Либеральное царствование Лжедмитрия I закончилось страшной резней. На фоне пожаров, оружейной пальбы и ручьев крови тысяч невинных гостей, приехавших на царскую свадьбу в Москву, сведение с престола тихого грека — патриарха Игнатия — прошло незамеченным. Но вместе с Игнатием прошло и время покорных светской власти патриархов. Могучая фигура патриарха Гермогена (1606-1612) поднялась в огне Смуты и наложила свой отпечаток на ход гражданской войны, переросшей во всенародную борьбу за освобождение и объединение России.

Новый патриарх был избран царем и верно служил ему, но на сей раз это был не смиренный исполнитель воли государя, а человек сильный и самостоятельный, с глубокими личными убеждениями и смелостью отстаивать их, невзирая на лица и обстоятельства. До сих пор, разгадывая загадки, связанные с первыми патриархами, Иовом и Игнатием, мы обращались преимущественно к внешним обстоятельствам их жизни.

Мы видели, что сама идея патриаршества не имела глубоких корней в русском самосознании и возникла у Годунова как ход в борьбе с соперниками на пути к престолу. Повышение статуса московского архипастыря было нужно Годунову для усиления позиции верного политического союзника. Но опора эта в буре гражданских распрей оказалась слишком слабой и не спасла династию Годуновых.

Лжедмитрий был вознесен на престол всенародной волей вопреки сопротивлению Иова, но новый патриарх Игнатий не был беспринципным пособником еретика и предателя государственных интересов, как принято считать. Клеймо злодеев на царя и патриарха возложил хитроумный Василий Шуйский, после десятилетий интриг и заговоров добравшийся до престола.

Шуйскому не пришлось особо выдумывать вины низвергнутых противников — довольно было приписать им свои собственные тайные связи с поляками и иезуитами, сговорившимися с ним о свержении Лжедмитрия, и связать народ кровью тех же иноверцев.

Явившийся на смену Игнатию Гермоген отнюдь не был агнцем для заклания. Гермоген стал первым патриархом, чья личность, а не только дела, вызывала разногласия и горячие споры современников, унаследованные потомками. Даже в благопристойно приглаженной церковной истории, даже после канонизации Гермогена в связи с юбилеем дома Романовых в 1913 году его несомненно выдающаяся роль в истории Российского государства и Церкви оценивалась по-разному. Особые споры вызывают мотивы поведения патриарха-мученика, загадка которых пленяла умы и его современников.

Близко знавший Гермогена князь Иван Андреевич Хворостинин рисует патриарха «книжному любомудрию искусным» духовным писателем и церковным кормчим. Но корабль его среди множащихся волн истончевал и разъедался «многими пенами соблазна». Сам царь Василий впадал в «тугу и скорбь», даже в «неверие от многого сетования», и злосердие его, умножаемое словоблудием «бесовских советников», несло стране новые бедствия.

«Видел добрый пастырь царя малодушествующего, много пользовал от своего искусства», но не мог ни исправить Василия, ни помочь одолеть гражданскую бурю. Гермоген, принявший из-за Шуйского многие беды «от всех человек», то уязвлялся страхом «треволнения людского шатания», то украшался бесстрашием, стараясь исправить людей проповедью и церковным наказанием. И вокруг него, как и вокруг царя, «любимые и славные его» были тайными врагами. Пытались они перетянуть и Хворостинина на свою сторону, обещая множество благ, потому что знали, что князь больше всех испытал от Гермогена «гонение и грабление».

Стойкая поддержка царя и конфликт с царем. Сторонники, оказывающиеся врагами, и наказанные — друзьями. Периоды страха и отваги, гнева и милосердия, мудрой проповеди и слез, когда украшенный благородными сединами патриарх, обнимая юношу Хворостинина, искал у него поддержки и утешения: «Ты более всех потрудился в учении, ты ведаешь, ты знаешь, что клевещут на мя враждотворцы наши»…

Поистине, Гермоген первый из архиереев Русской Православной Церкви, чья личность рисуется дошедшими до нас источниками сложной и противоречивой. Конечно, желание понять героя своего повествования во всех противоречиях его поведения и характера было свойственно пробивавшему себе дорогу авторскому историческому мышлению Нового времени. Однако не случайно, что новый подход проявлял себя в полной мере, когда речь шла о Гермогене.

Признаком прогресса в историческом мышлении, в частности, было приведение в одном сочинении разных, порой отрицающих друг друга версий. И именно Гермоген рассмотрен в знаменитом «Хронографе русском» 1617 года с двух точек зрения.

Существует «писание» о Гермогене, по мнению составителя, «неправое», но его нельзя исключить из рассказа, поскольку такой взгляд «во многих распростерся». Согласно этой точке зрения, был Гермоген «словесен муж и хитроречив, но не сладкогласен»; «до конца извыче» Святое Писание и предание, церковные законы и уставы, но оставался «нравом груб и к бывающим в запрещениях косен и к разрешениям» (то есть к снятию церковного отлучения). Патриарх легко верил слухам, не вскоре распознавал людей злых и благих и частенько склонялся к льстивым и лукавым (что соответствует мнению Хворостинина).

«Мужи змееобразные», сшивающие лесть и сплетающие козни, могли переменять в мнении Гермогена «любезное в ненависть». Они наполняли слух патриарха злоречием и лестью, «он же им о всем веру принимал», особенно в том, что касалось государя. «И сего ради ко царю Василию строптиво, а не благолепно беседовал всегда, поскольку в себе имел вызванный наветами огнь ненависти».

Гермоген «никогда отчелюбиво не совещался с царем»; после свержения Шуйского супостатами и мятежниками «он в народе пастырем непреоборимым показать себя хотел, но уже времени и часу ушедшу», непостоянное не могло стоять и цветы не зацвели бы средь лютой зимы. «Тогда, хотя ярился он на клятвопреступных мятежников и обличал христианоборство их, но ят (схвачен) был немилосердными руками, как птица в клетке гладом уморен, и так скончался».

Это неправда! — считал составитель «Хронографа». Не вина Гермогена, что «не всем дается от Бога и мудрость, и глас» — и без красивого, «светлоорганно шумящего» голоса мудрые и хорошо сложенные речи патриарха были «сладки разуму слышащих». «А еже рек „нравом груб“ — и то писавый о нем сам глуп!» (Что и говорить, неотразимый, а главное, издавна укоренившийся в России аргумент.)

Собственно, критик не опровергает, а объясняет «хульную и ложную» характеристику Гермогена сложными обстоятельствами времени. «В то время злое, если бы Господь не положил на светильнике церковном таковое светило, то многие бы во тьме еретичества люторского и латинского заблудили». Надо знать, пишет полемист, «в каковых бедах, в каковых слезах тогда вся земля Российская бысть! И если все овцы стада Христова в расхищении были, то пастырю самому где мир, где любовь, где союз показать к кому-нибудь? Всегда о всех плач, о всех рыдание!»

Так, злыми советами царь раньше времени распустил войско после взятия у мятежников Тулы, призвал иноверцев для защиты трона от «крамольников», вводя тем самым душу свою в грех.

В Смуту, пишет автор, «возбесились многие церковники: не только мирские люди чтецы и певцы, но и священники, и дьяконы, и иноки многие — кровь христианскую проливая и чин священства с себя свергнув, радовались всякому злодейству». Этих-то крамольников Гермоген старался наставить на путь истинный, «иных молениями, иных запрещениями; скверных же кровопролитников и не хотящих на покаяние обратиться — тех проклятию предавая, а кающихся истинно — то тех любезно приемля и многих от смерти избавляя ходатайством своим».

Нетерпимость Гермогена явно была притчей во языцех. По крайней мере, автор «Отповеди в защиту патриарха» постарался опровергнуть это мнение, хотя оно и не приводилось в «Хронографе»:

Хотя Гермоген, признает автор, был «прикрут в словах и в воззрениях, но в делах и в милостях ко всем един нрав благосердный имел и кормил всех в трапезе своей часто, и доброхотов, и злодеев своих». Милость его не знала границ: он поддерживал нищих и ратных людей, раздавал одежду и обувь ограбленным, золото и серебро — больным и раненым, «так что и сам в конечную нищету впал».

Как видим, Шуйский возвел на патриарший престол человека с очень непростым характером. Гермоген был отнюдь не «слуга царю», резко отличаясь от большинства архиереев его времени. Не случайно именно он выступил против воли Лжедмитрия I, осудив его брак с католичкой Мариной Мнишек. Конечно, спорить с мягкосердечным «царем Дмитрием Ивановичем» было совсем не то, что с коварным и злопамятным царем Василием, но Шуйский имел достаточно оснований предполагать, что избираемый им в патриархи человек не испугается и его гнева.

Характер и деяния Гермогена были к тому времени хорошо известны, хотя происхождение семидесятишестилетнего старца терялось во тьме времен. Поляки во времена Смуты были уверены, что в молодости патриарх был донским казаком и уже тогда за ним водились многие «дела». Позднейшие историки возводили род Гермогена к Шуйским или Голицыным, к самым низам дворянства или городскому духовенству. Все эти хитроумные гипотезы прикрывают тот факт, что о жизни одного из виднейших деятелей русской истории примерно до 50 лет мы не знаем ничего, кроме того, что в миру его звали Ермолаем (свое церковное имя он писал: «Ермоген»).

Предполагается, что Гермоген начал службу клириком Казанского Спасо-Преображенского монастыря еще при его основателе Варсонофии. В 1579 году он был приходским священником казанской церкви Святого Николая в Гостином дворе и участвовал в обретении одной из величайших православных святынь — иконы Богородицы Казанской. Может быть, он написал краткий вариант «Сказания о явлении иконы и чудесах ее», отправленный духовенством Ивану Грозному. Предполагают, что и сам он приехал в Москву и в 1587 году, после смерти супруги, постригся в Чудовом монастыре.

Но ранняя деятельность Гермогена неразрывно связана с недавно завоеванной русскими Казанью. В 1588 году он стал игуменом, а затем архимандритом тамошнего Спасо-Преображенского монастыря. 13 мая 1589 года Гермоген был возведен в сан епископа и поставлен митрополитом Казанским и Астраханским — первым в новоучрежденной митрополии. Ему предстояла упорная борьба за обращение в христианство великого множества иноверцев — татар, мордвы, мари, чувашей, мусульман и язычников, «погрязших в идолопоклонстве», за просвещение Казанской земли «светом истинной веры».

Приняв бремя митрополичьего служения, Гермоген проявил невиданное доселе усердие, соответствующее сложности положения христианства на рубеже Европы и Азии. Долгое время лишь земли покоренной Москвой Вятской республики на Севере служили русским окном в Азию; со взятием в середине XVI века Казанского и Астраханского царств за невероятной по протяженности зыбкой пограничной чертой открылось взорам россиян море разноверных племен крупнейшего континента.

Искони признававшие за иноземцами и иноверцами человеческое достоинство, русские оказались перед угрозой растворения в этом море, куда, по вековечной привычке, смело пускались отряд за отрядом «искать земли для селения». Национальный характер позволял им селиться среди самых иноверных инородцев и, заботясь лишь о мире, ожидать, когда культурные различия сами собой сотрутся (то есть, как правило, когда местное население переймет более развитые трудовые навыки, язык, обычаи и т. п.).

До Гермогена этот процесс шел столетиями. В его время Россия вступила в эпоху Великих географических открытий, и процесс расселения русских ускорился лавинообразно. За выходом на азиатские рубежи последовало славное сибирское взятие, перед устремившимися на восход солнца первопроходцами лежали Дальний Восток и Америка.

Взятие Казанского царства стало для мыслящей части духовенства сигналом, что Церковь должна предпринять особые усилия, чтобы поддержать уже не медленное продвижение, а свойственный Новому времени взрывной бросок русской колонизации. Похоже, что Гермогена специально готовили к этой роли. Его образование было значительно выше среднего для монахов и архиереев XVI века. Есть основания полагать, что учителем казанского священника был сам Герман Полев, архимандрит Свияжского монастыря, прибывший в нововзятую Казань с архиепископом Гурием и после него занявший архиерейскую кафедру. Преподобный Варсонофий, основатель и архимандрит Казанского Спасо-Преображенского монастыря (1571-1576), адресовал Гермогену «речь некаку прозрительну» (пророческую).

Эти покровители священника были мертвы, когда состоялось его быстрое, почти мгновенное (всего за два года!) возвышение из монахов в казанские архиепископы — с незамедлительным превращением кафедры в митрополию. Очевидно, что Гермогена вела чья-то могучая рука, что именно его хотели и поставили на передовом рубеже православия. Митрополит вспоминал, с каким трепетом он, «непотребный», встал на место Варсонофия и взял «жезл его в руку мою». Еще более «страшно… и зазрительно от многих» было занятие еще не заслуженного ни именем, ни делом места святого архиепископа Гурия.

Однако, несмотря на недовольство многих, пророчество сбылось: Гермоген стал преемником Варсонофия, Гурия и более того — первым митрополитом, оправдав надежды преподобного. Не располагая архивом Казанской кафедры за это время, мы можем судить о его деяниях лишь по отдельным документам и рукописям. Из них следует, что митрополит прежде всего предпринял действия оборонительные.