Его не связывал конкретный материал предмета, он и мог всецело сосредоточить свои силы на нравственном воспитании молодых людей, на обучении их всякого рода обману. Так готовил он их к вступлению в мир, где им встретятся люди, подобные ему: искалеченные, ущемленные жизнью, прошедшие огонь и воду. Говорят, что сейчас школьное образование, по крайней мере кое-где, основывается на других принципах, чем в мое время. Что с детьми обращаются теперь справедливо и разумно. Мне было бы очень жаль, если бы дело обстояло действительно так. Мы еще в школе изучали такие понятия, как сословные различия. Это относилось к учебным предметам. Когда ученик был из хорошей семьи, с ним и обращались хорошо, не так, как с детьми рабочих. Если исключить этот важный предмет из учебных программ современных школ, молодые люди смогут постичь столь существенные тонкости обращения лишь на своем жизненном опыте. Все, чему они научились в школе, в общении с учителями привело бы их к жизни совсем иной, чем они себе представляли, к нелепым поступкам. Они были бы ловко введены в заблуждение относительно того, с чем они столкнутся в реальном мире. Они бы надеялись на fair play, на доброжелательность и внимание и совершенно неподготовленными, невооруженными, беспомощными были бы отданы во власть общества.
      Я-то был подготовлен совсем иначе! Я вступил в жизнь с солидным запасом знаний о человеческой натуре.
      После того как мое воспитание было до некоторой степени закончено, я имел основание ожидать, что, обладая кое-какими заурядными пороками и научившись дополнительно кое-каким не слишком отвратительным мерзостям, я смогу более или менее сносно прожить на свете. Это было заблуждением. В один прекрасный день внезапно понадобились добродетели".
      На этом я сегодня закончу, ибо мне удалось возбудить ваше любопытство.
      Калле. Ваше снисходительное отношение к школе весьма оригинально, (и в его основе лежат, так сказать, высокие идейные принципы. Во всяком случае, я только сейчас вижу, что тоже кое-чему научился в школе. Я припоминаю, что мы в первый же день получили хороший урок. Когда мы, умытые, с аккуратно пристегнутыми ранцами, вошли в класс, а наши родители отправились домой, учитель выстроил нас у стены и скомандовал: "Занимайте места". Мы двинулись к партам. В классе не хватало парты, и один мальчик остался без места. Все уже сидели, а он все стоял в проходе между партами. Учитель увидел, что он еще стоят, и залепил ему оплеуху. Из этого мы все извлекли хороший урок нельзя быть неудачником.
      Циффель. Гений, а не учитель! Как его звали?
      Калле. Гернрейтер.
      Циффель. Меня удивляет, что он остался простым учителем народной школы. Вероятно, школьная администрация не жаловала его.
      Калле. Неплох был и обычай, введенный другим учителем. Он говорил, что хочет пробудить в нас чувство чести. Когда кто-нибудь...
      Циффель. Простите, я все еще думаю о Гернрейтере. Обыкновенный класс, где не хватает одной парты, и с помощью этих примитивных средств Гернрейтер создает вам в уменьшенном виде великолепную модель реального мира! Вы видите его воочию, этот мир, в котором вам предстоит жить. Гернрейтер набросал его лишь несколькими смелыми штрихами, и все же, созданный мастером, он наглядно предстал перед вами. Держу пари, ваш учитель действовал совершенно инстинктивно, по чистой интуиции! Простой учитель народной школы.
      Калле. Во всяком случае, он получает, таким образом, запоздалое признание. Метод другого учителя был гораздо проще. Он боролся за чистоту. Если какой-нибудь ученик сморкался в грязный носовой платок, потому что мать не дала ему чистого, он должен быть встать, взмахнуть этим платком и сказать: "У меня сопливое знамя".
      Циффель. Недурно, но все же весьма посредственно. Вы сами сказали, он хотел разбудить в вас чувство чести. Это был заурядный ум. В Гернрейтере была искра божья. Он не давал решения: Он лишь ставил проблему наглядно, лишь отражал действительность. Выводы он всецело предоставлял делать вам самим! Это оказывает, естественно, совершенно, иное и весьма плодотворное действие. Я вам очень признателен за знакомство с этим великим умом.
      Калле. Не стоит благодарности.
      Вскоре после этого они попрощались и разошлись - каждый в свою сторону.
      4
      Перевод К. Азадовского и Ю. Афонькина.
      Памятник великому писателю Киви. Бедняки получают высоконравственное
      воспитание. Порнография
      В один ясный солнечный день Циффель и Калле прогуливались, беседуя друг с другом. Они пересекли привокзальную площадь и остановились перед большим
      гранитным памятником, изображавшим сидящего человека.
      Циффель. Это Киви. Говорят, его сочинения стоит почитать.
      Калле. Писатель он был, как видно, неплохой, но умер от голода. Сочинительство не пошло ему впрок.
      Циффель. Я слышал, тут вообще есть такой обычай: всякий порядочный писатель должен умереть с голоду. Но соблюдается он недостаточно последовательно: по моим данным, некоторые отправились на тот свет в результате злоупотребления алкогольными напитками.
      Калле. Интересно, зачем его посадили перед самым вокзалом?
      Циффель. По-видимому, чтоб другим неповадно было. Здесь всего добиваются угрозами. У скульптора было чувство юмора - он придал лицу писателя мечтательное выражение, как будто тот мечтает найти выброшенную корку хлеба.
      Калле. Были ведь и такие, которые резали правду-матку.
      Циффель. Да, но главным образом в стихах или в другой столь же малодоступной форме. Это напоминает мне рассказ, который я однажды где-то читал, речь шла о человеке в соседней комнате. Одна женщина развлекалась с типом, которого она в душе презирала; другой мужчина, назовем его Икс, мнением которого она дорожила, узнал об этом. Тогда женщина подстроила все таким образом, что когда она однажды снова легла в постель с первым, пусть он будет Игрек, то Икс находился в комнате рядом и мог все слышать. Ее план основывался на том, что он будет слышать, но не будет видеть. Надо сказать, что Игрек уже слегка поостыл к ней, и женщине приходилось его всячески распалять. Например, она поправляет при нем подвязки так, что тот, которого мы назвали Игреком, все прекрасно видит. Но одновременно Игреку что-то не слишком любезное говорит, так что Иксу за стенкой все слышно. Но этим дело не кончается. Она обнимает Игрека и стонет: "Убери руки!", она поворачивается к нему задом и, тяжело дыша, заявляет: "Я не дам себя изнасиловать", она лежит у Игрека на коленях и кричит: "Свинья!" - и Игрек видит все это, а Икс слышит, и тем самым честь ее соблюдена. Аналогичный случай был с одним поэтом: каждый раз перед тем, как выйти на эстраду, он шел во двор и пачкал ботинки в грязи - пусть публика видит, что из презрения к ней он даже ботинок не чистит.
      Калле. Вы написали что-нибудь новое?
      Циффель. Я набросал план и готов его вам прочитать. Боюсь, что у меня не будет времени оформить это в виде развернутых глав. Я начну с первого раздела. (Читает.) "Сражения в снежки. Бутерброды. Ганс из швейцарской. У мамы мигрень. Опять к обеду опоздал. Занятия в школе. Учебники. Можно подтереть резинкой. Большая перемена; Натрясли каштанов. Собака мясника у тумбы. Приличные дети босиком не ходят. За перочинный ножик трех волчков мало. Игра в камушки. И в колечки. Роликовые коньки. Ракушки. Камнем в окно. Меня там не было. Они сидят на одной капусте, зато никогда не болеют. Не мешай папе. Ложись спать. Отто огорчает свою маму. Откуда он таких слов набрался? Подавая руку, надо смотреть в глаза".
      Как вам это нравится?
      Калле. Трудно сказать. Читайте дальше.
      Циффель. "В церкви святой Анны звонят к вечерне. Сбегай за пивом. На Клаукештрассе повесился господский кучер. Марихен с милым на скамье коленки отсидела. Ножик бросают с ладони, от локтя, от подбородка, с макушки, от плеча. Если воткнется под углом - тоже считается. Он что-то написал мелом на воротах конюшни. Дали знать в полицию. Игра в деньга: швыряют об стену пятипфеннигавую монету. Чья дальше отскочит. Кучер отпрыгался, а вот каково вдове. В Катценштаделе живут одни головорезы. Мелом? Откуда у "его мел? Еще игра: заостренный колышек загоняют в землю, его надо выбить другим колышком. Я тебя самого загоню в землю вместо колышка, дрянь ты этакая! Променял всех своих оловянных солдатиков. Индейцы, германцы, русские, японцы, рыцари, Наполеон, баварцы, римляне. На второй год. Давно пора бы знать, вон какой дылда вымахал. Собака. Сволочь. Зас...ец. Г...юк. Падаль вонючая. Пижон. Дубина. Олух. Скотина. Падло. Размазня. Деревня неумытая. Социалист. Подонок. Потаскуха. Ублюдок. Куриная грудь. Расширение сосудов. Горб. Попрошайничать запрещено. Имейте в виду, в доме четыре живет полицейский чиновник".
      Третий раздел: "Воскресный вечер. Духовой оркестр в саду у пивной. Горячие сосиски с булочкой. У этих девиц нехорошая болезнь. Когда идешь к женщине... Хазэнгассе, одиннадцать. Патер церкви святого Максимилиана. А у Крамлихов йозеф идет в священники. Темные круги под глазами. С иной прихожаночкой и о греховном поговорить не грешно. Девчонка, совсем еще ребенок. Только надо держать себя в руках, а то сделаешь ребенка. Биркенау. Скамейки. Ширина брюк. Этот тип списывает. По четыре в ряд. Руки из карманов, шантрапа! Велосипед. Пусть сначала резина обсохнет. Молоко на губах не обсохло, где ему. В платной библиотеке. Барышня в очках. Не удостоила взглядом. Пять пфеннигов за книжку. А какая у нее грудь! За те же деньги. В купальне без полотенца всего десять пфеннигов. Женское отделение. Каштаны. На знойном юге. На городском валу тоже есть. Пловец и лодочка, знаю, погибнут средь зыбей. Богом избранный народ. Ну, желаю удачи".
      Калле. Как вам удалось сделать из этого нечто целостное? Неужели вы прямо записываете все, что вам приходит в голову?
      Циффель. Ну что вы. Я сознательно компоную. Но только реальные факты. Хотите послушать еще один раздел?
      Калле. Конечно.
      Циффель. "Это приятно, но бывают последствия. Менструация. Марихен шла среди холмов и рвала голубичку. Крестьянский темперамент. С этой можно. А вдруг попадешься. Если нет шестнадцати, за это под суд. Пять раз. Когда начинает ветер дуть, крепче прижми подол, а то увидят там что-нибудь. Стоя. Влипли. Пять марок. Во время майского молебна. Нецеломудренно. Смертный грех. Это ощущение .пронизывает насквозь. Ух, горячая, прямо огонь. Избить до полусмерти. Он назвал не свою фамилию. Уж как он меня утешил. Пока муж сидел в тюрьме. Уже не девушка. Их засекли в городском парке. Сначала они ломаются. Мороженое стоит пять пфеннигов. Билет в кино - двадцать пять. Они это любят. Смотри мне в глаза! Сзади! Или на французский манер".
      Пятый раздел: "Золя. Похабщина. Казакова (соблазнили иллюстрации Бейро). Мопассан. Ницше. Блайбтрой, описания сражений. Тут выйдет к тебе, император, из гроба твой верный солдат. В платной библиотеке. И в городской тоже. Если ты будешь читать целыми днями, то к девятнадцати превратишься в неврастеника. Но существует ли бог? Занимайся-ка лучше спортом, как все! Л_и_б_о он добр, л_и_б_о всемогущ. Вот образчик современного цинизма. Человеком свободной профессии. Предначертан немцам путь. Пока ты сидишь у отца на шее, я не потерплю подобных взглядов. В мир бессильный, одряхлевший силы новые вдохнуть. Осточертело. In corpore sano. Гобино, Ренессанс. Люди Ренессанса. Все это прекрасно, но людей свободной профессии развелось слишком много. Фауст. В походном ранце каждого немца. С песнею на смерть. В лесу зеленом пели так сла-а-дко соловьи. Меня ты спрашивать не смей, откуда я и кто я. Был ли Шекспир англичанином? Мы, немцы, - самый образованный народ. Фауст. Войну семидесятого года выиграл немецкий учитель. Отравление газом и mens sana. Ученый в Венериной горе. Мир праху его: он был стоек до конца. Бисмарк был музыкален. Бог с праведниками, они не ведают, что творят. Сильные батальоны в его помощи не нуждаются. Они всегда правы. Искусственный мед питательней пчелиного, да и народу доступнее. Наука установила. Окопавшийся там противник разбит. Самая лучшая победа - окончательная. Пожертвования принимаются и после спектакля".
      Калле. Мне нравится, как вы постепенно подводите к войне.
      Циффель. Значит, сделать развернутые главы?
      Калле. Зачем?
      Циффель. Это кажется модернизмом. Модернизм устарел.
      Калле. Вам не следует руководствоваться только этим. Ведь человек как таковой тоже устарел. Думать - устарело, жить - устарело, есть и пить устарело. По-моему, вы можете писать все, что хотите, потому что книгопечатание тоже устарело.
      Циффель. Ваши доводы успокаивают меня. К тому же наброски и а этих пяти листках - всего лишь эскиз к портрету. А в мемуарах говорится о нравственности.
      Калле. Я думал о ваших мемуарах. Мы, жители бедных кварталов, получили более нравственное воспитание, чем вы. Когда мне было семь лет, я продавал по утрам до школы газеты, и это было прилежание, а деньги мы отдавали родителям, и это было послушание. Если отец приходил домой пьяным и чувствовал себя скверно, оттого что пропил половину недельного заработка, то он избивал нас, и мы учились переносить боль, а если нам давали картошки, хотя бы немного, то мы должны были говорить "спасибо", очевидно, из чувства благодарности.
      Циффель. Таким образом, вы воспитали в себе массу добродетелей. Нет ничего легче, как выжать из бедняков все, что угодно. Из них выжимают даже добродетели. Но я убежден, что до совершенства вам было еще далеко. У нас была когда-то служанка, работящая и чистоплотная и все такое, уж такая старательная, просто на редкость. Вставала она в шесть утра, почти никуда не ходила, гулять ни с кем не гуляла, вот ей и приходилось развлекаться с нами, с малышами. Она обучала нас различным играм: например, мы должны были найти какой-нибудь маленький предмет, скажем, старательную резинку, которую она прятала где-нибудь на себе, там, где начинается чулок, или между грудей, или там, где срастаются ноги. Нам очень нравилась эта игра, но мой младший брат по глупости рассказал об этом матери; это не привело ее в восторг, и она заявила, что мы слишком малы, чтобы играть в такие игры, и что Мария вовсе не так добродетельна, как считалось. Вот видите, она оказалась несовершенной. Отец объяснил это тем, что она из простонародья.
      Калле. Ему следовало давать ей побольше выходных дней. Но тогда, разумеется, посуда оставалась бы невымытой, и поэтому вы полностью зависели от ее нравственности.
      Циффель. Зависеть от этого было необыкновенно приятно. Я помню, как я радовался потом, что мораль при реализации обнаруживает множество слабых мест. Мне было семнадцать лет, и у меня была подружка, посещавшая школу святой Урсулы, пятнадцатилетняя девочка, но вполне созревшая. Взявшись за руки, мы катались с ней на коньках, но этого хватило ненадолго, так как я обнаружил, что она меня любит; как-то по особенному она сопела, когда я по пути домой целовал ее. Я посвятил в это дело товарища, и нам обоим было ясно, что кое-что должно произойти, но товарищ сказал, что все это не так просто - не располагая предварительными сведениями, можно здорово влипнуть, - был случай, когда двое не могли освободиться друг от друга, это иногда бывает с собаками, на них тогда выливают ведро воды, чтобы разлучить их. Ту несчастную пару пришлось увезти в санитарной машине; нетрудно себе представить, каково было их смущение. Не смейтесь, пожалуйста, я чрезвычайно серьезно отнесся к этому вопросу. Я отправился к проститутке и получил у нее все необходимые разъяснения.
      Калле. Вот это называется чувством ответственности. Вы были б лишены его, если б вас с детства не воспитывали соответствующим образом.
      Циффель. Кстати, поскольку сегодня мы говорим именно о порнографии: вам не приходилось замечать, что если она осуществляется средствами искусства, то приобретает черты высокой нравственности? Попробуйте прибегнуть к фотографическому методу, и у вас получится сплошная грязь. Будучи культурным человеком, вы никогда не повесите такое на стену. Это всего лишь половой акт, изображенный более или менее обстоятельно. Но вот вы берете Леду с лебедем, этакий изысканный образчик скотоложества, которое само по себе не принято в приличном обществе, и вдруг это возведено в ранг искусства, и теперь вы можете показать его даже вашим детям. А ведь сексуальный эффект усиливается в десять раз именно потому, что это искусство! А вспомните Дидро, например то место, где кто-то подслушивает, как женщина в момент сношения беспрестанно повторяет, что у нее чешется в ухе, потом следует: "Мо--е... у--хо!", а затем воцаряется мертвая тишина, и зуд у женщины в ухе неожиданно прекращается - вот это мне нравилось! Ну и ей, конечно! Подобные сцены всегда оставляют самые трогательные воспоминания. Это подлинное искусство, и оно волнует куда сильнее, чем обычная спекуляция на чувственности.
      Калле. Я всегда считал, что у нас слишком мало читают классиков.
      Циффель. Прежде всего им надлежит быть в каждой тюремной библиотеке. Мой девиз таков: хорошую книгу в тюремные библиотеки! Для реформаторов тюремного дела это могло бы стать целью всей жизни. Если б они могли добиться этого, тюрьмы скоро потеряли б для начальства всю свою прелесть. И начальство осознало б, что теперь покончено с правосудием под лозунгом: "Полгода целомудрия за украденный мешок картошки".
      Калле. Значит, вы выступаете и против целомудрия?
      Циффель. Я против установления гармонии в свином хлеву.
      Калле. Прежде чем стать безбожником, я примкнул к нудистам. Это самые целомудренные люди на свете. Ничто им не кажется непристойным, и вообще их ничем не взволнуешь. Они гордятся тем, что преодолели чувство стыда и могут платить членские взносы. У меня была задолженность, и меня спросили, не стыдно ли мне. Тогда я перестал быть нудистом и вновь предался порочной жизни. Вернее, какое-то время у меня вообще охоты не было. Слишком много я повидать успел. Образ жизни, фабрики, затхлые квартиры, питание - все это не способствует тому, чтобы люди были похожи на Венер и Адонисов.
      Циффель. Очень дельное замечание. Я за такую страну, где имеет смысл не быть целомудренным.
      Они возвратились, пройдя еще раз через большую привокзальную площадь.
      Затем они попрощались и разошлись - каждый в свою сторону.
      5
      Перевод А. Гитлиц.
      Мемуары Циффеля, глава II. Заботы великих людей. Владеет ли состоянием
      Какевотамм?
      К тому времени, когда Циффель и Калле снова встретились, Циффель уже
      успел написать следующую главу своих мемуаров.
      Циффель (читает). "По профессии я физик. Один из разделов физики механика - играет большую роль в жизни современного общества, однако лично мне с техникой почти не приходится иметь дела. Даже те мои коллеги, идеями которых пользуются инженеры, создатели пикирующих бомбардировщиков, я даже сами эти инженеры - вроде как окопавшийся в кабинете железнодорожный чин не ведают, что творят.
      Лет десять моей жизни прошли в институте, который находился на тихой зеленой улочке. Обедал я в соседнем ресторане, за порядком в доме следила приходящая служанка и общался я только со своими сослуживцами.
      Я жил безмятежной жизнью "интеллектуальной бестии". Я уже упоминал, что мне довелось учиться в образцовой школе, и к тому же я обладал известными, пусть не слишком большими, привилегиями, которые, однако же, изрядно облегчали жизнь. Я вырос в так называемой "хорошей семье", и мои родители не пожалели денег на то, чтобы дать мне приличное образование, - это позволило мне вести жизнь совсем не такую, какую вели миллионы горемык вокруг меня. Я жил настоящим барином: мог трижды в день есть горячее и не отказывал себе в сигаретах, вечером мог пойти в театр и даже каждый день мыться в ванне. Ботинки я носил по ноге, брюки не пузырились на коленях. Я мог позволить себе любить живопись и в музыке тоже не был профаном. А так как я говорил со служанкой о погоде, то прослыл гуманистом и демократом.
      Время тогда было сравнительно спокойное. Правительство республики было не то чтобы плохое и не то чтобы хорошее, а значит, в общем, сносное, поскольку оно занималось главным образом собственными делами распределением постов и т. п., а простых смертных, так называемый народ, который не имел к нему прямого касательства, не слишком обременял своим вниманием. Так или иначе, каковы бы ни были мои природные данные, я довольствовался ими - и жил не так уж плохо. Конечно, не все у меня протекало гладко - и на работе и вообще. Случалось иногда быть грубым с женщиной или с коллегами, случалось и поступиться принципами, - но все это были сущие пустяки, стоившие мне не больше труда, чем любому человеку моего пошиба. К несчастью, дни республики были сочтены.
      Я не собираюсь, да и не в состоянии дать картину молниеносного роста безработицы и всеобщего обнищания или тем более разобраться в том, каковы были движущие силы, приведшие к таким последствиям. Самым пугающим в этой ситуации как раз и была невозможность разобраться в причинах, которые вызвали катастрофу.
      Казалось, весь цивилизованный мир вдруг свело страшной судорогой, и никто не мог понять, почему. Деятели из научно-исследовательских институтов, которым надлежало изучать конъюнктуру и которые располагали точными данными о развитии экономики, только покачивали головой в доказательство наличия таковой. Тогдашних политиков трясло как балки во время землетрясения. Статьи о научных открытиях в области экономики сошли на нет, зато расплодилось множество астрологических журналов.
      Я обнаружил одну удивительную вещь.
      Вот к какому заключению я пришел: в центрах цивилизации жизнь до такой степени запуталась, что даже самый светлый ум был уже не в состоянии охватить ее полностью, а следовательно, делать какие-либо прогнозы. Наше бытие, самое наше существование всецело зависит от экономики, а это такая хитрая штука, что разобраться в ней мог бы только ум необыкновенный, какого и в природе-то не существует! Человек создал такую экономику, что разобраться в ней под силу только сверхчеловеку.
      Попытки исследовать создавшуюся ситуацию встречали на своем пути непреодолимые трудности. В связи с этим нельзя не вспомнить принцип неопределенности Гейзенберга, одно из последних открытий современной физики. Суть тут в следующем: изучение микромира, процессов, происходящих в атоме, затруднено тем обстоятельством, что необходимо располагать оптическими приборами огромной увеличительной силы. Источник света в микроскопе должен быть исключительно интенсивным, а это непременно вызовет в атоме перегревы и смещения, иными словами, революционные сдвиги. Таким образом, изучая микромир, мы неизбежно становимся виновниками катастроф, потрясающих материю. Тем самым мы изучаем не естественную жизнь микрокосмоса, а жизнь искаженную, искусственно созданную нашим вмешательством. В социальной сфере, видимо, имеют место аналогичные явления. Социальные процессы, ставшие объектом исследования, оказываются небезразличными к этому исследованию они существенно видоизменяются. А именно - революционизируются. Вероятно, именно поэтому во влиятельных сферах не поощряют сколько-нибудь серьезных исследований в области социологии.
      И поскольку не обнаружилось сверхчеловека, способного разобраться в этой запутанной экономике, и уже раздавались голоса, предлагавшие коренным образом перестроить и упростить ее, дабы она стала доступной изучению, обозримой и управляемой, то в этой ситуации приобрели влияние люди, решительно требовавшие вообще не принимать экономику во внимание.
      Вот тут-то и выскочил на свет божий этот Какевотамм.
      На протяжении многих лет сей выдающийся муж неустанно демонстрировал перед всевозможными мелкими буржуа, жителями провинциального города, знаменитого живописью и первоклассным пивом, необычное в нашей страде красноречие, доказывая, что наступает великая эпоха.
      Несколько лет он подвизался в цирке, потом сумел завоевать доверие рейхспрезидента, небезызвестного генерала, проигравшего первую мировую войну, и получил полномочия готовить вторую.
      Но я еще в молодости изведал великую эпоху, а потому тотчас же нашел себе работу в Праге - и давай бог ноги, покинул Германию".
      Уже несколько раз Калле пытался прервать чтение, но уважение к
      письменной речи останавливало его.
      Калле. А когда вы впервые услышали о фашизме?
      Циффель. Много лет назад - как о движении, которое ставило своей целью покончить с бесконечным опозданием поездов на итальянской железной дороге и восстановить былое величие Римской империи. Говорили, что члены этой организации носят черные рубашки. Мне казалось заблуждением, будто бы на черном не видно грязи, коричневые рубашки, по-моему, куда практичнее, ну, да впрочем, коричневорубашечники появились позднее и, разумеется, смогли использовать опыт своих предшественников. Но тот Имярек пообещал итальянцам жизнь, полную риска и опасностей - vita pericolosa, - в этом, как мне казалось, и была собака зарыта. Итальянские газеты писали, что это вызывает у населения неистовый восторг.
      Калле. Вас, я вижу, пугает перспектива великой эпохи. Вы никак не хотите, чтобы вас подвигли на героические деяния.
      Циффель. Я приобрел себе для личного потребления несколько добродетелей помельче, ничего особенно выдающегося, ну да на худой конец и это - товар. К примеру, я позволил себе не согласиться с великим Штилте в одном из вопросов атомной теории, рискуя тем, что он меня сотрет в порошок как ученого; чтобы понять степень моего героизма, представьте себе новичка, впервые штурмующего вершину Маттерхорна. Вы наверно, считаете меня человеком, стремящимся к благополучию, но вы не видели меня на работе.
      Калле. Вас послушать, так, чего доброго, вас примешь за мелкого буржуа, которому лишь бы собственное благополучие в тихой заводи.
      Циффель. Я понимаю, каких людей вы имеете в виду. Но им главное - чтоб их не потревожили в их благополучном болоте. А для меня благополучие заключается в том, чтобы никто не ограничивал моих научных интересов, чтоб никто не мешал мне заниматься чем я хочу, скажем, атомной физикой. Приобрести господство над воздухом совсем не то же самое, что завоевать господство в воздухе.
      Калле. Великим людям с вами нелегко.
      Циффель. Вот и хорошо: пусть потрудятся.
      Калле. Если человек материально независим, тогда, конечно, он может себе позволить затруднить им работу, - во всяком случае, до поры до времени. Неимущим такая роскошь недоступна.
      Циффель. Потому-то они и делают ставку на неимущих, то есть на народ. Фашистские движения повсюду выступают под флагом народных движений. Они даже не жалеют крепких выражений для имущих, особенно для тех, кто, пренебрегая собственной пользой, отказывается поддерживать своими деньгами партийную кассу. Впрочем, я уверен, что их кассу создают как раз взносы маленьких людей. И чем суровее они разговаривают с имущими, тем больше поток взносов, приносимых маленькими людьми в их партийную кассу, и тем их касса богаче. Но во имя этой цели им приходится проявлять немалую активность. Вообще от великих людей в наше время слишком многое спрашивается. И нечего удивляться, если они не в состоянии удовлетворить чрезмерные требования. От них требуется, например, полная и безусловная самоотверженность. Хотел бы я знать, как это возможно и почему они должны так поступать? Но им приходится заявлять публично, будто нет им иной корысти от своей деятельности, кроме забот, печалей и бессонных ночей, а этому Какевотамму приходится лить слезы в три ручья, чтобы приняли за чистую монету его искренность. И народ только в том случае последует за ним, если Какевотамм затеет войну ради высоких идей, а не корысти ради.
      Калле. Несколько лет назад он объявил с трибуны о том, что нет у него ни поместий, ни текущего счета в банке. Его слова были приняты холодно. Одни были глубоко уязвлены, потому что сами захватили себе поместье, а то и два, другим не нравилось, что он построил для них концентрационные лагеря. Люди никак не могли взять в толк, на что же он живет. Наконец сообразили, что ему немного нужно. Почему? Да потому, что в оперу у него контрамарка. В конце концов он решил, что пора заткнуть всем глотку, и нашел выход из положения, придумав себе профессию. Он избрал профессию писателя. Занимая пост рейхсканцлера, он отказался получать жалованье, потому что эта служба для него одно удовольствие, но, с другой стороны, он велел купить у него его произведение "Моя борьба", вследствие чего его борьба обернулась для него полным триумфом. На гонорар он купил себе рейхсвер и дворец рейхсканцелярии и стал жить вполне прилично.
      Циффель. Забавно, как они изо всех сил пытаются доказать, что вполне безвозмездно истребляют миллионы людей, угнетают и духовно калечат целые народы и что им от этого никакого профита.
      Калле. Они должны показать, что занимаются не пустяками. Они решают великие проблемы, и все низменное им чуждо, когда они готовят войну.
      На этом их беседа закончилась, они попрощались и разошлись - каждый в
      свою сторону.
      6
      Перевод под редакцией Е. Эткинда.
      Печальная судьба великих идей. Гражданское население становится проблемой
      Циффель мрачно смотрел на пыльный газон перед Министерством иностранных дел, где им нужно было продлить вид на жительство. Только что в одной витрине он
      видел шведскую газету с сообщением о продвижении немцев во Франции.
      Циффель. Все великие идеи гибнут из-за того, что есть люди.
      Калле. Мой шурин согласился бы с вами. Ему отхватило руку трансмиссией, и тогда его осенила идея открыть табачную лавку и заодно продавать там всякую мелочь для шитья, иголки, нитки и штопку, потому что теперь почти все женщины курят, но не всякая зайдет в табачную лавку. Но идея эта погибла из-за того, что он не получил лицензии. Это было не так уж и важно, ему все равно негде было взять денег.
      Циффель. Я не это называю великой идеей. Великая идея - это, например, тотальная война. Вы читали, что сейчас во Франции гражданское население испортило всю тотальную войну? Пишут, что оно расстроило все планы командования. Оно тормозит ход военных операций, потоки беженцев забили все дороги и мешают продвижению войск. Танки увязли в людях - и это после того, как наконец были созданы такие типы машин, которые не вязнут даже в глубокой трясине и могут повалить лес. Голодные люди уничтожали все запасы продовольствия, необходимые для войск, так что гражданское население оказалось хуже саранчи. Один военный обозреватель с тревогой отмечает, что гражданское население стало серьезной проблемой для военных властей.