Но для таких шалостей сейчас совсем нет времени!
      У нас теперь опять много дела: надо подтягивать двоечниц, наниматься с ними. Теперь мы уже умные, ученые: мы знаем, что это называется "действие скопом" и что это запрещено. Мы не болтаем об этом зря, мы занимаемся не в институте, а по квартирам. Нас, "преподавательниц", стало больше: не только Лида, Маня Фейгель, Варя и я, но и Тамара - она хорошо говорит по-французски, очень терпеливо и понятно объясняет все, что надо.
      Дрыгалка все-таки что-то чует! Она пробовала выспрашивать, например, у Кати Кандауровой: не занимается ли Маня с отстающими ученицами? Но Катя этот, на удивление, прямой и правдивый "ягненочек", как зовет ее Лида Карцева, - сделала глупенькое лицо и сказала:
      - А зачем Мане с отстающими заниматься? Она ведь не отстающая!
      Дрыгалка вздохнула над Катиной глупостью и отпустила ее:
      - Ну, ступайте... Господь с вами!..
      Подумать только: за такой недолгий срок правдивую, честную Катю научили так здорово врать!
      Но после этого случая Лида с сомнением говорит:
      - Ох, смотрите!
      - А что смотреть? Куда смотреть? За чем смотреть? - сыплются на Лиду вопросы.
      - Смотрите, как бы Дрыгалка чего-нибудь...
      - Да что она может сделать, твоя Дрыга?
      - А вдруг пойдет обходить квартиры?.. Ага, присмирели! - торжествует Лида. - Придет к тебе, Шура, - а у тебя сидят четыре наших ученицы! Как вы объясните Дрыгалке, почему они у тебя "незаконное собрание" устроили?
      Мы на минуту теряемся. Молчим. Потом Олюня Мартышевская говорит очень спокойно:
      - Я скажу: я учебник потеряла - пришла к Саше учебник попросить...
      - А я скажу, - так же спокойно продолжает Броня Чиж, - я на той неделе у Саши книжку брала почитать - вот принесла.
      - А я скажу: я Броню Чиж провожаю! - радостно заявляет Сорока.
      - Ну, а ты, Люба, что скажешь? - спрашивает Лида у Любы Малининой.
      - Что же мне сказать? - говорит Люба в полном замешательстве. - Ох, знаю, знаю! Я скажу: к нам домой собака ворвалась, страшно бешеная! Воды не пьет, и хвост у нее не вверх смотрит, а под живот опущен... Ужасно бешеная!
      - Ну, и что? - продолжает Лида свой допрос.
      - Ну, я, конечно, испугалась и побежала - сюда, к Саше...
      - На другой конец города прибежала? - насмешничает Лида.
      Вот какая правдивая, оказывается, Люба Малинина! Так и не научилась врать! Ничего, наш обожаемый институт - "наш дуся институт"! - он еще и Любу обработает, дайте срок. Научится врать Дрыгалке, как мы все научились.
      Так мы гадаем о возможном налете Дрыгалки на чью-нибудь квартиру. А Дрыгалка и в самом деле налетает: к Тамаре! Но тут Дрыга терпит жестокое поражение и, надо признать, только благодаря спокойной находчивости Тамары. Дрыгалка впархивает в квартиру Ивана Константиновича совершенно неожиданно. Проскользнув мимо оторопевшего Шарафутдинова, она внезапно появляется в столовой, где сидят Тамара и еще пять девочек из нашего класса. Тамара потом рассказывала, что Дрыгалка ворвалась, "как демон, коварна и зла"! К счастью, девочки только что пришли и еще не начали заниматься, даже книг не успели разложить на столе. Девочки повскакали со стульев, стали "макать свечкой", здороваясь с Дрыгалкой. Но Дрыгалка только рассеянно кивнула им головой, не переставая шарить вокруг "пронзительным оком".
      И тут вдруг начинает говорить Тамара - самым ласковым и приветливым голосом:
      - Здравствуйте, Евгения Ивановна! Это наши девочки ко мне пришли. Зверей посмотреть... Может, и вы взглянете?
      - Зверей? - бледнеет Дрыгалка. - Как-к-ких зверей?
      - А это дедушка мой, доктор Рогов, разводит зверей... Две комнаты зверями заняты. Очень интересно! Жабы, лягушки, змеи...
      До черепах, саламандр и рыб перечень зверей не дошел: Дрыгалка рванулась в переднюю и как пуля выбежала из квартиры.
      Девочки хохотали так долго и так громко, что Сингапур принял было это за истерику и с упоением начал в своей клетке хохотать, икать и квакать.
      Этот случай сразу облетает весь наш класс и делает Тамару героиней дня. А главное, с этого дня весь класс начинает хорошо относиться к Тамаре. Конечно, она еще нет-нет да и "сфордыбачит" какую-нибудь "баронессу Вревскую" - правда, она делает это все реже и реже. И теперь ей это прощают: теперь она - своя, совсем своя, а что немножко "с придурью", так ведь с кем не бывает?
      - Страшная вещь! - возмущается мой папа. - До чего исковеркали детей! За что они полюбили человека? За то, что он - хороший, умный, честный? Нет, только за то, что талантливо соврал!
      - Яков Ефимович... - обижается Тамара. - Я не соврала. То есть почти не соврала. Ну, малюсенько-малюсенько соврала: я сказала про змей, - а у дедушки змей нету... А остальное все - правда!
      - Да, Яков, ты неправ, - вступается мама. - Тамарочка выручила подруг. И не ложью, а находчивостью!
      После этого случая мы принимаем меры предосторожности. Можно надеяться, конечно, что Дрыгалка больше не сунется в квартиру Ивана Константиновича Рогова. Поэтому мы переносим туда занятия моей группы и группы Мани Фейгель. Квартира большая: Тамара сидит со своей группой у себя в комнате, Маня ведет занятия в столовой, я - в кабинете. Для полной надежности в передней, прямо против входной двери, устанавливается террариум с жабами как устрашение для Дрыгалки, если бы она все-таки опять нагрянула. Лида Карцева занимается со своей группой у себя дома, но на эти часы мать Лиды, Мария Николаевна Карцева, ложится с книгой на кушетке в гостиной. Рядом с нею - ваза с фруктами, коробка конфет. Если Дрыгалка придет, Мария Николаевна усадит ее в кресло, станет угощать, "заговаривать ей зубы" и одновременно ласковым голосом звать к себе Лиду:
      - Лидуша! Лидуша! Посмотри, кто к нам пришел! Какая гостья!
      Это будет сигнал, чтобы девочки улепетывали по черному ходу.
      Мария Николаевна очень увлечена игрой: ее просто огорчает, что все это - впустую и Дрыгалка не приходит!
      - Лежу, лежу часами, - жалуется она своим детски капризным голосом, - а эта ваша колдунья не приходит!..
      Но тут вдруг начинаются неожиданные события! И не в институте - и не в семьях учениц, - а в далеком мире, за тысячи верст от нашего города. Словно забили там в огромный колокол, и звон его загудел на всю Россию! Вся огромная страна содрогнулась и с гневом, потрясенная, прислушивается к его медному голосу.
      На одной из больших перемен, когда мы завтракаем, сидя на излюбленной нами скамье около приготовительного класса, я вдруг замечаю в газете, в которую завернут завтрак Мели Норейко, печатные строки:
      "...когда крестьянская девочка, Марфа Головизнина, бежала по лесу, она увидела лежащий поперек лесной тропы прикрытый азямом труп неизвестного мужчины. Труп был без головы, от которой уцелел только грязный клок волос... У трупа не оказалось ни сердца, ни легких - они были кем-то вынуты. На трупе были следы уколов. Обвинение утверждает, что убитый человек был мучительно обескровлен еще живым..."
      Дальше прочитать я не могу: Меля держит бутерброд пальцами и закрывает продолжение своим мизинцем. Страшно заинтересованная этой мрачной историей с трупом без головы (я как раз перед тем прочитала "Всадника без головы" Майн Рида), я схватываю Мелю за руку:
      - Убери пальцы с газеты!
      - Что, что? - пугается Меля. - Какие пальцы? С какой газеты?
      Я сама отвожу ее пальцы, чтобы прочитать продолжение. Но, как говорится, "увы!" - газета тут и обрывается: никакого продолжения нет.
      Я бесцеремонно заглядываю в другой Мелин пакет с едой, тоже завернутый в газету.
      - Что ты делаешь, близковатая (сумасшедшая)? - сердится Меля. - Что ты меня пугаешь во время еды? Это вредно, я могу заболеть...
      Но я не слушаю. Я нашла второй кусок газеты. Рассматриваю его. Нахожу следующие слова - они как будто продолжают прежде прочитанное о находке на лесной тропе:
      "...Я был на этой тропе. Трудно себе представить место более угрюмое и мрачное. Кое-где проступают лужи, черные, как деготь, местами ржавые, как кровь..."
      Дальше опять оборвано.
      - Больше газеты у тебя нет? - спрашиваю я у Мели.
      - Взбесилась! Честное слово, она взбесилась! - всплескивает руками Меля. - На что тебе газета?
      Но Лида, Варя, Маня, Катя, которым я дала прочитать найденные мною у Мели два клочка бумаги, так же взволнованы, как я.
      - Надо в мусорном ящике посмотреть! - вдруг вспоминает Варя.
      И мы все начинаем с остервенением рыться в мусорном ящике, как собаки в помойной яме. Но тут раздается звонок - конец большой перемены. И как раз перед звонком я успеваю выхватить из множества грязных бумажек, в сальных пятнах, кусок газетного текста, напечатанный таким же шрифтом, как куски, найденные прежде. Это опять только обрывок! И многих слов в нем не хватает оторваны или запачканы.
      "...Я посетил село Мултан. Я был на мрачной тропе, где нашли обезглавленный труп нищего Матюнина... Я еще весь охвачен впечатлениями ужасной, таинственной, неразъяснимой драмы... И мне хочется крикнуть: нет, этого не было! Судом два раза осуждены невинные... в нашем отечестве не совершают уже человеческие жертвоприношения!.."
      Мы стоим, словно окаменели. Мы повалили мусорный ящик, из него выпало много бумаги, объедков.
      Но мы не идем в класс - мы не можем!
      Первыми опоминаются Лида и Маня. Они торопливо запихивают в мусорный ящик все его содержимое; мы помогаем, ставим ящик в угол и бежим в класс.
      Хорошо, что последний урок - рукоделие. Думать о чем-нибудь, слушать объяснения учителей, отвечать им на вопросы мы бы, конечно, не могли. Меня минутами вдруг бьет дрожь... Когда я смотрю на подруг, особенно на Лиду и Маню, я вижу, что они чувствуют то же, что и я.
      После уроков мы молча одеваемся и так же молча выходим на улицу.
      - Вот что, - говорит Лида, - это все надо узнать точно.
      - Конечно! - отзывается Варя. - Иначе даже и не заснешь ночью!
      Лида продолжает, словно говорит сама с собой:
      - Что мы узнали из этих засаленных газетных клочков? Что в каком-то селе Мултан - где это? В Австралии? - нашли в лесу труп без головы, без сердца и легких... что кого-то обвинили в том, будто этого человека мучили... обескровили его... Будто это было какое-то человеческое жертвоприношение... За это два раза осудили невинных... А кто виноват на самом деле, кто это сделал, никто не знает!
      Я смотрю на Лиду просто с восхищением. Как быстро она схватила смысл того, что прочитала в газетных обрывках, как толково она свела все это в одно! Нет, удивительно она умная, Лида!
      - Надо сделать так, - предлагает Лида, - я спрошу у моего папы. Ты, Маня, - у твоего, Шура - у Якова Ефимовича... Еще и газеты посмотрим... Неужели же мы не узнаем всей правды?
      - Я еще спрошу у моего дяди Мирона, - предлагаю я. - Он, наверно, знает...
      Варя говорит с огорчением:
      - А моя бабушка газет почти не читает... Да я и не хочу ее пугать - она ведь у меня старенькая...
      - Конечно, не рассказывай бабушке!
      Мы подходим к перекрестку, где нам всем расходиться в разные стороны.
      Я иду домой и думаю:
      "А кто же писал эту статью, вон ту, которой клочки нам попались? "Я был там... я еще весь охвачен тяжелыми впечатлениями... И мне хочется крикнуть: не было этого! Суд осудил невинных!.." Кто этот человек? Узнать бы это!.."
      Дома я застаю и папу, и дядю Мирона, и дедушку. Мирон и дедушка сегодня у нас обедают.
      Я вхожу в комнату и сразу, не здороваясь, спрашиваю:
      - Папа! Что такое "село Мултан" и что там случилось?
      Никто не удивляется моему вопросу. У меня почему-то даже мелькает уверенность, что именно об этом они сейчас разговаривали перед моим приходом. Но все молчат, переглядываясь.
      - Что такое "Мултан"? Что там случилось? - повторяю я. - Ну, папа же!..
      Папа смотрит на дядю Мирона.
      - Мирон лучше может рассказать тебе... Он - юрист.
      Мирон, как всегда, начинает ворчать:
      - Ну конечно! Это несносный ребенок! Все ей надо знать, до всего ей дело есть... И при чем тут то, что я - юрист? Что ты хочешь? - говорит он сердито. - Чтоб я прочитал ей лекцию по философии права, да?
      - Мне не надо никакой фаласофии! - возражаю я с железной уверенностью, что это слово произносится именно так, как его выговариваю я. - Я хочу знать, что такое "Мултан", кого там убили, кого судят, за что судят? А больше мне ничего не надо! Никакой фаласофии!
      В конце концов Мирон объясняет мне.
      - Село Мултан - в глухом краю Вятской губернии. Там, вперемешку с русским населением, живет народ вотяки [ныне в Советской стране они называются удмуртами]. Народ немногочисленный (их всего 400 тысяч), малокультурный, но мирный и трудолюбивый. С русским населением вотяки живут дружно. И русские и вотяки живут тут крестьянской жизнью: обрабатывают землю, разводят скот, пчел, ловят рыбу, курят смолу, промышляют охотой.
      Три с половиной года тому назад около села Мултан нашли в лесу труп нищего вотяка, Конона Матюнина - вот так, как было напечатано в обрывках газеты: без головы, без сердца и легких, с уколами на теле. Врач, осматривавший труп, признал, что никакого прижизненного мучительства тут не было: уколы сделаны после смерти, тогда же вынуты сердце и легкие, голова тоже отрублена у мертвого, а не у живого человека. И не обескровлен он.
      И все-таки местные полицейские и судебные власти решили, что тут совершено человеческое жертвоприношение вотяцкому божеству (хотя вотяки христиане, православные)! Было арестовано несколько вотяков. Следствие велось два с половиной года! Велось, как Мирон говорит, непростительно небрежно. Суд был безобразный: обвиняемым не позволили даже вызвать своих свидетелей, которые их знают, которые могли бы показать на суде, что они не виноваты. Наконец, на суде обвиняемые показали, что на допросах их пытали и истязали, добиваясь от них, чтоб они признались в убийстве. Так же пытали и истязали свидетелей, вынуждая у них лживые показания. На суд был вызван "ученый энтограф", якобы знаток быта вотяков; он нес несусветную чепуху и утверждал па основании народных сказок, - сказки-то ведь слагались много веков назад, да еще он привел-то сказки не вотяков, а черемисов! - будто бы у вотяков есть, существует обычай человеческих жертвоприношений. В конце концов обвиняемых признали виновными и приговорили к каторжным работам. Тем самым обвинили в людоедстве не только семь осужденных вотяков, но и весь вотяцкий народ: раз эти семь человек принесли своему божеству человеческую жертву, значит, у вотяцкого народа вообще есть, существует такой страшный людоедский обычай.
      Все это нам рассказывает дядя Мирон, и надо отдать ему справедливость: хорошо рассказывает, очень понятно. Но мне этого мало.
      - Значит, так это и будет? - спрашиваю я. - Их, несчастных, обвинили и никто за них не вступится?
      - Видишь, Мирон, - говорит папа, привлекая меня к себе. - От такого прокурора, как этот несносный ребенок, ты так скоро не отделаешься!.. Успокойся, прокурор, - обращается папа ко мне, - нашлись люди, заступились за этих вотяков, добились того, чтобы дело было разобрано во второй раз...
      - И их оправдали? - радуюсь я.
      Взрослые снова переглядываются, словно советуясь, говорить мне все или не говорить. Потом папа отводит глаза в сторону и бросает коротко, словно неохотно:
      - Нет. Не оправдали. Опять осудили.
      - И - конец? - спрашиваю я сдавленным голосом.
      - Нет! - отвечает дядя Мирон. - Сейчас добились нового пересмотра дела. В третий раз! Он начнется на будущей неделе.
      - Ох! - вырывается у меня с таким облегчением, словно с меня скатилось придавившее меня к земле бревно. - Ох, как хорошо!..
      Мама из столовой зовет нас обедать. Папа и Мирон идут туда, а дедушка задерживается со мной в кабинете.
      - А ты дурочка! - говорит он мне с упреком. - Бросаешься, как сумасшедшая кошка: "Где? Кто? Что? Кого?" Ты бы дедушку своего спросила дедушка читает каждый день не меньше трех газет, - он все-о-о знает, он бы тебе давно все рассказал!
      Вечером, когда я уже лежу в кровати, папа подсаживается ко мне, чтобы поцеловать меня на ночь.
      - Папа! - вспоминаю я. - А кто же это заступился за вотяков? Кто добился пересмотра дела?
      Папа секунду молчит. Потом отвечает:
      - Писатель Короленко. Владимир Галактионович. Человек вроде нашего Павла Григорьевича.
      - Революционер? - спрашиваю я шепотом.
      - Как видно, да. Сидел в тюрьме, был сослан куда-то, куда ворон костей не заносил. И писатель замечательный! Написал удивительную повесть - "Слепой музыкант"...
      - "Слепой музыкант"? - радуюсь я. - Я это читала! Это чудно!
      - Вот этот самый Владимир Галактионович Короленко услыхал про мултанцев еще после того, как их судили в первый раз. Многие знали об этом, многие возмущались, - страшное ведь дело! Но никто во всей России не откликнулся на него так, как Короленко. Он жил тогда в Нижнем Новгороде - бросил все, все дела и работы, и занялся только этими вотяками. Объехал и обошел всю эту глухую часть Вятской губернии, опросил жителей, познакомился со всеми хорошими людьми, - они тоже возмущались мултанским делом, жалели несчастных вотяков... Во второй раз дело слушалось в городе Елабуге, и Короленко поехал туда. Он и его друзья - двое журналистов из Нижнего Новгорода - прямо подвиг совершили. Стенографисток на этом суде не было: местные власти не хотели, чтоб все безобразие этого суда попало в печать, а ведь стенографический отчет - это такой документ, в котором не пропадет ни одно слово! Власти хотели, чтоб все было записано бегло, расплывчато, чтоб можно было потом все переиначить и в конце концов замести следы своего подлого поведения в деле мултанцев...
      Папа, забывшись, рассказывает мне о мултанском деле и о Короленко громко, во весь голос. За стеной раздается сонный плач Сенечки: папа разбудил его.
      Мама входит к нам и с укором, даже сердито, говорит папе:
      - Яков, перестань кричать, как студент! Что ты ее будоражишь ночью, когда ей давно спать пора! Она и так ходит сегодня весь день сама не своя, а ты еще подливаешь масла в огонь. И Сенечку разбудил... Сию минуту скажи девочке "спокойной ночи", - и пусть спит.
      Папа виновато говорит мне, разводя руками:
      - Ну, братец ты мой... Значит, спокойной ночи - и все!
      Первый раз в жизни я так сержусь на маму!
      - Хорошо, - говорю я (как мне кажется, "с достоинством", а на самом деле сердитым, кислым голосом). - Хорошо... Только я не усну ни на полминуточки, если папа не доскажет мне, что сделали на суде Короленко и его друзья, журналисты!
      Мама безнадежно машет рукой и выходит из комнаты. А папа, присев около меня, досказывает тихо то, о чем я прошу.
      - Короленко и журналисты записали от слова до слова весь судебный процесс - весь, понимаешь? Они писали с утра до ночи три дня, на пальцах у них сделались кровоподтеки и мозоли от карандаша, но они записали все! И спрятать это теперь уже невозможно. Вот что сделали писатель Короленко и его друзья журналисты! Ясно тебе теперь? Так спи!
      - Папочка, миленький! - умоляю я. - Одно словечко, одно! А кто всю эту подлость сделал? Кто убил нищего и взвел напраслину на вотяков, кто два раза осудил их?
      Папа молчит, словно размышляет.
      - Папа, честное, благородное слово, никому не скажу! Только одно слово: это сделало правительство?
      Папа тихонько трогает мою косу, заплетенную на ночь.
      - Ого! - говорит он. - Коса-то, коса, - и вправду коса! До половины лопаток доходит... - И, целуя меня, папа говорит шепотом мне в самое ухо: Да, правительство. Царское правительство... Спокойной ночи!
      И уже в дверях, обернувшись ко мне:
      - А Мирон-то ведь прав! Ты удивительно несносный ребенок...
      Назавтра Лида Карцева говорит мне как бы вскользь:
      - У нас сегодня третий урок - закон божий. Ты свободна, - я тебе дам прочитать одну вещь... Тебе и Мане Фейгель. В гимнастическом зале прочитаете... Я взяла это у моего папы...
      Два первых урока я сижу как во сне. С одной стороны, я прислушиваюсь к тому, как отвечают наши отстающие, с которыми мы занимаемся. С другой стороны, - скорее бы прошли эти два урока и Лида дала нам с Маней то, что обещала! Перед уроком закона божия мы бежим в "Пингвин", где Лида дает нам брошюру. Я быстро прячу ее под нагрудник школьного фартука.
      - Только - смотрите! - говорит нам Лида многозначительно. - Помните!
      Во все время урока закона божия мы с Маней в гимнастическом зале торопливо читаем брошюру, которую нам дала Лида. Все остальные "инославные" - в особенности милая Зина Кричинская - не спускают глаз с двери, чтобы подать нам сигнал тревоги, если в зал войдет кто-нибудь из синявок.
      Брошюра озаглавлена так:
      "Дело мултанских вотяков, обвиняемых в принесении человеческой жертвы языческим богам. (Составлено А. Н. Барановым, В. Г. Короленко и В. И. Суходоевым под редакцией и с примечаниями В. Г. Короленко)".
      Мы с Маней читаем с жадностью, быстро, буквально давясь, чтобы успеть прочитать брошюру. Многое из того, что в ней напечатано, мы уже знали раньше. Очень многое мы узнаем впервые. Мы читаем, потрясенные, и, когда почему-либо наши пальцы встречаются, каждая из нас на секунду удивляется тому, какие ледяные пальцы у другой.
      Больше всего потрясает нас описание того, как в городе Елабуге, при втором рассмотрении дела мултанцев, суд во второй раз вынес им обвинительный приговор.
      "...Несколько секунд, - пишет В. Г. Короленко, - в зале царствовала гробовая тишина, точно сейчас сообщили собравшимся, что кто-то внезапно умер... Семь обвиненных вотяков стояли за решеткой, как будто еще не понимая вполне того, что сейчас с ними случилось...
      Я сидел рядом с подсудимыми. Мне было тяжело смотреть на них, и вместе с тем я не мог смотреть в другую сторону. Прямо на меня глядел Василий Кузнецов, молодой еще человек, с черными выразительными глазами, с тонкими и довольно интеллигентными чертами лица... В его лице я прочитал выражение как будто вопроса и смертной тоски. Мне кажется, такое выражение должно быть у человека, попавшего под поезд, еще живого, но чувствующего себя уже мертвым. Вероятно, он заметил в моих глазах выражение сочувствия, и его побледневшие губы зашевелились... Он закрыл лицо руками.
      - Дети, дети! - вскрикнул он, и глухое рыдание прорвалось внезапно из-за этих бледных рук, закрывших еще более бледное лицо...
      ...В углу, за решеткой, за которой помещались подсудимые, стоял 80-летний старик Акмар, со слезящимися глазами, с трясущейся жидкой бородой, седой, сгорбленный и дряхлый. Его старческая рука опиралась на барьер, голова тряслась и губы шамкали что-то. Он обращался к публике с какой-то речью.
      - Православной! - говорил он. - Бога ради, ради Криста... Коди кабак, коди кабак, сделай милость.
      - Тронулся старик, - сказал кто-то с сожалением.
      - Коди кабак, слушай! Может, кто калякать будет. Кто ее убивал, может, скажут. Криста ради... кабак коди, слушай...
      - Уведите их в коридор, - распорядился кто-то из судейских.
      Обвиняемых вывели из зала..."
      Мы прочитали. Мы с Маней смотрим друг на друга невидящими глазами. Словно мы побывали в зале елабужского суда, сами видели деда Акмара, сами слышали его наивную и трогательную мольбу, чтобы православные люди шли в кабак и прислушивались там к тому, что "калякает" (говорит) народ...
      "Кто ее убивал?" То есть кто убил его, нищего Конона Матюнина, в чем обвиняют их, семерых вотяков...
      Но мы с Маней не плачем. То, что мы прочитали, нанесло нам такой удар, после которого можно только, крепко стиснув зубы, сжимать кулаки, ненавидеть, но не плакать!
      - Вчера приехал мой брат. Студент... - шепчет мне Маня. - Он привез список с письма, которое Короленко написал кому-то из своих друзей после второго суда над вотяками. Это в Петербурге читают все и передают друг другу из рук в руки. Возьми - и читай быстро. Скоро звонок...
      И я читаю переписанное Маниной рукой письмо В. Г. Короленко:
      "...Здесь приносилось настоящее жертвоприношение невинных людей шайкой полицейских разбойников под предводительством прокурора и с благословения Сарапульского окружного суда. Следствие совершенно фальсифицировано, над подсудимыми и свидетелями совершались пытки. И все-таки вотяки осуждены вторично, и, вероятно, последует и третье осуждение, если не удастся добиться расследования действий полиции и разоблачить подложность следственного материала. Я поклялся на свой счет чем-то вроде аннибаловой клятвы и теперь ничем не могу заниматься и ни о чем больше думать. Теперь для меня есть семь человек, невинно убиваемых на глазах у всей России, и я до сих пор слышу их стоны после приговора..."
      - Маня... - говорю я шепотом, губы мои не слушаются, они дрожат. - А брат не говорил тебе, почему правительство делает это? Зачем?
      Маня отвечает так тихо, что я слышу ее только сердцем, взволнованным и потрясенным сердцем:
      - Брат говорит: правительство понимает, что все недовольны им. Оно боится, как бы недовольные не сдружились, не сговорились между собой, тогда бы они стали сильные и сбросили это правительство! И оно науськивает всех друг против друга, одни народы против других. Вот русский народ добрый народ, великодушный, и его натравливают на малые народы - в России очень много малых народов, - ему рассказывают о них всякие подлые басни и байки, чтобы он их ненавидел. "Вот, - говорят ему, - видишь, рядом с тобой живут вотяки? Ты с ними дружишь, ты их не трогаешь, а они - твои враги! Они убивают людей и приносят их в жертву своим богам..."
      - Маня, самое последнее, говори скорее, сейчас перемена: а кто же на самом деле убил этого нищего?
      - Ну, это не хитрое дело. Нашли где-то труп нищего, может быть, он спьяну умер на дороге, в лесу, или замерз. Отрубили у него, у мертвого, голову, вынули сердце и легкие, искололи труп ножом... Врачи сказали ведь, что все это сделано не на живом, а на мертвом!
      Раздается звонок к перемене. Я иду из гимнастического зала как оглушенная. В голове моей мысли мечутся, как белки... Как страшно, ох, как страшно думать обо всем этом!
      И вдруг, словно солнце, в уме встает мысль о Короленко. Писатель, автор "Слепого музыканта", бросил все, ринулся защищать маленький вотяцкий народ, обвиненный в людоедстве. Добился второго, а теперь уже и третьего суда! И ведь Короленко - не один. Папа сказал - "с ним все лучшие люди России"... Мне становится веселее!
      На перемене Лида Карцева рассказывает мне как раз об одном из этих лучших людей России: об обер-прокуроре сената, сенаторе Кони, по заключению которого и происходит теперь третий разбор злополучного мултанского дела. Лида знает это от своего папы. Сенатор Кони, которому сенат поручил ознакомиться с этим делом и дать заключение, так и заявил: "В этом деле совершена жестокая ошибка. Обвиняются не какие-то отдельные люди, совершившие или не совершившие преступление, а обвиняется вместе с ними весь вотяцкий народ!"
      Много времени спустя - через 25-30 лет - я познакомилась и встречалась с А. Ф. Кони. Было это уже после Великой Октябрьской революции, и А. Ф. Кони был уже бывший сенатор: революция упразднила сенат. Но Кони не злобствовал, как многие другие, не эмигрировал за границу: глубокий 70-летний старик, он принял революцию, он работал с Советской властью; писал воспоминания, читал лекции матросам Балтийского гвардейского экипажа и делал это с увлечением. Как-то в те годы я сказала ему: "Анатолий Федорович, когда я была маленькой девочкой, я восхищалась вашим поведением в деле мултанских вотяков!" А. Ф. Кони улыбнулся тонко и мудро и, помолчав, сказал: "Да. Это хорошее воспоминание моей жизни... Но восхищаться следует не мной, а Владимиром Галактионовичем Короленко".
      Глава девятнадцатая. ПОСЛЕДНИЕ ИСПЫТАНИЯ
      Двенадцатого мая начинаются у нас переходные письменные экзамены во второй класс. Первый экзамен - арифметика. Накануне начался третий суд над мултанцами.
      Дрыгалка буйствует, словно вконец взбесившаяся собачонка. Нас рассаживают так, чтобы никто не мог ни списать, ни подсказать, ни помочь подруге. Скамьи установлены в актовом зале, и на них сидят девочки из обоих отделений - первого и второго,- вперемешку между собой. Справа от меня сидит "не-княжна" Гагарина, она же Ляля-лошадь, слева - Зоя Шабанова. Ляля-лошадь, обычно жизнерадостно ржущая деваха, сегодня мрачна, как зимние сумерки. Она смотрит на меня взглядом утопающей и мрачно говорит:
      - Ни в зуб ногой!..
      Это, очевидно, точное определение ее знаний.
      Зоя Шабанова шепчет мне:
      - Сашенька, поможешь?
      - Конечно, помогу!
      - И мне? - спрашивает с надеждой Ляля-лошадь.
      - Помогу! - обещаю я уверенно.
      Но это оказывается, ой, как трудно! Экзамен по арифметике, и Федор Никитич Круглое дает экзаменационные задачи и примеры так, что каждый вертикальный ряд девочек решает не то, что соседний. То же самое, что решаю я, решает та девочка, которая сидит впереди меня, и та, которая сидит позади. А соседки мои по горизонтальному ряду - справа и слева - решают другую задачу и другие примеры. Как им помочь?
      Каждой из нас дано два листка бумаги - пронумерованных! - для черновика и беловика. Я делаю вид, что мне трудно, что у меня что-то не ладится: насупливаю брови, сосредоточенно смотрю в сторону. Смешно сказать, но мне действительно немного мешает непривычность того, что я вижу из окна. В классе, окна которого выходят на улицу, я привыкла видеть поверх той части стекол, которые закрашены белой масляной краской, кусок огромной вывески на доме визави:
      ...СКАЯ ДУМА И УПРАВА
      Это часть вывески: "Городская дума и управа". А над домом думы и управы я всегда вижу пожарную каланчу и высоко-высоко на ее вершине шагающего дозором по балкончику дежурного по пожарной охране города. С балкончика пожарной каланчи, говорят, виден весь город: чуть где загорится, дежурный поднимает тревогу, и из думского двора с громом и звоном выезжает пожарная команда. Выезд пожарных нам в институте не виден: ведь наши окна до середины закрашены. Но в самых звуках пожарного поезда, в звонках, коротких криках команды, в грохоте и металлическом скрежете есть что-то одновременно и беспокойное, и бодрящее, и тревожное, и успокаивающее: