Автор статьи "Московский центральный исторический архив" в сборнике исторических трудов в честь 70-летия П. Милюкова (Прага, 1929). Статьи И. "Декабристы", "Шпионство за декабристами" и др., включенные в историко-литературный сборник "На чуждой стороне" (1923-25), а также обзор "Литература о декабристах за последние годы" (Славянская книга, 1926) способствовали изучению декабристского движения. Интересны также работа "В поисках бумаг последнего царя" (На чужой стороне, 1923, № 3) и статья "Толстой и Герцен" в журнале "Современные записки" (1937, № 63).
      Соч.: Краткое curriculum vitae / Пашуто В.Т. Русские историки-эмигранты в Европе. М., 1992.
      Лит.: Павлова Т.Ф. Заграничный исторический архив в Праге // Вопр. истории, 1990, № 11. ) {139}
      ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
      АЛЕКСАНДРА ИСАЕВИЧА БРАУДО
      (Ида Мовшович)
      Десять лет прошло с тех пор, и так еще свежо воспоминание о том вечере и его трагическом конце, унесшем в могилу Александра Исаевича. Судьбе угодно было, чтобы я одна приняла его последний вздох; вдали от всех тех, кто был ему близок и дорог.
      С самого начала войны и до конца 1917 года я находилась с Александром Исаевичем в постоянном, почти ежедневном контакте. Мои обязанности секретаря Совещательной Коллегии при фракции еврейских депутатов 4-ой Государственной Думы поставили меня в общение со значительной группой еврейской интеллигенции в Петербурге, которая обнимала преимущественно несоциалистические элементы ее. Александр Исаевич был членом этой коллегии.
      Менялись председатели ее, прибывало и убывало количество ее членов, но душой этой коллегии, человеком, который вынес всю ее наиболее ответственную и в то же время черную работу, был Александр Исаевич. Он всегда куда-то ездил, что-то приносил, к кому-то звонил по телефону, зачем-то забегал в Бюро Депутатов на Захарьевскую улицу. Он не знал покоя до поздней ночи, и часто после вечерних заседаний, затягивавшихся за полночь, ездил еще в редакции газет, чтобы потом попасть домой и затем рано утром поспеть в обычный час к исполнению своих обязанностей в Публичной Библиотеке.
      Но вот настал желанный час. Закон о еврейской эмансипации стал совершившимся фактом. В Пасху 1917 года все находившиеся в Петрограде члены Совещательной Коллегии собрались вместе с членами Думы, чтобы отпраздновать банкетом достижение еврейского равноправия. Было {140} произнесено много речей, но одна речь - слово М. С. Алейникова о роли Александра Исаевича в этом завоевании и о душевной кpacoте его - вызвала самое большое сочувствие присутствовавших, которые поистине чувствовали, что истинным героем этого праздника был Александр Исаевич.
      Шум революционной борьбы в годы революции совершенно заглушил всякое внимание к еврейской общественности. Александр Исаевич, несмотря на свою личную близость ко многим членам передовой русской интеллигенции, отдавшейся борьбе за революционную власть, в ней непосредственного участия, насколько я знаю, не принял.
      Борьба была связана с применением насилия, с риском причинить вред стране в тяжелое время. Душевные качества Александра Исаевича не мирились с тем, что революция требовала от политика. Он с головой ушел в свое любимое библиотечное дело. Он работал без передышки и был счастлив, что его любимое детище нашло более благоприятную обстановку, чтобы расправить свои крылья. Но этот покой длился недолго.
      В Публ. Б-кe началась борьба элементов, выдвинутых революцией, с теми, которые не видели нужды в проведении политики в библиотечных делах. К тому же в эту пору уже всей русской и русско-еврейской интеллигенцией, которую революция выбросила с прежних постов, велась тяжкая борьба за существование.
      В ней, конечно, Александр Исаевич оказывался незаменимым человеком. Его никто не боялся беспокоить. Его всегда можно было найти, и он всегда с готовностью вызывался делать все необходимое. Мне припоминаются десятки поводов, по которым я лично обращалась к нему за помощью для друзей и знакомых.
      Александр Исаевич ездил к Горькому хлопотать об освобождении племянника проф. Л., который по недоразумению был арестован и без теплых вещей выслан в Архангельскую губ.
      Он устраивал людей на работу в самой Публичной Библиотеке и в разных других учреждениях, где у него были многочисленные связи. Он доставал переводы для людей, которых по болезни нельзя было устроить на службе.
      Он находил для больных места в клиниках (по тому времени это было дело почти безнадежное для простого смертного). Он доставал средства для нуждавшихся и был в восторге, приписывая мне заслугу, когда на деньги, им же добытые, мне удалось подкормить и поставить {141} на ноги нашего общего друга члена Государственной Думы, который заболел от истощения.
      Я встретила его перед своим отъездом в Лондон в последний раз в Москве, в июле 1919 г., когда он сам делал попытку проехать на время к своей семье на Украину. Он выглядел усталым, осунувшимся, но помню, как он все-таки как то сказал в разговоре мне:
      "Мой отец умер в 44 года, и в моей памяти он остался стариком, а мне вот уже 54 года, а я себя старым еще совсем не чувствую".
      В течение следующего года я не получала от Александра Исаевича никаких известий. Я слыхала только, что он на обратном пути из Украины в Петроград серьезно заболел и был поставлен на ноги только благодаря наличию преданных друзей в Одессе.
      В начале 1921 года несколько человек его друзей в Лондоне и Париже устроили для него отправку посылок АРА; была сделана попытка перевести ему немного денег. У меня сохранилось несколько писем Александра Исаевича за 1921 и 1922-ой годы. Он болезненно чувствовал отсутствие друзей, с которыми его связывала долголетняя совместная общественная работа.
      Как этот человек, который так легко всем помогал, приходил в необычайное волнение от малейшего внимания, которое ему оказывали его друзья. "И я никогда не забуду, - писал он 10-го марта 1922 года, - "как при получении первой посылки Любовь Ильинишна (Жена А. И. Браудо.) плакала, а мы почти плакали. Так плачут, надо думать, от волнения в тюрьме при получении писем с воли. И вот сейчас мы сыты и все-таки ужасно несчастны. Я взят на содержание, а кругом нас гибнут люди, заброшенные и обреченные...
      Ежедневно приходят к нам знакомые, близкие и неблизкие, при которых совестно хорошо питаться". Александр Исаевич тосковал из-за отсутствия общественной работы, хотя признавал, что на нее уже не было ни сил, ни времени, даже, если бы она была.
      В январе 1923 г. он писал: "Служебная работа, которой я предан всем существом, в течение последнего года требовала особенного напряжения физических сил и нервов, в результате чего я в конце октября, возвратившись в {142} Москву, куда я езжу очень часто, имел первый сердечный припадок, т. е. так называемую первую повестку...
      За пределами этой работы нет ничего, - к нашей общественности я уже, кажись, никакого отношения не имею, во всяком случае она никакой роли в жизни моей не играет и лишь изредка меня по тому или иному вопросу вытягивает на поверхность".
      В конце 1922 года удалось в Лондоне добиться, чтобы Еврейский Комитет Помощи Жертвам Войны выслал нуждающейся интеллигенции в Петрограде несколько сот посылок АРА. Посылки были выданы в распоряжение Александра Исаевича, который распределял их по соглашению с лицами, привлеченными им для этой цели. День получения известия о посылках был для Александра Исаевича истинным праздником. Наш друг, который принимал участие в распределении посылок, писал мне потом, что он "никогда не видел, чтобы чужая нужда и чужое горе воспринимались так, как А. И-чем.
      Все его невзгоды, которых было не мало, переставали для него существовать, отошли на второй план". А. И. сформировал тогда небольшой Комитет, который принял на себя заботу о нуждающейся интеллигенции. Он напрягал остаток своих сил на то, чтобы раздобыть нужные для этого средства, и занимался этим делом, щедро расточая свои слабые силы, до последнего дня.
      В 1924 году Александр Исаевич получил библиотечную командировку в Западную Европу. За время войны и революции Публичная библиотека была отрезана от Запада, и А. И. все мечтал о том, как бы восстановить контакт с Европой и начать снова получать европейские издания. Когда я в 1919 году уезжала в Лондон, он просил меня помочь ему в этом отношении. Он несколько раз писал мне, прося сговориться с редакциями русско-еврейских журналов заграницей, чтобы они посылали свои издания в Публичную Библиотеку. 5-го июля 1924 г. А. И., вместе с Любовью Ильинишной и со своим сыном, выехали из Петрограда и направились в Берлин. Случилось так, что как раз в эти дни я тоже попала в Берлин и в одно прекрасное утро узнала по телефону от Я. Г. Фрумкина, что Браудо прибыли и скоро будут у Веры Владимировны Брамсон (Л. М. Брамсон был тогда в Америке).
      Я поспешила туда в указанный час и, увидев их, с трудом справилась с {143} овладевшим мною чувством ужаса. Предо мною был старик с потускневшим взглядом и провалившимися щеками; в поношенном костюме, в истоптанной обуви, исхудавши наполовину против того, как я оставила его в Москве в 1919 г. Мы все были так взволнованы, что не могли говорить. Совестно было в их присутствии чувствовать в себе еще достаточно физических сил. Я сидела с ними недолго и убежала, пообещав еще раз встретиться в тот же день. У всех наших друзей в то время только и было на устах: "Александр Исаевич!".
      С ним как бы вернулся центр нашей петроградской жизни, было вокруг кого объединиться, было у кого расспросить о той жизни, которая была так близка. На кого еще можно было так положиться, от кого как не от Александра Исаевича можно было услышать слово правды?
      Сам он был до такой степени взволнован и так остро ощущал свой "последний приезд в Европу", что мне жутко становилось при чтении его писем, который он довольно часто присылал мне за те четыре месяца, которые провел в Европе.
      В первом письме, которое я получила от него 18 июля из Берлина он писал: "Я все еще не пришел в себя и не могу еще обрести душевного спокойствия. Да и обрету ли вообще? Mне так много нужно сделать за этот последний, по всей вероятности, приезд сюда, что у меня идет кругом голова, и я совершенно не могу еще справиться со своими заботами". А забот у него, действительно, было не мало. Он решил в интересах Публичной Библиотеки посетить и познакомиться с управлением всех крупнейших европейских библиотек и посетить Берлин, Вену, Париж и Лондон, а также целый ряд крупных книжных центров для установления контакта по снабжению европейскими изданиями. Одной этой работы, требовавшей большого напряжения духовных и физических сил, было бы достаточно для ослабевшего до крайности организма Александра Исаевича. Но это было только незначительной частью его работы. Все его душевные силы были направлены на то, чтобы раздобыть средства для организации помощи нуждающимся петроградцам. Без этого он не мог вернуться домой. И он писал мне в сентябре из Вены:
      "Только что получил Ваше письмо. Чек я получил {144} (это был чек из Еврейского Комитета Помощи Жертвам Войны в Лондоне) и страшно ему обрадовался. Переведу его в Poccию. С тем, что мы собрали в Берлине, мы обеспечим помощь особо нуждающимся интеллигентам на 4 месяца в том размере, весьма экономном, в котором мы ее оказывали до сих пор. Но ведь 4 месяца это только 1/3 года. Моя мечта - обеспечить эту помощь на год с тем, чтобы те, кто поедут в следующем году, сделали то же самое. Приходится, значит, ловить по Европе всех тех, от кого можно ожидать помощи. Вот я и ловлю.
      А между тем с этой ловлей перекрещивается библиотечная работа, которая увлекает меня все больше и больше, и как никак есть тоже необходимость полечиться и отдохнуть." Далее следует сообщение о том, что он должен повидать одного человека в Вене, другого в Париже и третьего в Брюсселе, и что вследствие этого его библиотечные поездки в Штуттгарт и Франкфурт придется совершить уже после лечения. Тут же он меня просит телеграфировать ему, если я узнаю, где находится г. Г. из Нью-Йорка. Ему необходимо его повидать.
      Но вот он наконец попал во Францию, где он должен был полечиться и отдохнуть. Он поселился на время в Шатель-Гюион и писал оттуда длинные письма по поводу предстоящего приезда в Лондон. Он обдумывает свою поездку, чтобы в короткий срок успеть по возможности больше; спрашивает о том, как проникнуть в святая святых Британского Музея, чтобы познакомиться с деталями библиотечной администрации, просит выписать ему библиотечный журнал и т. д., и т. д. В том же письме он мне сообщал, что подготовлял план работы по "Истории борьбы за эмансипацию русских евреев".
      "Я уже с целым рядом лиц переговорил, замечал он, и я имею надежду, что это дело наладится (о материальной части я не говорил еще ни с кем". Он собирается работать над этим по возвращении в Россию.
      Дождались мы и его приезда в Лондон. И здесь я видала его в течение почти двух недель изо дня в день. Он жил у нас в Гэмстэде, и я старалась все время сопровождать его в его разъездах по городу, чтобы облегчить ему передвижение по подземной дороге и нахождение нужных {145} адресов. Когда мы поднялись с ним на второй этаж Британского Музея, и он увидел ценные книги в шкафах за стеклом, он был тронут до слез: "Мы об этом можем только мечтать". Он не мог пробыть все две недели в Лондоне без перерыва, ему надо было ехать на два дня в Брюссель повидать одного из тех, кого он "ловил по Европе" и, не долго думая, в плохую ноябрьскую погоду, он поднялся и уехал.
      Из Брюсселя он писал, что переезд был очень тяжел, но что он отдохнул и едет обратно в Лондон. Больно было видеть его, когда он вернулся. Хотя к нему быстро вернулся прежний вид красивого русского европейца, глаза его остались тми же тусклыми и усталыми, как в день приезда в Берлин. Он не только не отдохнул, но с трудом передвигался. На улице мы останавливались по его просьбе, чтобы он мог перевести дыхание. Он при этом шутил, но я видела как трудно ему было справиться с болью в сердце.
      В день смерти (то была суббота 8-го ноября), он утро провел в Британском Музее и вернулся домой к чаю в 4 часа. Мы сидели у камина, и он обсуждал с Давидом Ефимовичем, моим мужем, вопрос о том, какие шаги можно было бы предпринять, чтобы получить субсидию в фонде Карнеги для составления общего каталога всех Российских библиотек. По его предположению, составление такого каталога продолжалось бы лет двадцать, но это было бы таким большим делом!.. Какой бы это был ценный вклад в русское библиотечное дело, он был бы так счастлив, если б ему привелось взяться за это дело...
      Часам к семи пришел Л. Е. Моцкин, его старый приятель и многолетний сотрудник по заграничным изданиям. Мы сели обедать. А. И. ел мало, но был чрезвычайно оживлен и разговорчив. Вспоминали старину, рассказывали анекдоты и эпизоды начала войны в Германии, где Л. Е. тогда очутился. Оба они наперерыв старались вспомнить отдельные моменты их совместной работы в разных начинаниях. И сколько в этих людях было идейности и чистой любви к тому, чему они служили. Так мало они хотели для самих себя. Мы засиделись за столом в чудесной теплой атмосфере старых друзей, говоривших на родные темы.
      Около 9 часов Л. Е. поднялся и сказал, что ему надо позвонить по {146} телефону к H. Соколову. Телефон стоял тут же на буфете. Л. Е. поговорил по телефону и собрался уходить. Я предложила, чтобы мы все вышли его проводить к станции подземной дороги, в пяти минутах от дома, но А. И. посоветовал нам идти без него, сославшись на то, что "не совсем годится для ходьбы". Мы все вышли к дверям проводить гостя, и Д. Е. один пошел проводить Л. Е. на станцию.
      Я осталась с Александром Исаевичем одна в квартире. Проходя мимо его комнаты, в которую он вошел, я спросила его, почему он не зажигает света. Он шутя предложил мне зажечь его, и я увидела, что он ищет соду, которую часто принимал. Я предложила ему стакан воды, и мы оба вернулись в столовую, он с содой, а я со стаканом воды в руке.
      Он опустился в кресло, в котором сидел во время обеда и, протянувши руку к соде, лежавшей на столе, сказал мне: "Как Вам сегодня понравился Л. Е.? Это не тот Л. Е., который занимается политикой. Прекрасный человек!"
      А затем, вспомнив последний анекдот, слышанный от него, он стал его повторять, но не закончив первой фразы, откинул голову на спинку кресла и застыл. Смерть наступила моментально. Он умер смертью святого, не дойдя до конца своего жизненного пути, с добрым словом о друге на устах...
      Ида Мовшович.
      Лондон.
      [Image005]
      [Image006]
      [Image007]
      [Image008]