11

В конце той же ночи, когда Никто сел в Мэриленде в автобус дальнего следования, Кристиан открыл глаза и увидел, что бледное небо Нового Орлеана уже истекает рассветом. Поначалу он не мог вспомнить, почему он лежит на берегу реки, почему его плащ намок от ночного тумана, а руки и ноги окоченели и затекли. Он никак не мог сообразить, почему это кажется таким странным – увидеть рассвет, – почему он уже и не чаял снова открыть глаза.

А потом память разом вернулась, и Кристиан невольно вздрогнул, окунувшись в волну облегчения и ярости. Облегчения – потому, что он не хотел умирать от руки такого, как Уоллас, нескладного, некрасивого и забывшего о настоящей страсти; ярости – потому, что Уоллас, этот усталый старик с потухшими глазами, не должен был взять над ним верх. Кристиан должен был выпить всю его кровь, а сам Уоллас – лежать на илистом дне реки. И вода омывала бы его открытые глаза, и холодные скользкие твари уже обгрызали бы его пальцы.

Кристиан сел и внимательно осмотрел себя. На груди на рубашке была круглая аккуратная дырочка с обожженными краями. Он расстегнул две верхние пуговицы. Третью пуговицу снесло пулей. В центре груди обнаружился розовый шрамик – бляха сморщенной кожи. Кристиан знал, что на спине похожего шрама нет. Пуля Уолласа осталась в нем. Кстати, уже далеко не первая.

Крови вытекло совсем немного. Вокруг отметины от пули осталась круглая корочка запекшейся крови и еще – темно-красная лужица на земле, где он пролежал всю ночь. Но рана была пустяковой. На нее даже не стоило обращать внимания. Старый дурак, – подумал Кристиан, все еще не веря своей удаче. – Ему надо было уничтожить мой мозг или сердце, и у него были все шансы. Старый осел стрелял в сердце, но промахнулся на целый дюйм. Кристиану вдруг захотелось – причем с такой яростной силой, на которую он давно уже считал себя неспособным, – чтобы прошлой ночью рядом с ним были Молоха, Твиг и Зиллах. Они бы отобрали у Уолласа его серебряный крестик, выбросили бы его в реку и перегрызли бы Уолласу глотку со смехом и шутками.

Но ярость иссякла, едва Кристиан понял, что это было. Он еще пару минут посидел, глядя на светлеющее небо и пытаясь определить то незнакомое чувство, которое им завладело, когда ушла злость. Потом он поднялся, поплотней завернулся в плащ и вдруг понял, что это такое. Его реакция на пробуждение живым, целым и невредимым, но по-прежнему одиноким. Разочарование и досада.

Кристиан пошел домой. Было совсем-совсем раннее утро, улицы еще не убрали, и мусор, оставшийся с прошлой ночи, валялся пока нетронутый. Кристиан случайно задел ногой пустой пластиковый стаканчик, и тот покатился по тротуару. В свежей утренней тишине звук показался особенно громким. Кристиан уловил запах липких капель, оставшихся на дне стакана; ром с соком тропических фруктов уже успел скиснуть, и запах был тухлым и густо-розовым, если соотносить его с цветом. Стаканчик закатился под арку, где был вход во внутренний дворик, – сквозь ветки мимозы уже сочился золотой свет, отливавший зеленым. Кристиан вдохнул запах цветов, тонкий, нежный и чистый, как запах воды.

Во Французском квартале все было тихо и сонно. Кристиан шел, ведя рукой по стенам, по прутьям ажурных железных решеток между каменными колоннами, по дверям и темным витринам закрытых на ночь магазинов, по окнам спящих баров. Он прошел мимо круглосуточной закусочной и почувствовал запах еды: сочный и жирный запах сосисок, яичницы с беконом и кофе – для тех, кому рано идти на работу, аромат жареных устриц, тонко нарезанной ветчины и едкий уксусный запах соуса для сандвичей с мясом и сыром – для тех, кто догуливал после ночи. Очень скоро они расползутся по своим дешевым отелям и меблированным комнатам, чтобы проспать весь день и проснуться под вечер для новой ночной гулянки. Кристиана вдруг замутило, и тошнота прошлой ночи на миг подступила к горлу, но он все-таки переборол себя. Слабость вроде бы отступила, но она могла вернуться в любую минуту.

Небо неумолимо светлело. Кристиан свернул с Бьенвиль на Шартрез, которая шла точно на восток, так что свет восходящего солнца ударил ему прямо в глаза. Боль обожгла зрачки и вонзилась в мозг. Кристиан закрыл лицо руками и вжался в ближайшую стену. Кирпичи были шершавыми и прохладными. Он прижался к ним щекой и на секунду застыл. Глаза щипало, как щиплет кожу при легком ожоге. Когда ему приходилось выходить на солнце, он всегда надевал темные очки, широкополую черную шляпу, перчатки и какую-нибудь свободную одежду, которая закрывала его всего. Но сегодня на нем был только плащ, чтобы в него завернуться. Его уже ослеплял свет нового дня, тем более что конкретно сейчас он себя чувствовал очень усталым. Улица перед ним растянулась, казалось, до бесконечности и вся искрилась отблесками света.

До бара, конечно же, было недалеко. Кристиан осторожно пошел вперед, ведя рукой по стене. Он почти ничего не видел и решил ориентироваться по запаху, но запахи смешивались и сбивали его с толку; он даже не мог разобрать, где находится. Где его бар – уже в этом квартале или все-таки в следующем? Кажется, он еще не проходил Конти. Идиот, – ругал он себя. – Ты сколько лет здесь живешь? Сколько раз ты здесь проходил? У тебя в голове давно должна была отразиться вся карта запахов. Да что в голове – в самой подкорке…

Он попробовал сосредоточиться, выделить отдельные запахи из общей смеси и определить каждый. Вот илистый морской запах от помойки на задах устричного бара. Вот запах канализации – мутно-бурый и насыщенный газами. Вот магазинчик кожаных изделий, судя по запаху крашеной кожи и едкому запаху химикатов. Стало быть, его бар уже рядом – буквально в паре домов.

Он на ощупь добрался до своей двери и вошел внутрь. У него был отдельный вход, который вел с улицы прямо на лестницу на второй этаж, но Кристиан обычно входил через бар, чтобы гарантированно не столкнуться ни с кем на лестнице. Он долго стоял в полумраке, вдыхая темную пыль и слабые запахи виски и пива и всех выпивох, которые побывали здесь за последнее время. Кристиан знал, что, если вдохнуть поглубже, он уловит и запах Уолласа Грича. Сухой запах болезни.

Уоллас. Бедный Уоллас, который уверен, что он отомстил за дочь, уничтожив ее сверхъестественного обидчика. Интересно, что он будет делать, когда обнаружит, что это не так?

Кристиан закрыл глаза. Сейчас он не будет думать про Уолласа, не будет ничего загадывать. Он оглядел зал: барная стойка из потемневшего дерева, бутылки тускло поблескивают на полках, приглушенный разноцветный свет сочится через целое витражное окно. Здесь, внутри, свет его не обожжет.

Но глаза все равно болели. Кристиан поднялся к себе и упал на постель – в свой собственный запах, который всегда его успокаивал. Сухая прохладная кожа, древние пряности и едва уловимый аромат чего-то темного, красного и густого, чуть-чуть с гнильцой. Запах, идущий из самых глубин его естества – оттуда, где кровь никогда не очищается до конца. Унесенный потоком знакомого запаха, Кристиан уснул.

Когда он проснулся, свет, сочившийся в щелку между задернутыми занавесками, был уже не резким и обжигающим, а размытым и мягким. День близился к вечеру, скоро начнет смеркаться. В городе зажгутся фонари, разливая свой тусклый свет, и дети Французского квартала выйдут на улицы в предвкушении ночных забав.

Кристиан лежал на спине, на белых простынях, которые были разве что чуть белее его белой кожи. Он рассеянно накручивал на палец прядь своих черных волос, и смотрел на потеки сырости на потолке – размытые пятна, которые были почти не видны в угасающем свете. Он не думал о чем-то конкретном, не строил планов, не копался в своих переживаниях. Он просто лежал, и смотрел в потолок, и дожидался, пока не наступит ночь. Как только стемнеет, он соберется и уедет из этого города. Он знал: время пришло.

Сколько уже раз он уезжал навсегда. Он жил где-нибудь на одном месте пять лет или все пятьдесят, пока кто-нибудь не начинал подозревать, что с ним что-то не так. А кто-нибудь обязательно начинал подозревать. Всегда. И Кристиан всегда уезжал. Так было проще, чем прятаться или драться. Когда Кристиан был моложе, он всегда дрался и всегда побеждал. Но потом ему стало противно. Он всегда побеждал, то есть всегда убивал. Постепенно он пришел к мысли, что ему очень не нравится убивать, если только он не убивал из-за голода или страсти. Обрывая их хрупкие жизни – кому сколько отпущено: сорок лет, пятьдесят или восемьдесят, – он себя чувствовал злым и жестоким. Он все равно переживет их всех; он может вернуться, когда от его прежних врагов останутся только пыль и истлевшие кости.

Самое главное – это не выдавать себя, всегда держаться настороже и не забывать про страх. Потому что, даже если он убьет их всех, разорвет им всем глотки, все равно найдутся другие. А он не может убить весь мир. Он знал, что Молоха, Твиг и Зиллах никогда не признают эту простую истину: пусть даже они практически неуязвимы, но их очень мало, а тех, других, – много.

Как только его раскроют, они набросятся на него всем скопом. Они потребуют его крови – в отместку за всю ту кровь, которую он отнял, – и не остановятся ни перед чем, чтобы его уничтожить. Любой ценой.

Сам по себе Уоллас не слишком опасен. Он старый и одинокий. Может быть, у него нет друзей, которым он мог бы рассказать про Кристиана. Но зато у Уолласа есть Бог. Он – человек верующий. Он ходит в церковь. А Кристиан знал, что верующие люди истово верят в то, что их святой долг – сокрушать зло в любом его проявлении. Они готовы пожертвовать многим, лишь бы сделать что-нибудь ощутимое и вещественное ради призрачной нематериальной награды, которой они ждут всю жизнь. Сам по себе Уоллас совсем не опасен, но его вера может быть убийственной.

Так что снова пора собираться в дорогу. Время пришло. Так проще, чем постоянно быть настороже и вздрагивать от каждого шороха. Проще, чем вырывать сотни распятий из сотен рук. Проще, чем убивать, глядя в сотни испуганных лиц. Пусть Уоллас умрет с верой, что он отомстил за дочь.

Все, что Кристиан хотел взять с собой, уместилось в одной маленькой сумке. Вещей у него было немного; он давно уже не придавал никакого значения вещам, обременительным и преходящим. Из одежды он взял только то, что было на нем. Потом еще – шляпу, перчатки и темные очки. И деньги. Деньги – выручку от бара – он хранил под кроватью в картонной коробке. Их было немного. Бар не приносил никакого дохода. И никто другой, кроме Кристиана, не смог бы его содержать и платить аренду – бар стоял на отшибе, в самом конце Шартрез-стрит, и никто не заходил туда раньше десяти вечера, – но у Кристиана не было тех расходов, которые есть у любого нормального человека. У обыкновенного человека. Ему не нужно было покупать еду; он не ходил по барам на предмет выпить стаканчик-другой. Его развлечения были более странными и необычными, стоили потенциально дороже, но обходились ему бесплатно. Так что ему удалось скопить небольшую сумму, и эти деньги он собирался потратить в дороге на бензин. Если ему будет нужно еще, он достанет еще. Для хорошего бармена всегда найдется работа. Он положил в сумку три бутылки шартреза. Никогда не знаешь, кого можно встретить в дороге.

Ближе к вечеру пошел дождь, и на улице было пустынно. Это был неприятный, грязный и холодный дождь, который падал с неба, как порванная паутина, и стучал по крыше Кристиановой машины с бездумной стихийной радостью. Золотистые конусы света под уличными фонарями подрагивали и искрились, как светящиеся привидения. Падая на асфальт, дождевая вода испарялась туманом и поднималась обратно в небо. Свинцовые тучи висели низко над городом, отражали огни Французского квартала и тускло отсвечивали красным светом, который как будто сочился сквозь толстое грязное стекло.

Кристиан свернул на Бурбон. Дождь вовсе не помешал ночному разгулу. Люди толпились на тротуарах. Временами кто-то перебегал на другую сторону улицы, не замечая машин, – словно рыбы, мечущиеся в узкой протоке от одного освещенного берега к другому. Улица переливалась огнями. Сверкающие золотые ленты, розовые с зеленым бокалы с рекламы «Мартини», огромный неоновый красный лангуст. Кристиан проехал мимо «Дома старого абсента» Жана Лафитта и вспомнил, когда тут впервые начали подавать этот горький ликер. На вывеске сказано: «С 1807 года», – и Кристиан этому верил. У него была очень хорошая память, но как раз в то время он бывал в городе только наездами – ему тогда не сиделось на месте. Впрочем, он видел Лафитта. Это был импозантный, чувственный красавец, который мог говорить на любую тему и удерживать внимание слушателей, даже если он говорил о предмете, совершенно ему незнакомом. Однажды ночью Кристиан поймал его взгляд через зал, и Лафитт скорчил ему злобную рожу, а потом подмигнул.

Он пил абсент, который рождает видения. Молохе, Твигу и Зиллаху наверняка бы понравился абсент в его истинном виде, до того, как из рецепта изъяли ядовитую горькую полынь. Но они были еще совсем маленькими, когда в 1912 году в США запретили абсент.

В окнах стриптиз-баров сверкали спиральные блестки. Кристиан остановился, пропуская поток людей, рвущихся на ту сторону улицы. Военные в форме, туристы, уличные музыканты – и вездесущие дети во всем черном. Раньше он уже видел эти смазанные бледные лица – в дымных сумрачных барах, в его объятиях… но нет, это были другие лица.

Почти все в толпе были пьяны или хотя бы в подпитии. Кое-кто оборачивался и махал рукой Кристиану. Он тоже махнул рукой и улыбнулся. Конечно же, это были не слезы у него на щеках. Он не плакал уже много лет. Он давно забыл, как это – плакать. Это дождь. Когда Кристиан выходил, он попал под дождь, и теперь с волос у него течет.

Кристиан помахал на прощание толпе на Бурбон-стрит и вытер с лица дождевую воду. Потом свернул в северном направлении и поехал к выезду на шоссе, уводившему прочь из города.

12

Солнечный свет мягко коснулся век. Спящая девушка застонала и зарылась лицом в черное забвение.

Еще на прошлой неделе ее наволочки и простыни были обыкновенными белыми, но потом она постирала их все в машине вместе с шестью пакетиками черной краски. И теперь все ее белье стало синевато-черным и пачкало кожу в жаркие ночи. Она зарылась поглубже в чернильные простыни и сонно пошарила рукой по кровати. Рядом никого нет. Пусто. Никакого тепла или запаха чужой кожи, никакой живой плоти, к которой можно прижаться во сне. Пустая кровать… Она резко проснулась, и на мгновение ее охватила паника. Когда она просыпалась одна, ей было страшно и неуютно; она как бы теряла себя и забывала, кто она такая.

Но потом она оглядела комнату: плакаты на стене, заляпанный краской мольберт, одежда, сваленная прямо на пол в огромном встроенном шкафу, в который можно зайти, как в чулан. Напротив кровати висело зеркало – такая вот дань собственному тщеславию. Она увидела свое отражение: испуганные, широко распахнутые глаза, бледное лицо, длинные золотисто-рыжие волосы. Она вздохнула и откинулась на подушки. Она вспомнила, кто она и где. Энн Брансби-Смит. У себя в комнате, в своей постели. Панический страх – а ей всегда было страшно, когда она просыпалась одна, – уже потихонечку забывался.

Она перевернулась на живот, обняла подушку и только тогда поняла, что, когда она думает «просыпаться одна», она имеет в виду вовсе не «просыпаться без Элиота» – хотя они были вместе всю прошлую ночь и он ушел только под утро, – а «просыпаться без Стива».

При одном только мысленном упоминании его имени у нее сжалось сердце. После всего, что между ними было, Энн все равно временами жалела о том, что они расстались. Иногда ей до боли хотелось, чтобы все стало по-прежнему. Ей хотелось просыпаться с ним рядом и смотреть, как он спит: его длинные черные волосы разметались по подушке, жесткое лицо смягчилось во сне. Ей хотелось протянуть руку и легонько погладить его, спящего, по спине. Господи, ей было с ним хорошо. Когда он был рядом с ней, на ней, в ней. Всегда.

Ну или почти всегда.

Когда он не делал ей больно.

Именно из-за этого она и стала ему изменять: ей хотелось заниматься любовью так, чтобы наутро у нее ничего не болело. Когда-то ей нравилась настойчивая сила Стива в сексе, но из-за вечного пьянства он сделался грубым, и даже самое его тело стало как будто острее. Она просыпалась с покусанными сосками, с синяками на бедрах, а внизу все болело так, что сходить в туалет пописать было просто немыслимо. Первое время Энн возмущалась, но она по-прежнему хотела его, так что уже очень скоро она заткнулась. Но всему есть предел.

Кстати, уж если начистоту, его грубость в постели была не единственной причиной, почему она с ним рассталась. Второй причиной была его музыка. Когда они познакомились, Стив уже играл на гитаре, и тогда Энн прикалывало, что у нее друг – музыкант; Она искренне радовалась его успехам и была просто в восторге, когда Стив, Дух и Ар-Джей решили сколотить группу. Ар-Джей отнесся к этой идее сдержанно и не возгорелся особенным энтузиазмом; он был серьезным парнем, и Энн всегда казалось, что музыка для него – слишком легкомысленное занятие. И действительно, долго он не продержался и очень скоро ушел из группы, но иногда все-таки забегал поиграть вместе со Стивом и Духом.

Все это было прекрасно и замечательно. Но когда Стив и Дух полностью погрузились в музыку и стали посвящать ей все свое время, когда стало ясно, что они не собираются заниматься ничем, кроме «Потерянных душ?», вот тогда Энн заартачилась. Ей вовсе не улыбалось быть женой рок-музыканта, месяцами сидеть одной в Потерянной Миле, пока он будет разъезжать по концертам, и волноваться о деньгах в «неурожайные» годы и о бесноватых, сексуально озабоченных поклонницах в годы удачные. Запись альбома стала последней каплей. Стив дневал и ночевал в домашней студии Терри, где они с Духом записывали свои композиции и вели бесконечные разговоры об уровне звука, качестве оцифровки, искажениях и других непонятных мудреных вещах, которые он даже не пробовал объяснить своей «дремучей» подруге. Энн злилась и ревновала. С ней он так никогда не носился, как со своей идиотской музыкой. Никогда.

И в любом случае, как только Энн познакомилась с Элиотом, она сразу же поняла, что он будет более нежным и чутким любовником.

Поначалу Элиот казался ей воплощением экзотики: ему было уже двадцать девять – а ей всего двадцать один, – он был разведен и имел настоящую работу. Он работал учителем английского языка в колледже, а в свободное время писал роман. Он регулярно обедал в испанском ресторане, где Энн работала официанткой. Всегда садился за один из столов, которые обслуживала Энн, и оставлял ей щедрые чаевые. А потом пригласил ее на свидание.

– Ты меня волнуешь, – сказал он ей. – И интригуешь.

Когда Энн позже обдумала эту фразу, она показалась ей глупой, но к тому времени они уже переспали и продолжали встречаться. Он был умелым и опытным любовником, и эту опытность она ошибочно принимала за нежность. Но ей все равно было приятно, что когда он ласкает ее языком, у нее нет ощущения, что сейчас он откусит ей клитор. А когда он входил в нее, его член (который был очень тонким и остроголовым, к чему Энн не привыкла, и ощущения поэтому были странными) не был похож на сердитый кулак, который дубасит ее изнутри. Элиоту хотя бы хватало терпения дождаться, пока она не будет готова. В этом не было ничего сверхъестественного, но Энн такое внимание к себе казалось роскошеством.

А еще Элиот прошел вазектомию[4]. Он очень этим гордился и иногда даже носил яркий оранжевый значок с надписью «Я это сделал!». А если бы кто-то поинтересовался, что именно он сделал, Элиот прочел бы ему пространную лекцию на тему «Почему мы не имеем морального права рожать детей в этом жестоком, перенаселенном мире». Энн не было дела до этих высоких материй, но она была очень довольна, что можно не принимать таблетки. Тем более что она все равно ничего не помнила из его рассуждений. Из-за бессонницы и вечных депрессий, сменявшихся периодами бесшабашной веселости, у нее что-то сделалось с памятью. Память стала совсем дырявой.