Этот человек явился из Южной Англии зимним утром 1877 года. По багровому лицу, могучему сложению и раздавшейся фигуре большинство приняло его за англичанина, он и вправду казался вылитым Джоном Булем. На нем была шляпа с высокой тульей и странная шерстяная накидка, расходившаяся на груди. Его с явным нетерпением ждала группа мужчин, женщин и детей; у некоторых шею пересекала красная полоса, другие были без головы и ступали с опаской, пошатываясь, как идущий в темноте. Чужака окружили, из задних рядов донеслось ругательство, но застарелый страх удержал толпу, и на большее никто не решился. Тогда вперед вышел человек, по виду военный, с изжелта-зеленой кожей и глазами, похожими на головешки; спутанная грива и дремучая борода, казалось, сглодали ему лицо. Десять – двенадцать смертельных рубленых ран избороздили тело, как полосы – тигровую шкуру. Чужак на секунду дрогнул, но тут же шагнул навстречу и протянул ему руку.
      – Прискорбно видеть образец мужества, сокрушенного клинками предателей! – по-ораторски произнес он. – Зато с каким глубоким удовлетворением узнаешь, что убийцы по твоему приказу искупили свое грязное дело и были повешены на площади Победы.
      – Если ты о Сантосе Пересе и братьях Рейнафе, то знай, что теперь я им даже благодарен, – неторопливо и внушительно ответил израненный.
      Собеседник взглянул на него, словно подозревая шутку или подвох. Кирога пояснил:
      – Ты никогда не понимал меня, Росас . Да и как ты мог понять, если нам выпали такие разные судьбы? Тебе досталось править городом, который обращен лицом к Европе и стал теперь одним из прославленнейших в мире, а мне – воевать за американскую глушь на нищей земле вместе с нищими гаучо. Мои владения – это копья и крики, пески и почти безвестные победы в позабытых краях. Кто вспомнит их имена? Я жив и надолго останусь жить в памяти многих только потому, что люди, у которых были кони и сабли, убили меня на повозке в месте под названием Барранка Яко. И этой необыкновенной смертью я обязан тебе. В свое время я не смог оценить твой подарок, но последующие поколения его не забыли. Или ты не знаешь об искусных гравюрах и захватывающей книге , написанной потом знаменитым человеком из Сан-Хуана?
      Росас, уже овладев собой, презрительно посмотрел на него.
      – Романтик, – бросил он. – Лесть потомков стоит не больше, чем восхищение современников, а оно не стоит ничего и достается за несколько монет.
      – Я знаю все, что ты скажешь, – отпарировал Кирога. – В 1852 году судьба, то ли по великодушию, то ли желая испытать тебя до конца, посылала тебе смерть, достойную мужчины, – гибель в бою. Ты показал, что недостоин этого дара, испугался сражения и крови.
      – Испугался? – переспросил Росас. – Я, объезжавший лошадей на Юге, а потом укротивший всю страну?
      Тут Кирога впервые усмехнулся.
      – Да-да, – процедил он, – если верить неподкупным свидетельствам твоих приказчиков и батраков, ты в седле творил чудеса. Но в ту пору на континенте – и тоже в седле – творились и другие чудеса, они назывались Чакабуко и Хунин , Пальма Редонда и Касерос.
      Росас выслушал его, не изменяясь в лице, и ответил так:
      – Мне не было нужды в храбрости. Мои, как ты выразился, чудеса состояли в том, что люди куда храбрее меня сражались и умирали ради моего спасения. Скажем, покончивший с тобой Сантос Перес. Храбрость – вопрос выдержки; один выдерживает больше, другой – меньше, но рано или поздно слабеет любой.
      – Возможно, – сказал Кирога, – но я прожил жизнь и принял смерть и поныне не знал, что такое страх. И сегодня я иду навстречу тем, кто меня сотрет и даст мне другое лицо и другую судьбу, потому что история уже сыта насилием. Не знаю, кем будет этот другой и что станет со мною, но знаю одно: он не изведает страха.
      – А мне достаточно быть собой, – сказал Росас, – и я не хочу стать другим.
      – Камни тоже хотят быть всегда камнями , – сказал Кирога, – и век за веком остаются ими, пока не рассыплются в прах. Вступая в смерть, я рассуждал, как ты, но здесь многому научаешься. Присмотрись, мы оба уже иные.
      Но Росас не слушал его и проговорил, как бы думая вслух:
      – Наверно, я не создан быть мертвым, иначе почему эти места и этот спор кажутся мне сном, только сном, снящимся не мне, а другому, еще не родившемуся?…
      Больше они не произнесли ни слова, потому что в этот миг Кто-то позвал их.