Ах, какие удивительные ночи!

Только мама моя в грусти и тревоге:

– Что же ты гуляешь, мой сыночек,

одинокий,

одинокий? —

Из конца в конец апреля путь держу я.

Стали звезды и круглее и добрее…

– Мама, мама, это я дежурю,

я – дежурный

по апрелю!

– Мой сыночек, вспоминаю все, что было,

стали грустными глаза твои, сыночек…

Может быть, она тебя забыла,

знать не хочет?

Знать не хочет? —

Из конца в конец апреля путь держу я.

Стали звезды и круглее и добрее…

– Что ты, мама! Просто я дежурю,

я – дежурный

по апрелю…

Два кузнечика зеленых в траве, насупившись, сидят.

Над ними синие туманы во все стороны летят.

Под ними красные цветочки и золотые лопухи…

Два кузнечика зеленых пишут белые стихи.

Они перышки макают в облака и молоко,

чтобы белые их строчки было видно далеко,

и в затылках дружно чешут, каждый лапкой шевелит,

но заглядывать в работу один другому не велит.

К ним бежит букашка божья, бедной барышней

бежит,

но у них к любви и ласкам что-то сердце не лежит.

К ним и прочие соблазны подбираются, тихи,

но кузнечики не видят – пишут белые стихи.

Снег их бьет, жара их мучит, мелкий дождичек

кропит,

шар земной на повороте отвратительно скрипит…

Но меж летом и зимою, между счастьем и бедой

прорастает неизменно вещий смысл работы той,

и сквозь всякие обиды пробиваются в века

хлеб (поэма), жизнь (поэма), ветка тополя (строка)…

Когда известный русский царь в своей поддевочке

короткой,

усмешкой странной на губах и журавлиною походкой

напоминая давний свой портрет в ореховом овале,

входил в присутствие, то все присутствующие

вставали.

В присутствии вставали все, хоть на царе была

поддевка.

Неважно, что таилось в ней: дань старине или

издевка.

Не думая, как взглянем мы на них – с надеждой

или болью,—

они вставали, словно лес, и ран не посыпали солью.

Присутствующие тех лет, предшествующих тем

и прочих,

не оставлявшие следов достойных у порогов отчих,

стремятся в райские врата, все гимны скопом

прооравши,

киркой, лопатой и пером ни разу рук не замаравши.

И мы, присутствуя при сем со дня рожденья и

до смерти,

так расточительны подчас и так жалки в своем

усердье,

что лишь по нашему труду, по нашей лишь

недоброй воле

растет, растет цена на соль тем более, чем больше боли.

Над нашими домами разносится набат,

и затемненье улицы одело.

Ты научи любви, Арбат,

а дальше – дальше наше дело.

Гляжу на двор арбатский, надежды не тая,

вся жизнь моя встает перед глазами.

Прощай, Москва, душа твоя

всегда, всегда пребудет с нами!

Расписки за винтовки с нас взяли писаря,

но долю себе выбрали мы сами…

Прощай, Москва, душа твоя

всегда, всегда пребудет с нами!

Усталость ноги едва волочит,

гитара корчится под рукой.

Надежда голову мне морочит,

а дождь сентябрьский льет такой…

Мы из компании. Мне привычны

и дождь и ветер, и дождь и ты.

Пускай болтают, что не типичны

в двадцатом веке твои черты.

Пусть друг недолгий в нас камень кинет,

пускай завистник свое кричит —

моя гитара меня обнимет,

интеллигентно она смолчит.

Тебе не первой, тебе не первой

предъявлен веком нелегкий счет.

Моя гитара, мой спутник верный,

давай хоть дождь смахну со щек.

Непокорная голубая волна

все течет, все течет, не кончается.

Море Черное, словно чаша вина,

на ладони моей всё качается.

Я все думаю об одном, об одном,

словно берег надежды покинувши.

Море Черное, словно чашу с вином,

пью во имя твое, запрокинувши.

Неизменная среди всяких морей,

как расстаться с тобой, не отчаяться?

Море Черное на ладони моей

как баркас уходящий качается.

Возьму шинель, и вещмешок, и каску,

в защитную окрашенные краску.

Ударю шаг по улицам горбатым…

Как просто быть солдатом, солдатом.

Забуду все домашние заботы.

Не надо ни зарплаты, ни работы.

Иду себе, играю автоматом…

Как просто быть солдатом, солдатом.

А если что не так – не наше дело:

как говорится, «родина велела».

Как славно быть ни в чем не виноватым

совсем простым солдатом, солдатом.

В саду Нескучном тишина.

Встает рассвет светло и строго.

А женщину зовут Дорога…

Какая дальняя она!

Раскрасавец двадцатых годов,

позабывший про старость и раны,

он и нынче, представьте,

готов нам служить неустанно.

Он когда-то гремел и блистал,

на него любоваться ходили.

А потом он устал и отстал,

и его позабыли.

По проспектам бежать не дают,

в переулках дожить разрешают,

громких песен о нем не поют,

со смешком провожают.

Но по улицам, через мосты

он бежит, дребезжит и бодрится.

И с горячей ладони Москвы

все сойти не решится.

Допеты все песни. И точка.

И хватит, и хватит о том.

Ну, может, какая-то строчка

осталась еще за бортом.

Над нею кружатся колеса,

но, даже когда не свернуть,

наивна и простоволоса,

она еще жаждет сверкнуть.

Надейся, надейся, голубка,

свои паруса пораскинь,

ты, хрупкая, словно скорлупка,

по этим морям городским.

Куда тебя волны ни бросят,

на помощь теперь не зови.

С тебя ничего уж не спросят:

как хочется – так и плыви,

подобна мгновенному снимку,

где полночь и двор в серебре,

и мальчик с гитарой в обнимку

на этом арбатском дворе.

Всю ночь кричали петухи

и шеями мотали,

как будто новые стихи,

закрыв глаза, читали.

Но было что-то в крике том

от едкой той кручины,

когда, согнувшись, входят в дом

постылые мужчины.

И был тот крик далек-далек,

и падал так же мимо,

как гладят, глядя в потолок,

чужих и нелюбимых.

Когда ласкать уже невмочь

и отказаться трудно…

И потому всю ночь, всю ночь

не наступало

утро.

Простите пехоте,

что так неразумна бывает она:

всегда мы уходим,

когда над землею бушует весна.

И шагом неверным

по лестничке шаткой спасения нет.

Лишь белые вербы,

как белые сестры, глядят тебе вслед.

Не верьте погоде,

когда затяжные дожди она льет.

Не верьте пехоте,

когда она бравые песни поет.

Не верьте, не верьте,

когда по садам закричат соловьи: