5 марта 1939 г

(воскресенье)

Ранним утром мы оказались на просторной Комсомольской площади – средоточии трех крупнейших столичных вокзалов.

Задувал знобкий мартовский ветерок.

Не без труда мы заарканили старенькое такси и уселись в него. Ехать надо было в пригород, в Покровско-Стрешнево, где жили родители Брусенцовой.

Нам выпала не совсем приятная миссия – сообщить отцу о трагической смерти дочери. Дим-Димыч, когда мы обсуждали эту щекотливую проблему в вагоне поезда, рассудил так:

– Важно не содержание, а форма.

Я был не согласен. Мне казалось, я был даже уверен, что в какие бы сладкие слова мы ни облекали эту страшную весть, она от них не станет приятнее.

– Хорошо, – сказал Дим-Димыч. – Поручи эту деликатную операцию мне.

Я, конечно, не возражал.

Машина остановилась. Мы расплатились и вышли.

Дом Брусенцовых, видимо, собственный, рубленый, граничил с высоким сосновым бором и на фоне снега, сохранившего здесь свой естественный цвет, выглядел уютно и опрятно.

Дверь нам открыла высокая, статная, седая женщина с выразительными, но очень усталыми глазами. Когда-то, бесспорно, красивая, сейчас она была примечательна только своей крепкой, хорошо сохранившейся фигурой.

– Нам нужен Брусенцов, – сказал Дим-Димыч.

– Он в отъезде, – ответила женщина низким голосом. – А вы кто будете?

Дим-Димыч представился. Я подметил, что на лицо женщины легла легкая тень. Оно и понятно: визит сотрудника органов государственной безопасности не мог, конечно, не вызвать удивления.

– Я жена Брусенцова, – в свою очередь, пояснила хозяйка.

– Софья Кондратьевна? – уточнил Дим-Димыч.

– Да… – удивленно подняла глаза женщина. – Но я, очевидно, не смогу заменять мужа?

– Как сказать… Придется побеседовать с вами…

И хотя слово «побеседовать» вряд ли успокоило Софью Кондратьевну, она пригласила нас в дом, предложила раздеться и провела в гостиную.

Мы оставили чемоданчики в передней.

Согнав с широкой софы, застланной ковром, откормленного до неприличных размеров кота, хозяйка сказала:

– Садитесь!

Мы послушно сели. Но сама Софья Кондратьевна продолжала стоять. Это было не совсем удобно. Мне хотелось успокоить ее, сказать, что ни мужу ее, ни ей самой не грозит никакая опасность, но я не знал, имею ли на это сейчас право. В ее усталых, оплетенных густой сетью морщинок глазах и даже в движениях, заметно скованных, чувствовалась понятная нам настороженная напряженность.

Я ждал, когда Дим-Димыч начнет и, главное, как начнет. Он молчал и делал вид, что рассеянно разглядывает убранство комнаты.

– Если курящие – курите! – разрешила хозяйка. – Я тоже закурю.

Мы обрадовались, поспешно извлекли из карманов папиросы, угостили Софью Кондратьевну и закурили. Мы сидя, она стоя.

В душе я был рад, что Брусенцова не оказалось дома. Миссия наша облегчалась. Сказать о смерти дочери родному отцу или же мачехе – это не одно и та же.

Дим-Димыч раздувал папиросу, чего никогда не делал, но это не могло продолжаться вечность. Надо было начинать, но он молчал.

– Вы, я вижу, приезжие? – нарушила молчание хозяйка.

– Вы угадали, – подтвердил Дим-Димыч и для уверенности громко кашлянул.

– Очень жаль, что не застали вашего супруга…

Это была ложь… Самая бессовестная ложь со стороны моего друга. Я уже сказал, что нам надо было радоваться отсутствию Брусенцова.

То, что мы приезжие, не разрядило напряженную атмосферу. Терпение Софьи Кондратьевны подходило к концу. Она улыбнулась какой-то вымученной улыбкой, смяла в руке недокуренную папиросу и бросила ее в большую раковину на столе.