Глава шестая

Из ванны Милан Бутек вышел другим человеком, с круглым розовым лицом. Исчезли брови и борода, открыв отнюдь не волевой подбородок. Голова, правда, блестела, как прежде.

— Я не похож на себя, — изрек он, попытавшись улыбнуться.

Янос тактично промолчал. Его жена сказала что-то насчет кофе и поспешила на кухню. Я же задумчиво смотрел на Бутека. «С париком и нарисованными бровями, — решил я, — он, конечно же, будет выглядеть нелепо, но точно не Миланом Бутеком».

— Нам понадобится парик, — я повернулся к Яносу.

— Найдем. Думаешь, черный?

— Лучше темно-каштановый.

— Попытаюсь раздобыть. Что еще?

— Карандаш для подводки. Если ничего такого нет, сойдет кусок древесного угля или сожженная спичка.

— Косметика — это буржуазный пережиток, несовместимый с целями и идеалами социализма, — очень серьезно ответил Янос, — однако у моей жены несколько карандашей для подводки. Ты, разумеется, захочешь взять один с собой? Нет проблем.

— Еще нужна крестьянская одежда, вроде моей. Милан Бутек — интеллектуал и политический лидер. В крестьянской одежде его будет сложнее узнать.

Янос заверил меня, что он достанет требуемую одежду нужного размера. Мог он предоставить нам и автомобиль, чтобы подвезти к границе. А уж дальше, сказал он, нам придется рассчитывать только на собственные силы.

Мы пошли на кухню, где госпожа Папилова налила нам по чашке густого, черного кофе. Потом, извинившись, вышла, вернулась с карандашом для подводки, извинилась второй раз, опять вышла и больше не возвращалась. Ушел и Янос, сказав, что должен достать парик и договориться об автомобиле, чтобы мы могли уехать сразу после завтрака. Я снова налил кофе себе и Бутеку, щедро сдобрил коньяком.

— Я знаю, что я вам в тягость, — сказал он. — И сожалею об этом.

— Все нормально.

— Вы очень добры, — он погладил воздух в дюйме от подбородка, где тридцать или около того лет была борода, вздрогнул, посмотрел на свою руку. — Привычка. Люди — рабы привычек.

— Да.

— Это последние двадцать лет я — ученый, бюрократ, министр. А до того, знаете ли, я был в партизанах. Командовал отрядом во время войны с фашистами. Отдавал приказы, и люди их выполняли.

— Вы вели героическую борьбу и...

— Пожалуйста. Я говорю об этом не для того, чтобы вы аплодировали моему героическому прошлому. Просто хочу, чтобы вы знали: мне понятна система, когда один человек отдает приказы, а другой их выполняет. В нашей экспедиции командир, безусловно, вы. Вы — специалист. Я — новичок. Какие бы ни отдавали приказы, я готов их выполнить, — он помолчал, посмотрел на свой круглый животик, похлопал по нему. — С другой стороны, вы должны понимать, что мне будет сложно выполнить ваш приказ переплыть Ла-Манш или пересечь Сахару.

Говорил он это с серьезным лицом, потом чуть расслабился и впервые улыбнулся.

— Возможно, нам придется пересечь Балтийское море, — ответил я. — Но не вплавь.

Я в очередной раз наполнил чашку кофе. Бутек прикрыл свою рукой, объяснив, что хочет выспаться перед дальней дорогой.

— И еще, — продолжил он. — Вы, конечно, знакомы с давнишней дилеммой врача, когда встает вопрос, кого надо спасать в первую очередь — мать или младенца. Некоторые говорят, что младенца. Другие утверждают, что мать, которая сможет родить других детей, а вот у младенца второй матери уже не будет. Но в моем случае вы должны четко понимать, что первично. Разъяснений не требуется?

— Ваша рукопись.

— Да. Книга — мой ребенок. Мой единственный ребенок. И прежде всего вы должны заботиться о нем, мистер Таннер. Ребенок должен попасть на Запад. Если при этом вам удастся спасти и мать... — опять улыбка, — тем лучше, я буду вашим вечным должником. Но если кем-то придется жертвовать, спасайте рукопись. По мне лучше жить в книге, чем во плоти. Слова живут дольше.

Он ополоснул чашку над раковиной, потом направился в спальню, решив доказать, что он может спать всего лишь шесть часов в сутки. Я отодвинул свою чашку и налил стаканчик коньяка. Конечно, я понимал, что с такой обузой мне будет гораздо труднее, ко отдавал себе отчет и в другом: переправлять Бутека из одной страны в другую куда как проще, чем доставить очаровательную Софию из Риги, что в Латвии, в Провидено, что в штате Род-Айленд.

Янос вернулся с ворохом крестьянской одежды, которая выглядела как крестьянская одежда, и темно-каштановым париком, который выглядел как парик. Вместе с рукописью Бутека и бутылкой коньяка я отнес все это в свою комнату, где читал, пил и обдумывал наши дальнейшие действия, пока остальные обитатели дома тратили шесть часов на сон.

В рукописи, единственном ребенке Бутека, было почти триста страниц. И нести ее следовало так, чтобы нигде не потерять и не оставить. Я разделил рукопись на четыре части, завернул в разрезанную на куски клеенчатую скатерть, которая лежала на столе в моей комнате. Я, конечно, не собирался переплывать Ла-Манш или Балтийское море, но полагал разумным предохранить бумагу от влаги.

В шкафчике в ванной я нашел кольцо широкой липкой ленты. В комнате разделся и лентой закрепил четыре «конверта» из клеенки на теле. На бедрах, животе и спине. Снова оделся. Просторная крестьянская одежда все скрыла. Я немного поскрипывал при ходьбе, но обращать внимание на такие мелочи не стоило.

В другом, более продвинутом мире, вся рукопись без труда уместилась бы на одном рулончике микропленки, который я мог проглотить в Белграде и исторгнуть вместе с вторичным продуктом в Нью-Йорке. Эти технологические достижения избавили бы меня от необходимости приклеивать клеенчатые «конверты» к телу. Если мне что и грозило, так кратковременное расстройство желудка. Несомненно, профессиональный секретный агент так бы и поступил. Наверное, ничего другого не ждал от меня и Шеф. Но я не располагал ни микрофонами в каблуках, ни фотоаппаратом в галстучной заколке, ни баллончиком смертоносного газа, замаскированным под авторучку. Вот и приходилось обходиться подручными материалами.

Карандашный портрет Тодора я сунул в карман. Из всего, что лежало в кожаной папке, я не хотел расставаться только с ним. Адрес Софии я запомнил, потом достаточно долго смотрел на ее фотографию и решил, что смогу узнать ее даже в небольшой толпе. Сжег листок с адресом и фотографию в пепельнице, книжки, которые привез с собой, поставил на полки Яноса Папилова, а кожаную папку положил на кровать. Не торопясь пил коньяк, а когда бутылка опустела, дом пробудился ото сна и подошло время завтрака.

Милан Бутек окончательно проснулся, выпив третью чашку утреннего кофе. Крестьянская одежда сидела на нем так, словно он носил ее всю жизнь. Жена Яноса принесла два карандаша для подводки и принялась за дело. Я с интересом следил за процессом: его предстояло повторять неоднократно, после каждого умывания. Брови разом изменили лицо, из марсианина Бутек вновь стал человеком.

Парик тому тоже поспособствовал, но одного внимательного взгляда хватало, чтобы понять, что это не естественные волосы. На голове Бутека мы закрепили парик клейкой лентой.

Бутек глянул на себя в зеркало и побледнел.

— На Западе ты снова сможешь отрастить бороду, — успокоил его я. Перед тем, как разойтись по своим комнатам, мы перешли на ты.

— Разумеется. А пока я постараюсь как можно реже смотреться в зеркало...

Янос продемонстрировал незаурядный парикмахерский талант. Ножницами для резки бумаги подстриг парик так, чтобы он лучше подходил к голове Бутека. Он по-прежнему выглядел как парик, но специально подобранный парик. С шапкой, скрывающей большую его часть, и при плохом освещении парик мог даже сойти за волосы. Но в целом Бутек выглядел крестьянином.

Правда, в его походке и выговоре не было ничего крестьянского, и над этим пришлось поработать. Я выступил в роли учителя, Бутек — прилежного ученика, а Янос — придирчивого экзаменатора. Задача была не из легких, но результатом все остались довольны. Особенных успехов мы достигли с выговором, решив, что говорить Бутек будет как можно меньше, только отвечать на вопросы и исключительно односложно.

К тому времени, когда к дому Яноса подкатил дребезжащий, кашляющий автомобиль, чтобы отвезти нас к границе, мы уже не сомневались в том, что Бутек достаточно освоился в роли крестьянина.

Для нелегального перехода граница между Югославией и Венгрией — одна из самых легких. Значительная ее часть проходит по суше, где обеспечить жесткий контроль практически невозможно. За исключением центрального участка, где страны разделяет река Драва, граница — всего лишь линия на карте. На нескольких дорогах созданы контрольно-пропускные пункты, а между ними граница — два проволочных забора, разнесенные на тридцать ярдов.

Нас водитель высадил в десятке миль от границы, на дороге, ведущей в венгерский город Сегед. Мы зашагали на северо-запад, благо по дороге мало кто ездил, и Бутек на практике продемонстрировал приобретенные навыки. Шагал вразвалочку, как и пристало югославскому крестьянину, смотрел исключительно в землю.

В нескольких милях от границы мы свернули с дороги и пошли на восток через виноградники. Госпожа Папилова дала нам по бумажному пакету с хлебом, сыром и колбасой, в кармане у меня лежала фляжка с коньяком. Отойдя от дороги, мы присели под лозой и перекусили. Виноград еще не созрел, но его кисловатый вкус мне нравился. Ягоды очень хорошо пошли после хлеба с сыром и колбасой.

Запили мы все глотком коньяка, посидели, наслаждаясь горячим солнцем. Бутек-крестьянин выглядел гораздо моложе Бутека-политика. Он вздохнул, рыгнул, зевнул и улегся на землю, подложив руки под голову. Я уже испугался, что он готов к очередным шести часам сна. Но вместо того, чтобы заснуть, Бутек заговорил.

— До чего же хорошо. Чистый воздух, простая еда, долгая прогулка. Прекрасный день, не так ли?

— Да.

— И прекрасные места.

— Безусловно.

— Места, где я родился, еще прекраснее. Ты бывал в Черногории?

Я ответил, что мне случалось пересекать эту республику.

— Тогда ты, возможно, знаешь город Савник.

— Знаю, но в нем никогда не был.

— Я родился в Савнике. Не в самом Савнике, но на хуторе в нескольких милях от Савника. Так что я — человек, европеец, югослав, черногорец или просто уроженец Савника. Каждый может называть себя по-разному, в зависимости от широты взглядов.

Я промолчал.

— Ты веришь, Ивен, что Черногория должна быть свободной и независимой?

— Да.

— Почему?

— По многим причинам, подробно изложенным в твоей книге.

— Есть и другие?

— Возможно, — я предпочитал не излагать свои политические взгляды. Многим они могли показаться слишком уж противоречивыми. Я не видел в этом ничего особенно, но объяснять, что да почему, не хотелось.

— Тебе понравилась моя книга, Ивен?

— Более чем.

— И ты согласен с ее содержанием?

— Настолько, что сочту за честь перевести ее.

— Наоборот, это большая честь для меня. Но, Ивен, ты не задумывался, почему я написал эту книгу?

— Полагаю, причина тому — внутренняя убежденность в собственной правоте. И желание видеть отдельные республики на месте Югославской федерации.

Он меня прервал, покачав головой.

— По более важным причинам, Ивен. И по менее важным. Но самая главная из них — я ненавижу войну. Я воевал. Убивал людей, видел, как вокруг меня гибли люди. Я хочу, чтобы больше никаких войн не было.

Он глотнул коньяка.

— Но война всегда была с нами и, боюсь, никуда не денется и в будущем. Я знаю, как воевали в прошлом. Всю жизнь я изучал историю, Ивен, и знаю, как начинаются войны, как в них втягиваются большие страны, как растет численность противостоящих друг другу армий. Мы живем в мире огромных стран, не так ли? Китай, Россия, Соединенные Штаты, Общий рынок Западной Европы, социалистический блок Восточной Европы. Большие страны и объединения стран. Давно ушли те времена, когда два маленьких государства воевали друг с другом, а человек мог мирно жить в пятидесяти милях от поля боя, в другой стране, и война эта никоим боком его не касалась. Маленькие страны устраивали маленькие войны, маленькие армии сражались в маленьких битвах, но мир жил своей жизнью. Но представь себе войну между Америкой и Россией, Америкой и Китаем, Китаем и Россией? Куда деться простому человеку? Где спрятаться? И что после такой войны станет с этим миром?

Я бросил в рот несколько виноградин, пожевал. Следовало подняться и продолжить путь к границе, но он слишком хорошо говорил, и мне хотелось его послушать.

— Легко представить себе Югославию, разделенную на пять или шесть республик. А теперь представь себе Китай, разделенный на два десятка провинций, свою страну, разделенную на пятьдесят независимых штатов, Советский Союз, разделенный подобным образом. Тогда не будет больших войн, Ивен. Тогда не будет людей, которые своим решением могут уничтожить весь мир, тогда мирный человек, увидев приближающуюся войну, сможет перебраться из одной деревни в другую, где война его не коснется, — он тяжело вздохнул, сел. — Вот почему я написал эту книгу. Не потому, что жду, как Югославская федерация распадется сама по себе. Дело в том, что я — старик, уставший от войны, которому хочется спокойно умереть в Савнике в полной уверенности, что бушующие в мире бури его не заденут.

Милан Бутек встал.

— Но это уж слишком философская речь для черногорского крестьянина, не так ли? Так что пора возвращаться в роль. Пошли.

И мы пошли, он и я, как пара радующихся жизни крестьян, меж рядов виноградных лоз, к венгерской границе.

Глава седьмая

На югославской стороне границы забор возвышался на восемь футов. Нижние семь — металлическая сетка, восьмой — колючая проволока. В тридцати ярдах от первого забора расположился его венгерский собрат, пожалуй, на фут или два выше. А между заборами — полоска ничейной земли, усеянная следами пограничников. К счастью для нас, через сетку не пропускали электрический ток, зато рядом не было деревьев, забравшись на которые мы могли бы перелезть через заборы. И по обе стороны заборов тянулись бесконечные виноградники.

— У тебя есть план, Ивен? — спросил он.

— Нет, — ответил я, — плана у меня нет.

— Сможем мы прорезать дыру в сетке?

— Я не взял с собой ножниц, режущих металл. И потом, на это ушло бы слишком много времени. Я могу поднять тебя, Милан.

— Да, но как ты сам перелезешь через забор?

Я ему не ответил. Подумал о том, чтобы вернуться к шоссе и каким-то образом пройти через КПП. Будь я один, возможно, и попытался бы, но с Бутеком не мог идти на такой риск. Ставки слишком высоки, а он в этой игре новичок.

И тут меня осенило.

— Лестница. Палки.

— Не понял.

— Лозу поддерживают палкой, чтобы она не лежала на земле. Давай поглядим, что это за палки, — я освободил ближайшую палку от лозы, выдернул ее из земли. Прямоугольный брусок длиной в четыре фута и сечением один на два дюйма. Я отнес его к забору, приставил к очку сетки, надавил. Брусок пролез, пусть и с натягом.

— Нам нужна дюжина таких палок. С их помощью мы переберемся через забор.

Он не стал задавать лишних вопросов. Мы работали быстро, выдергивая палки из-под лоз. Когда набралась дюжина, я вставил их до половины в ячейки сетки, расположив равномерно по высоте.

— Ступеньки, — пояснил я.

— Но они выдержат наш вес?

— Выдержат, если поддерживать их снизу. Я тебе покажу.

Я присел, и Бутек забрался мне на плечи. Сумел сохранить равновесие, пока я осторожно выпрямлялся.

— Сможешь ты переступить через колючую проволоку и поставить ногу на верхнюю палку? — спросил я. — Делать этого не надо, только скажи, сможешь или нет.

— Смогу.

— Хорошо, — я схватился за верхнюю палку со своей стороны.

— Давай.

Одна из ног покинула мои плечи и переместилась на палку, уже по другую сторону колючей проволоки. Всем своим весом я удерживал палку. Вторая нога последовала за первой.

— Ивен?

— Что?

— Куда мне поставить вторую ногу?

— Не знаю, — что еще я мог сказать? — А может, ты прыгнешь?

— Попробую, — ответил он и прыгнул.

Как только палка с другой стороны забора освободилась от веса Бутека, меня бросило на сетку.

Бутек приземлился, как кошка. Шапка с него слетела, парик тоже, но он повернулся ко мне с торжествующей улыбкой на лице.

— Ты в порядке, Ивен?

— Да, конечно, — ответил я, хотя вопрос этот следовало задавать мне. Все-таки он прыгал с высоты семи футов. — А ты?

— Все отлично. А как ты заберешься на забор?

Я ему показал. Теперь пришла его очередь своим весом удерживать палки в горизонтальном положении. Забравшись на самый верх, я перекинул правую ногу через колючую проволоку и встал, балансируя, на верхней палке. А потом оттолкнулся обеими ногами, одновременно перекинув левую ногу через колючую проволоку. Каким-то чудом не задел ее, приземлился на обе ноги, потом коснулся земли руками, перекувыркнулся через голову, словно так и задумывалось, и встал на ноги. Второй раз у меня такого бы никогда не вышло, но, думаю, София и ее гимнастки сочли бы мое выступление блестящим.

Милан тепло поздравил меня.

— Сразу видно, Ивен, что ты долго и упорно тренировался.

— Приходилось, — ответил я. Собственно, падал я лишь один раз, с дерева, когда пересекал границу Италии и Югославии, но впервые мне удалось совместить падение с элементами акробатики.

— А теперь?

— Вытащим палки и проделаем то же самое с венгерским забором.

Некоторые из палок не желали вытаскиваться, словно приварились к металлической проволоке. Но мы с Миланом все-таки вырывали их одну за другой и переносили через ничейную землю. На венгерской стороне мы видели точно такой же виноградник, разве что с чуть увеличенным расстоянием между шпалерами. Меня всегда удивляло, что переход границы обычно не сопровождался кардинальными изменениями местности. Это только на карте территория меняет цвет, а в действительности граница действительно является инородным элементом, не имеющим ничего общего с жизнью.

Палки мы вставили в венгерский забор. Я опустился на колени, Милан во второй раз встал мне на плечи. То ли он набрал вес за последние минуты, то ли я заметно ослабел, но подняться мне удалось с трудом. Однако я поднялся, поддержал палку снизу, и Бутек, уже в шапке и парике, птичкой перемахнул через забор, приземлился кошкой и, сияя, как медный таз, повернулся ко мне.

— Теперь ты, Ивен!

Я приготовился к подъему. Этот забор был повыше первого, и я сомневался, что Бутек сможет достать до верхних перекладин. Поэтому сказал ему, что подниматься будем вместе, я — с одной стороны, он — с другой. Мы уже встали на нижнюю палку, когда с запада донесся шум автомобильного двигателя.

Я спрыгнул на землю, отчего Бутек потерял равновесие и растянулся на траве.

— Патруль, — прошептал я. — Спрячься. Я попытаюсь уговорить их отпустить меня. Если не получится, иди в Будапешт. Найдешь там Ференца Миколаи. Упомяни мое имя, скажи все, что сочтешь нужным. Он переправит тебя на Запад. Он...

— Но моя рукопись, Ивен!

— Я постараюсь выкрутиться. Если не получится, ты напишешь книгу заново, в Лондоне или Америке. Поторопись!

Я уже видел патрульный автомобиль. Он напоминал джип времен Второй мировой войны. Один пограничник сидел за рулем. Второй на коленях стоял на сиденье, положив винтовку поверх ветрового стекла. Ствол винтовки смотрел на меня.

Я быстро отошел от забора к середине дороги. Высоко поднял руки, начал отчаянно махать ими, словно предупреждал о какой-то опасности. Джип остановился в нескольких ярдах от меня. Пограничник с винтовкой по-прежнему держал меня на мушке. Водитель соскочил на землю, направился ко мне с пистолетом в руке. Через несколько мгновений за ним последовал и второй пограничник.

Кричать они начали вместе, засыпав меня вопросами: «Что ты тут делаешь? Разве ты не знаешь, что находиться здесь запрещено? Как ты перелез через забор?» Я бы не мог ответить на них, если б и хотел. Вопросы они выкрикивали один за другим, не дожидаясь моих ответов.

Они обращались ко мне на венгерском, а я что-то бормотал на словенском. Венгерские пограничники могли понимать сербохорватский язык, но на словенском говорили в самой западной республике Югославии, поэтому едва ли они могли изъясняться на нем. Возможно, язык узнали, но понять, что я им толкую, не могли. Я же пересказывал на словенском Декларацию Ирландской республики 1916 года. Они какое-то время слушали, потом начали задавать те же вопросы на исковерканном сербохорватском.

Я продолжал держаться словенского и познакомил их еще с несколькими предложениями замечательной речи Падрейка Пирса. При этом продолжал размахивать руками, дабы они окончательно убедились, что я — псих, который никому не причинит вреда, а потому нет никакого смысла передавать меня их югославским коллегам, достаточно просто помочь мне перелезть через югославский забор, избежав тем самым заполнения множества бумаг.

В этом случае я бы воспользовался румынской границей, оттуда перебрался бы в Венгрию и вновь встретился с Бутеком в Будапеште. Вероятно, ему удалось скрыться, потому что оба венгра сосредоточили внимание на мне и даже не взглянули в сторону своего забора.

Я говорил и говорил, размахивая руками. Водитель тяжело вздохнул и сунул пистолет в кобуру. Второй пограничник опустил винтовку.

И тут, в нескольких ярдах справа, зазвучали венгерские слова.

— Оружие на землю, кретины! Потом руки вверх, а не то умрете, как собаки. Вы на прицеле. Быстро!

Водитель так быстро вскинул руки, словно их дернули за невидимые проволочки. Винтовка выскользнула из пальцев второго пограничника и упала на гравий.

— Возьми их оружие, Ивен, — последовало на словенском.

Я поднял винтовку, вытащил из кобуры водителя пистолет, попятился к венгерскому забору, повернулся к Милану Бутеку. Он сидел на корточках с другой стороны забора, нацелив на пограничников одну из деревянных палок.

— Повернитесь, — приказал я пограничникам на венгерском.

Они повернулись, и я повел их к джипу. Перехватил пистолет за ствол и рукояткой вырубил их обоих, ударив не слишком сильно в основание черепа. Они повалились на землю, как снопы.

Ключ торчал в замке зажигания. Я завел джип, подогнал его к нашей палочной лестнице. С капота мне уже не составило труда добраться до верха, конечно же, с помощью противовеса-Бутека. Я опять приземлился на ноги, потерял равновесие и шлепнулся на задницу. На этот раз акробатического этюда не вышло.

— Ты в порядке, Ивен?

— Думаю, да, — я протянул руку, и он помог мне подняться. В другой руке он все еще держал палку. Проследил за моим взглядом и улыбнулся.

— Старый партизанский трюк. У нацистов было оружие, но мы, партизаны, брали умом. Ум обеспечит тебя оружием, но оружие никогда не прибавит ума. Я не мог бросить тебя, Ивен. Как бы я один добрался до Будапешта? И что за чушь ты бормотал на словенском? Что-то насчет Ирландии?

— Декларацию Ирландской Республики.

— На словенском ее услышишь не часто, — мы начали вынимать палки из ячеек сетки. — Следовало ли их убивать, Ивен?

— Они живы. Придут в себя через час.

— А не опасно ли оставлять в живых?

— Я думаю, безопаснее, чем убивать. О случившемся они будут помнить смутно. Не захотят признаваться, что их провели, как детей. Им будет проще просто забыть об этом инциденте. А вот если бы мы их убили, другие пограничники нашли бы трупы и нас стали бы искать.

— Я бы не хотел их убивать. От убийств устаешь. Ты оставил им винтовку?

— Да.

— Может, им лучше оставить и пистолет? Тогда молодому человеку не придется писать рапорт о пропаже оружия.

— Но пистолет иной раз очень даже кстати.