Вспомнив, что только вчера мне пришлось искромсать последнюю, я в одних трусах кинулся в коридор и постучался к своей хозяйке - тете Дусе.
      - Что?.. - перепуганно закричала она. - Что такое?!
      - Это я, тетя Дуся. Я - Степан. Мне очень нужна лопата.
      - Какая лопата? Четвертый час ночи!
      - Неважно, - ответил я. - Я все придумал.
      - Что?
      - Со своим аппаратом!
      Хозяйка надолго замолчала, наконец облегченно произнесла:
      - Бог ты мой, я думала, ты спятил...
      Сонная, она вышла в коридор, достала в сенях лопату. Я тотчас схватил ее, помчался в комнату. Тетя Дуся пришла следом, спросила:
      - Что, прямо сейчас делать будешь?
      Я кивнул ей...
      Суть моего открытия заключалась в следующем: чтобы костные отломки держались относительно друг друга неподвижно, спицы надо было пропускать сквозь них не параллельно, а крест-накрест. И крепить их следовало не дугами, а кольцами. Только тогда аппарат превращался в единую монолитную конструкцию...
      Колец у меня не было, я принялся мастерить их из дуг, скручивая гайками.
      Наблюдая за мной, тетя Дуся посоветовала:
      - Ты бы штаны надел.
      Когда я облачился в брюки, хозяйка принялась мне помогать. Мы провозились до утра. Тетя Дуся оказалась женщиной смекалистой - по ходу работы она надавала мне кучу мелких, но дельных советов.
      Наконец аппарат был готов. Отломки в нем чуть-чуть шевелились, но это уже шло от несовершенства доморощенной "техники". Главное - идея приняла реальную и наглядную форму. Оставалась доработка отдельных деталей...
      БУСЛАЕВ
      После Римской олимпиады вокруг меня установилась приподнятая атмосфера. Мое имя, фотографии замелькали в газетах, журналах. Окружающие стали посматривать на меня по-особому.
      Однажды на улице я услышал:
      - Буслаев... Вон Буслаев!
      В течение месяца мне пришлось трижды выступить на радио и дважды по телевидению.
      К сожалению, никто из тех, кто писал обо мне, не упомянул о щах с солониной, о гастрите, о шести годах напряженной работы, о перебоях в сердце. Меня подавали эдаким целеустремленным, чуть ли не с рождения обладающим прыгучестью, волей, кристальными моральными качествами и даже тактическим умом. Никто не сказал, что в спорт я пришел из-за слабости и нужды, хотя в беседах с журналистами я не скрывал этого. Но самое удивительное заключалось в том, что и сам я принялся рассказывать о себе с чужих слов.
      От спортобщества "Буревестник" мне дали однокомнатную квартиру. Из мебели - один потертый стол, полуразвалившийся стул и скрипучую тахту. Как и всем прежним обитателям этой квартирки, одежду мне приходилось складывать на полу, предварительно подстелив развернутую газету.
      Моих знакомых и друзей это мое убогое жилье не смущало. Напротив, они находили в этой убогости что-то романтическое. А одна заявила так: "Уникально! Настоящий вызов мещанскому уюту!"
      Иногда я задумывался: "Что же изменилось? Ровно год назад я был тем же самым человеком, что и сейчас. Так же выглядел, думал, чувствовал - однако ни одна из моих новых подруг не обратила бы на меня в тот период ни малейшего внимания. А теперь все по-другому".
      Скачков жестко предупредил меня:
      - Сгоришь, как спичка!
      Я мигом все вспомнил: кургузое пальтишко, стоптанные башмаки, общежитие жиркомбината и свои честолюбивые замыслы. Пора было кончать заниматься чепухой и возвращаться в прыжковый сектор.
      - Куй железо, пока горячо! - добавил наставник. - Ты сейчас на подъеме.
      Я остался один, вымыл в квартире пол и зажил прежней обособленной жизнью.
      Закрепив технику прыжка, я по совету Скачкова вновь приналег на штангу. Без дополнительной физической силы приступать к штурму предельных высот было бессмысленно.
      В конце ноября я легко стал чемпионом Советского Союза с результатом два метра двадцать сантиметров. Эту высоту мне удалось взять с первой попытки. Больше я прыгать не стал. Я чувствовал - не надо. Пусть останется "голод". Он сейчас необходим. Я не достиг еще того физического уровня, который позволил бы мне целиком переключиться на нервную нагрузку. Интуиция подсказывала, что нервы надо беречь про запас, как самое последнее оружие.
      Через месяц усиленных тренировок я ощутил, как меня, словно вода чашу, начала переполнять энергия. Я шагал по Москве и ловил себя на желании догнать троллейбус, удержать руками закрывающиеся двери метро или с двух шагов вдруг перемахнуть какой-нибудь забор. На свой четвертый этаж я взбегал сразу через шесть ступенек.
      Впервые я получал от спорта удовольствие, а не только муку.
      Как раз в это время меня пригласили в США. Помимо прыгуна в высоту, устроители соревнований пригласили бегуна на четыреста метров, десятиборца, метателя молота и шестовика. Именно в этих видах легкой атлетики американцы потерпели поражение в Риме.
      Я и Скачков четко представляли обстановку, в которой придется выступать. Утомительный перелет на другой континент, акклиматизация, семь часов разницы во времени, агрессивно настроенные болельщики, которые заранее предвкушали момент, когда на их глазах русского начнут "укладывать на лопатки" - все это было не в мою пользу.
      Рекордсменом мира по-прежнему оставался Ник Джемс - 222, однако меня это не смущало.
      Американцы намеревались организовать три матчевые встречи. Первая должна была состояться через два дня после нашего прилета. Мне явно не хватало времени, чтобы полностью освоиться в новых условиях. Оставалось надеяться на дополнительный запас сил, на быструю врабатываемость организма.
      Первый матч состоялся в Нью-Йорке, в зале "Медисон Сквер Гарден". Огромный легкоатлетический манеж был забит до отказа. Американские болельщики меня ошеломили: нескончаемый шум, свист, топот, трещотки, трубы, дудки, гортанные выкрики. Люди курили, в зале висела настоящая дымовая завеса.
      Состязания начались с высоты 203 сантиметра. Взяли ее все пять человек Ник Джемс, я и еще три американца. После 209 эти трое выбыли.
      Когда установили 213,5 сантиметра, в зале неожиданно установилась тишина. Я спросил переводчика:
      - Что случилось?
      - 213,5 сантиметра, - пояснил он, - по-американски семь футов. Кто их преодолеет, тот считается великим прыгуном Соединенных Штатов Америки.
      Я вспомнил, что за всю историю легкой атлетики таких прыгунов в Америке было лишь трое. Включая Ника Джемса.
      Эту высоту я взял с первой попытки. Однако зачислять меня в великие прыгуны публика не торопилась.
      Перед следующим прыжком Ника Джемса зрители вдруг стали указывать на меня пальцами и что-то выкрикивать. Я опять обратился к переводчику:
      - Что они от него хотят?
      - Они требуют: "Возьми его, возьми!"
      Скажу откровенно: меня это задело.
      Высоту 215 я перелетел с первого захода. Мой соперник не отставал. Наблюдая за ним, я подметил, что в его поведении уже отсутствовала прежняя небрежность победителя, напротив - американец держался скромно, он предельно настроился на выигрыш. Он очень хотел победы именно в этой встрече. Во-первых, ему надо было оправдаться перед публикой за поражение в Риме и восстановить свой престиж, во-вторых, этот день совпадал с его днем рождения и Ник решил сам себе сделать подарок.
      Я не менее соперника сознавал ответственность первого поединка. Было ясно: если сегодня мне удастся вырвать победу, две оставшиеся встречи пройдут легче. У Ника появятся первые "бациллы" смирения передо мной, как перед неоднократным победителем. То есть поражение на Олимпийских играх ему уже не покажется случайным.
      После того как Ник перепрыгнул 217, к нему подбежали, стали целовать, поздравлять - словно меня уже не существовало. Сам американец слабыми жестами показывал, что, мол, еще рано, но все же охотно пожимал протянутые руки.
      Я понимал, что публика давит на мою психику.
      Электрическое табло напомнило, что настала моя очередь.
      Я встал спиной к планке и, пытаясь собраться, несколько раз глубоко набрал грудью воздух. Наконец резко обернулся. Я так волновался, что поначалу ничего не увидел. Потом из какого-то марева теней и цветных пятен передо мной медленно выплыла и четко обозначилась тонкая горизонтальная линия. Я догадался, что это планка. Краем глаза я вдруг заметил, что Джемс уже дает интервью нескольким корреспондентам. Меня это разозлило. Я отвернулся от рейки и принялся бессмысленно шагать из стороны в сторону.
      Зрители притихли - ждали, что будет дальше.
      Вернувшись к месту разбега, я прикрыл глаза, постоял и резко сорвался вперед. Но, близко увидев планку, вдруг передумал прыгать и, нырнув в сторону, обежал стойку.
      На трибунах дружно засмеялись.
      У барьера я столкнулся с встревоженным Скачковым.
      - С разбегом что-то, - соврал я ему и вернулся на исходное положение.
      Очень тщательно, ступня за ступней я стал промерять дистанцию разбега. Подняв голову, я как бы споткнулся о напряженный взгляд Ника. Американец тотчас отвернулся и напропалую принялся кокетничать с секретаршей у судейского столика.
      Табло по-прежнему высвечивало:
      "217. Дмитрий Буслаев. Первая попытка".
      Я вновь замер метрах в двадцати от планки. И вдруг до меня дошло: "Ложь! Все его действия... Он меня боится! Балда! - обозвал я себя. - Ведь я знал об этом с самого начала".
      Мне сразу стало легко. Я побежал и очень легко перемахнул через рейку.
      Зал и на этот раз не отреагировал на мой прыжок. Он молчал. Но уже не так, как раньше, - гораздо глубже.
      Перед новой высотой - 219 - Ник, как когда-то в Риме, опять вытянул из-под майки свой золотой крестик. Помолился без суеты - с богом он, видимо, разговаривал на равных. Затем обернулся к планке и сразу понесся. Мягко, неслышно. Спланировав по другую сторону рейки, Джемс быстро выскочил из поролоновой ямы и победно воздел руки.
      Восторгу американцев не было предела.
      На такой высоте я не ожидал от него подобной прыти. Однако меня уже ничто не беспокоило. Я спокойно прошел к началу разбега, чуть постоял. Сейчас от меня требовалось одно: автоматическая серия необходимых движений. Я их совершил, 219 остались позади.
      Впервые меня, наконец, наградили аплодисментами. Это было уже кое-что. Я начинал перетягивать симпатии публики.
      Установили 221. Мощно взмахнув ногой, Ник Джемс на какую-то долю секунды завис над планкой. Когда он упал в яму, планка затрепетала и свалилась на него. Оставшись сидеть на матах, американец склонил, полову на грудь и некоторое время не двигался. Потом резко встал и отошел к скамейке.
      Зал молчал. Это была первая немая реакция публики после прыжка моего соперника.
      "Все нормально, - сказал я себе. - Все хорошо..."
      Я во всю мощь помчался, сильно оттолкнулся, нарушил один из элементов техники, но тут же на взлете подправил его и вновь оказался по другую сторону рейки.
      Вылезая из ямы, я заметил, как подскочил на скамейке мой сдержанный тренер, а вместе с ним и руководитель команды Кислов. Они даже обнялись.
      Зрители на этот раз хлопали мне с полной отдачей.
      Ник Джемс во второй раз прошел к началу разбега. Снова достал крестик, помолился: намного дольше, чем раньше. Публика замерла.
      Пригнувшись, негр побежал, но перед планкой неожиданно дрогнул и проскочил мимо.
      Американцы заулюлюкали.
      Ни на кого не глядя, Джемс вернулся назад, но молиться больше не стал. Он неотрывно всматривался в планку, словно "заговаривал" ее. По себе я знал, что периферическим зрением он не упускает из виду и меня. И тогда я сел так, чтобы еще больше попасть в поле его зрения, я демонстративно принялся расшнуровывать прыжковые тапочки. Я показал ему, что в исходе поединка уже не сомневаюсь, эту высоту он не возьмет.
      Ник Джемс опять понесся вперед и опять пробежал мимо.
      Зал оглушительно засвистел.
      Ник заметался. Он почувствовал, как из-под его ног уходит привычная почва - поддержка болельщиков.
      Я смотрел на него и уже сожалел, что проделал номер с раздеванием. Американец напоминал взмыленную, загнанную лошадь.
      Закончил он так: вновь сорвавшись вперед, Ник остановился перед планкой, вдруг замотал головой и пошел к выходу.
      Зал неистовствовал. Я был все еще зол на публику и, догнав негра, пожал ему руку.
      Реакция зрителей оказалась неожиданной: нам обоим бурно зааплодировали.
      Выиграв, я больше не стал прыгать. Не к чему было расходовать силы предстояли еще два матча. Сегодня мне важен был не результат, а победа.
      После этого успеха обо мне принялись писать, помещать фотографии, придумывать всякие клички, прямо на улицах просить автографы. Словом, в Америке я стал более популярен, чем дома.
      Потом меня пригласили на телевидение. Комментатор, бойкий блондин лет сорока, поначалу расспросил меня, где я родился, сколько человек у меня в семье, когда начал заниматься прыжками, что делаю сейчас - работаю или учусь, какие у меня доходы. Поздравив меня с успешным запуском первой многоступенчатой космической ракеты в сторону Луны, который три дня назад осуществили в нашей стране, он перешел к другим вопросам. Я тотчас почувствовал подковырку. Со своей обаятельной улыбкой комментатор явно намеревался посадить меня в лужу.
      Прервав его, я попросил:
      - Не могли бы вы задать мне все свои вопросы сразу? Тогда я, может быть, отвечу на них связно и логично. Ведь план вашей передачи составлен заранее.
      Ведущий поколебался, затем широко улыбнулся. "Что вы думаете по поводу вашей демократии?", "Сколько у вас в среднем получает рабочий?", "Как вы относитесь к своим выборам?", "Существует ли у вас свобода высказываний?", "Понравилась ли вам наша страна?"
      Немного подумав, я ответил:
      - Прежде всего вы должны помнить, что я не политик, не философ. Я спортсмен. К подобной теме разговора вы подготовлены лучше меня - это ваша профессия. И все же мне совершенно ясно, что вы - кстати, не первый и не последний - пытаетесь сейчас доказать своим телезрителям, что "американский образ жизни" лучше советского. Говорю прямо: мне это не нравится. Конкретно: я согласен ответить только на один из ваших вопросов.
      - О, конечно, конечно! - закивал комментатор. - На какой?
      - Насчет вашей страны. Она мне по душе. Нас хорошо приняли, у вас много толковых людей, и вообще я чувствую себя здесь, как говорится, "в своей тарелке". Скажу больше: вы богаче нас. Всем это прекрасно известно, поэтому незачем задавать вопрос о средней заработной плате. - Неожиданно мне стало обидно, я спросил ведущего: - Простите, когда вы в последний раз воевали?
      - Вы имеете в виду Соединенные Штаты Америки?
      - Да.
      - В 1945 году. Потом Тайвань, Корея...
      - Я интересуюсь той войной, которая происходила на территории вашего государства?
      - О! - улыбнулся мой собеседник. - Это было очень давно.
      Я сказал:
      - Так почему же вы забываете об этом, когда так объективно, - я подчеркнул это слово, - сравниваете наши уровни жизни? Или хотя бы то, что, как абсолютно новая формация, мы существуем всего сорок один год, а вы уже не одну сотню? Выдержав паузу, я повторил: - Да, вы сейчас богаче. Однако придет время, и мы сравняемся. Я не собираюсь спорить о преимуществах нашей системы и недостатках вашей. Мне хочется сказать одно: я гражданин своего государства, своей земли, своей Родины. Я родился, вырос и воспитался в России. И какие бы трудности она ни испытывала, я люблю свою страну и верю в ее будущее. В отличие от вас, - я обернулся к ведущему, - мне нет надобности доказывать американцам, что их государство хуже, чем наше. Они лучше меня знают его достоинства и отрицательные стороны. И если их когда-либо что-то будет не устраивать, они во всем разберутся сами. Я думаю о другом: действовать и разговаривать нашим странам по принципу - "А у нас в квартире гвоздь! А у вас?" - бессмысленно. Сегодня мы два самых мощных государства. В настоящий момент именно от наших народов зависит нормальная человеческая жизнь всех остальных людей. А если соперничать - так давайте только в спортзалах, бассейнах и на стадионах.
      Комментатор заметил:
      - А говорили, что не политик! - И, переводя разговор в другое русло, поинтересовался: - Кто, на ваш взгляд, выиграет два последних матча?
      - Я.
      - Это что - психологическое давление на нашего Ника Джемса?
      - Отчего же? Я просто трезво оцениваю его и свои силы.
      Вечером меня пригласил наш посол в СЩА и долго со мной беседовал. Поздравив с победой в первом поединке, посол заметил, что мое выступление по телевидению тоже было очень удачным. Он же тактично предупредил меня об опасности самолюбования.
      - Скромность, - объяснил посол, - не правило приличия. Это самый надежный тыл, резерв каждого человека как настоящей личности.
      Эти слова засели во мне, как семена.
      В поездке я подружился со Звягиным, бегуном на средние дистанции. Он был старше меня на семь лет, рекордсмен Европы, трижды чемпион Советского Союза и бронзовый призер двух Олимпиад - в Мельбурне и Риме. До состязаний в США мы были знакомы шапочно. А тут нас поселили в одном номере гостиницы.
      Номер, кстати, был шикарный, четырехкомнатный. Вообще американцы не скупились. На пять человек нашей команды они предоставили три автомобиля, которыми мы могли пользоваться в любое время суток. Мне и Звягину выделили "кадиллак".
      Программа, которая заполняла промежутки между состязаниями, была довольно плотная, нашу команду всюду возили, нам постоянно показывали что-то интересное. Когда мы перебрались в Лос-Анджелес, нас повезли в Голливуд. Сопровождающим был спортивный журналист Динк, приятный, очень спокойный парень.
      Огромнейший киногород мы объехали на машине. Время от времени Динк давал пояснения.
      - А где тут живет ваша Элизабет Тейлор? - спросил я его.
      - Вон! - Динк указал на трехэтажный дом, что стоял на горе. - Это ее особняк. Но сейчас Элизабет нет, она на съемках в Италии. - И полюбопытствовал: - А почему вы ею интересуетесь?
      За меня ответил Звягин:
      - Он давно мечтает с ней познакомиться!
      Динк улыбнулся и развел руками - мол, ничего нельзя ног делать, в Америке ее сейчас нет.
      Но вечером к нам в номер вдруг принесли телеграмму:
      "Мистер Буслаев! Узнала, что вы хотели со мной встретиться. Давно мечтаю об этом сама. Час назад прилетела из Италии, На одни сутки. Если Вы будете так любезны и у Вас найдется для меня немного времени, позвоните по телефону: Голливуд - 14188367. Весь вечер жду вашего звонка. Элизабет Тейлор".
      Я просто ошалел. Звягин, не сдержавшись, ехидно поинтересовался:
      - А о чем ты с ней разговаривать будешь? Ты же в английском ни бум-бум!
      - Ничего, - ответил я. - Слов десять знаю, остальное - жестами.
      - Ну, звони, звони. Погляжу, как ты с ней объяснишься!
      Сам он английский знал довольно прилично.
      В результате мы договорились, что поедем вместе. Звягина я представлю как своего переводчика.
      Он набрал номер телефона.
      - Здравствуйте! Я от мистера Буслаева по телеграмме Элизабет Тейлор. Моя фамилия Звягин.
      Обернулся ко мне и шепнул:
      - Сейчас сама подойдет.
      Я выхватил у Звягина трубку, услышав приятный женский голос, прокричал:
      - Хэлло, Элизабет!.. Это я! Мистер Буслаев!
      - Ну и дальше что? - спросил мой товарищ.
      Я отдал ему телефон обратно, он о чем-то поговорил по-английски, записал адрес, произнес: "О'кэй!" - и нажал на рычаг.
      - Поехали! Говорит, ждет не дождется!
      Мы сели в автомобиль и примерно через час подкатили к небольшому дому. На нем значился нужный нам номер.
      Звягин сказал:
      - Что-то не то! Не может быть, чтобы она в таком доме жила.
      - Вылезай! - ответил я. - Здесь она, наверное, принимает всяких неофициальных лиц. Как мы с тобой.
      Позвонили. Открыла горничная, с улыбкой попросила нас войти и подождать.
      Мы переступили порог.
      Звягин, оглядевшись, заметил:
      - И внутри тоже ничего особенного.
      - Интересно, - спросил я его, - сколько ей лет? Говорят, уже под пятьдесят?
      Рядом вдруг кто-то ответил:
      - Около сорока.
      Мы обернулись и увидели Динка.
      Звягин обалдел:
      - А вы что... тоже приглашены?
      Тот, не выдержав, стал хохотать. Очень медленно мы начали кое-что понимать.
      Наконец, справившись с собой, Динк выговорил:
      - Ребята, простите. Если вам не по вкусу мой розыгрыш, извините... Но мы с женой уже давно хотели пригласить вас в гости, а как заманить - не знали.
      У Динка мы хорошо и просто провели время за ужином. Однако уходя, мы попросили его никому не говорить о "приключении" с Элизабет Тейлор. Он пообещал этого не делать и слово свое сдержал...
      На другой день нам пришло приглашение от Грегори Пека. В телеграмме он сообщал, что к такому-то часу пришлет за нами в гостиницу свою машину.
      - Дудки! - воскликнули мы в один голос со Звягиным. - Теперь нас не купишь!
      В номер зашел руководитель команды Кислов и показал точно такую же телеграмму. Я и Звягин покатились со смеху. Он ничего не понял... Когда мы ему все объяснили, Кислов разыскал по телефонной книге номер Грегори Пека и позвонил. Актер действительно хотел видеть нас, чтобы поближе познакомиться с русскими атлетами.
      Наша команда побывала у него на ланче. Пек оказался живым, веселым человеком. Не понравились лишь его лакеи - разнося еду или разливая вино, они держались очень высокомерно, словно хозяевами в доме были они, а не сам актер.
      За двадцать дней в Америке у нас набралось более тридцати встреч с самыми разными людьми. Везде мы чувствовали себя как дома. Каверзных вопросов больше никто не задавал.
      Однажды меня спросили:
      - Не хотели бы вы еще раз побывать в Америке?
      - Хотел бы, - ответил я. - Даже с удовольствием.
      - А жить? Смогли бы вы здесь жить?
      - Если бы я был американцем, то, конечно, смог бы! А так - зачем? У каждого человека своя земля, своя родина. Как, например, собственная мать или отец. Понимаете?
      - Вполне, - ответили мне.
      Вторые состязания были гораздо значительней - это был открытый чемпионат Соединенных Штатов Америки. Всем приглашенным спортсменам представлялась возможность стать чемпионом США по своему виду.
      К этому времени я окончательно акклиматизировался и как следует отдохнул. К тому же меня воодушевляла первая победа над Ником Джемсом.
      В легкоатлетический манеж я вышел довольно уверенно. На этом турнире я поставил перед собой задачу: не просто выиграть, а показать максимальный результат.
      Все высоты, включая и семь "великих американских футов", я и Ник Джемс взяли с первой попытки. При этом, согласно замыслу, я "пренебрегал" соперником: не обращал на него ни малейшего внимания, даже не смотрел, когда он прыгал. От публики я отрешился тоже.
      Почувствовав это, Джемс начал раздражаться. Он привык соревноваться с соперником, а не с планкой.
      Первая попытка на 216 ему вдруг не удалась. Я же преодолел эту высоту сразу.
      Неудача не должна была расхолодить американца. Я полагал, что настоящая борьба развернется где-то в районе 220. И ошибся.
      Джемс все больше обрастал неуверенностью, страхом и паникой. Публика начала выкрикивать негру что-то обидное. На двух оставшихся попытках Джемс сбил рейку.
      Что кричали моему сопернику, как он на это реагировал - я не слышал и не видел. Об этом мне потом рассказал Скачков. Я старался раньше времени не радоваться своей победе. Мне предстояло показать еще результат.
      Сначала я покорил 218, затем - 222, то есть повторил мировой рекорд Ника Джемса.
      Когда стали устанавливать 226, манеж притих - ни один из прыгунов мира никогда еще не покушался на такую высоту.
      Почему я попросил поднять планку именно на два метра двадцать шесть сантиметров?
      Ответить трудно. Просто в этот момент я почувствовал идеальное состояние хорошую возбудимость и ощущение каждой мышечной клетки. К тому же настала пора бороться с планкой по-настоящему. Один на один.
      226 я не взял, но нисколько не пожалел об этом. На третий раз рейка соскочила со стоек в самый последний миг - от микронного касания шиповки. Я вырос в собственных глазах: одним махом мне удалось подготовить себя к рекорду.
      Понял это не только я - публика тоже. Она долго аплодировала моим усилиям покуситься на фантастическую высоту.
      Потом я стоял на пьедестале почета и, подняв над головой руки, выражал свои дружеские чувства к американцам. Мне удалось повторить мировой рекорд, во второй раз обыграть Ника Джемса и стать чемпионом Соединенных Штатов Америки.
      Впервые в честь своего чемпиона американцы поднялись с мест и, замерев, слушали Гимн Советского Союза...
      КАЛИННИКОВ
      Прошло два месяца, как я послал в отдел рационализации и изобретений Минздрава СССР заявку на свой аппарат с намерением получить на него авторское свидетельство. Пока не было ни ответа, ни привета.
      Я по-прежнему работал ординатором областной больницы, но теперь уже в травматологическом отделении. Свой аппарат мне, естественно, применять не разрешали, зато выделили нескольких собак и ключи от вивария. После службы я до полуночи ставил там свои эксперименты.
      Первые же результаты подтвердили правоту моей идеи - обыкновенные переломы срастались в аппарате в два с половиной раза быстрее, чем в гипсовой повязке. Вскоре я поставил своеобразный рекорд - удлинил одной собаке ногу на три сантиметра!
      С каждым днем у меня возникали новые вариации применения аппарата. Для проверки замыслов недоставало собак, приходилось отлавливать бродячих псов на улицах.
      Однажды я попросил заведующего областной больницей Сытина взглянуть на мои результаты. Он неохотно явился, пожал плечами и сказал, что я занимаюсь игрушками.
      Из Москвы наконец пришла телеграмма. Заместитель министра здравоохранения РСФСР Фуреев вызывал меня с аппаратом, чтобы апробировать его в московских клиниках. Я мигом собрался, взял недельный отпуск и прилетел в Москву.
      Остановился я у каких-то дальних родственников по материнской линии. Другого пристанища не было.
      Родственники встретили меня настороженно. Они смутно помнили мою мать, а обо мне вообще не имели понятия. Кто я, откуда, куда и зачем приехал - все это я объяснял, стоя на пороге с огромным мешком за плечами. Наконец меня впустили.
      Я попросил разрешения оставить свой мешок в прихожей и тут же понесся в министерство.
      Меня направили к начальнику отдела рационализации и изобретений Четвергину, солидному мужчине с открытым взглядом. Он радушно встретил меня и заявил, что по поводу моего аппарата уже заседали, идея интересна, но ее еще нужно апробировать (это будет на днях), а пока со мной хотел бы познакомиться один из экспертов отдела, Гридин Иван Анатольевич.
      Все складывалось как нельзя лучше. Я ожидал настороженности, препятствий и вдруг такая гладь!
      Мне сказали, что Гридин будет в министерстве через два часа. Я отправился побродить по Москве. Я не представлял, что она такая огромная. Все куда-то торопились, лица людей выражали такую деловитость, что я поневоле почувствовал себя бездельником. В этом городе я был чужим со своей неуклюжей провинциальностью. Например, входя в столовую, я робел и подолгу вытирал у порога ноги.
      Впервые в жизни я обратил внимание на свою одежду. Стоял теплый солнечный май, а на мне были черные широкие брюки, которые стояли колом, желтые сандалии и коричневый пиджак, короткий, приталенный, с зауженными плечами. На голове соломенная шляпа. В столице так никто не одевался.
      Вернувшись в министерство, я увидел, как через весь вестибюль ко мне идет незнакомый мужчина с распростертыми объятиями. Он расцеловал меня в обе щеки.
      - Гридин. А вы, конечно, Калинников? Четвергин вас очень точно описал.
      Эксперт краем глаза покосился на мои желтые сандалии и брюки. Сам он был в светло-сером костюме, в белоснежной рубашке с галстуком, из-под брюк выглядывали носки черных начищенных туфель. Я тотчас как бы сфотографировал его глазами и решил, что в следующий приезд оденусь примерно так же.
      - Мы куда? - спросил я Гридина.
      - Ко мне! - улыбнулся он. - Надеюсь, вы не откажетесь побывать на моем дне рождения?
      Он взял меня за плечо (я сразу почувствовал его сильную руку) и решительно повел на улицу.
      Гридин распахнул дверцу собственной "Победы", жестом пригласил на переднее сиденье. Сам он уселся за руль и лихо взял с места.
      Квартира у него оказалась богатой: полированная мебель, зеркала, хрусталь, картины. Особенно мне понравилась передняя с ветвистыми оленьими рогами. Я водрузил на один из рогов свою соломенную шляпу.
      Жены, детей, родственников у Гридина не было. За столом сидели трое мужчин. Выпивая, они почему-то ни разу не произнесли тоста за именинника.
      Гридин взял меня под руку и увел в другую комнату. Там мы сели на мягкий диван. Он поймал по приемнику джазовую музыку и принялся расхваливать идею моего аппарата. Я слушал его, стараясь не пропустить ни одного слова. И вдруг он выговорил:
      - ...Но, понимаете, к огромному сожалению, в том виде, в котором вы представили свой аппарат, он не может быть утвержден.
      - В каком смысле? - не понял я.
      - Видите ли, само по себе предложение очень интересное и перспективное. Я понял это сразу, как только взглянул на него. И все-таки на получение авторского свидетельства оно не тянет.
      - Почему?
      Гридин поморщился:
      - Неаккуратно у вас все очень. Гаечки, зажимчики. Все предельно кустарно.
      - Я же его сам делал!
      - Понимаю, понимаю, - покивал эксперт.
      - Ведь главное - это сама идея и конструкция аппарата. А остальное вопрос техники. Если поставить его изготовление на производственную основу, да еще из качественного материала...
      - Вот именно, - подтвердил Гридин. - А у вас такой возможности нет. Верно?..
      - Ну да, - согласился я.
      - Вот видите...
      - Что - видите?! - Меня возмутило его недомыслие. - Это же мелочи! На утверждение я прислал не качество гаек или зажимов, а идею нового метода для всей травматологии! Качественно новую, понимаете? И изложил вам во всех деталях ее принцип!