Речи Линкольна имели большой успех. Отчеты о них стали появляться в газетах. Про него стали говорить, что он превосходный человек. И что его следовало бы номинировать на высокий пост как кандидата от республиканской партии. Начали поговаривать даже о том, что из Эйба Линкольна мог бы получиться неплохой вице-президент. Поначалу идея выглядела дикой. Но успехи Линкольна, «бесхитростного оратора из народа», продолжались. В Огайо вышла книжка, составленная из его речей, – она стала бестселлером.

Тем временем в среде республиканцев шли оживленные дебаты на важнейшую тему – кто из них наилучшим образом послужил бы интересам партии в 1860 году, в ходе президентской кампании. Выдвигалось несколько кандидатур. Вероятно, сильнейшим из претендентов был сенатор от штата Нью-Йорк, Уильям Сьюард, который к тому же был еще и бывшим тамошним губернатором. Оказалось, однако, что сторонники партии «ничегонезнаек» и слышать о нем не хотели – как, впрочем, и он о них.

В Пенсильвании имелся свой кандидат, Саймон Кэмерон, – но он был сильно запачкан множеством сомнительных сделок и считался коррумпированным. Был губернатор Огайо – Сэлмон Чейз, однако даже его друзья признавали, что он хороший администратор, но оратор просто отвратительный. Был Эдвард Бэйтс из штата Миссури – человек умный, с твердой репутацией консервативного прагматика. Но он не был членом республиканской партии, и как-то не было похоже, что он вообще к ней примкнет, пусть и не сейчас, но хотя бы в каком-то представимом будущем…

И как-то вот так, шаг за шагом, и как бы без особых усилий со стороны Линкольна, его имя стало все чаще и чаще всплывать в качестве возможного выбора партии республиканцев. Он был одним из основателей этой партии. Он был совершенно чист с точки зрения каких бы то ни было нечистоплотных сделок. Наконец, он был оратором, собиравшим огромные толпы.

В феврале 1860 года его пригласили в Нью-Йорк, с просьбой выступить перед собранием молодых республиканцев.

Юрист из Иллинойса слабо представлял себе, перед какой аудиторией придется ему выступать. Он только знал, что делать это ему надо «в старых штатах, там, на Востоке…», и не хотел ударить лицом в грязь. Так что Авраам Линкольн заказал себе самый лучший костюм, какой только можно было раздобыть в его краях, и выложил за фрак, пошитый в мастерской «Вудс и Хенкле», целых 100 долларов. Реальность, с которой он столкнулся в Нью-Йорке, по-видимому, его несколько удивила, потому что там в числе «молодых республиканцев» его поприветствовал Уильям Брайант, которому как раз стукнуло 65 лет.

27 февраля Линкольн в первый раз в жизни смог полюбоваться на Бродвей. Ну, и ньюйоркцам тоже не терпелось полюбоваться на «одинокую звезду Иллинойса», как Линкольна именовали газеты на Западе. Что подумал о Нью-Йорке Линкольн, мы не знаем, – он своим мнением на этот счет с потомством не поделился. Но вот Нью-Йорк посмотрел на провинциала с веселым недоумением. Наряд, на создание которого Линкольн не пощадил ни трудов, ни расходов, понимающим людям показался довольно нелепым. Зал, в котором Линкольн должен был выступать, оказался забит до отказа.

Публика ожидала увидеть на подиуме нечто странное, и она не была разочарована. На возвышении появился странный человек, чрезвычайно худой и чрезвычайно высокий, с очень длинными руками и ногами, – в общем, это был далеко не тот облик, в котором ньюйоркцы представляли себе государственного деятеля. И голос у него оказался тоже нехорош – слишком высокий, даже какой-то пронзительный.

Ну а дальше оратор начал говорить – и где-то минут через десять аудитория забыла, как он одет, как он выглядит, и даже забыла, как звучит его голос. Его просто слушали. И послушать его, право же, стоило.

Шаг за шагом, с безупречной логикой, слушателям доказывалось именно то, что им хотелось услышать. Тезис Стивена Дугласа гласил, что «отцы-основатели» оставили решение вопроса о рабстве на местные законодательные ассамблеи. Нет – говорил Линкольн – это не так. Рабство не разрешалось на федеральных территориях, не включенных в тот или иной штат, и более того – покупка рабов, привезенных из Африки, была запрещена конгрессом еще в 1807 году. Аргумент сенатора Дугласа, гласящий, что федеральное правительство никогда не вмешивалось в дела, связанные с рабовладением, – чистая неправда.

Далее оратор перешел к сенсационному делу Джона Брауна – известного аболициониста, того самого, который уже отличился свoей партизанской войной в Канзасе. В середине октября 1859 года oн попытался захватить городок Харперс-Ферри в западной части Виргинии – там был расположен правительственный арсенал на 100 тысяч ружей. Вообще-то, Джон Браун надеялся поднять восстание рабов, но из его попытки ничего не вышло, его отряд был окружен и уничтожен, а его самого судили и приговорили к повешению.

В последнем слове он сказал, в частности, следующее:

«…Библия учит меня, что я не должен делать людям того, чего я не хочу, чтобы люди делали мне. Далее, она учит меня «помнить тех, кто в оковах, как будто бы и ты закован с ними». Я пытался действовать согласно этому учению… Я верю, что мои действия… были правильными…»

Его повесили, как и полагалось по приговору, но сам по себе мятеж Джона Брауна вызвал огромный резонанс. От аболиционистов отшатнулись даже на Севере. Перед тем как его повели на виселицу, Джон Браун сказал, что он теперь уверен – «только кровь смоет великое преступление этой греховной страны…» – и что он напрасно тешил себя мыслью, что отмены рабства можно достигнуть без большого кровопролития.

Но кровопролития вовсе не хотели. Никакого – ни большого, ни малого. И сенатора от штата Нью-Йорк, Сьюарда, как раз и обвиняли в том, что его бескомпромиссная политика по отношению к Югу подстрекает людей вроде Джона Брауна на безумные мятежи, которые приходится подавлять крайними мерами. Слушателям Авраама Линкольна в Нью-Йорке, естественно, хотелось узнать, что же он думает по такому острому вопросу, как вооруженный мятеж.

Линкольн от вызова не уклонился.

Как ни странно, говоря о Джоне Брауне, Линкольн обратился не к своим слушателям, а как бы к южанам. Он сказал, что партия республиканцев и не думает вмешиваться в отношения между рабами и рабовладельцами на Юге. Он заверил их, что в случае любых восстаний федеральное правительство встанет на сторону защиты закона и порядка и что согласно Конституции федеральное правительство не имеет права освободить рабов. Но он, Линкольн, протестует против заявлений сенаторов Юга об их намерении выйти из Союза в случае, если президентом будет избран республиканец.

«…В этом случае, говорят они, вы разрушите Союз, и вина за это огромное преступление падет на вас. Интересная логика. Грабитель приставляет вам к голове пистолет и говорит, чтобы вы делали то, что он велит. «А иначе я стреляю, и на тебя падет вина в совершенном убийстве…»

Затем Линкольн обратился уже непосредственно к своей аудитории:

«…Даже перед лицом провокаций мы не должны действовать импульсивно, под влиянием страстей. Даже если южане не будут нас слушать, мы должны трезво взвесить их требования и подчиниться им, если мы после серьезного обсуждения решим, что мы можем сделать это, не нарушая долга…»

Удовлетворит ли это южан? Тут есть проблема, говорит Линкольн:

«…Мы знаем по опыту, что мы убедим их в нашем нежелании вмешиваться в их дела только тогда, когда мы перестанем говорить, что рабство – это плохо, а станем говорить, что рабство – это хорошо. И это должно быть доказано не только словaми, но и действиями. Мы должны изменить все наши взгляды, а иначе они не поверят, что все их беды идут не от нас…».

Так что же остается делать? Да ничего особенного – надо просто выполнять свой долг и делать правое дело, бесстрашно и эффективно, и не дать рабовладению распространиться на федеральные земли, а уж кстати и еще одно – не следует позволять Югу навязывать свободным штатам правила, которые устраивают Юг. Свою речь Линкольн закончил словами: «…сохраним же веру в то, что правота дает силу, и с этой верой осмелимся выполнить наш долг, так, как мы понимаем его…»

Все полторы тысячи человек, собравшиеся в зале «Купер Юнион» в Нью-Йорке, встали в едином порывe. Зал взорвался аплодисментами.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.