Когда знамя прибыло, горнист заиграл общий сбор.
      Забили в барабан, и весь наш отряд подтянулся на свою территорию. На виду у изумленных "белячков" отряд наш выстроился, мы развернули свое непобедимое знамя, и двое славных - Франтик и Рита - пронесли перед ним склоненное знамя наших противников.
      Если бы могли "опытно-показательные", они бы нас исколотили - так велика была ярость побежденных. Они явились всем отрядом, теперь им терять было нечего.
      У "белячков" было явное желание произвести атаку и отобрать у "дикарьков" свое знамя силой.
      Сила была на их стороне - тридцать пионеров как на подбор, против наших двадцати семи, среди которых - пятеро малышей. Но на нашей стороне была правда, а кроме того, деревенские мальчишки. Все бывшие садолазы сбежались на этот шум и стояли на опушке парка внушительной стенкой. В случае чего, стоило нашим ребятам мигнуть, и наш могучий союзник - деревенская беднота сказала бы свое слово.
      Садолазы с пристрастием наблюдали нашу войну, сочувствуя, конечно, нам. У них давно руки чесались. И мы все время опасались, как бы их непрошеное вмешательство не превратило нашу игру в настоящую драку.
      "Опытно-показательные", очевидно, поняли это и, встав строем против наших шалашей, стали хором выкрикивать:
      - Не-пра-виль-но! Не-пра-виль-но!
      Тогда и я выстроил своих, и наши начали скандировать:
      - До-лой войну! Мир! Мир!
      Теперь нам не стыдно было произнести первым слово "мир", ведь мы победители.
      Так мы перекликались бы довольно долго, и ребята уже стали переходить к дразнилкам, показывая друг другу языки и кукиши, но тут вышла вперед Вольнова и решительно направилась к нам. Я поторопился навстречу.
      - Это не по-товарищески! - сказала она сквозь зубы. - Отдавайте наше знамя. Украли, как вагонные воришки. Вытащили веревочкой. Это не победа. Это не война.
      Я бы очень рассердился, если бы не взглянул на нее пристальней.
      Вольнова чуть не плакала. Мудрая, разумная София едва сдерживалась, чтобы не разреветься по-девчоночьи!
      Губы ее кривились, и глаза застилали слезы.
      - Соня, - сказал я, - надоела нам эта война, давай мириться!
      - Нет, это не по правилам! Не по правилам! - твердила она, ломая себе пальцы.
      - Как же не по правилам? Мы применили военную хитрость - и только. По всем правилам военного искусства.
      - Нет, нет, нет!
      Видя, что Вольнова не успокаивается, я решительно взял ее за руки и сказал:
      - Соня, пойми, мы не могли больше воевать. Нам некогда. Сад надо караулить. Продовольствие добывать. Мы были вынуждены пойти на хитрость... Ну, давай покончим всю эту игру почетным миром. Сядем вот здесь, на нейтральной почве, вместе с советами отрядов, произведем размен галстуками, пленными. Устроим объединенный парад.
      - А зачем, зачем вы пронесли наше знамя склоненным перед вашим? Зачем!
      После моего ласкового тона она еще больше раскисла и говорила это, сдерживая рыдания.
      - Ну, прости, Соня, я не знал, что это тебя так обидит... Ну, возьми себя в руки...
      После этих слов она не только не успокоилась, а вдруг всхлипнула, как маленькая, и так заревела, что крупные слезы прямо брызнули, как давно собиравшийся дождь.
      Это было ужасно, стыдно, нелепо. Я готов был либо провалиться под землю, либо вознестись на небо, лишь бы не стоять рядом с ней под взглядами наших ребят и деревенских союзников.
      Закрывшись рукой, Вольнова села на землю, и это позволило мне несколько выправить положение. Я подал громкую команду:
      - Советы отрядов - сюда! Горнисты и барабанщики - ко мне!
      И ребята обоих отрядов послушались.
      Когда они сыграли "внимание", я объявил, что мирные переговоры начинаются, и пригласил советы отрядов сесть в один круг.
      За всеми этими действиями ребята отвлеклись, а тем временем Вольнова успокоилась и овладела собой.
      Делая вид, что ничего особенного не произошло, я дал оценку нашей войне, похвалил обе воюющие стороны и предложил заключить вечный мир. Мое предложение было принято.
      Затем мы устроили общий парад, отдали одинаковые почести обоим знаменам и вместе отправились купаться.
      В воде началось такое веселье, столько поднялось смеха и столько брызг, что натянутые отношения между нашими ребятами сразу кончились. Мир оказался более достижимым, чем я думал.
      Я все поглядывал на Софию. Она все еще была невесела и задумчива. Я впервые видел на ее невозмутимом челе какое-то раздумье, в движениях неуверенность. Вспомнил, как она вдруг всхлипнула, как маленькая, и в сердце моем что-то потеплело. Я пожалел Вольнову.
      Я понял, чего ей стоил этот взрыв, как тяжело ей было перебороть униженную гордость. Как трудно ей будет, если в жизни не все будет по ее желанию, не все по ее воле, не во всем она будет лучше всех.
      Очевидно, сегодня "сверхчеловек", живущий в ней, потерпел великое потрясение.
      Желая помочь Софии снизойти к простым человеческим отношениям, я как можно ласковей сказал:
      - Сплаваем на тот берег. Только не для соревнования. Просто так, для удовольствия.
      Она молча кивнула голубой шапочкой, и мы поплыли.
      Плыли спокойно, не торопясь, наслаждаясь, и мне казалось - впервые наши чувства одинаковы.
      В реку вдавался небольшой песчаный мысок. Мы позагорали на нем некоторое время молча.
      Вольнова сняла резиновую шапочку и стала сушить волосы.
      Я разглядывал ее сквозь прикрытые ресницы, еще и еще раз удивляясь, что на свете могут быть такие красивые люди.
      И странное дело - чем больше я вглядывался в ее красоту без единого изъяна, тем больше я отстранялся, словно отходил подальше, разглядывая статую или картину.
      Вдруг я вздрогнул. София улыбнулась. Улыбнулась впервые за все время нашей дружбы-вражды. До сих пор она либо сердилась, либо смеялась, либо оставалась невозмутима, но никогда не видел я на ее лице улыбки. Это было так удивительно, что я затаил дыхание, не кажется ли мне, не спугнуть бы... Улыбка как-то необыкновенно смягчала, делала человечным и милым ее строгое лицо.
      - Странно, - сказала она, удерживая на лице улыбку, - ты знаешь, как странно, я видела тебя сегодня во сне.
      Такие слова, не имеющие отношения ни к какому практическому делу, ни к спору, очевидно, она тоже произнесла впервые.
      Я молчал, совершенно ошеломленный.
      - Вот странно, - повторила она. И тут же, словно спохватившись: - Ты только не зазнавайся!
      Я не понял, отчего же мне зазнаваться. Может быть, во сне она драла меня за уши или положила на обе лопатки!
      - Соня, - сказал я, - почему ты сегодня так обиделась? Ведь я же не обиделся, когда ты при всех курсантах победила меня, помнишь?
      Улыбка мгновенно исчезла с лица Вольновой. Его вдруг исказила некрасивая гримаска:
      - Когда в наше время женщина в чем-либо побеждает мужчину - это прогрессивно, ты понимаешь? А когда мужчина берет верх - это отрыжка старого. Торжество атавизма! Контрреволюция!
      Тут меня так и подбросило с песка, словно карася на горячей сковородке.
      - Нет, ты соображаешь, что ты говоришь, Соня! Значит, ты плакала оттого, что в моем лице видела унижающего тебя контрреволюционера, так надо понять?
      - Да, да, да! Если мужчина даже в любви принижает женщину, такая любовь контрреволюционна... И если ты такой, то ты тоже...
      - Постой, значит, если бы я любил тебя, я бы должен был нарочно проиграть тебе эту войну? Стать изменником своему отряду, предать товарищество, как Андрий ради панночки? Нет, Соня, если человек ради любви изменяет революции, вот такая любовь контрреволюционна!
      - А если это красная панночка? Панночка-большевичка? Тогда что?
      - Ну да, если человек из белого стана из-за такой перейдет в красные ряды, но если из-за нее он будет предавать друзей и товарищей - к чертям такую панночку!
      - На другое ты не способен!
      Мы начали снова ссориться. Пионерские горны, заигравшие отбой купанию, позвали нас на тот берег и окончили наш спор.
      Когда мы одевались, из кармана Вольновой вдруг выпал орех-двойник. Она торопливо сунула его в карман блузки, взглянула на меня как-то странно, словно испугалась, что я замечу.
      КАК НАС УДИВИЛИ ФРАНЦУЗЫ
      Послышалось предупредительное позванивание из "орлиного гнезда". И на мой вопрос, что там видно, дозорный прокричал:
      - Курсом на лагерь семеро неизвестных. Две женщины. В штанах. С фотоаппаратами!
      Когда они подошли поближе, я сразу понял - иностранцы. Еще издалека послышался частый, звонкий говор, не похожий на русский. Увидев наш лагерь, неизвестные вдруг припустились вперегонки, и первыми ворвались к нам женщины с веселым криком:
      - Салют! Салют! Как это зовут? - уставились на шалаши и тут же начали фотографировать.
      - Ша-ла-ши... О, как хорошо! - А сами щелк, щелк, стараясь заснять наших мальчишек и девчонок на фоне диковинных дикарских жилищ.
      Подоспели мужчины и приветствовали нас сжатыми кулаками. Значит - свои, это приветствие "Рот Фронт".
      Подбежал запыхавшийся круглолицый толстячок в берете и объяснил:
      - Ребята... Это к вам французские коммунисты - посмотреть, как живут русские пионеры...
      - Морис, - указал на свою грудь худощавый блондин.
      - Жак, - указал на свою раскрытую грудь плотный шатен небольшого роста.
      Я всегда думал, что французы должны быть черные, и удивился, что по внешности они мало отличаются от русских, только говорят не как мы. На француза больше всех был похож курчавый толстячок, но он оказался редактором журнала "Пионер" Добиным. В объемистом портфеле у него были свежие номера журнала, пахнущие типографской краской и бутербродами.
      - У нас есть другой лагерь - опытно-показательный, настоящий, вон там, на горе, - сказал я ему потихоньку.
      Редактор рассмеялся:
      - Ничего, ваш интересней. Французов детскими пансионами не удивишь, а вот таким... Ну, словом, пошли купаться!
      Купание с французами удалось на славу. Купались они весело, все время шутили и смеялись. Ловили в воде друг друга, пойманного хватали за ноги и за руки и, раскачав, бросали в воду.
      В этой игре приняли участие и пионеры.
      Морис и Жак устроили для ребят живую вышку. Встали в реке, взявшись за руки, ребята вскакивали на их сцепленные руки и, подброшенные, как из катапульты, звонко шлепались в воду.
      Потом на лужайке играли в чехарду. Прыгали одинаково ловко и мужчины и женщины. Не отставали и наши длинноногие Костя, Рита и Катя-большая.
      Забавно получалось и у Добина. Он не решался перескочить через спины французов из-за своего маленького роста и, разбежавшись, опирался на спину, отскакивая вбок козликом.
      Наши ребята так и валились на траву от смеха при виде его потешных прыжков.
      Потом побежали смотреть сад и рвать вишни. Ребята были в восторге, что взрослые дяди умеют лазить по деревьям, как мальчишки.
      Потом гости сами готовили еду и совершенно не понашему. Из вишни и яблок сварили суп. На второе поджарили яичницу с кусочками хлеба и сделали салат. Нас поразило, что в салат они положили не только редиску, свеклу, морковь, но и мелко нарезанную сырую картошку... А самое удивительное листья подорожника, сдобрив все это подсолнечным маслом.
      Наши ребята пробовали - и ничего, прожевывали.
      Даже хвалили. Немало веселья вызвал наш купчина самовар. Женщины сфотографировались с ним в обнимку.
      А мужчины с азартом собирали еловые шишки и раздували его так, что летели искры.
      Чаепитием с добинскими бутербродами, пахнущими типографской краской, и закончилась эта встреча.
      Гости все время рассказывали что-то веселое, и то и дело возникали взрывы хохота.
      Французские гости ворвались к нам, как летний вихрь, закрутили в каком-то вихревом темпе, и казалось - само время убыстрилось. Не успели оглянуться, как уже провожаем. Идем гурьбой и поем песни, танцуем, взявшись за руки, хороводом, под карманьолу.
      Вернулся я какой-то ошеломленный. В таком же состоянии были и ребята. Все мы были удивлены, что французские коммунисты такие веселые. Ведь они же угнетенные! Живут в буржуазной стране под гнетом капиталистов. Мы представляли себе, что на лицах трудящихся, приехавших к нам из зарубежных стран, где правят буржуи, должно быть выражение горя и печали. А эти смеются!
      - Это они у нас так смеются, а дома у них не посмеешься, - сказал рассудительно Шариков.
      - Ну конечно, - подхватила догадливая Катя-беленькая, - поэтому они и веселились у нас, что хотели на свободе насмеяться в запас!
      Всем было как-то неловко, что день с французами прошел у нас так сумбурно. Не устроили ни митинга, ни пионерского костра, у которого они бы нам по порядку рассказали, как у них живет детвора, а мы - про свою жизнь.
      Только купались, да бегали, да играли. Да еще много фотографировали. А про жизнь как следует и не поговорили.
      Впрочем, выяснилось, что со многими в отдельности французы все-таки успели поговорить. Среди шуток, купания, хождения за вишнями французы успели кое о чем и спросить, кое-что и рассказать.
      Симона сказала Кате-маленькой, что у нее вот такая же сестренка, даже еще поменьше ростом, что она никуда не выезжала из Парижа. И ей не поверится, что детям бедняков можно жить вот так привольно. Ведь это роскошь - жизнь на свежем воздухе.
      Жак спросил Ваню Шарикова, кто его отец, и похвалил его желание стать инженером-изобретателем.
      Прюданс, узнав, что Рая-толстая - дочь адвоката, сказал, что ее решение сдружиться с пролетарскими ребятами прекрасно.
      У многих оказались сувениры. Крошечные рубиновые звездочки, малютки блокноты с карандашами, как спички. И больше всего - у Мая Пионерского. Сын отряда так понравился французам, что они его сфотографировали во всех видах, а кто-то из мужчин сделал ему в подарок несколько солдатиков и коня из еловых шишек.
      А все-таки неорганизованно провели мы встречу с французскими коммунистами.
      Нехорошо. На душе у меня было неспокойно. Хоть я и утешал себя - вот, мол, в следующий раз...
      Наутро вдруг явилась Волыюва в сопровождении двух высоких решительных девчонок.
      - Говорят, у вас вчера была французская делегация.
      Это правда?
      - Были какие-то... - пробормотал я, чувствуя недоброе.
      - Какие-то? - На щеках Вольновой медленно проступил румянец показатель еле сдерживаемого гнева. - Да это не какие-то, а наши, понимаешь, это запланированные нам французы! Это я заказала заранее. Они шли к нам...
      а вы их перехватили! Ну уж это не по-товарищески!
      - Сами зашли, никто и не думал их перехватывать.
      - Нет, ты понимаешь, что вы наделали? Они шли к нам, в настоящий пионерский лагерь, и вместо этого увидели такое дикарство! - Рука ее указала на шалаши.
      Обе девчонки повернули свои лица и осмотрели шалаши с презрением.
      - Какое же у них будет представление о нашей пионерской организации? Вольнова схватилась за голову.
      - Да им очень понравилось! - сказал Костя. - Даже фотографировали...
      - Фотографировали? О! - простонала Вольнова. - Да знаете ли вы, что это были руководящие товарищи из ЦК Французской компартии! Из газеты "Юманите"! Вы представляете, что будет, если они напечатают снимки ваших грязных шалашей, вашего ужасного самовара?
      Ведь это же невероятная "лярус", экзотическая развесистая клюква?!
      "Что же теперь делать? Ехать в Москву? Да, немедленно! Все объяснить. Снова пригласить. Попытаться исправить!" Она рассуждала сама с собой, не обращая на нас внимания.
      - А этот Карфаген, - указала она на наш лагерь, - необходимо разрушить! - и удалилась в сопровождении безмолвных девчонок, прошагавших за ней с выражением решимости на лицах.
      Вот какая неприятная история произошла у нас из-за французов. И на этом она не кончилась. Несколько позже были и последствия.
      КАК МЫ СОРЕВНОВАЛИСЬ
      Лето стояло жаркое. Пока мы воевали, как-то сразу поспели и овес, и рожь, и яровая пшеница. Директор совхоза пригласил нас на "зажинки" старинный праздник, отмечающий начало жатвы.
      По обычаю, в этом деревенском празднике участвуют те, кто помогал друг другу в уборке. И пионерам дело нашлось: директор предложил ребятам подтаскивать с поля и складывать снопы в копны.
      Мы сразу сообразили, что здесь можно посоревноваться с нашими друзьями-соперниками.
      Еще во время мирных переговоров мы предложили "побежденным" заключить договор о мире и дружбе, а поскольку дружба без дела мертва - дружеское соревнование.
      Вольновой это понравилось. Она сразу предложила целую программу соревнований: в беге, в прыжках, в метании копья, диска, в кроссе по пересеченной местности.
      Все это было прекрасно, но нас не очень устраивало.
      Мои ребята настаивали на соревновании не ради соревнования, а с какой-нибудь пользой.
      Например, кто больше соберет грибов, кто больше накопает картошки, кто больше поймает рыбы, кто лучше сплетет корзинки.
      Вначале мы провели несколько спортивных соревнований и здесь были побеждены. Нас обогнали и в беге и в прыжках в высоту. Наши взяли реванш в городошных соревнованиях. Но были огорчены, когда сам вожатый оказался побежденным Вольновой в. скоростном беге и даже в плавании.
      Теперь я решил добиться победы в трудовом соревновании на совхозном поле. Я так увлекательно рассказал Софье о жнитве, в которой она никогда не участвовала, что она согласилась вывести отряд на совхозное поле.
      На подмосковных полях рожь и пшеницу жали тогда серпами, овес и ячмень косили косами. А в совхозе уже были машины. Две пароконные жатки торжественно появились на поле. Одной правил знакомый нам толстяк Пуговкин, нарядный: в красной рубашке и в картузе с лаковым козырьком, другой - бывший красноармеец, в своей военной форме. Кони - в лентах. Девушки и женщины - в праздничных платьях.
      Оказывается, небольшие поля зерновых артели "Красный огородник" примыкали к совхозному клину, и они решили объединиться для уборки. Совхоз давал коней и машины, артель - рабочую силу.
      На первую коллективную работу все вышли, как на праздник, - и рабочие совхоза и артельщики.
      Ах, как хорошо это было! Кони, помахивая лентами в гривах и хвостах, резво тронулись по краям поля. С веселым потрескиванием, помахивая, словно маленькие мельницы, крыльями, поехали жнейки. Послушно ложились подрезанные острыми ножами стебли пшеницы и сбрасывались крыльями-граблями аккуратными кучками на ровное жнивье. А позади дружно шли артельщики с пучками свясл на плечах, ловко собирали и связывали пшеницу в снопы и ставили их на поле солдатиками.
      Вместе с вязальщиками работал и я, не отставая. Мои снопы были не хуже других. Но у ребят, как ни старались, ничего не выходило. Попробовала связать сноп Вольнова и тоже не сумела: то сноп рассыпался, то свясло не завязывалось. Не так это просто. Связать сноп - искусство. Только исколола себе руки, смутилась, даже обиделась. Но огорчения были недолги. Когда снопы встали целой армией, ее пионерам нашлась работа.
      - А ну, ребята, таскать в копны!
      Вот было весело - бежать в обнимку с душистым тяжелым снопом, который пышет жаром и щекочет тебе лицо и шею, тащить к назначенному месту вперегонки!
      Здесь и Вольнова развеселилась. И мне было так хорошо, когда я услышал ее смех. Ребята подносили, а мы с Ритой складывали. Эта работа была мне знакома с детства, и действовал я ловко, при одобрении артельных.
      Появившаяся тучка подстегивает ребят. Копны растут, как маленькие бастионы, составляя крепости. И, когда набегает озорной косой дождь, все наши пшеничные солдатики в крепости, а мы - под их защитой.
      Взяв за руки, Катя-большая и Маргарита тащат малыша в укрытие, и Май Пионерский летит на воздусях, визжа от восторга.
      Девочки из опытно-показательного с такой завистью смотрели на нашего приемыша, что Маргарита, крепче прижав его к себе, бросила мне: "Еще украдут" - и усмехнулась горделиво.
      Как это замечательно - сидеть под снопами, скрываясь от грозового дождя, прижавшись друг к другу! Пробежала, прогремела туча, заиграла радуга, заблестели дождевые капли на жнивье. И мы выбираемся из-под снопов, еще сохранивших тепло, сухими и невредимыми. Пережитая опасность, даже небольшая, нас объединяет.
      В обед вместе со всеми уселись мы на снопах полдничать.
      Артельщики принесли с собой кувшины с брагой, с квасом. Замечательным, праздничным кушаньем нам показалась полевая тюря - черные сухари, размоченные в квасе, сдобренные луком и постным маслом.
      Чудо, как вкусна эта еда после дружной работы в тени душистых пшеничных копен.
      После еды пошли песни и танцы. У бывшего красноармейца оказалась гармонь, и под ее лады сплясал даже толстяк Пуговкин. Хитроватые маленькие глазки его так и сверкали.
      - Вот, ребятки молодые, - говорил он, отирая пот красным платочком, вот так-то и будут работать люди при коммунизме. Дружно, с песней!
      Обе жнейки стояли тут же. Кони ели овес, погрузив морды в мешки, одетые на головы, и вкусно жевали, двигая ушами.
      Преимущество артельного труда было нам особенно наглядно потому, что рядом вышли на зажинки коломенские единоличники. Они жали серпами, почти не разгибая спины, медленно ползли по своим полосам.
      Особенно нам бросилась в глаза одна старушка. Она жала на коленях. Ползла по своему загону, как улитка.
      - Почему бы не принять ее в артель?
      - Сама не хочет, старая колдунья! - ответил Татаринов, председатель артели. - Мы бы ее приняли, отчего же! Ее загон рядом... Мы бы ее вот так ползать не заставили. Дали бы ей курами-индейками командовать. Она мастерица птиц водить. У нее индюки важные, как царские генералы!
      КАК МЫ ПРОСВЕЩАЛИ НЕСОЗНАТЕЛЬНЫХ
      И БОРОЛИСЬ ПРОТИВ СУЕВЕРИЙ
      Может быть, ребята и не обратили бы внимания на эту отсталую старушку, если бы не одно нечаянно оброненное председателем слово - колдунья!
      Я уже слышал однажды горячий спор о колдуньях, ведьмах, нечистой силе.
      Смятение в умы ребят внес Васька. В одно из своих посещений наш неотесанный друг-враг, как всегда, неожиданно стал задавать ребятам вопросы. У него было пристрастие экзаменовать наших пионеров. Добиваться, правильно ли они, по его мнению, понимают жизнь.
      - Эй, пионеры, - спросил он, навивая кончик кнута, он всегда чем-нибудь был занят, - бога нет? - Обращался он только к мальчишкам, с девчонками, как правило, Васька не разговаривал, а только дразнил их.
      - Нет, - ответил Котов.
      - Правильно, летчики на небо поднимались, ничего там нету, чистый воздух. А нечистая сила водится?
      - Тоже предрассудок, - ответили ребята.
      - Вот и неправильно, - нравоучительно и даже осуждающе сказал Васька, нечистая сила есть. Лешего я сам видал. Заплутал в лесу в полдни, заморился, голова у меня закружилась. Тут он мне и показался. Так, вроде старичок, весь мшистый. Я к нему - и сразу: "Дедушка, а дедушка, ты мне к добру иль к худу?" Обязательно так спросить надо. Он мохнатым ухом ко мне повернулся, послушал, а потом и говорит: "К худу... к худу... к худу!" Сказал до трех раз и пропал. Так за деревьями и скрылся.
      Я положил на пенек ему хлебца, который еще не съел, а сам бежать. Прибежал в село, а мне говорят: "У тебя мать помирает..."
      Рассказ Васьки взбудоражил ребят. Сколько ему ни доказывали, что это галлюцинация, что он все время думал о больной матери, парень стоял на своем. Привел многочисленные примеры, подтверждающие существование нечистой силы. Указывал на живых ее носителей, в том числе на своего хозяина, который "точно колдун", и на бабку Перевертиху. Она по ночам превращается в черную свинью и в колесо, которое само по себе по улице катится. Колдунья глазит людей, ставит ребятам, посмеявшимся над ней, "килы", наводит на скот хворь, наговором кровь останавливает... И ходить недалеко, ее изба с краю села.
      Ребята старательно опровергали домыслы Васьки. Но несколько дней по ночам из палаток выходить побаивались, в темноте в парк не заглядывали, а у костра жались ко мне поближе.
      И теперь сам председатель артели, коммунист, сказал "старая колдунья"...
      Я и не думал, что это вызовет взрыв сомнений, да еще каких и с какими последствиями!
      Мальчишки вдруг стали склоняться на сторону Васьки.
      И первым отступником чуть не сделался Котов. Он стал рассказывать слышанные от бабушки истории, как нечистая сила подшучивала над его дедом в старости и отцом в молодости. Шариков вспомнил, что ему в детстве заговорили зуб...
      И пошло. И все это втайне от меня. Неожиданными стойкими поборниками истины, противницами суеверия стали девочки, ненавидящие Ваську.
      Теоретически они были сильны, но у них не хватало примеров из жизни.
      Девочки тут же устроили тайный совет.
      В течение нескольких дней затем происходили неизвестные мне брожения в умах и какие-то действия. А однажды девочки прибежали возбужденные, раскрасневшиеся, с радостными возгласами:
      - Она не колдунья! Не колдунья! Нет, нет, вожатый, совсем другое!
      И я был посвящен во всю историю.
      Смелая Маргарита, бывшая Матрена, во всем похожая на мальчишку, неутомимая "споришка", Катя-большая, девочка с таким звонким голосом, что мы поручали ей читать приветствия, выступать на собраниях, и толстушка Рая бесстрашно отправились, улучив время, прямо к бабушке Перевертихе поговорить с живой колдуньей и выяснить раз навсегда спорный вопрос.
      Вот ее жилище - покосившаяся набок избушка с соломенной крышей, покрытой бархатным мхом, заткнутые тряпьем подслеповатые окна, низкая, вросшая в землю дверь. Перед домом разгуливают, красуясь друг перед другом, два индюка.
      Вокруг избушки под застрехой висели и сушились пучки каких-то трав. На завалинке лежал кот на привязи...
      При виде чужих индюки надулись, зашипели, прошлись перед избушкой, подметая пыль крыльями. А кот вскочил и стал стучать лапами в окно. На этот стук из двери вначале вылетела какая-то черная птица. Улетела на огород, и затем из огорода появилась старуха.
      В одной руке она держала серп, в другой - сжимала горсть сжатой крапивы... И крапива, по-видимому, ничуть не жгла ее. Взгляд исподлобья. Серые космы из-под чепца. Колдунья, да и только.
      - Вот я вас, озорники, - хрипло сказала старуха.
      Но, приглядевшись к оробевшим девчатам, вдруг улыбнулась.
      - Да это не наши?
      - Нет, нет, мы городские, - поспешили девочки.
      - Признала, - ответила бабушка, - здравствуйте, город полотняный... маленькие солдатики... - Она приняла девочек за обитательниц опытно-показательного.
      - Бабушка, - решительно сказала Рита, - мы пионеры. Мы ни в какие предрассудки не верим. А нам сказали, что вы колдунья.
      Она впилась глазами в бабушку. А Рая достала свою заветную кожаную тетрадочку из-за пазухи.
      - Ну-ну, - проворчала бабушка, - у нас народ - кривой рот... наскажут... - и пошла в избушку.
      Вслед за ней влетела галка, и это девочек несколько успокоило. Если бабушка шла сама по себе, а птица летела сама по себе, значит, это не она обернулась галкой...
      С любопытством заглянули пионерки в жилье.
      Весь передний угол избушки занимали сверкающие серебром и позолотой образа. Перед ними горела лампадка. Старушка долго крестилась, положив серп на лавку, а крапиву в корытце, и что-то шептала.
      - Грех, грех, - сказала она, - я в бога верую, в святую троицу. Люди глупые. Людей лечишь - говорят: колдунья. Травы собираешь - ворожу... Глупы... глупы.
      - Бабушка, а почему же говорят, что вы умеете превращаться... и в колесо... и в черную свинью? - напрямик резала Рита, не сводя со старухи пронзительного взгляда.
      Неожиданно старушка надела очки, достала из-за икон книгу и прочла заголовок:
      - "Определитель лекарственных растений". Вот и собираю и в аптеку сдаю.
      Вопрос Риты она, казалось, оставила без внимания. Подав девочкам в руки справочник, достала другую книгу:
      "Домашний лекарь".
      - Когда у вас животы заболят, прибегайте, я вас вылечу! - и улыбнулась такой хорошей, открытой улыбкой, что девочки раз и навсегда решили: никакая она не колдунья.
      Но теперь набожность бабушки поразила их воображение.
      КАК МЫ СОТВОРИЛИ ЧУДО
      - Вожатый, а ты в чудеса веришь? - спросила Катя.
      И все восемнадцать глаз "Красной Розы" уставились на меня.
      - Верю.
      - В чудеса святых угодников?!
      Теперь я понял, откуда ветер дует. Это бабка-колдунья Перевертиха воздействовала на девчат - не колдовством, так святовством.
      - При чем тут святые угодники, каждый человек может сделать чудо. Стоит только захотеть, - сказал я.
      - И мы? Мы можем сотворить чудо?
      - А чего же, разве нам кто запретит? Захотим - и сделаем! Не хуже какого-нибудь бабкиного святого. Кому она молится, чтобы ей снопы с поля помог свезти, кому свечи ставит?
      - Николаю-угоднику, - сказала Рита.
      Ого, вот как далеко дело зашло, немалую работу среди моих пионеров провела старушка!
      - Очень хорошо. Я как раз Николай... А вы - мои ангелы. И чудо мы сотворим сегодня же ночью.
      Сказано - сделано. Летняя ночь светла. Блестит река.
      Темнеет парк. Спит деревня в серебристой дымке. Спит бабушка. Горит лампадка перед иконой Николая-угодника, а мы за него "батрачим".
      Тихо, тайно, без крика, без смеха тащат пионеры каждый по снопу с бабушкиной полоски к ее амбарчику, а я прямо напротив ее крыльца складываю их в адоньку.
      Нетрудная работа, а сердца бьются, замирая.
      Лишь бы не проснулась старая. Лишь бы не облаяли нас собаки. Лишь бы не наткнулись какие-нибудь загулявшиеся парочки.
      До рассвета, как тени, скользили по жнивью ребята "Спартака" и девчата "Красной Розы", от избушки к полю, без устали, без понуканий. Только бы успеть до зари.
      Ведь они не просто работали - творили чудо! И вот оно:
      озаренные лучами восхода, перед бабушкиным амбаром красуются в розовом свете снопы.
      Бабушка спит, а "чудодеи" бодрствуют. Затаились в зарослях лопухов и крапивы и терпеливо ждут, как она проснется, как на крыльцо выйдет да как увидит... Это ведь самое главное, из-за чего старались!