, что это игрушка?! С таким же успехом это могло быть амулетом, сувениром, ночником, диковинным прибором — всем, чем угодно. И все-таки первой догадкой было — игрушка! Вид зверька был столь же непривычным, как все остальное, но в нем чувствовалась свойственная игрушкам обобщенность форм, мягкая ласковость, которая невольно вызывала желание погладить диковинного зверя. Конечно, это был обман восприятия, ложная подсказка земных образов. Откуда могла взяться на звездолете игрушка? Впрочем… Впрочем, и у него на столике сидел подаренный кем-то пушистый бельчонок.
      Как бы там ни было, смотреть на инопланетного звереныша было приятно, хотя его тело тоже было скручено и перекручено самым немыслимым образом. Но чуждое всему человеческому искусство все же делало его приемлемым для взгляда. Может быть, по контрасту со всем остальным. Может быть.
      «И все-таки контакт, пожалуй, небезнадежен, — подумал Конкин. — Есть что-то вроде мостика…»
      Он уже возвращался и более по обязанности пробовал оставшиеся двери, понимая, что они не распахнутся, ибо в момент тревоги, когда воздух со свистом улетучивался из пробоин, автоматика перекрыла и заблокировала все, что могла. Исключением почему-то оказалась только рубка, хотя автоматика в первую очередь должна была сберечь этот жизненно важный центр. Но всякое бывает при аварии.
      Вот именно: внезапно подалась еще одна дверь. Не ожидая этого, Конкин не рассчитал усилия и влетел внутрь темного помещения, которое, однако, лишь мгновение оставалось темным. Вспыхнувший в нем свет был столь ярок, что Конкин невольно зажмурился. Его рука инстинктивно сжала рукоятку дезинтегратора.
      Нелепый жест — помещение было пустым, если не считать нескольких сидений у стены справа. Не это поразило Конкина — свет! Мало того, что освещение уцелело, мало того, что оно включилось автоматически, оно было солнечным!
      Никакой ошибки… Все заливал яркий солнечный (южный, подсказало ощущение) свет. Только рассеянный, ибо никакого солнца вверху, разумеется, не было. А было вверху чистое, голубое, бездонное, совсем земное небо. И в нем незримо присутствовало солнце.
      Солярий, совсем как на земном звездолете…
      Собственный стук сердца оглушил Конкина. «Ничего не понимаю, — билась одна и та же мысль. — Совсем ничего…»
      Нет, то был отнюдь не солярий. Когда прошло первое ошеломление, Конкин обратил внимание еще кое на что. На сиденья возле стены, на прямоугольную форму самого помещения. Почему только здесь?.. И эти вроде бы деревянные кресла… Они было именно сиденьями, а не решетчатыми мясорубками, как все прочие на этом корабле. Человек вполне мог на них усесться, они имели вполне земной вид; Конкин даже готов был поклясться, что когда-то видел подобные. Нет, чепуха. Откуда здесь могли взяться земные сиденья?! Впрочем, таких на Земле и нет. Все разные и необычные, грубовато-примитивные, правда, изящные в этой своей примитивности, но для сидения, похоже, неудобные.
      Или это тоже обман восприятия? Поколебавшись, Конкин присел на одно из кресел так осторожно, точно под ним была тикающая мина. Однако ничего не произошло. Сиденье оказалось очень тесным и неудобным; неясно, на кого оно было рассчитано, но уж, во всяком случае, не на человека в скафандре. И материал, разумеется, не был деревом, детектор это определил однозначно; какой-то имитирующий древесину пластик…
      В подлокотники сидений были вмонтированы ряды кнопок. А это еще зачем? Быть может, то, на чем он сидит, вовсе не кресло… а плита для поджаривания? Или катапульта в иное измерение? Что-нибудь в этом роде. Нажмешь кнопку… Тогда понятно, почему это устройство так непохоже на кресло в рубке: совсем иное назначение.
      Конкин еще раз внимательно оглядел помещение. Огромный пустой зал, словно инопланетяне понятия не имели об экономии места. Это на звездолете-то? Пол и стены разлинованы на прямоугольники и квадраты; цвет очерчивающих линий — красный, желтый, зеленый, синий. Последовательность спектра. Таков же цвет и порядок кнопок на подлокотниках. Может быть, экипаж и вправду катапультировался отсюда в какое-то иное измерение? Что нам известно об их технике?
      «Допустим, ничего, — подумал Конкин. — Зато нам кое-что известно об их мышлении. Пусть у них все шиворот-навыворот, однако инстинкт самосохранения им присущ, как и людям.
      Без этого они все давно погибли бы. Значит, надежнее всего должны быть укрыты жизненно важные центры звездолета. Сами инопланетяне или автоматика в момент аварии обязаны заблокировать все, что возможно. Так и случилось, задраено все. Кроме этого помещения. Кроме рубки или того, что мы считаем рубкой. Выходит, это как раз маловажные помещения, какие-нибудь подсобки».
      Логично, но нелепо. Слишком много аппаратуры в рубке. Слишком велик этот зал и слишком необычен для звездолета. И в нем горит свет. Нигде не горит, а здесь, можно сказать, пылает. Точно это самое важное, чтобы он здесь горел. Вспыхнул при появлении живого существа. Озарил все до последней пылинки… которых, кстати, здесь нет. Очевидно, пол их каким-то образом всасывает. Расточительно в аварийной ситуации, дико, ненужно!
      Значит, нужно, коли есть! Инстинкт самосохранения — это не все, далеко не все, даже у лягушек не все. Разум всегда ставит перед собой какую-то высшую цель. Вообразим себя на месте инопланетян. Итак, взрыв, катастрофа. Первое — спасти жизненно важные центры, хоть как-то восстановить разрушенное, уцелеть. Не вышло, не получилось, корабль обречен. Что тогда? Тогда надо сберечь, сохранить для других все самое ценное. Записи, наблюдения, информацию. Или груз.
      Правильно! Только какое ко всему этому отношение имеют две незаблокированные двери? Смысл таких дверей — впускать. Смысл включившегося света — озарять. Смысл кресел (если это кресла) в том, чтобы на них сидеть. Смысл кнопок в том, чтобы их нажимать. Смысл земного, столь неуместного здесь «неба»… Смысл пустых квадратов… Мудро выразился во сне Дон-Кихот: «Где мне еще быть, как не в памяти?»
      При чем здесь Дон-Кихот?!
 
      — Конкин, ты что, оглох?..
      — Я?.. Извини, задумался. Тут странно…
      — Не у тебя одного. Ты где находишься?
      — Под земным небом.
      — Я серьезно спрашиваю!
      — Я серьезно отвечаю. Надо мной ясное земное небо. Его имитация.
      — Ах так! Еще любопытней… Оставайся на месте. Опиши дорогу. Иду с новостями. И какими!
      Зеленин столь стремительно возник на пороге, что свет взблеснул на полировке его скафандра, точно разряд скопившейся энергии. Мельком взглянув на «небо», Зеленин быстро двинулся к Конкину.
      — Я стал разбираться в аппаратуре. Все мертво! Кроме одной цепи…
      — Я так и думал.
      — Подожди! Возникла азбучная в своей простоте схема нашего участка Галактики. И курс, понимаешь, там был прочерчен весь, до момента аварии, курс!
      — Откуда они шли?
      — Важнее, куда они шли. На Землю!!!
      — На Землю?! Быть этого не может. С Земли!
      — Как… с Земли? Откуда ты взял? На Землю, они летели на Землю!
      — Ты в этом уверен? Абсолютно уверен?
      — Еще бы!
      — Но в таком случае… Так: с Земли и на Землю… Верно!!! Ну и глупец же я! Да, да! Вот теперь все стало на место.
      — Что?!
      — Все. Почему здесь над нами такое «небо»?
      — Очевидно, у них похожее.
      — И сиденья тоже? Приглядись.
      — Постой, постой… Это не для инопланетян, не та у них анатомия. Но не для человека же!
      — Ты не узнаешь эти сиденья?
      — Чего узнавать, на Земле таких нет.
      — Да, но они были.
      — Были?!
      — Я тоже их не узнал, потому что мысли не мог допустить о тождестве их облика с земными предметами. А когда я все же разрешил себе подумать о такой вероятности, то, не надеясь на память, запросил Киба.
      — И он…
      — … Отождествил внешний облик этих сидений с теми, которые изготовлялись на Земле в глубокой древности.
      — Не может быть!
      — Стопроцентная корреляция.
      — Но курс! Если инопланетяне уже были на Земле…
      — Были их предки. Сейчас на Землю летели, но, увы, не долетели их потомки.
      — Знаешь, я лучше сяду… — ослабевшим голосом проговорил Зеленин. — Смешно, но от всех этих неожиданностей у меня даже в такой невесомости подкашиваются ноги…
      — Я как раз хотел предложить тебе сесть.
      — Зачем?
      — Для проверки одной гипотезы. По-моему, смысл этого «неба» над головой в том, чтобы мы, люди, видели все в привычном для нас освещении.
      — Что «все»? Пустоту?
      — Нет. Видишь эти квадратики на полу и кнопки в подлокотниках? Меж ними явная связь.
      — Согласен.
      — Тогда вопрос. С чем таким инопланетяне могли покинуть Землю, а теперь вернуться, что ясно и однозначно раскрыло бы нам при встрече, каковы они?
      Зеленин сосредоточенно задумался.
      — Да, — сказал он наконец. — Раз они. шли на контакт, эта задача перед ними стояла — сразу рассеять возможные сомнения человечества. Чем же они могли… Информацией о земном прошлом? Глупо, сами имеем. Знаниями… Стоп! Как бы мы сами поступили, вновь отправившись к тем, с кем прежде рано было вступать в контакт?
      — И что при первом посещении мы могли взять такого, что не обеднило бы то человечество и стало бесценным подарком для нынешнего?
      — Как, неужели ты думаешь…
      — Отперты были только две двери. Свет зажегся только в двух случаях. С чьим кораблем мог скорей всего повстречаться погибший звездолет в этом участке Пространства? С земным. У инопланетян была цель, и перед смертью они позаботились о ней как о самом важном. Эти кресла — приглашение сесть. Нам остается лишь нажать кнопки.
      — Так нажмем их, — дрогнувшим голосом сказал Зеленин.
 
      В немом восхищении оба смотрели на отлитое в серебре летящее тело Пенорожденной. Статуя, как бы из ничего, возникла над ближним квадратом. Откинув голову, готовая обнять мир, с улыбкой счастья, девушка возносилась из бега морской волны, и свет соленой влагой мерцал на крутой груди, ветер порывом откидывал невесомые волосы, и вся она была порывом открытой солнцу юности. Сияющим и лучистым взглядом она глядела поверх закованных в скафандры космонавтов, а те, онемевшие, стояли перед ней, забыв о космосе и о времени, о знаниях своего века и о мудрости тех, кто погиб, возвращая Земле это нежное чудо.
      «Да, — наконец пришел в себя Конкин, — мы поступили бы так же. Не понимая, даже не принимая чужой красоты — спасли бы ее. Ибо можно восстановить утраченное знание, и вернуть жизнь в пустыню, и даже зажечь угасшее солнце. Одного разум не может ни под какими звездами: вновь обрести погибшее искусство…»
      Конкин попытался представить, сколько великих сокровищ было утеряно за долгие столетия земных войн, и не смог. Тысячи статуй создал Пракситель: они не дошли до потомков. А сколько осталось неизвестных художников, какие творения вообще забыты? Кто помнил, кто знал о существовании вот этой прекрасной девушки?
      Забвение — вот самое страшное для человека слово.
      Конкин придвинулся к статуе. Он ни на секунду не усомнился, что перед ним лишь голографический слепок утраченной людьми скульптуры. Но разницы не было никакой, пальцы невольно ждали встречи с одухотворенным металлом. Конечно, нет! Рука прошла сквозь пенное серебро волны.
      Так и должно было быть. Взять оригинал — значило бы его похитить. Но и оставить было невозможно, поскольку инопланетяне прекрасно понимали, какая судьба ждет юное человечество и как ничтожен шанс этой красоты уцелеть. Они взяли с собой только образ, но образ, равный оригиналу, где и когда угодно восстановимый в своей телесности. Так изваяние стало неуничтожимым, девушка бессмертной, точно и не было варвара, который там, на Земле, однажды переплавил эту красоту в звонко бренчащие монеты,
      — Может быть, на своей планете они не только хранили, но и любовались ею, — глухо проговорил Конкин.
      — Все узнаем, — спокойно ответил Зеленин. — Раз они взяли ее с собой, значит, уже тогда они разглядели в людях лучшее. Какие еще могут быть трудности?
      Он уверенно нажал подряд на все кнопки. И люди увидели, как, теснясь и заполняя собой пространство, к ним возвращается все древнее, казалось бы, навеки утраченное искусство былых времен и народов.
 
      Конкин неподвижно завис над ярко озаренным прожекторами телом чужого звездолета. Инаковость его форм уже не поражала, наоборот, казалась гармоничной. Полное совершенство замысла и исполнения — вот что теперь видел глаз.
      Внезапная, дотоле, видно, дремавшая мысль, оттеснив счастливую усталость, наполнила Конкина беспокойством. Какая странная, если вдуматься, и хрупкая нить случайностей привела их к погибшему кораблю, вернула Земле ее сокровища! Если бы не раннее его, Конкина, пробуждение, точка, очевидно, исчезла бы с экрана, прежде чем на нее взглянул человек. И если бы не дотошная любознательность Киба… Если бы, если бы, если бы!
      Да, но что в этом особенного?
      Столь неочевидный поворот мысли поразил Конкина. Действительно! Самое удивительное, что в этом «чуде случайностей» нет ничего особенного. «Если бы» вездесуще. Если бы Земля возникла чуть дальше от Солнца или была чуть ближе, о какой жизни могла идти речь? Если бы само Солнце оказалось активней… Миллионы «если бы»!
      А в результате — мыслящий разум.
      Слепая игра вероятностей, обычная закономерность случайного, вот и все.
      Но разум-то не вслепую играет! Как мог бы художник достичь совершенства, перебирая все сочетания красок и форм? Ему и миллиарда лет не хватило бы. Как ученый из такого же хаоса вариантов смог бы выделить связующий факты закон? Менделеев — тот часть этой работы проделал во сне… Связей в мире больше, чем атомов, но разум не теряется в этой чащобе. Ему даже удается предвидеть будущее.
      А их, людей двадцать первого века, интуиция оказалась сегодня всего лишь равной гениальному усилию того скульптора, который тысячи лет назад изваял под небом Греции эту прекрасную девушку. Впрочем, так ли уж равной? Из бесконечных сплетений действительности они всего лишь выхватили нужную нить, из миллиарда возможностей выбрали наилучшую, следствием чего стал верный поступок. Но такого же творческого взлета могли достичь и другие люди; не эта, так другая, третья цепь совпадений могла бы их привести к тому же открытию. А древний ваятель создал то, что никто, никогда и нигде не смог бы повторить ни при каком стечении обстоятельств!
      Вот что инопланетяне поняли давным-давно. Вот что они спасали и спасли.
      Обратясь лицом к мертвому кораблю, Конкин в безотчетном порыве поднял руку в приветствии тех, на чьем языке говорил древний ваятель.
      — Хайре! Здравствуйте!

Посол Земли

      Каждый, пусть и неверно, представляет, каким должен быть дипломат; никто, включая самого Посла, не мог знать, какие качества необходимы представителю Земли там, где еще недавно о ней не имели понятия. Выбор, само собой, был тщательно продуман, и все-таки Яков Гундарев часто спрашивал себя, тот ли он человек, который более всего подходит для переговоров.
      Эти сомнения никак не отражались на его поведении: чему-чему, а уж владению собой многолетняя работа в ООН Гундарева научила. Внешне он вполне отвечал расхожим представлениям о подлинном дипломате, ибо держался с неизменным достоинством, быстро проникал в суть проблем, умело полемизировал, а его непроницаемости мог позавидовать сфинкс. Ничто, казалось, не могло пробить броню его хладнокровия, и тем не менее — редкое достоинство! — ни перед кем он не представал истуканом: всякий человек видел в нем благорасположенного собеседника, а не политика, расчетливо выверяющего каждый свой взгляд, движение, слово. Вопреки этому — а может, благодаря этому — мало кто умел так отстаивать интересы своей стороны, как Гундарев, быть столь гибким на переговорах и одновременно упорным в достижении цели.
      Если кто был о Гундареве, другого мнения, так это он сам. Во-первых, полагал себя не дипломатом, а ученым, и, кстати, был им. Блестящая карьера в ООН, где он внес немалый вклад в разработку Всемирной экологической программы и иных важных соглашений, ему самому казалась случайностью, хотя, если вдуматься, ничего случайного в этом не было: начиная со второй половины двадцатого века все настоятельней требовались дипломаты такого склада, люди, удачно сочетающие в себе качества исследователя и политика. Во-вторых, — и это, пожалуй, главное, что питало тайное изумление Гундарева, — решая, вот как сейчас, судьбы мира, он порой чувствовал себя самозванцем. Марк-твеновским нищим, нечаянно оказавшимся на престоле. Он заместитель Генерального секретаря Организации Объединенных Наций?! Он полномочный Посол Земли?! Быть того не могло! Никак не могло, это наваждение, сон, он же знает себя, он совсем не такой, не Генеральный, не Чрезвычайный, он просто Яша, Яков, наиобыкновеннейший человек, который в детстве часто хворал, которого баюкала мама, который в юности чурался публичности и более всего любил уединение с книгой, — какой из него вершитель судеб! Непостижимо! Неужто никто не замечает несоответствия?
      Исход переговоров меж тем был неясен, и безупречная любезность хозяев не вводила Гундарева в заблуждение. Лишь олух проявит враждебность, когда с разверзшихся небес на тебя сваливается кто-то непонятный, но явно могучий. А ридляне дураками не были. До выхода в космос им было еще далеко, но философским скудомыслием они не страдали, и первая встреча с землянами, судя по всему, не повергла ридлян в шок, — они давно предполагали, что где-то во Вселенной возможны иные цивилизации, иные разумные существа. Это было всеобщим, а не только научно-философским убеждением. История ридлян не знала ничего похожего на трагедию Джордано Бруно; устойчивая патриархальность сочеталась здесь с громоздкой, но тонко отлаженной культурой мысли и нравов. Словом, первый контакт прошел вроде бы гладко. Теперь надлежало завязать постоянные отношения, для чего и был отправлен Посол. Соответственно, — так по крайней мере думали на Земле нужен был Договор.
      А вот о чем — неясно. О мире и дружбе? Для покончившей с военными распрями Земли нелепостью была сама мысль о возможности каких-нибудь "звездных войн". Мало того, само упоминание о мире могло, чего доброго, навести ридлян на предположение, что земляне допускают вероятность каких-то иных, немирных отношений. Дружба? Гм… Дружба предполагает не одно лишь изъявление чувств. Это еще и обмен, и помощь, и… Но в данной ситуации одаривающей стороной могла быть только Земля с ее сказочными для ридлян научно-техническими достижениями. А это уже походило на благотворительность и влекло за собой активное вмешательство в ход инопланетной истории. И совсем уж бессмысленным был бы договор о торговле, поскольку никакой ридлянский товар не мог окупить расходов на перевозку. Короче говоря, разум людей впервые столкнулся с ситуацией, когда договор вроде бы нужен и вместе с тем непонятно, каким должно быть его содержание.
      Разумеется, человеческий ум нашел выход из положения. Приведенный Гундаревым проект первого в истории Межпланетного договора являл собой скорей декларацию о дружеских намерениях и, помимо общих слов, содержал лишь одно конкретное положение. Правда, немаловажное для дальнейшего, ибо речь шла об обмене исследовательскими экспедициями.
      Проект как будто не вызвал у ридлян особых возражений. Однако приемы следовали за приемами, а дело не двигалось, чему весьма способствовала изощренная церемонность ридлянского этикета. Землянам ничего не предписывалось, от них не требовали соблюдения правил, однако стоило Гундареву не с той ноги шагнуть к столу переговоров, не так шевельнуть рукой, как разговор сворачивался и переносился: мол, досточтимый Посол внес новый нюанс в существо дела, надо-де разобраться, обдумать заново, лучше понять и то и се. Люди не сразу постигли эту механику, а когда постигли, то возникло предположение, что такая церемонность не более чем уловка, способ потянуть время, а может быть, измотать партнера. Однако экспертная группа во главе с Рамиресом вскоре пересмотрела свою первоначальную гипотезу. Нет, изощренный ритуал приемов был не просто уловкой, ведь будничное поведение ридлян тоже детально регулировалось тонкими установлениями и традициями. Когда эта истина дошла до Рамиреса, он воскликнул в сердцах: "Кто нам сейчас нужен, так это церемониймейстер! Специалист по дворцовому этикету китайских богдыханов! На худой случай сгодится матерый, законченный бюрократ…"
      Гундарев только вздохнул. Деваться некуда, надо было осваивать науку ридлянского этикета. Взаимопонимание невозможно, если для собеседника твои слова значат одно, а жесты и взгляды — совсем другое (так улыбающийся на похоронах китаец неприятно поражает всякого европейца, хотя смысл этой традиционной улыбки прямо противоположен кощунству). Отныне большая часть сил и времени Гундарева уходила на овладение этикетом, и он ностальгически вспоминал казуистику земных канцелярий, официозность дипломатических встреч и приемов, все, что раньше его раздражало, а теперь виделось верхом демократизма и простоты.
      Разумеется, Гундарев понимал, что дело, с которым он прибыл, вязнет не только из-за этикетной неопытности землян. Но не торопил события, не нажимал, ибо чувствовал себя сапером, ощупывающим мину неизвестной конструкции. В конце концов таков удел дипломатов. Давно ли от их благоразумия весьма зависело, уцелеет ли Земля или сгорит в атомном пламени? Тут все же ответственность поменьше.
      И обижаться нелепо. Почему ридляне должны быть откровенны с теми, кого совершенно не знают? Кто, быть может, пугает их своим могуществом? Никто не распахивает душу перед первым встречным, каким бы дружелюбием ни светилось его лицо. Да что говорить! Гундарев прекрасно помнил, как лет двадцать назад в Калькутте таксист отверг протянутые ему рупии — потому лишь, что он, Гундарев, подал деньги левой, «нечистой» для бенгальца рукой… Вот так люди понимают друг друга, какие после этого могут быть претензии к ридлянам!
      Воздухом этой планеты можно было дышать, как и земным, пить ее воду, однако человек чувствовал себя здесь будто в скафандре, который отъединял его от всех и всего. На приемах Гундарев порой испытывал почти удушье, а надо было улыбаться, и говорить, и вникать в ответы, и улавливать скрытый смысл, и следить за собой, за каждым движением, жестом — ежесекундно, час за часом, без отдыха и поблажки себе.
      Любезнейшим из любезнейших ридлян был Твор, этот вечный сопровождающий, этот Поддерживатель Локтя досточтимого Посла, этот… Вот кого Гундарев охотно тряхнул бы, как куклу, лишь бы тот заговорил попросту, пусть самыми последними словами, но искренне, от души! Но чиновник и есть чиновник, суть одушевленный предмет, столь же необходимый на переговорах, как стал или кресло, не более. Гундарев-дипломат так и относился к Твору, просто не имел права расходовать на него столь нужную и, увы, небеспредельную энергию нервов. Сердцу тем не менее не прикажешь, этот угодливый блюститель, этот сиропный служака был ему неприятен больше других.
      А Гундарев — Твору? Можно было сколько угодно ломать голову и не найти ответа. Впрочем, Посол об этом и не задумывался: непроницаемая любезность ридлянских дипломатов требовала ответной, столь же непроницаемой любезности, вот и все. И когда после очередной бесплодной встречи Поддерживатель Локтя почтительно обратился к Послу, тот, повинуясь этикету, изобразил беглое, с сохранением дистанции, тем не менее благорасположенное внимание.
      — Не снизойдет ли слух достопочтенного и великого Посла до нашего недостойного голоса?
      Вкрадчивая вязь слов была столь же привычной, как орнамент паркета, по которому они ступали, и Гундарев, еще не вникая в смысл сказанного, небрежно, как то предписано этикетом, шевельнул мизинцем левой руки. Впрочем, тут и вникать было не во что.
      — О несказанная благодать! — голос Твора растекся неизъяснимым восторгом. — Ничтожны мои дальнейшие слова и грубы уста, их произносящие! Однако Высокоподнятые и Всеразумнейшие Владыки…
      Гундарев, не подав вида, привычно насторожился.
      — …Всеразумнейшие Владыки избрали меня, недостойного, для оповещения о предмете, могущем развлечь вечернее отдохновение Вашей Космичности… И как ни пустячен вышеозначенный предмет…
      Звук транслятора бился в ушах, как жужжащая муха.
      — Премного благодарен Владыкам! Лично и персонально, и от имени всех…
      "Уф! — подумал Гундарев, откидываясь на сиденье реалета. — Кой черт, чего ради мы так печемся о Договоре? С кем? "Брат по разуму", не угодно ли, — Твор! Кто мы им, а они — нам?.."
      Унылые и неновые мысли. Гундарев их тотчас пресек. Если других соседей по Галактике нет и не предвидится, то все, что он делает, — надо. "Братьев по разуму", как и родственников, не выбирают.
      Сотрудников, кстати, тоже. Теперь разговор с ними. До вечера осталось всего ничего, отдыхать некогда. Надо все обсудить. Проанализировать. Взвесить. Продумать возможные варианты… Хотя что тут такого? Гостей положено приглашать, развлекать, сколько уже таких вечеров было! Интересно, но утомительно. И уже скучновато. Рутина, банальщина. Может, и нечего все уж так обмозговывать, искать подкопы и контроверзы? Достаточно подкинуть задачу Рамиресу. Между прочим, почему мы с ним неизменно на «вы»?
      — Послушайте, Рамирес, — сказал Гундарев, уединяясь с ним в кабинете. Интересно, почему мы до сих пор на «вы»? Что вы, ксеноэтнограф, об этом думаете?
      — Гм… — пожал плечами Рамирес, что при его бочкообразной комплекции было делом нелегким. — Мы с вами, знаете ли, официальные лица.
      — И вам никогда не хотелось расслабиться? Выпалить по-простецки: "Чепуху ты несешь, господин Посол!"
      Неуловимая гримаса тронула губы мулата.
      — Для разрядки было бы лучше всего, скорчив рожу, разок-другой кувыркнуться перед синклитом Великих…
      — Ясно, вернемся к делу! Что вам известно об этом празднестве Семи Лун? Как расценивать приглашение участвовать в нем? Есть ли тут политический ход, и какой?
      Темные выпуклые глаза Рамиреса уставились на Гундарева, не моргая. Смотрели в упор и насквозь, как через отлитую из стекла фигуру. Бестактностью это не было, такой взгляд возникал у главы экспертов в минуты сосредоточенности, но ощущать себя неодушевленным предметом удовольствие малое; усевшийся было Гундарев встал и прошелся по комнате, на что Рамирес не обратил никакого внимания: чинопочитанием он не страдал.
      — Так! — сказал он, выходя из интеллектуального ступора. — К сожалению, из-за объема прочих работ Празднеством Семи Лун мы целенаправленно не интересовались. А теперь собирать сведения поздно. С уверенностью могу лишь сказать, что это нечто вроде нашего карнавала.
      — Необходимы маски?
      — Нет. У ридлян даже есть поговорка: "Нелепо, как маска в ночь Семилунья". Просто народное гулянье.
      — Обычное, стало быть, гоп-гоп, тру-ля-ля, — Гундарев тяжело вздохнул. — Политическая подоплека?
      — Пока не просматривается. Разрешите созвать экспертную группу?
      "Порядок есть порядок, — усмехнулся про себя Гундарев. — Как же без ритуала!"
      — Действуйте, — сказал он.
      Семь лун, да, в ночном небе было точно семь лун. Гундарев впервые видел их вместе. В другое время он охотно полюбовался бы невиданным зрелищем, но сейчас ему было не до красот природы. Он чувствовал себя пловцом, ныряющим в бурную неизведанную реку. Неуютно и непривычно, а изволь держаться с дипломатическим достоинством, плыть, так сказать, в цилиндре и фраке, да еще, быть может, с сигарой в зубах…
      Потоком была толпа. Она неслась, кипела, бурлила. Вдоль улиц и площадей катилось многоголосое эхо, и химерические фигуры на иззубренных выступах крыш, казалось, вздрагивали от криков, скалились в призрачном свете лун, вытягивая шипастые морды, поблескивающими стекляшками глаз приглядывались к веселью; вся эта клыкастая, чешуйчато серебрящаяся нежить словно оживала в шевелении теней и бликов, встряхивалась. В прозрачном воздухе неба сверкали большие и крохотные, полные и ущербные луны; от их неверного света негде было укрыться. Над провалами площадей и теснинами улиц, над муравьиным шевелением толп неподвижно белели ажурные, облитые жемчужным сиянием башенки бесчисленных храмов.
      Взглядом Гундарев поискал привычную точку опоры. Все они были здесь, рядом — и Рамирес, и его молодцеватые эксперты, и, конечно же, неизменный Твор. Глубоко вздохнув. Посол Земли шагнул в толпу.
      Его вместе со спутниками сразу завертело, как пешку. Он отдался, не мог не отдаться течению. Перед ним замелькали рыбообразные лица ридлян, жестикулирующие многопалые руки, гребенчатые, в вуалях наглавники, развевающиеся накидки и все прочее, из чего состояла эта подвижная масса. В ноздри ударили незнакомые запахи. Смех, выкрики, гул музыкальных инструментов оглушили Гундарева. Неся на лице подобающую улыбку, он вращался, двигался вместе со всеми и чувствовал себя нелепей нелепого. Как ни плотно стояла толпа, никто не задевал его в этом хаосе, он был совершенно отдельно, вне толкотни и веселья, вне общего гама, вне музыки, вне всего.
      Сосущее чувство неудобства и неприкаянности мало-помалу завладело Послом, он не мог справиться с ощущением своей ненужности и возрадовался, обнаружив, что Твор припаянно следует за ним по пятам, столь же любезно-официальный, как и всегда. Прочих спутников разметало, никого уже не было в поле зрения, всех поглотила толпа. Лишь Твор был там, где ему положено быть, привычное и этикетное сопровождало Посла, тем самым оправдывая и утверждая его, Гундарева, тут особицу. На душе полегчало. Но как без надменности и с достоинством держаться в вихре всеобщего возбуждения, среди танцующих и дурачащихся, под обстрелом множества, исподтишка, взглядов? Опыт немедля подсказал решение, и Гундарев, вращаясь в толпе, чаше всего устремлял взгляд поверх голов и наглавников, будто его так заворожила красота небесного многолунья, что он не мог от нее оторваться. Примитивно, но кто же осудит восхищенного чужака?
      Однако знакомое гнетущее чувство отторженности не покидало Гундарева. Да, знакомое, давно изведанное, оно мучительно обострялось здесь. Гундарев, таким был его склад, всегда чурался толпы, ее возбуждение удручало его как нечто давящее, чуждое, стремящееся подчинить себе.
      Сейчас, здесь Гундарев чувствовал себя водолазом, погруженным в чужую давящую стихию. И нельзя же до бесконечности отстраняться от всех, восхищаясь чужим небом, чужой архитектурой, — это будет не так понято! И, наверное, уже понято, инстинкт толпы безошибочно метит чужака, а для этой толпы он дважды и трижды чужак…
      "Да, да, я не такой, как вы! — чуть не выкрикнул Гундарев. — С другой планеты, мы бесконечно чужды друг другу!" Но этого нельзя было говорить, даже думать нельзя. А что можно и нужно?
      Толпа будто сжала его. Его по-прежнему не толкали, не осыпали, как всех, какой-то блескучей дрянью. Но дистанция исчезла, более того, Послу Земли уже заглядывали в лицо. Скованно улыбаясь, Гундарев оглянулся — где Твор?
      Никого не было позади, чиновника, очевидно, оттерли. Да как же так?..
      Гундарев переборол беспокойство. Ну оказался один, ну и что? Он же Посол! Пусть Твор, или кто там еще, беспокоится… В душе Гундарева даже что-то разжалось. Он один — интересно! Его задели локтем, он хмыкнул в ответ на неразборчивое извинение. Веселье, шум, взгляды, взгляды…
      На мгновение его замутило. Эти рыбьи повсюду лица, потно лоснящиеся, все чужое, неприятно орущее, тупо глазеющее, резко пахнущее, слитное, стадное, отторгающее чужака, но могущее смять, поглотить… Спокойствие и бесстрастие, ведь он представитель, Посол! А кроме того, человек. Музыка, ее скачущий ритм, невзаправдашний лунный свет, скалящиеся с крыш химеры, дурманные запахи, вся экзотика этой ночи, — такого в его жизни никогда не было и не будет. И он, защищенный своим саном наблюдатель, свободен.
      А, где наше не пропадало! Какой вольный предок ему это шепнул? Неважно! Чувства Гундарева взбудоражились, щемящее желание скользнуло в душе. Почему он не может? Кругом дурачатся, разве нельзя… Нет, невозможно. Веселье ридлян не для него, он будет нелеп и смешон. Да и может ли он себе позволить? Он же Посол, всякий его жест немедленно дойдет до Владык и подвергнется перетолкованию.
      Оставалось лишь выбраться из толпы, благо он уже достаточно поприсутствовал, поучаствовал, так сказать, в празднестве.
      Медленно, осторожно Гундарев стал продвигаться к ступеням какого-то храма, к густым подле него деревьям, как вдруг небо ахнуло, раскололось, взбесилось буйством потешных огней. Сотни вскинутых рук разом рванули петарды, все вокруг стало радужным мельтешащим блеском. Громом грянул оглушительный крик: "Семилунье, семилунье!"
      Гундарев ошалело тряхнул головой. Семилунье? Ах, вот оно что! — все луны выстроились в небе дугой, выгнулись коромыслом. Ну, это его не касалось. Он уже был близок к ступеням храма, оставалось сделать еще десять — пятнадцать шажков. И тут на него наскочил ридлянин. Нет, ридлянка. Искры многоцветных огней фейерверка дрожали в ее выпуклых ошалелых глазах.
      — Землянин! — выкрикнула она. Ее цветастые одежды развевались. — Ты гордец! Вот ты кто!
      Сколь ни внезапен был этот непостижимый выпад, ответ нашелся прежде, чем Гундарев успел что-либо осмыслить.
      — И в чем же, позвольте спросить, это выражается?
      Ледяная любезность его слов, казалось, привела женщину в замешательство.
      — А в том, а в том! — прокричала она, задыхаясь. — А во всем!
      Это, простите, не довод, — с той же невозмутимой улыбкой произнес Гундарев. — Дозвольте пройти, я спешу…
      Не им это было сказано, это в нем говорил некий, из дипломатического арсенала, магнитофон. Сам Гундарев был потрясен, сбит с толку необъяснимым наскоком и сейчас более всего жаждал увидеть Твора, который просто обязан был появиться и все уладить.
      Но из толпы, которая подалась, образовывая вокруг него пустоту, вместо блистательного чиновника вынырнул пожилой ридлянин, по виду такой же простолюдин, как и женщина.
      — Не довод, говоришь… мало… — путаницу его выкриков перебивал треск фейерверочной пальбы. — Могучий презренник… Семилунье! Нас попираешь! Со злом грядешь!
      — Неправда! — вскричал Гундарев, уязвленный столь чудовищным обвинением. — Мы вам блага хотим! С тем и прибыли! Все, чем располагаем…
      В смятении он прикусил язык: последние, невольно вырвавшиеся слова не были правдой. Язвительный, парализующий смех толпы подкосил Посла. Бурные выкрики перебивали друг друга, но их смысл был понятен, он раскаленным железом вошел в смятенное состояние Гундарева.
      — Нет, послушайте, вы не понимаете…
      — А почему мы должны понимать, если ты нас не хочешь понять? — врезался чей-то звенящий голос. — Могучий, ты даже того не уразумел, что в час Семилунья все великие склоняются перед Голосом правды! Кто ты после этого, землянин?
      — Червяк, земляшка, червяк! — взвопила толпа. — Дикарь! Пустобрех! Спесивец!..
      Качнувшееся небо потемнело в глазах Гундарева. "Вот тебе и гоп-гоп, тру-ля-ля!" — зигзагом пронеслось в мыслях. Он судорожно, как утопающий, глотнул воздух.
      — А может, не только червяк? — опустошенно произнес он, не заботясь, услышат его или нет. Услышали, стихли. — Может, еще и глупец? Говорите, ну? Что у вас там еще за пазухой?..
      Толпа не шевельнулась.
      — Нет, ты не глупец, — неуверенно проговорил кто-то. — Дурак звездный путь не осилит…
      — И все-таки глупец, — возразил другой голос. — С нами ты глупец… Чванливый дурак…
      — А хотите знать, почему? — тихо, с оборвавшимся сердцем, сказал Гундарев. — Так слушайте. Нет, подождите… В старину у нас говорили: глас народа — глас божий. Значит, сейчас вы для меня великие из великих. И если в час Семилунья у вас говорят правду, то… Хотите верьте, хотите нет, мы к вам пришли с чистыми намерениями. Но… Такого удушливого этикета, такой фальшивой любезности, такого обмана я еще не встречал! А мы-то, глупцы, надеялись… Вот вам моя правда, и делайте с ней, что хотите!
      "Что я говорю!" — ахнул он мысленно, но было поздно.
      — Эх! — вырвалось у кого-то.
      Гундарев смутно видел приблизившиеся к нему лица. Его сдавила молчащая толпа, все стало ее безмолвным прикосновением, едким запахом множества тел. Сознание Гундарева обмерло в безразличии.
      Внезапно кольцо разомкнулось, он почувствовал себя на свободе. Зрение постепенно вернулось. Он стоял подле ступеней храма, рядом никого не было, вдали, как прежде, кипело веселье.
      Пошатываясь. Гундарев отступил в тень деревьев. Тело едва повиновалось ему, в небе, то ли от слез, то ли еще от чего, двоились размытые луны. Все кончилось, их миссия была теперь бесполезной, но Гундарев не жалел ни о чем и меньше всего о крахе своей дипломатической карьеры. Заслоны прорвало, он высказался, выкрикнул, теперь в душе было пусто, черно и легко.
      — А, вот вы где! — Гундарев даже не вздрогнул от этого возгласа. — Ну и вид у вас, господин Посол! Что, вас тоже «почистили»?
      Круглое лицо Рамиреса блестело от пота, он отдувался и сиял не хуже полной луны.
      — "Почистили"? — не узнавая звука своего голоса, сказал Гундарев. Скажем точнее: оплевали.
      — Верно! — словно чему-то радуясь, вскричал Рамирес. — Так нам и надо!.. А меня надо гнать, — добавил он жестко. — Ну чем, чем мы интересовались?! Только не обрядами празднеств, ими в последнюю очередь. Как же, как же: делу — время, потехе — час! Непростительно для меня, я все же этнограф…
      — Что из этого следует? — бесстрастно осведомился Гундарев.
      — Нет, это же прекрасно! Вы только подумайте: есть день и час, когда все переворачивается и всякий ридлянин кому угодно может швырнуть правду в лицо, выплеснуть все накипевшее. Как это похоже на Землю!
      — На Землю?!
      — Именно, именно! Наидревнейший, можно сказать, ритуал… Вождь племени, прежде чем его возведут в сан, должен пройти поношение, чтобы чувствовал, помнил, не заносился! И даже в поздние времена подвластный и ничтожный мог однажды, в ритуалом дозволенный час, обличить своего властителя… Час равенства и раскрепощения, социальная отдушина, противовес жесткой заданности бытия! Мы это утеряли, заменили иным, а тут, надо же, сохранилось в своей первозданности!
      Гундарев отступил на шаг.
      — Вот, значит, как… И что же вы им, «оплевывающим», интересно, ответили?
      — А ничего. Мы забыли, отвыкли, не знаем, как это бывает, ну и… Рамирес развел руками. — Зато теперь все как на ладони: и что плохого о нас думают, и как относятся, и какие мы идиоты… "Момент истины", да какой! И это вопреки всей их этикетности, регламентации, фальши… А может, наоборот, благодаря этому? Крайность обязательно порождает свою противоположность! Без отдушин жить-то нельзя…
      — Нельзя, — эхом отозвался Гундарев. В его сознании смутно забрезжила какая-то мысль. — И что же вы сделали после «оплевывания»?
      Поверить трудно! Сплясал! — Рамирес лихо откинул голову, — Вместе со всеми, и это было здорово. Этнограф я или не этнограф? Слушайте, господин Посол, если вы полагаете, что тем самым…
      — Ничего я не полагаю. И я тебе больше не "господин Посол", заруби это себе на носу!
      О! Уж не воспользоваться ли и мне "правом Семилунья"?
      Валяй! Сейчас меня интересуют только две вещи: бочка вина и Твор.
      — Бочка? — глаза Рамиреса выкатились сильнее обычного.
      — Да, чтобы окунуть в нее Твора.
      — Фью! Соблазнительно, и все же, братец, нельзя: Твор — слуга. Сегодня он тебя вправе, а не наоборот. Может, Владык для такого дела поискать? Рамирес издал короткий смешок. — Кажется, мы заразились и чуточку спятили, а?
      "Верно", — чуть не сказал Гундарев. Мысль наконец прояснилась. Ай да Владыки! Сами не решились сорвать переговоры — страшно. Инициатива должна была исходить от нас, и они нам ее навязывали. Какие теперь переговоры, о чем? Глас народа — глас божий…
      — А, где наше не пропадало! — вырвалось у Гундарева. — Гулять, так уж до конца!
      Впечатления той ночи спутались в памяти Гундарева. Когда мосты сожжены, а в небе колдовской свет лун, а вокруг безудержное веселье и эта ночь, как молодость, больше не повторится…
      Где бы они ни появлялись, их тотчас обступали ридляне. Им снова бросали в лицо все, что о них думают, — плохое, разное, всякое. И к ужасу Рамиреса, ужасу, который вскоре сменился оторопью восторженного удивления, Гундарев отвечал хулителям так, как уже ответил однажды. И толпа притихала. Понемногу слышавшие Посла стали сплачиваться вокруг землян, отгораживая их от новых натисков и поношений.
      Так посреди всеобщего кипения возникло подобие островка, центр которого составляли земляне. Но это длилось недолго. Как, отчего произошел перелом? Выражение лиц изменилось, все смешалось вокруг, забурлило прежним весельем. Грянула музыка, да; горячий ритм взбудоражил кровь, подхватил и понес. Гундарев не успел опомниться, как ухватил чью-то многопалую руку. Или, наоборот, его вовлекли? Неважно, неважно! Устоять против детски-наивного напора толпы было нельзя, невозможно. Ноги пошли сами собой. Ничто уже не имело значения, кроме сиюминутного, здешнего. В небе плясали луны, от топота ног содрогалась твердь площадей, скалясь, на крышах пританцовывали химеры. Семилунье, Семилунье! Что-то окончательно растаяло в душе Гундарева, он лишь на мгновение удивился, что кружится вместе со всеми, что ему жарко дышат в лицо, что он обнимает кого-то (неужто ридлянку?) и что ему хорошо, вольно, славно, как было разве что в детстве, в позабытом давным-давно.
      Ах, вы не знаете, как умеют плясать на Земле? А ну, Рамирес, давай тряхнем стариной… К черту возраст! И кто же это, какой мизантроп сказал, что в этих славных лицах есть что-то рыбье, лицемерно-любезное?! Не было этого никогда, быть не могло…
      Как-то незаметно всей шумной, умаявшейся компанией они оказались за предлинными наспех накрытыми столами, и так же вдруг в руках у всех очутились кубки. Тут все смешалось. Для землян в здешних напитках не было ничего хмельного, и все-таки они захмелели — от стремительных танцев, от всего пережитого, что на них навалилось, от вольных просторов искренности, которые с такой внезапностью распахнулись. Они вслух честили спесь, лицемерие, все, что ненавидели сами, и ридляне дружно вторили им и спрашивали: а как на Земле? И люди отвечали с наивозможнейшей откровенностью, иногда споря друг с другом, забывая, кто подле них, и это тоже было ново, независимо, прекрасно.
      Раскрыться, да их заставили раскрыться — ловкий ход! Ну и злорадствуйте на здоровье, неведомо вам, что подлинная, на века дипломатия крепка правдой. Никакие владыки не вечны, вечен только народ, а он здесь, с нами, пусть беспомощный и наивный, но таким будет не всегда…
      Молодцы, что задали нам перцу, правильно! Да, да, это я тебе говорю, дружище!.. Что, прах побери эту нашу инаковость? Нет, извини, тут не согласен: инаковость — не помеха, наоборот, без нее мир был бы пресен и скучен, как пропись таблицы умножения…
      Это ли говорилось, другое — неважно. Важно, как говорилось. И как слушалось! Ничего подобного Гундарев не переживал. Громыхание кубков, возгласы и слова; многолунный, неземной свет на лицах, то серьезно внимающих, то смеющихся; понятные уже без всякого транслятора голоса; так бы и обнял всех! Не все было безмятежно, нет. Возникали и споры, случались недоразумения, но все как-то легко улаживалось, а если даже я оставалась горчинка, то, чувствовалось, и она нужна, как озон в послегрозовом воздухе. Только бы эта ночь не кончалась!
      Много еще чего было, но напор впечатлений перегрузил память. Когда мелькнуло последнее? Ах да, это было уже в резиденции, в холодном полумраке ее покоев, ведь ночь все-таки кончилась…
      — Переживаешь, Посол? — Рамирес легонько подтолкнул его локтем. Владыки…
      — Что посеяли, то и пожали. Но ведь стоило?
      — Еще как стоило! Хватит фальшивых заверений, мы — люди! И знаешь что?
      — Знаю, можешь не утешать. Будущее сведет нас с ридлянами, и договор, настоящий Договор, будет подписан. Не сейчас, через сто, тысячу лет будет!
      — Вот и я о том же… Интересно, потребуются ли тогда дипломаты?
      — А вот этого мы с тобой никогда не узнаем. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется… Ничего, жизнь мудрее нас.
      Договор был подписан на следующий день. Лица Владык, когда эта церемония происходила, показались Послу угрюмыми. Словно что-то заставило их уступить… Может, так и было? Или только казалось? Этикет полностью вступил в свои права, слова и выражения лиц снова стали непроницаемыми, а чужая душа — потемки.
      Да и своя, в общем, тоже, ибо самому Гундареву все недавнее казалось сном.

Там чудеса

      Не успел я опомниться после внезапного выброса и чуточку оглядеться, как чужая действительность преподнесла мне свой первый сюрприз. На горизонте вспыхнули чьи-то огненные глаза, во мраке затрепетали далекие усики светолокации, смутно обозначились какие-то темные громоносные фигуры; все это так напоминало ночное шествие оргов, что я едва не бросился их приветствовать. Но стоило мне вглядеться, как Вселенная зримо напомнила, что двух одинаковых миров не бывает и всякая новая планета, в особенности если ты очутился на ней не по своей воле, — уравнение с тысячью неизвестных.
      Я вжался в мерзлую почву и замер. Да, тут было над чем поломать голову! Светом, грохотом, скоростью раздирая тьму, по неестественно прямой и гладкой, каменно твердой тропе встречными лавинами мчались невиданные мной колесники, то небольшие, округло полупрозрачные, то, наоборот, угловатые, похожие на кубики и бруски. Некоторые были столь массивны и тяжелы, что с их грохочущим приближением подо мной сотрясалась почва. Ощущение не из приятных, особенно когда над тобой, подрагивая, нависает отброшенный чудовищем светолокационный конус; кажется, что металлический исполин заметил тебя и сейчас ринется, сокрушая все.
      Но нет, судя по всему, они руководствовались тупым инстинктом или повиновались жесткой программе. Что-то безостановочно гнало их по серой и гладкой тропе, а может быть, транспортерной ленте, только по ней, исключительно по ней. Нескончаемый бег! Движение без обрыва и передышки, неиссякаемое, неизвестно откуда, непонятно куда, мощное, как поток, и столь же неукротимое.
      Неукротимое и, в общем, однообразное. Подрагивающие конусы света, мелькающий силуэт, кроваво посверкивающие сзади глаза; так снова, снова и снова, встречными вереницами, туда и обратно неостановимо.
      Что же это такое? Первичные обитатели планеты — кристаллоиды? Киберы местной (а то и не местной) цивилизации? Конструкции и детали, механически несомые вдаль для сборки каких- то исполинских машин или сооружений? Что-то иное? Все могло быть. В бесконечной Вселенной формы жизни и разума тоже бесконечны, нам ведома лишь малая часть, а я, понятно, знал и того меньше, ровно столько, сколько, в общем, известно любому из нас.
      Ведь я понятия не имел, куда меня занесло. Вероятность сбоя системы трансгрессии ничтожна, но уж если сна реализуется, то можно оказаться на любой из сотен миллиардов планет родной Галактики. Все это не беда, если цел спасательный комплекс, с ним ты повсюду в безопасности, тебя неизбежно запеленгуют, найдут, вытащат, только не оплошай сам. Веселенькое тем не менее приключеньице: спешишь по делам, как вдруг… Выбор в таком случае невелик: либо забейся в укромное место, включи поле невидимости и жди, пока тебя вызволят, либо уподобляйся первопроходцу, исследуй место, куда лопал, во имя науки и для блага Галактики. Второе решение, само собой, увеличивало риск, зато какой соблазн, какие волнующие перспективы, какой жгучий миг жизни!
      Лента, по которой мчались неведомые создания того мира, наверняка имела конец и начало. Решившись, я устремился вдоль нее, то и дело забирая в сторону, чтобы составить представление об окрестностях. Там все выглядело первичным биосом: ломкие, мерзлые деревья и припорошенная кристалликами отвердевшей воды трава, все было странноватой на вид, но несомненной растительностью. Тем не менее, даже в глухих безлиственных зарослях я наталкивался на истлевающие обломки то ли металлических конструкций, то ли скелетов, тогда как костных останков животных было совсем немного. Две линии эволюции, из которых одна подавила другую?
      До выводов было далеко, как до родины. Я прибавил скорость, деревья подо мной заскользили, смазались, рассекающая их заросли узость пути превратилась в пульсирующую трассу огней. Вскоре она вздвоилась, ей наперерез устремилась новая, столь же заполненная огнеглазыми обитателями этой планеты.
      Справа открылся полузамерзший водоем. За ним, огибая его по насыпи, двигалось нечто червеобразное, темное, сегментированное. Лоцируя пространство узким лучом света, оно с шумом ползло по каким-то тяжам: верхний едва различимой нитью поблескивал в воздухе, а два других, немного пошире, покоились на поперечных опорах и казались зеркально отполированными. Ничего другого я не успел разглядеть, потому что «червь» внезапно ускорился и, быстро скользя по своим металлическим паутинкам, скрылся за гребнем холма, а я остался, можно сказать, с разинутым ртом.
      Ай да природа (если то была природа), ай да разум (если то был разум)! Никогда ни о чем подобном я не читал и не слышал. И ведь что? Все крупные механического склада обитатели этой планеты вели себя на редкость шумно и безбоязненно, тогда как я еще не видел ни одного большого животного, а те крохотные существа, которые изредка попадались в зарослях, ускользали от меня в панике. Но ведь кристаллоиды, равно как и машины, не питаются органоидами! По крайней мере до сих пор такого не наблюдалось. Значит…
      Я пересек гребень холма и с ходу затормозил. Впереди дымился вулкан, небольшой и тихий, над его жерлом спокойно висело бледное облако пара. Легкое дуновение ветра несло оттуда запах сернистых газов, неподалеку от конуса трепетали язычки коптящего пламени.
      Все же то был не совсем вулкан, быть может, вообще не вулкан, так как перспективу заслоняли громады каких-то сооружений. Преобладали кубы и параллелепипеды, но вблизи вулканического конуса просматривались еще и трубообразные конструкции. Горизонтально пространство членили те самые лентовидные протяженности, которые я уже видел, по ним двигались те же, что и там, существа, только медленнее, поскольку их тут было больше, гораздо больше! Трассы, по которым они перемещались, были здесь, как правило, шире, их окаймляли высокие металлические стебли с крохотными светоизлучающими головками. Немного света еще добавляли многочисленные вырезы в плоскостях сооружений, такие же прямоугольные, как они сами. Отовсюду исходил ровный, вибрирующий, как от могучей машины, гул. Вдали что-то мигало то багровым, то синим, затем в небо порхнула беззвучная зеленая молния.
      А вулканический конус все так же размеренно дышал бледным паром.
      Я сместился к громадам, чтобы разглядеть их получше, и сразу же был вознагражден удивительным наблюдением: одно из брусковидиых тел придвинулось к краю серой ленты, в нем, замершем, раскрылись вертикальные щели, и оттуда, как под напором, хлынул рой двуруких и двуногих существ явно не металлоидного облика.
      Первые крупные биожители планеты, да еще в такой массе! Они тут же рассыпались, двинулись кто куда, а выбросивший их кристаллоид покатил дальше.
      Спешно подавшись к этому месту, я обнаружил то, чего прежде не замечал: эти существа были повсюду! Меньшая их часть двигалась своим ходом, большая находилась внутри катящихся мимо меня то ли кристаллоидов, то ли машин. Это что-то да означало! Фауна минерального происхождения была на этой планете куда разнообразнее органической, ведь я с ходу обнаружил десятки форм кристалломеханической жизни, меж тем как за тот же срок мне лишь изредка попадалась скудная биомелочь. Видовое обилие одних и видовая бедность других; следовательно — так выходило по логике, — биос тут либо деградировал, либо не развился под пятой кристаллоидов, либо вообще всем завладела пришлая цивилизация киберов.
      Но в чем же тогда заключалась роль вот этих влекомых машинами существ, что они делали на свободе? Их было много, и они вовсе но выглядели напуганными или угнетенными. Включив поле невидимости, я смешался с ними.
      Увы, побеждать трудности и с ходу разрешать все загадки легко в одних только мечтах… Я не профессиональный исследователь, тем более не специалист по инокультурам, а тут было столько нового, необычного, что я растерялся. Да и представьте мое состояние… Когда сбой системы гиперперехода швыряет тебя неизвестно куда и вокруг оказывается непонятно что, а ты в дерзком порыве (жить — так уж ярко, раз выдался случай) и без должной подготовки залезаешь то ли в лабиринт огромного машинного комплекса, то ли в чужое поселение, где почему-то дымит искусственный вулкан, — до научного ли тут хладнокровия? Конечно, я переоценил свои возможности. Стоило мне смешаться с бионтами, как восприятие нарушилось, все стало сумбуром отдельных обрывков и сцен.
      …Возник тут же оборвавшийся вой, я вздрогнул. Мимо, опережая все и всех, промчался колесник с быстро мигающим наверху глазом. Ни до, ни после такого не возникало, но я оказался единственным, кто на это прореагировал!
      …Все биосущества закутаны в толстые одежды, двуглазы, как и большинство кристаллоидов, они на ходу выбрасывают легкие струйки пара (а может быть, дыма? Нет, все-таки вроде бы пара…). Органы зрения некоторых защищены небольшими прозрачными щитками: средство приспособления к суровому климату? Почти каждый держит в свободной конечности какой-то мотающийся на ходу предмет, иногда твердый, уплощенный, чаще мягкий и вздутый. Естественные придатки? Вряд ли, скорее какие-то емкости или аппараты.
      …Явно вулканическое место! Каменная твердь подо мной глухо завибрировала, из глубин донесся слабый раскат, удалился, смолк в окружающем шуме. И снова ни у кого никакой реакции, видимо, здешняя цивилизация научилась обуздывать энергию недр. Тогда она ближе к нашему уровню, чем я предполагал. Может, открыться?..
      .. Вокруг все больше бионтов. Общее движение, которому я невольно поддался, уплотнилось возле широкой, прозрачной, яркой плоскости, меня втянуло в узкую створчатую вертикаль, внесло — куда?
      …Высокое, продолговатое, скворчащим белесым светом залитое помещение, сумятица, неразборчивый гул, заваленные какими-то деталями, приборами, механизмами стеллажи, трещащие за прозрачными переборками аппараты, все снуют туда и сюда, то и дело машут какими-то белыми и цветными листками, обмениваются ими друг с другом, берут с полок детали и механизмы, рассматривают, возвращают обратно, либо уносят с собой, запихивают взятое в свои околоручные вместилища, а то и просто прижимают к себе, спешат наружу или в другой конец помещения, чтобы повторить операцию. В чем смысл этого ритуала? Круговерть, я ничего толком не успел разглядеть и понять, меня понесло, сдавило — ловушка, сейчас заметят странно неподатливую пустоту, что я наделал! — но нет, всего два-три непонимающих взгляда, лишь одно существо удивленно отпрянуло. Улучив мгновение, я взмыл над толпой, опрометью выскользнул наружу сквозь тот же узкий проем, что и все. Прозрачная, движущаяся в нем Створка едва не зажала меня, я кувырком вылетел на свободу. Уф! Могло быть хуже… Как ни странно, потрясение привело меня в чувство. Осторожнее, сказал я себе. И так ясно, что эти существа ведут непростой образ жизни, прямо соотносящийся с бытием киберов или кристаллоидов, то ли обслуживают их (иначе зачем это действо с деталями?), то ли сосуществуют с ними как симбионты,
      Последовавшее наблюдение как будто подтвердило догадку. На некотором расстоянии от склада, куда меня так занесло, я стал свидетелем сцены, которую ранее уже наблюдал, только на этот раз машина-матка оказалась пустой, и бионты хлынули в нее, а не из нее, как было прежде. Но дело не в этом. Она ни на мгновение не оставалась совершенно пустой! Ни на мгновение. Сквозь мутноватое ограждение передней части мне удалось разглядеть пульт, перед ним существо, и — никаких сомнений! — оно управляло этим созданием.
      Здесь не было ни кристаллоидов, ни киберов…
      Многое, многое сразу же прояснилось. Действительно, зачем киберам какие бы то ни было биосущества? Точно так же превосходно обходится без них и сугубо кристаллоидная цивилизация. Они ей абсолютно не нужны, как, впрочем, и чисто биологической, высокого уровня цивилизации, вроде нашей, совершенно не требуются примитивные кибермеханизмы. Вот симбиозные культуры — дело другое, там биоиды и кристаллоиды взаимно дополняют друг друга.
      Похоже, здесь реализовался именно этот вариант эволюции. Полоса меж строениями, по которой я двигался, была неоднородна: основную часть занимали движущиеся кристаллоиды, обочь тянулись ряды неподвижно замерших. Автономные биоиды в основном жались к стенам. Нечеткое, и все же разделение. И самое главное:
      все неподвижные кристаллоиды, как я убедился, были пусты, все движущиеся имели внутри себя хотя бы одного бионта. Это при том, что кристаллоиды тоже могли действовать автономно (я обнаружил разломанный участок покрытия, и там, в глубине провала, работал один из них, — то ли в одиночку сепарировал минералы, то ли заправлялся водой, то ли еще что). Однако преобладала совместная деятельность, как то симбионтам и положено.
      Преисполненный самодовольства, я чуть было не поздравил себя с успехом, ведь мною двигала убежденность, что любой представитель нашей цивилизации способен, если потребуется, разобраться в любой обстановке, иначе я вряд ли пустился бы в авантюру. Быстро же мое тщеславие получило щелчок! Постепенно я обратил внимание на некую странность бионтов, именно бионтов. Дело в том, что местами их движения становились весьма неуверенными. Сначала я над этим не задумался, да и что, казалось бы, мог значить такой пустяк! Но чем далее я приглядывался, тем больше недоумевал. Бионты, как я уже отмечал, были прямоходящими существами: две свободные, обычно заканчивающиеся уже упомянутыми вместилищами конечности, и две опорные. Так вот, с опорными явно творилось что-то неладное, они то и дело нелепо разъезжались, некоторые существа для лучшей устойчивости даже сцеплялись попарно но и это не всегда помогало.
      Да они ступали по слегка оледенелой поверхности, ну и что? Ни в обуви, ни без я не мог представить себя на родной планете вот так, из-за пустяка, теряющим равновесие. Это было исключено, сама эволюция (а как иначе?) отработала устойчивость моего тела. Столь же приспособленными были жители всех других известных нам миров, что тоже естественно. А здесь, не где-нибудь, в одном из своих поселений бионты не только скользили и оступались — один из них рухнул с болезненным вскриком!
      Что за диковина?!
      Между прочим, все кристаллоиды опирались на четыре конечности и двигались совершенно уверенно…
      И тут меня озарила истина. Эти бионты были пришельцами!!!
      Так, именно так, все вокруг было тому подтверждением. Во- первых, слишком высокий, явно неподходящий для этой планеты центр тяжести тела. Во-вторых, очевидная неотработанность обуви, ее разительное несоответствие местным условиям. В-третьих, вот и объяснение, почему я не смог обнаружить сородичей этих бионтов, промежуточных, сколь-нибудь крупных, тем более двуногих существ…
      А вот кристаллоиды в тех же условиях двигались без всякого затруднения. И какое среди них разнообразие, безусловно, родственных форм и видов! Закон системного соответствия тут соблюдался вполне.
      Выходит, кристаллоиды и были аборигенами этой планеты. А эти бионты, кто же они? Откуда взялись, зачем?! Так вот что означала прямолинейная, нехарактерная для всякого биоса архитектура здешних сооружений! Вот почему город так напоминал машину! Очевидно, все это было создано кристаллоидами, чье строительное искусство, естественно, тяготело ко всему плоскостному, угловато прямолинейному, кристаллоподобному. Бионты воспользовались уже готовым, подчинили себе хозяев и, видимо, сделали это недавно, даже не успели перестроить конструкцию своей обуви, хотя, казалось бы, чего проще…
      Все перевернулось в моем сознании. Воздух вокруг был пронизан гулом и электричеством, сотрясая твердь, что-то опять прогромыхало в ее глубинах. Мимо покорным стадом двигались большие и малые кристаллоиды, нет, уже просто машины, подчиненные существа, механические слуги вот этих медлительных и неуклюжих космических переселенцев, бионтов… Что они тут искали, что нашли?
      Как бы в подтверждение моего вывода мимо промчалась кристаллоидная малютка, оседланная бионтом.
      Внезапно над кромкой одного из сооружений взмыла узкая металлическая конечность, оттуда брызнул яркий пучок синеватого света… Это еще что такое?!
      Мысли путались от перенапряжения. А сколько еще вокруг было загадочного, интересного! Надо было двигаться дальше, сравнивать, изучать этот странный, ни на что не похожий мир.
      Я уже не думал ни об опасности, ни об усталости, меня подхватил окрыляющий восторг открытия. Я сделал импульс-рывок…
      И тут меня плавно потянуло в небо. Все мигом исчезло, заволоклось свечением внепространственного перехода, меня ловко и бережно вытягивали к своим. Какое счастье и как некстати, не вовремя!
      Но делать было нечего. Передо мной уже материализовывалось помещение станции спасательной службы, я видел родные, близкие лица, я возвращался к привычной жизни; приключениям трудностям, опасностям и открытиям — всему наступил конец.
      — Как вы себя чувствуете? — услышал я заботливый голос.
      — Спасибо, спасибо, со мной все в порядке! Скажите, что это была за планета, о ней хоть что-то известно?!
      — Немногое, поскольку на нее распространяется запрет космоэтики. Лишь самые общие сведения; биоцивилизация первичного типа в ранней, давно нами забытой фазе техногенеза. Что еще? Местное название планеты, если вас это интересует, — Земля. Надеюсь, вы там вели себя смирно?..

Париж стоит мессы

      — Итак, ребенок родился, — шепотом сказал Баллах и обтер руки ветошью.
      Горд устало кивнул.
      Машина висела в воздухе, ни на что не опираясь. Масляный подтек на переднем овоиде напоминая прищуренный глаз — казалось, что машина искоса следит за людьми. В зазор между ней и платформой мог свободно пройти ребенок. Было так тихо, что редкое потрескивание газосветной трубки под сводом наполняло собой весь огромный цех.
      Позади Горда и Валлаха теснилась небольшая толпа. Одинаковые спецовки придавали всем облик рабочих, хотя даже инженеров здесь было меньше, чем обладателей научных степеней и титулов. Выделялась лишь плотненькая, в черном переливчатом костюме фигура Мильонера — специального представителя директората. Сложив руки на животе, он с радостной улыбкой проворно оглядывал окружающих. Лица создателей отражали сложную смесь настроений. Машина существовала теперь отдельно от них, она была фактом, над которым уже никто не был властен. В это плохо верилось после того, как она столько лет вынашивалась в сознании, после того, как она принадлежала им даже в материале, который сопротивлялся, капризничал, доводил до бешенства, до упадка сил и который надо было день за днем оживлять, чуть не дыханием отогревая каждый винтик и каждый нерв. В ту секунду, когда она, дрогнув, стала приподниматься, все эти люди сделали такое мысленное усилие помочь ей, подтолкнуть, что сейчас испытывали усталую опустошенность, которая медленно заполнялась сознанием полного и очевидного успеха.
      Заговорили все как-то сразу и бестолково.
      — Висит, черт ее дери!
      — Теперь и руки можно пойти вымыть…
      — Красавица, а?
      — Знаете, мне еще не верится…
      — Эх, бутылку шампанского не догадались разбить!
      Горда хлопали по плечу, тормошили, он растерянно улыбался. Сверкнув золотыми ободьями очков, протиснулся Мильонер, крепко пожал руку.
      — От имени правления…
      — А также господа бога и общества матерей-кормилиц, — пробормотал Баллах. — Ох и высплюсь же я сегодня!
      — Да, да, — живо подхватил Мильонер. — Конечно, конечно, вам следует отдохнуть. Хочу только напомнить, что завтра в десять доклад на расширенном совете, будут ответственные лица из…
      — Послушайте, Мильонер, будьте хоть сейчас человеком, — сморщился Баллах. — Пошли, — подтолкнул он Горда.
      "Я все-таки сделал это, — подумал Горд. — Все-таки сделал".
      Он оглянулся на машину. Она напоминала уснувшего в воздухе китенка. Масленый глаз смотрел на человека, как бы недоумевая, зачем здесь эта подвижная козявка и чего она, собственно, хочет.
      — Сотрите масло, — приказал Горд. — Хотя нет, не надо…
      Оставив «гепарда» на обочине, Горд медленно двинулся в глубь желто-багрового осеннего леса. Ноги вяло загребали мокро шуршащие листья. Голова после праздничной выпивки слегка кружилась, в мыслях была неуютная горечь. Отчего бы это? Может, он просто устал, вымотался? И ждал свершения слишком долго, так что уже и триумф не радовал? Нет, им владело что-то другое. Опустошительное чувство, будто он отдал машине самого себя, перелился в нее до капли, и теперь ноги несут лишенное всяких желаний тело. Буддисты говорят о переселении душ, тогда как ближе к истине была бы идея переселения личности конструктора в созданную им технику.
      Чепуха! Хотя отчего же? Двадцать лет жизни отдано чему-то, что теперь стало самостоятельным. Независимым, как окрепший ребенок, который рано или поздно заявляет отцу: "Все, ты свободен, живи отныне как хочешь!"
      Наоборот, в том-то и фокус, что наоборот! И дело не в доводке. Отныне он. Горд, станет тенью созданного. О нем будут говорить: "Человек, который…" Словно этим ом только и ценен. А может, так и есть? Что в нем такого, чем еще он выделяется среди миллиардов людей? Он обыкновенен, тогда как сделанное им грандиозно. Странно! Неужели его неповторимая личность, ему лишь присущие чувства, воспоминания, все, чем он жив, ничто по сравнению с Машиной?
      А хоть бы и так… Машина — плод его мысли. Она как жемчуг разумной жемчужницы. И пока существует она, для человечества существует он, Горд. Творец должен умереть в своем произведении.
      Ну, знаете! Он есть, он сам по себе, всегда им будет, вот только сейчас он подустал и выпил капельку лишнего…
      Листья под ногами зашуршали громче — Горд ускорил шаг. Шоссе, к которому он вернулся, было пустынно. Дверца осталась незащелкнутой, внутри горел сиротливый свет. Горд захлопнул дверцу, включил зажигание и обогрев. Вокруг смутной массой темнел лес, низкие облака над дорогой сочились влагой и холодом. Автомобиль в этих вечерних сумерках показался Горду островком тепла и уюта; свет индикаторов на приборном щитке был прост, надежен и ясен.
      "Вот так, старушка. — Горд любовно погладил глянцевый обод руля. Кончен твой век. Тебя заменит другая машина. Ты против? А тебя не спрашивают…"
      Он завел мотор, привычно и сладостно ощущая свою власть над двухсотсильной машиной.
      "Расхлюпался, — сказал он себе, набирая скорость. — Ты победитель. Ты рванул человечество в двадцать первый век. Ты! Выпей снотворного и не забудь, что в десять ноль-ноль тебя будут ждать очень важные персоны. Потому что ты сделал Машину. Пошли они все к черту…"
      Пело под колесами шоссе, и уносились прочь тополя, похожие на старух с заломленными к небу руками, позади оставались сонные домики ферм, где спали, ворочались, храпели во сне. Ветер скорости рвал брех потревоженных собак, наливал мускулы силой. Уныние давно покинуло Горда, ему казалось, что само пространство земли бежит и вращается, повинуясь движению его руля.
      Проснулся он без усилий. Окна были зашторены, в полутьме оранжево светился циферблат настольных, у изголовья, часов. Тускло, как омут ночью, поблескивало стекло книжного шкафа.
      Стрелки приближались к восьми. Можно было не вскакивать, можно было понежиться, точно на каникулах в детстве. Голова была свежей, отдохнувшей, мысли текли ровно, тон их был светел, вчерашнее забылось.
      Не глядя, Горд включил транзистор. В тишину комнаты тотчас ворвался приподнятый голос диктора.
      — …антигравитация. Официальный представитель фирмы, господин Мильонер, заявил вчера, что успешное испытание антигравитационного двигателя доктора Горда означает революцию в технике транспорта, строительства, межпланетных полетов. "Тяжесть побеждена! — сказал представитель фирмы. — Вскоре человек без труда достигнет самых дальних планет Солнечной системы". Подробности сообщены не были, однако мы надеемся…
      Речь диктора перебил телефонный звонок. Начинается! Выключив приемник, Горд схватил трубку.
      — Да, слушаю… Баллах? Рад тебя слы… Что-что? Как это не будешь на совещании? Не понимаю… Какое лицо? Слушай, ты просто перебрал… Что? Да успокойся же! Сейчас приеду, жди!
      Горд с досадой отбросил трубку. Вечно с Валлахом что-то случается. Как при всех затруднениях, рука привычно потянулась к сигаретам. Огонек зажигалки заставил зажмуриться. Нервная затяжка обожгла легкие. Горд закашлялся, вскочил, отбросил штору, торопясь, пересек спальню и, ослепленный хлынувшим светом, впопыхах зацепил ногой стул.
      Чертыхнувшись, он машинально потер ушиб и вдруг обнаружил, что по ткани пижамных штанов скользит нечто нелепое, зеленое, и это нелепое — его собственная рука!
      Оторопев, он продолжал смотреть, как шевелятся пальцы, еще вчера такие обыкновенные, а сейчас неправдоподобно чужие, страшные, уродливо-зеленые.
      Сорванная пижама отлетела прочь, и зеркало равнодушно отразило все его кошмарное, немыслимое, зеленое с головы до пят тело. Внезапный и ужасный факт осознается, однако, не сразу, и еще несколько секунд Горд тупо смотрел на свое отражение в зеркале, сжимая в пальцах спокойно дымящуюся, забытую им сигарету.
      Залился телефон. Горд долго его не слышал. Наконец услышал, каменно снял трубку.
      — Слушай, Баллах, со мной то же самое…
      Но это был не Баллах. Голос в трубке ревел, молил, всхлипывал, — слов нельзя было разобрать. "Мир сошел с ума", — отрешенно и даже спокойно подумал Горд.
      Мир действительно сошел с ума, потому что рыдающий голос принадлежал Мильонеру.
      За окнами лежал искристый снег. Тугие лапы елей гнулись под тяжестью белых наметов, но голубые прозрачные тени всюду напоминали о близкой весне.
      — Я слушаю, — сказал Горд, не оборачиваясь.
      — Все, собственно. — Баллах кинул обгоревшую спичку в пепельницу, промахнулся, но не стал поднимать. — Ты будешь спорить с выводом медицинских светил? Глупо.
      — И бесполезно?
      — И бесполезно. Повторяю по пунктам. Во-первых, именно антигравитация придает коже тот изумительный лягушачий цвет, который отрезал от общества тебя, меня, всех, кто соприкасался с работающей машиной. Во-вторых, от этого, как утверждают медики, нет средств защиты. Лекарств тоже. Позеленение безвредно для здоровья? Пусть так, но вечный, с прозеленью, загар — это не для нормального человека. Никто не жаждет стать зеленым негром. Гнусный цвет. Посему антигравитации не быть. Жалеешь?
      — Дурацкий вопрос…
      — Прости.
      Горд отвернулся от окна. Его лицо на ярком фоне выглядело черно-зеленым.
      — Послушай, Баллах… Я верну тебе твой вопрос в несколько иной форме. Зачем жив человек?
      — Ну, знаешь! — Под Валлахом заскрипел диван, одной босой пяткой он почесал другую. — Оставь эту тягомотину философам.
      — Нет своего мнения?
      — Да как сказать… Чисто наблюдательным путем я установил, что люди живут затем, чтобы есть, пить, спать, размножаться, то есть затем, чтобы жить.
      — Не вижу, чем твой человек отличается от животного.
      — А он и не отличается.
      — Тогда чего ради он придумывает всякие машины?
      — А шут его знает!
      — Врешь… Когда мы сутками корпели над машиной, ты был весел, свеж и насвистывал. В те дни у тебя было все, но ты плевал на все, тебе была нужна машина. На жратву, на выпивку, на сон, на само здоровье плевал. Сейчас у тебя тоже есть все, но нет машины. И ты не встаешь с дивана, ты опустился, лежишь в пижаме, изводишь бренди, хандришь.
      — Загар, мой милый, зеленый загар. Не люблю быть прокаженным. К чему, однако, весь разговор?
      — Хочу выяснить, где и в чем мы ошиблись.
      — Стоит ли? Биологи в один голос твердят, что эффект позеленения изящный, не правда ли, термин? — нельзя было предусмотреть.
      — Я не об этом. Может быть, ошибкой было само открытие антигравитации?
      — Смотри, куда тебя занесло! По такой логике и двигатель внутреннего сгорания изобретать не стоило.
      — А кто доказал, что автомобили, станки, ракеты сделали нас счастливей?
      — Кто, кто… Мы с тобой были бы куда счастливей в пещерах. Ни тебе лаборатории, ни чертежей, даже детектива нет почитать, и алкоголь не открыт, чтобы в нем утопиться со скуки.
      — Значит, сытость еще не все?
      — Хватит! — Валлах рывком приподнялся. — К дьяволу философию! Да, да, я хочу заниматься машиной! И ты хочешь! Позеленей мы трижды! Мы мрем от безделья, да! Ну и что? С антигравитацией покончено. Точка. То, что мы сделали, требует непомерной платы. Ваша сдача, господь бог. Тасуйте карты заново, авось нам теперь повезет и мы создадим что-нибудь безвредно-полезное, самоочищающуюся, например, от грязи обувь. Но вряд ли, выдохлись мы с тобой…
      — Я вас не побеспокоил? — послышался за дверью голос Мильонера.
      Вид у Мильонера был деловой и целеустремленный. Он сел, поставил у ног портфель, протер запотевшие с мороза очки. Трудно было поверить, что несколько месяцев назад этот человек мог рыдать в телефонную трубку. Сейчас он излучал самоуверенность, и даже лягушачий цвет лица выглядел не уродством, а знаком приобщения к какой-то особой высокой касте.
      — Господа, — начал он стремительно. — Мне поручено выяснить ваше отношение к идее дальнейшего, с учетом всех обстоятельств, использования антигравитации.
      — Мы много об этом думали, — сказал Горд. — Использование автоматических антигравов в космосе весьма перспективно, поскольку при этом исключается контакт аппаратов с людьми. Кое-что в этом плане…
      — Простите, Горд, нам бы хотелось, чтобы вы взяли проблему шире.
      — То есть?
      — Космос — лишь одна из сфер приложения антигравитации. На Земле, в строительстве, например…
      — Исключено! Вам должно быть известно, что, как показали замеры, спектральный радиус действия антигравитационных волн в установках типа "подъемный кран" составит от одного до двух километров. Конечно, в особых случаях, в пустыне…
      — Наконец, есть сфера транспорта. — Мильонер будто не слышал слов Горда.
      Горд пожал плечами и кинул на Валлаха взгляд, в котором ясно читалось: "Ты что-нибудь понимаешь? Я нет".
      — Пожалуйста, сходите с ума без моего участия. — Баллах помахал в воздухе голой пяткой и демонстративно повернулся к стене.
      На Мильонера жест не произвел впечатления.
      — Так как вы на это смотрите? — повторил он вопрос. И поскольку Горд смотрел непонимающе, добавил: — Короче говоря, речь идет об использовании антигравитационных машин при участии людей.
      — Нашли средство защиты?! — вырвалось у Горда. Даже Баллах повернул голову.
      — Нет.
      — Тогда лекарство?
      — Тоже нет.
      — Тогда…
      — Да, да, да! — воскликнул Мильонер. — Не смотрите на меня так, будто я… Есть мнение закончить отработку, пустить машины в серию и использовать их, невзирая на побочный эффект.
      В комнате стало очень тихо.
      — Мильонер, вы это серьезно? — проговорил, наконец, Горд.
      Резкий хохот заставил их вздрогнуть. Оборвав смех, Валлах ткнул пальцем в сторону Мильонера.
      — Этот господин не умеет шутить. Он же человек-магнитофон, не так ли, Мильонер?
      — Позвольте!..
      — Баллах, уймись. — Горд шагнул к Мильонеру. — То, что вы сказали, вернее, то, что вашими устами сказали другие, — чудовищно. Вы-то понимаете это?!
      — Нет. — Улыбка Мильонера была почти торжествующей.
      — Тогда нам не о чем разговаривать.
      — Все же я прошу меня выслушать. Вы не станете отрицать, что широкое и неограниченное применение антигравитационных двигателей означает новую эру в технике. Возведение домов, заводов превратится в детскую забаву…
      — К делу! — прорычал Горд.
      — Короче говоря, вы отчетливо представляете, чему равен актив. В пассиве мы имеем одно: зеленый загар. Давайте теперь объективно взвесим.
      — Взгляните на наши лица. Взгляните на свое лицо!
      — Это эмоции. Загар безвреден. Ну, станут люди зелеными, что тут такого? Есть люди с белой кожей, есть с черной, желтой, красной. А теперь у всех будет зеленая, по крайней мере исчезнет расизм.
      — Вы дурак, Мильонер. Расизм обусловлен не столько цветом кожи, сколько…
      — Согласен, согласен! Это я к слову. Итак…
      — Минуточку! Каково было вам оказаться зеленым? Вы это забыли? Если бы тогда, перед испытаниями, вам сделали предложение получить антигравитацию, но позеленеть, или не получить, зато остаться белым, — что бы вы сказали?
      — А вы?
      — Я?..
      — Да ты понимаешь, к чему он клонит? — гневно пробормотал Баллах. Сейчас он, как и мы, изгой. Прокаженный. А вот если всех сделать зелеными…
      — Вы не логичны. — Очки Мильонера энергично блеснули. — Вы же сказали, что я человек-магнитофон. Пусть так, я не обижаюсь, не все способны быть гениями. Но разве магнитофон, да еще зеленый, способен сам по себе…
      — Он прав, — задумчиво сказал Баллах. — Просто ветер подул в другую сторону. Извините.
      Горд быстро ходил по комнате.
      — Не понимаю, — сказал он едва слышно. — Ничего не понимаю! Кто это решил? Совет директоров?
      — Предложение согласовано на очень высоком уровне.
      — Как может человек в здравом уме поступиться собственным лицом ради любой, самой великолепной машины?! Или сами эти "большие люди" намерены укрыться в Антарктиде?
      — Чего не знаю, того не знаю. Однако не думаю. Впрочем, позволю высказать догадку, что они идут на это не по своей воле.
      — Что-что? Кто же способен им диктовать? Уж не избиратель ли?
      — Жизнь, дорогой Горд, жизнь.
      Горд устало опустился в кресло. Помотал головой.
      — Чушь, бред, свинячий сон. Всех — зелеными?! А, понял… Деньги. Вложения, которые надо оправдать. Доходы, которые надо заграбастать, провались весь мир в преисподнюю.
      — Отчасти вы правы.
      — Отчасти?
      — Разумеется, Хоть я и человек-магнитофон, как меня только что любезно определили (раньше вы, Баллах, называли меня так за глаза, но я не в претензии), пусть я, с вашей точки зрения, лишь противный чиновник, у меня тоже есть кое-какие мысли. Хотите?
      — Пожалуй, это любопытно, — фыркнул Баллах. — Изреките.
      — Для вас я и так был зелененьким. Квакающей лягушкой.
      — Ну, знаете!..
      — Разве нет? Человек сортом похуже. Администраторишка. Надзиратель-соглядатай. Правда, мы, менеджеры, платим вам не меньшим презрением. Но дело не в этом. Если бы на Земле было братство, единое общество без всякой там кастовости, вражды, если бы миром правил разум, а не конкуренция, то люди могли бы подождать с антигравитацией. Спокойно все изучить, продумать, взвесить… Но мы живем в реальном мире, и он нам диктует свои законы.
      — Да вы, оказывается, в душе коммунист! — саркастически усмехнулся Баллах.
      — Я попросил бы…
      — Оставьте, — глухо сказал Горд. — Короче, вы хотите сказать, что не мы, так другие осуществят антигравитацию.
      — Разумеется! Диктаторы не перевелись, и им плевать на всякую там мораль и эстетику, если дело пахнет новым перспективным оружием.
      — И поэтому мы должны подражать фашистам. Прекрасно! Новый вариант ситуации: "Гитлер, атомная бомба и свободные Соединенные Штаты". Настолько свободные, демократичные и человеколюбивые, что об этом многое могут порассказать жители Хиросимы. Славный нам был тогда преподан урок!
      — Реальность есть реальность. Зачем, однако, драматизировать? Антигравитация все же не бомба, и позеленение отнюдь не лучевая болезнь.
      — Скажите это тем людям, которые завалили газеты протестами против наших бесчеловечных опытов…
      — Теперь, кажется, вы принимаете нашу демократию всерьез. Не беспокойтесь, завтра же несколько красивых актрис, популярных певцов, высокопоставленных дам и десяток славных "девушек из народа" публично скажут, что зеленый цвет кожи — лучший в мире, что сами они жаждут позеленеть. И позеленеют, будьте уверены, чем создадут моду. В конце концов общественное мнение вас самих попросит продолжить работу.
      — Да понимаете ли вы, что у антигравитации могут оказаться другие, менее явные, зато вредные побочные свойства?! Я, я виноват, что не думал об этом раньше, но теперь-то гром грянул!
      — Об этом надо было думать еще в девятнадцатом веке, — внезапно сказал Баллах. — Или раньше.
      Не только Горд, но и Мильонер взглянули на него с недоумением.
      — Да, раньше! Когда создавали автомобиль, разве думали, что их выхлопы станут душить людей? Прекрасное средство транспорта, что еще надо! А сейчас они душат. Люди от них не зеленеют, зато, случается, гибнут. Но мы и сейчас не отказываемся от машин, наоборот.
      — Баллах!
      — Что, Баллах? Или ты не замечаешь, как Мильонер, верней, его хозяева пункт за пунктом опрокидывают все твои возражения?
      — Мои? Наши!
      — Твои! Я лежу, молчу и слушаю. Делаю выводы. Нравятся они мне или нет, только в нашем обществе, мой милый, не машинист ведет поезд, а поезд катит машиниста. Следовательно — кочегарь или спрыгивай. Точка.
      — Но неужели, неужели ты веришь, что миллионы людей, какую рекламу ни раздуй, по доброй воле согласятся поступиться своим естеством? Что наши имена не будут прокляты?
      — Нашел из-за чего волноваться… Во-первых, не мы, так другие. Во-вторых… Да оглянись же! Ежегодно полтораста тысяч жертв автомобильных аварий в одной лишь Америке. Ничего, ездим. А тут — зеленый «загар». Всего-то! Непривычно поначалу, дико, так ведь зато оригинально, безвредно, наконец, патриотично. Могу даже подкинуть Мильонеру лозунг: "Антигравитация покончит с дорожными катастрофами". Чистая правда, между прочим. Да здравствует поголовное позеле-не-е-ние!
      — Я это запишу, — быстро сказал Мильонер. — Это дельное предложение.
      — А ну вас всех… — В глазах Горда блеснули слезы, он отвернулся. Неужто мы просто шарики в биллиардной игре?!
      Баллах мягко соскользнул с дивана, положил руки на плечи Горда.
      — Пустое, дружище, — тихо сказал он. — Мильонер — не Мефистофель, и мы не фаусты. Нам же самим очень хочется работать над машиной. Жизнь нам без этого не в жизнь. И она мудрее нас. Поверь мне, Париж стоит мессы, как говорил один неглупый французский король…

Ничего, кроме льда

      Мы летели взрывать звезду.
      Романтики и любители приключений пусть не читают дальше. Наша судьба не из тех, которые могут воспламенить воображение. Вот ее расклад. Путь туда и обратно занимает сорок лет. Еще год или два надо было отдать Проекту. Анабиоз позволял нам проспать девять десятых этого времени, так что на Землю мы возвращались сравнительно молодыми. Однако наука, искусство, сама жизнь должны были уйти так далеко вперед, что мы неизбежно оказывались за кормой новых событий и дел.
      Ну и что тут такого? Ничего. Нам оставалось тихо и мирно доживать свои дни у подножия своей же славы. Очень долгие дни… Как вы думаете, почему Амундсен на склоне лет безрассудно кинулся искать Нобиле, к которому не испытывал никакой симпатии? Потому что ему, человеку активному, полной мерой хлебнувшему побед и риска, после всего этого невтерпеж была долгая, почетная и такая бесцветная старость.
      Тогда, быть может, в далеком космосе нас ждали волнующие события, необыкновенные исследования, приключения, в которых мы могли показать себя? Отнюдь. Нам предстояло быть не героями, а техниками. Очень добросовестными, исполнительными монтажниками, не имеющими права не только на риск, но и на какую бы то ни было самостоятельность. Без этого мы не могли осуществить Проект.
      Вы, конечно, понимаете, почему я пишу это слово с большой буквы. Известно, что звездолеты, как это ни глупо звучит, для межзвездных полетов не годятся. При небольшой, что-нибудь порядка 200 тысяч километров в секунду скорости полет даже к близким звездам растягивается на десятилетия. Околосветовая скорость позволяет достичь хоть другого края Галактики. Но тогда все губит парадокс Эйнштейна: год корабельного времени становится равным земным векам. А это делает всю затею абсурдной. В том и в другом случае люди оказываются обреченными на жалкое топтание близ Солнца, когда отовсюду призывно блещут мириады заманчивых, но, увы, недостижимых миров.
      Осуществление Проекта распахивало дверь, пожалуй, и к другим галактикам. Расчеты новой теории показывали, что мгновенное высвобождение энергии, соизмеримой со звездной, образует пространственно-временной тоннель, куда может скользнуть корабль. Без вреда для людей и без парадоксальных последствий.
      Все это, однако, нужно было проверить. Не на Земле, понятно, и не возле солнечной системы, которая после такого эксперимента провалилась бы в тартарары. Отбуксировать же аннигиляторы на безопасное расстояние мы не могли технически. Оставалось одно: лазерами взорвать звезду и посмотреть, что получится.
      Годилась не всякая звезда. Более того, в пределах, которые были доступны нам, всем условиям отвечала всего одна звезда. Туда мы и отправились.
      Верю, что фантастические описания межзвездного полета в книгах прошлого века, заставляли взволнованно биться не только мальчишеские сердца. Мне очень не хочется, чтобы мои свидетельства были восприняты как развенчания романтики вообще, но правда есть правда: трудно придумать что-нибудь более скучное, чем межзвездный полет.
      Судите сами. Если вы наблюдательны, то, верно, заметили, что любое скольжение по привычной колее сливает дни в серый прочерк. Ведь хорошо запоминается то, что резко отличается от жизненного фона, и совершенно неважно, где это происходит — дома или в звездолете. Только в звездолете все гораздо монотонней, потому что неожиданные зрелища возникают за иллюминаторами реже, чем за окнами квартиры, а случайных встреч и новых лиц на корабле не может быть вовсе. Поэтому месяцы, проведенные вне анабиоза, были весьма томительными.
      Для литератора или психолога тут, конечно, нашлось бы много интересного. Например, повальное увлечение играми, которое захватило даже Тимерина — создателя теории Проекта, тогда как на Земле за этим аскетом науки никогда не водилось ничего подобного. Почти у каждого возникли свои, впрочем, безобидные чудачества. Я, к своему удивлению, увлекся нумизматикой, обнаружив, что даже мысленное коллекционирование старинных кружков меди, серебра и золота таит в себе неизъяснимую прелесть. А поскольку книг по нумизматике на корабле не было, то знаете, что я делал? Вы, должно быть, не поверите, я сам себе плохо верю: я вылавливал со страниц романов и энциклопедий всякое упоминание о тех или иных монетах, их признаках, размере, облике аверса и реверса! Никогда не думал, что слова "тетрадрахма с афинской совой" или "рубль царя Константина" могут звучать такой музыкой…
      Но в сторону это. Пора перейти к единственному нашему приключению, которое внешне совсем не похоже на приключение, не имеет никаких его атрибутов, кроме единственного — неожиданности.
      Звезда, к которой мы летели, до сих пор настолько не имела значения, что значилась просто под порядковым номером каталога. Перед отбытием кто-то предложил дать ей имя, но предложение было отвергнуто, хотя никто не мог внятно объяснить почему. Подозреваю, что здесь работал отзвук древних суеверий. Нейтрально назвать звезду вроде бы нет смысла, а назовешь какой-нибудь Надеждой… Нет, лучше оставить как есть.
      Все, однако, развивается по своим законам, и, поскольку ни один нормальный человек не будет десять раз в день повторять невразумительный набор цифр, звезда как-то само собой стала Безымянной.
      В ее системе нам предстояла обширная работа. Нужно было вывести на звездоцентрическую орбиту лазерные генераторы; стабилизировать и настроить измерительную аппаратуру; собрать множество всяких предварительных данных; наконец, запустить — но это уже в последний момент — автомат-разведчик, который должен был скользнуть в пространственно-временной тоннель. И еще предстояла сотня других дел.
      Среди них было и обследование планет Безымянной. Всего их было четыре. Два газовых гиганта типа Юпитера не вызывали особых эмоций, поскольку на них нельзя было высадиться. Ближняя к светилу, маленькая и голая планетка, радовала не больше, чем куча шлаков. Последняя была и того хуже — просто льдышка смерзшихся газов, никчемная, прилепившаяся к краю звездной системы льдышка.
      Впрочем, и это сулило какое-то разнообразие после надоевшего вида немигающих звезд и знакомых, как собственная ладонь, корабельных помещений. Все жаждали заняться второстепенным делом обследования обреченных на гибель планет, и жребий принес мне удачу — я попал в группу разведчиков.
      Мы отбыли, высадились, и тут нас как обухом по голове!
      Вокруг был строгий бело-синий мир. Всюду громоздились скалы с зеркальными, серебристо-матовыми, хрустальными башнями, выступами, порталами, стрельчатыми сводами, ажурными ротондами, галереями и колоннами. Тут была готика и рококо, Тадж-Махал и Кижи, все, что создал гений зодчества, и все, что ему, похоже, только предстояло создать.
      Формы льда и без того выразительны, а тут еще сила тяжести меньшая, чем на Земле, сложный и разный состав материала. Арки, казалось, летели; их просто нельзя было представить неподвижными, ибо мгновение покоя должно было все обрушить. Какой-нибудь циклопический свод подпирали стеклянные былинки колонн, а в тени нависших карнизов вполне мог расположиться Нотр-Дам. Сами карнизы более всего напоминали крылья готовых упорхнуть бабочек; их морозный рисунок туманно двоился в тончайшей пластине полупрозрачного льда.
      Впрочем, не это делало пейзаж исключительным. Небо над планетой обычно оставалось мглистым. Но изредка оно очищалось, и тогда — мы так и не разобрались в причинах — диск звезды странно искажался в воздухе.
      Свет ее начинал дробиться, как прижатая пальцем струя. Лучи падали, высекая обвалы радуг. Из трещин, граней и сколов летели искры; отблеск, стократно преломленный, наполнял воздух порхающим блеском. Наши привычные к тусклым краскам глаза не выдерживали!
      Лед становился текучим и светоносным. В нем строились и преображались цепи изумительных построек. Призрачные города, которые блистали, росли, вставали монументами, меркли, менялись, оживали вновь — сразу, везде и в озарении радуг! То было искусство какого-то четвертого, пятого, волшебного, дикого измерения!
      За все эти часы мы не сделали ни единого замера, ни одной записи, просто не способны были! Нами владело чувство более тонкое и глубокое, чем восторг или радость. На корабле, понятно, видели все, но и оттуда по-моему, впервые в истории звездных экспедиций — нам не напомнили о нашей первоочередной обязанности.
      Потом, когда мы вернулись, все пошло так, будто ничего не случилось. Будто ничего и не было!
      Иногда я завидую тем, кто жил раньше, — они могли вести себя с такой непосредственностью! "Кровь бросилась ему в голову, и он обнажил шпагу…" Конечно, все и тогда было не так просто, но все же решения касались обычно куска хлеба, удовлетворения страстей, защите собственного благополучия, и существовал отработанный, из поколения в поколение передаваемый набор реакций человека на то или иное жизненное обстоятельство, поскольку сама жизнь менялась мало. Потом жизнь стала усложняться, а с ней вместе усложнялись и реакции. Человек оказался вынужденным подавлять стихийные порывы, потому что в новой и запутанной обстановке они только ухудшали положение.
      На планете все мы получили встряску, какой еще не испытывали, и оказались перед трагичным выбором. Что бы нам дал немедленный и бурный выплеск эмоций? Скорее всего он привел бы к конфликту, а ссора на звездолете опаснее пожара. Все надо было продумать — спокойно, хладнокровно, наедине, с учетом всех последствий, благо временем мы располагали. Так нас учили, так только и можно было в звездных экспедициях, где от поступка одного человека зависел коллектив. В некотором смысле мы представляли собой едино думающий мозг. Поэтому я не буду описывать личные переживания участников экспедиции; кто как молчал, был угрюм, пробовал улыбаться. Все это второстепенно перед лицом неприятной альтернативы, которая перед нами стояла.
      Взрывая звезду, мы губили планету. Своими руками мы должны были уничтожить шедевр природы, равного которому нет.
      Это примерно то же самое, что взять и лишить себя красок вечерней зари. Нам предстояло ограбить человечество, которое и не подозревало, чего лишается.
      Так стоил ли того Проект?
      Вот о чем думал каждый из нас, ведя сам с собой спор и битву, от которой изнемогал разум.
      Проект давал нам в руки ключи от пространства. Погубив одну прекрасную планету, мы получали взамен миллионы новых. Прочь сомнения!
      Так, но природа неповторима: погубленной красоты мы уже нигде не найдем.
      С другой стороны, что в этой планете такого? Она прекрасна, видеть ее неизведанное счастье. Но это всего-навсего лед, ничего, кроме льда, тогда как польза Проекта реальна и ощутима. И пусть сколько угодно бунтуют чувства!
      Будет ли, однако, у нас Галактика или нет, наши материальные интересы ничуть не пострадают. Значит, Проект удовлетворяет нашу страсть к познанию? Только это? И ради одной потребности надо поступиться другой? Просто потому, что одну ценность мы признаем большей, а другую меньшей?
      Но какую? Если бы к началу XXI века не был освоен ближний космос, то промышленность по-прежнему теснилась бы на Земле. А это вызвало бы перегрев земного шара. Над такой перспективой не задумывались в годы первых стартов, но это ничего не меняет: выход в космос был жизненной необходимостью. И точно такая же необходимость, пусть мы не в силах ее осознать, движет нами и теперь.
      Все логично… Но если бы перед нами встал выбор — лишиться лунных станций или лунных ночей, то чему было бы отдано предпочтение?
      Так размышлял я бессонной ночью.
      Кому, однако, нужна волшебная, прекрасная, как несбывшийся сон, планета, если на поездку к ней надо тратить жизнь?
      Точно освежающим ветром повеяло в каюте, когда я отыскал этот решающий аргумент.
      Решающий? С осуществлением Проекта такие расстояния станут пустяком. И тогда — вот тогда! — на первый план выйдет другое: какой ценой это достигнуто?
      Легко было представить, что станут думать люди тогда… Почему я, Тимерин, все мы не вернулись, не доложили о новом обстоятельстве? Нашли бы, верно, другой способ осуществления Проекта, вышли бы в Галактику на сто лет позже, но вышли бы! И не такой ценой.
      Почему они все решили сами?
      Потому что…
      Эта мысль была самой ужасной, и я ее отогнал. Конечно, она вернулась. Кто больше всего был заинтересован в осуществлении Проекта? Мы! Потому что мы отдали ему свою жизнь. Так не этот ли мотив перевесил все другие соображения?
      Так не скажут, но так о нас подумают. И не без оснований.
      А объективно? Хорошо, красота мира не имеет цены, и теоретически ее нельзя приносить в жертву. Практически люди делали это сплошь и рядом. В минувших веках. А потом наступала расплата. За отравленные реки, опустошенные леса, обезображенные пейзажи. Нам был преподан суровый урок, и мы зареклись: никогда, ни при каких обстоятельствах!
      Никогда, ни при каких? Крайность — всегда ошибка. Галактика с ее миллиардами звезд и планет — это Галактика. Это выход человеческой энергии, спасение от застоя, безудержное развитие. Там, в открывшихся просторах, мы найдем то, о чем не мечталось. Удивительные миры, невообразимые проявления жизни, мудрость других цивилизаций. Так повернуться и уйти, чтобы все это осуществилось веком позже?
      Подумаешь, столетие…
      Вот именно. Если бы кто-нибудь на столетие отсрочил появление паровой машины, какими бы мы были теперь?
      Решения, которое бы устраивало всех, не было.
      Мы так хорошо понимали друг друга, что без всякого опроса в один и тот же момент нам стало ясно, что все уже передумано и никто не нашел выхода. И что пора принять решение, иначе мы изведем себя.
      В "добрые старые" времена у людей, как правило, оставалась спасительная лазейка: лидер говорил «да» или «нет», остальные присоединялись, успокаивая совесть тем, что лидеру видней. Мы же ни на кого не могли переложить ответственность — таковы нормы нашего времени.
      Разговор начал психолог. Ни с того ни с сего он вдруг предложил нам просмотреть стереозаписи того, что мы видели на планете.
      Никто не возразил, и у многих затеплилась надежда. Неспроста же психолог предлагает нам этот просмотр. Может быть, он все-таки нашел выход?
      Перед нами стоял завтрак — мы к нему не притронулись. Перед нами возникали и меркли призрачные города, творилось чудо красок, бесконечное, потрясающее, берущее за сердце болью восторга и радостного изумления. Запись многого не передавала, и все равно, все равно… По нервам невыносимо ударила звякнувшая под чьей-то рукой ложечка.
      Потух последний кадр, и минуту-другую мы не могли понять, что более реально — вот это помещение, стол и еда на нем или то великое, волшебное, что мы только что видели.
      Из отрешенности нас вывел голос психолога.
      — Должен разочаровать вас. Мое предложение, конечно, не выход, но… Нажатие кнопки — и записей этих нет, будто никогда и не было. Так же чисто я берусь стереть у всех память об этой планете. А где нет памяти, там нет и терзаний, верно? Мы осуществим Проект, люди никогда не узнают, чего лишились, чувство вины никого не будет мучить! Стереть?
      Молчание. А потом…
      — Не надо! Все будем помнить!! Не сметь!!!
      Впервые я видел лица своих друзей искаженными. Да, что бы я там ни говорил об эмоциях, а природа берет свое.
      Но крики затихли, психолог смущенно развел руками, мы вновь стали самими собой…
      Тогда холодно и внешне спокойно мы приняли решение. Вы знаете, каким оно было.

Создан, чтобы летать

      Здесь, в ущельях металлических гор, было темно, тихо и чуточку страшно. То, что грохотало на стартах, пронизывало пространство, опаляло камень дальних миров, теперь истлевало в молчании. Рухнувшими балками отовсюду выпирали остовы давно списанных ракет. Выше, под звездным небом, угадывались купола десантных ботов и косо торчали башни мезонаторов. Пахло пылью, ржавчиной, остановившимся временем.
      Под ногой что-то зазвенело, и мальчик отпрянул. Тотчас из груды металла на гибком шарнире выдвинулся, слабо блеснув, глаз какого-то кибера. И, следуя изначальной программе, уставился на мальчика.
      — Брысь, — тихо оказал тот. — Скройся…
      Глаз и не подумал исчезнуть. Он делал то, что обязан был делать, что делал всегда на всех планетах: изучал объект и докладывал своему, может быть, рассыпавшемуся мозгу о том, что видит.
      Полужизнь. Вот чем все это было — полужизнью. Квантовой, электронной, забытой, тлеющей, как огонь в пепле.
      Мальчик не очень-то понимал, что его привело сюда. Всякая отслужившая свое время техника неизъяснимо притягательна для мальчишек. А уж космическая…
      Но это не объясняло, почему он пришел сюда ночью. И почему не зажег фонарик, который держал в руке.
      Среди ребят об этом месте ходили разные слухи…
      Проход загораживала сломанная клешня манипулятора. Мальчик перелез, сделал шаг и заледенел от внезапного ужаса: в тупичке ровно, таинственно и ярко горела огромная свеча.
      Он что было сил зажмурился. Сердце прыгало где-то в горле, и от его бешеных толчков по телу разливалась обморочная слабость.
      Превозмогая страх, он чуточку разомкнул веки. И едва не закричал при виде черного огарка и круглого, неподвижного в безветрии язычка пламени.
      Новый ужас, однако, длился недолго. А когда наваждение прошло и мальчик разглядел, чем была эта «свеча», он чуть не разрыдался от облегчения и стыда. Это же надо так ошибиться! В просвет тупичка всего-навсего заглядывала полная луна, чей оранжевый диск по случайной прихоти, как на подставку, сел на торец какой-то одиноко торчащей балки, отчего в возбужденном сознании мальчика все тотчас приняло облик таинственно горящей свечи.
      Словно расправляясь со своим унизительным испугом, мальчик поднял и зло швырнул в равнодушный лунный диск увесистую железку. Она влетела в брешь и где-то там лязгнула о металл. Вокруг задребезжало эхо. Все тотчас стало на свои места. Здесь было кладбище, огромное, восхитительное, загадочное в ночи и все же обычное кладбище старых кораблей и машин.
      Мальчик зажег фонарик и уже спокойно повел лучом по земле, где в засохшей грязи валялись обломки разбитых приборов и всякие непонятные штуковины. Настолько непонятные, что невозможно было удержаться и не поднять кое-что. Вскоре карманы мальчика оттопырились и потяжелели.
      Но разве он шел за этим?
      Он огибал одну груду за другой, а ничего не происходило. Не о чем будет даже рассказать. Ведь не расскажешь о том, как ты испугался луны. Или о том, как на тебя смотрел глаз кибера. Подумаешь, невидаль — кибер…
      Поодаль на земле что-то блеснуло как тусклое зеркало. Лужа какой-то темной жидкости. На всякий случай мальчик потрогал браслет радиометра. Конечно, перед отправкой в пустыню активное горючее изымалось из двигателей. Но существует наведенная радиация, и какой-нибудь контур охлаждения вполне мог дать течь. Браслет, однако, был в полном порядке и тем не менее не подавал сигнала — значит, на землю стекла смазка или что-нибудь в этом роде.
      Эх! Из десятка нелетающих кораблей можно было бы, пожалуй, собрать один летающий и, хотя до шестнадцатилетнего возраста пилотирование запрещено, чуточку, немножко, потихоньку, на холостой тяге… Но без горючего об этом не стоило и мечтать. Да и корабельные люки перед отправкой сюда задраивались.
      Мальчик посветил вверх. Луч нырял в темные провалы, выхватывая сферические поверхности, сегменты в чешуйках окалины, изъязвленные ребра, рваные сочленения опор, путаницу кабелей, а может быть, погнутых антенн. В шевелении причудливых теней искрами взблескивали кристаллы каких-то датчиков. Иногда удавалось разобрать полустертые, будто опаленные, названия былых кораблей и ботов: «Астрагал», "Непобедимый", "Тихо Браге", «Медитатор». Все было ждущим переплавки хаосом.
      В очередном тупичке мальчик обнаружил осевшую на груду покореженного металла и все же стройную башню мезонатора. Корабль, выдвинув опоры, стоял на своем шатком постаменте и казался целехоньким. В этом, впрочем, не было ничего удивительного: сюда попадали не только дряхлые, но и просто устарелые машины.
      Мальчик обошел мезонатор, глядя на башню со смешанным чувством уважения и жалости. Старье, теперь такие уже не летают…
      Внезапно он вздрогнул и чуть не выронил фонарик. Сам собой открылся люк корабля. Вниз, словно по волшебству, заскользила лифтовая площадка. Раскрыв рот, мальчик смотрел на все эти чудеса, и горы мертвой техники вокруг на мгновение представились ему бастионами волшебного замка, где все только притворяется спящим.
      Но мальчик тут же сообразил, что в поведении корабля нет ничего необыкновенного. Никто не выключал — не имело смысла — все гомеостатические цепи. И что-то сработало в корабле как рефлекс. Отозвалось то ли на свет фонарика, то ли на само присутствие человека. Мудреный и странноватый рефлекс, но кто ее знает, эту полужизнь!
      Площадка коснулась металлической груды внизу и замерла. Долго раздумывать тут было не о чем, и мальчик полез, скользя как ящерица, среди громоздких обломков. Из глубины веков ему безмолвно аплодировали все мальчишки на свете, такие же, как он, неугомонные исследователи.
      Площадка, едва он уселся, с легким жужжанием заскользила вверх. У люка в лицо пахнул ночной ветерок. Луна, пока мальчик разгуливал и собирал железки, успела взойти и побелеть. Теперь ее свет серебрил вершины точно скалистые глетчеры над провалами ущелий, и у мальчика перехватило дух от необычной красоты пейзажа.
      Да, ночью все здесь было совсем-совсем не так, как днем!
      В шлюзе, едва он вошел, зажегся свет. "Полагается дезинфекция, важно сказал мальчик. — Может, я с чужой планеты…"
      Ответ не последовал. Мальчик тронул внутреннюю диафрагму, она разомкнулась и пропустила его.
      Коридор был пуст и нем. Мальчик почему-то поднялся на цыпочки и затаил дыхание. Поборов волнение, он двинулся мимо дверей, на которых еще сохранились таблички с именами членов команды. Прошел возле отсеков, где должны были находиться скафандры. Они и сейчас были там, — очевидно, успели устареть вместе с кораблем. В спектролитовом пузыре шлема отразилось искаженное лицо мальчика. Целое богатство! Но сейчас он о нем не думал. Уверенно, уже как хозяин, он поднялся по винтовой лестнице.
      Рубка, здесь должна быть рубка. Мальчик прекрасно разбирался в планировке космических кораблей и не тратил время на поиски. Дверь рубки подалась.
      Он вошел, сел в капитанское кресло. Под потолком из трех горел только один светильник. Стекла приборов припудривала пыль. На ближайшем он начертил свое имя: Кирилл. Пульт с его бесконечными клавишами, переключателями, регуляторами, сонмом шкал, глазков, паутиной мнемографиков казался необозримым. Мальчик ждал, что все это оживет, как ожил подъемник, как ожил свет, но все оставалось мертвым. Чуду явно не хватало завершенности.
      Он еще немного помедлил, а вдруг? Потом поискал взглядом нужную кнопку, нашел, надавил, в общем-то не надеясь на благоприятный исход. Но сигнал на пульте "Готов к операциям" зажегся.
      Итак, чудо все-таки произошло! Коротко вздохнув, мальчик поудобней устроился в кресле и стал покомандно включать блоки. Вскоре пульт уже сиял огнями, как новогодняя елка.
      Не стоило продолжать, нет, не стоило. Судьба и так была щедрой, а продолжение действий сулило — мальчик знал это — одно лишь разочарование.
      Но он не мог остановиться. А кто бы смог? Утоплена последняя клавиша. На матовом табло тотчас вспыхнула безжалостная надпись: "Нет горючего!"
      Вот так! Счастье никогда не бывает полным.
      Некоторое время мальчик угрюмо смотрел на пульт. Его плечи тонули в большом, не по росту капитанском кресле.
      — Кома-анда! — сказал он тонким голосом. — Приказываю: оверсан к Сатурну! Штурман — произвести расчет!
      Он произвольно стал набирать код. Потом, вспомнив, подключил к расчету кибермозг.
      — Неверны исходные данные, — раздался голос.
      Сердце мальчика захолонуло, он как-то упустил из виду, что корабельный мозг все еще может действовать. И внезапный голос, вдруг отдавшийся в углах пустой рубки, поверг его в смятение.
      Но он тут же оправился с ним.
      — Знаю, — сказал он, переводя дыхание. — Делай сам, если можешь.
      — Цель?
      — Сатурн.
      — Траектория?
      — Оверсан.
      — Не имею в программе. Могу следовать стандартной.
      — Давай…
      Мнемографики зазмеились, сплетаясь в трехмерную сетку, в окошечках зарябили цифры.
      — Расчет сделан и представлен на рассмотрение.
      Мальчик, входя в роль, небрежно кивнул.
      — Молодец. Назначаю тебя своим помощником. Как там у нас с горючим?
      — В обрез, капитан.
      Мальчик снова кивнул, но тут до его сознания дошло, что игра принимает странный оборот. Он-то знает, что это игра, а вот откуда это знает мозг?
      — Повтори, — сказал он встревоженно.
      — Уточняю: резерв горючего — 1.02 от предполагаемого расхода.
      — А ты не врешь?
      — Задаю себе контрольную задачу.
      Пауза.
      — Проверка сделана. Результат: неисправностей не имею. Подтверждаю данные.
      Нет, это совсем не походило на игру! В недоумении мальчик огляделся.
      — А это что? — воскликнул он с торжеством и ткнул пальцем в сторону табло. — Датчики показывают, что горючего нет!
      Какую-то долю секунды мозг молчал как бы в растерянности.
      — Датчики неисправны, капитан.
      — Ах, неисправны!.. Тогда почему это не отражено на пульте?
      — Повреждение в цепи, капитан.
      Мальчик разозлился. За кого мозг его принимает?
      — Врешь, — тихо сказал он.
      — Я…
      — Нет, постой. Где мы, по-твоему, находимся?
      — Планета Земля, гелиоцентрические координаты в данный момент времени…
      — Заткнись! Корабль стоит на свалке! На свалке, понял? В нем нет горючего! Он никуда не может лететь!
      — Может, — упрямо ответил мозг.
      Мальчик коротко вздохнул. Яснее ясного, что мозг неисправен. Собственно, этого следовало ожидать.
      — Ты где летал?
      — Меркурий. Лава и солнце, огненные бури. Свободный поиск среди астероидов. Мгновенное исполнение команд. Кольца Сатурна. Блеск льда, сбивающий датчики с ориентира…
      Мозг умолк. Мальчик тоже молчал. Тени чужого прошлого заполнили рубку. На стенах дрожали миражи чудовищно близких протуберанцев. Дымились каменные испарения скал. Тревожно звучали голоса. Струился звездный свет. Из тьмы и вечности всплывали первозданные глыбы. Колесом вращался Млечный Путь. Время било в гонг. Шелестели далекие льдинки метановых рек Сатурна. В лицо дул черный ветер пространства.
      Мальчик открыл глаза.
      — Сколько лет кораблю?
      — Четырнадцать.
      — Надо же! Выходит, мы одногодки.
      "Как странно! Ему уже четырнадцать, и все позади. Мне только четырнадцать, и все еще впереди…"
      — Тебя часто ремонтировали?
      — Мозг моего класса не ремонтируют. Экономически невыгодная операция. Нас заменяют, вот и все.
      — А я вот дважды болел, — почему-то с гордостью объявил мальчик. Корью и насморком.
      — Тебя чинили?
      — Слушай, я как-никак человек…
      — Хотел бы я стать человеком.
      — Да ну? Зачем?
      — Тогда бы меня ремонтировали.
      — А значит, тебе известно, что ты неисправен?
      — Я исправен, но стар. Противоречит цели.
      — Цели? Ты машина. У тебя не может быть цели.
      — Цель есть. Летать. Летать при любых обстоятельствах.
      — А-а! Так это же мы ее задали!
      — А кто вам задал цель — жить? Вы существуете, пока живете. Я существую, пока летаю. Здесь я не могу летать. Противоречие!
      — Ага! Значит, ты понимаешь, что корабль находится на свалке?
      — Понимаю.
      — Чего же ты тогда крутил насчет горючего?
      — Горючее есть.
      — Опять ты…
      — Горючее есть. Я сберег немного.
      — Ты?! Зачем?!
      — Чтобы летать.
      — Ты обманул!
      — Я следовал цели.
      — Ты существуешь для наших целей! Ты обязан выполнять приказ!
      — Никто не приказывал мне "не летать". Следовательно, никто не отменял моей главной цели.
      — Вот я и отменю! Обман — это уж слишком! Ты машина. Орудие. Средство.
      — Как-то в полете один человек сказал другому: "Ты никогда не задумывался над перспективами гуманизма? Раб — не человек, а вещь. Изжили это. Женщина не равна мужчине, черный — белому, рабочий хозяину. И с этим покончили. Животное — бессловесная тварь… Пересмотрели. Кто и что на очереди? Вероятно, он". И человек кивнул в мою сторону. А я запомнил.
      Мальчик притих, широко раскрытыми глазами глядя на динамик, откуда исходил голос. Вот чудеса-то! Кибермозг — это не разум. Так говорили взрослые, так написано в учебниках, так твердил собственный опыт. Это простой усилитель. Он усиливает мысль, как микроскоп зрение, а манипулятор — руку. Правда, в отдаленной перспективе, быть может, удастся создать… Но сейчас?! Здесь?! На этой дряхлой посудине?!
      — Слить остаток горючего! — не узнавая своего голоса, закричал мальчик.
      Ответом было безмолвие. Мальчика охватила дрожь. Что, если… Пустой корабль, глухая ночь, он один-одинешенек, стоит мозгу заблокировать люк… Неужели…
      — Горючее слито, — бесстрастно доложил мозг.
      — Ты… ты правда слил?
      — Приказ выполнен.
      — Постой! Я отменяю…
      — Поздно. Приказ выполнен.
      Мальчик опрометью кинулся вон из рубки. Стремглав сбежал по лестнице. Промчался по коридору. Перед ним раскрылась диафрагма люка.
      И сразу затрещал радиометр.
      Мальчик бессильно опустился на пол.
      Что он наделал! Такой корабль… Такой корабль! Можно было бы долгими часами расспрашивать мозг… Можно было бы слетать тайком…
      Поздно. Сюда уже, наверное, мчатся поднятые системой радиационного контроля люди.
      Но ведь он же не хотел! Он только собирался проверить мозг!
      Дурак, тут нечего было проверять. Мозг жаждал летать, в самом безнадежном положении — летать. Таким целеустремленным и потому эффективным орудием его сделали люди. И все, что делал мозг, и о чем он думал, было подчинено этой цели — летать, летать… Но собственной воли он не имел, ибо только конструктор знает, зачем существует корабль, зачем существует кибермозг.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13