Сергей Булыга
      Конный пешему товарищ
      Был такой беглый солдат - Балазей. Нигде он гнезда не вил, а ходил по державе, народ веселил и сам над народом смеялся. Он на дуде играл - где на свадьбе, а где на поминках - и тем кормился. Он вообще на мир смотрел просто и ни во что не верил. Потому что, говорил, всякая вера хоть чего, хоть самую малость от человека, но требует. А раз Балазей ничего не имел, то и веровать ему было нельзя - отдавать-то нечего! Было у него, правда, ружьецо, но ружьецо дареное, от самого царя.
      А дело вот как было. Будто вроде он, Балазей, словно как бы раньше с самим царем дружбу водил, а потом они рассорились - заморскую принцессу не поделили. Принцесса, она, как и всякая баба, никак выбор сделать не могла: и царь богат, и Балазей орел, и царь простак, и Балазей умен - кого тут предпочесть? Тогда они, как настоящие товарищи, принцессу на кон поставили, в картишки схлестнулись. Царь хоть и выиграл, да передернул - бубнового короля из колоды вытащил. Короли, они всегда царям приятели, так что все вроде бы и справедливо. Но Балазей обиделся, кричит:
      - Стой! Положь!
      Схватились, разодрали короля напополам. И это чистая правда: Балазей любому, кто желал, свою половину той карты показывал.
      - Вот, - говорил, - это моя. А другую половинку у царя спросите.
      Верили на слово.
      Но и это не все. Царь больше играть не желает, хватает принцессу в охапку. А Балазей, осерчав, за ружье! Оно там на стене висело. Царь, увидев такое дело, сразу в крик:
      - Ладно, бери, меняемся!
      Балазей посмотрел, посмотрел... А и действительно, красивое ружье! Дуло черненое, курок золоченый, приклад из деревянной душистой породы и весь в рисуночках. А легкое, а емкое! И, как потом оказалось, центрального боя с алмазными кремнями. Принцесса же - сухая, конопатая, гундосит не по-нашему. Царь ее, кстати, и сам на третий год восвояси отправил. То ли дело ружье! С таким ружьем... Оно - не знаю, поверит ли кто, - на тридцать верст стреляло и без промаха.
      Так что закинул Балазей дареное ружье за левое плечо и ушел со службы, от царя, от бывшего товарища. И двадцать... ну, десять лет это ружьецо каждый вечер его без единой осечки кормило. Сядет, расскажет, поверят накормят. А не поверят - так вскочит, оскалится, клацнет курком.
      - Геть! Геть! - кричит.
      Хлипкие разбегутся, смелые останутся. И - пошла потеха! Чего он только не выделывал! Палил куда попало, и все с великой пользой: сундукам замки сшибал, мухам крылья обрубал, всем желающим больные зубы выстреливал без лишнего кровопролития. И за это умельца до отвала кормили и ло упаду поили. Вот какой он был веселый человек!
      Но как-то однажды забрел он в такую деревеньку, где не то что царское ружьишко - дуда горластая и та никого не возрадовала. Уж очень дрянное попалось селение: никто там не родился, никто не помирал, никто свадьбу не гулял. Пусто на улице, скука. Идет Балазей, брови хмурит, вздыхает. Вот, думает, осень настала, и руки дрожат, и курки заедает, дуда не поет. Поежился бывший солдат, шапку снял, на небо посмотрел, по сторонам. И видит...
      Какой-то валацуга, непотребный оборванец, у забора стоит, на поросенка смотрит. И то сказать: забавный поросенок - молодой, а сала как у старого. Способный, значит. Тут надо бы его хватать и убегать, а оборванец смотрит. Должно быть, очумел от голода. Эх, думает бывший солдат, пропадет человек! 'Подошел он к нему, по сторонам покосился и шепчет:
      - Ну, чего смотришь? Дерзай!
      - Как дерзать?
      - А хотя бы вот так! - Балазей поросенка за нежное ухо берет и от земли отрывает.
      Поросенок от подобной лихости речи лишился, молчит. Валацуга говорит:
      - Зачем ты его так?
      - Как зачем? Откушаем. Аида за мной! - и побежал солдат рысцой к околице.
      Валацуга его догоняет, срамит:
      - Брось поросенка! Нечестно, неправедно это! - и за рубаху хватает, вот-вот разорвет...
      Остановился Балазей, презрительно на валацугу глянул и только отвечать...
      Как поросенок осмелел и поднял дикий ор. На ор враз по всему селению калитки заскрипели, людишки показались - кто с топором, кто с вилами. Ведь до чего безобразный народ! Когда Балазей на дуде убивался, так ни один с печки не слез, зато презренный поросячий визг всех на ноги поднял!
      Но это мы сейчас пространно рассуждаем, а тогда Балазею не до разговоров было: жизнь или смерть решались. Так что схватил он трофей - и бежать. Валацуга за ним.
      Ушли без потерь. Забежали в ближний лес, развели костер, поросенка порешили, сели ужинать...
      Нет, на самом деле все куда труднее было. Забежали они, отдышались, Балазей из-за голенища штык достал... А валацуга его за руку хватает, кричит:
      - Не позволю! Он краденый!
      Тут хотел Балазей... Нет, не стал. Вместе ж крали! Штык опустил и говорит:
      - Какой же он краденый? Он купленный!
      - Как это купленный? Когда?
      - А по дороге. Я им дуду, они мне поросенка. Справедливо?
      Посмотрел валацуга, и точно: нет дуды. Балазей ее, видать, дорогой обронил. Ну вот, а я сказал, что без потерь ушли. Хорошая была дуда - в ней парабор на восемь дыр и пищик индюши-ный...
      А валацуга:
      - Что дуда! Может, им поросенок нужнее.
      - Э! - говорит Балазей. - Плохо ты о людях думаешь. Народ всегда к веселью тянется. А это что? Свинья она и есть свинья! - и жахнул штыком в поросячье сердце.
      И вот сидят они, едят... Нет, валацуга не ест, только слюни глотает. Он терпит. Блаженный! Бывший солдат на него посмотрел, подмигнул, облизнулся, потом говорит:
      - Думаешь, я от рождения такой кровожадный? Отнюдь. Я в юные годы столь ласковый был, что меня в сарафан обряжали. Потом... настали взрослые года, забрили мой высокий лоб; служить отправили. Там каждый день, бывало, еще солнце не взошло, уже кричат: "Подымись! Становись! Глаза направо! Не дышать!" Ну и не дышим. До обеда. Потом болтухи перехватим и начинаем ружейный артикул...
      И замолчал Балазей, опечалился. Грустно, досадно, обидно ему! Все годы его горькие, все шомполами битые, голодные, холодные, злые, бродячие тьфу!
      А еще валацуга прибавил:
      - Да, житие наше прискорбно; живем как трава. Чуть повыше поднялся, так сразу скосили.
      - А что делать? - вздохнул Балазей.
      - Улететь, - валацуга ответил. - В чистом небе просторно, привольно, там солнышко греет, тепло.
      - М-да, - еще горше вздохнул Балазей, - там тепло. И кабы я умел летать, так ... - и задумался: а и действительно, что он тогда бы делал и куда бы полетел?
      А валацуга как бы между прочим говорит:
      - Человек всю жизнь летает, только многие того не замечают.
      Усмехнулся бывалый солдат:
      - Это, что ли, во сне?
      - Нет, зачем же во сне! - валацуга смеется. - Мы и сейчас с тобой не просто так сидим, а по небу летим.
      - Как летим?
      - Очень просто. Ведь мы не сами по себе, а на земле сидим, а земля, как известно, вкруг солнца летает. Понятно?
      - Так точно! - отвечает Балазей и ухмыляется.
      И в самом деле, что тут понимать? У валацуги ум за разум заскочил. Вот это находка, вот это удача! Похлеще царского ружья! Приосанился бывший солдат, говорит:
      - Пора бы нам и познакомиться. Как тебя, юноша, звать-величать?
      - Миколайкой.
      - Во-во, Миколай. А меня - Балазей. Так куда мы собрались?
      - В Архаровск.
      - Пошли!
      И пошли. И на каждом ночлеге - успех. За миколайкины байки кормили гостей и поили в три горла. Вот, скажем, придут, Миколайку блинами накормят - он мяса не ел, - а потом Балазей, собравшимся тайно моргнув, степенно спросит:
      - А скажи нам, великий мудрец, откуда люди пошли?
      Миколайка:
      - С деревьев. Люди раньше были дикие, мохнатые, с хвостами.
      Все молчат, головами кивают. Ведь сказано им: Миколайка обидчив; чуть что - замолчит. Но уж если над ним не смеялись, он, бывало, такое верзал, что представить нельзя. Только что нам Миколайкины слова, когда дела и того хлеще оказались!
      А было это так. Шли они, шли и дошли до Архаровска. День был солнечный, поле вокруг, в трех верстах - городская застава. Сели друзья отдохнуть. Балазей разулся, портянки на кустах развесил. Миколайка... свою торбу развязал и стал доставать из нее деревяшки, прутики, дощечки, крючки, закорючки, обрезки холста...
      - Что это? - удивился Балазей.
      Молчит валацуга, сопит. Щепку к закорючке, закорючку к дощечке цепляет, тут же рядом деревяшку приспособил, холстом обернул, потянул удержалось.
      Встал Балазей, подошел, посмотрел - ничего не понятно! А Миколайка опять же молчком - свое строение расправил, хомутами за плечи приладил, руки кверху поднял, улыбнулся и спросил:
      - Узнаешь?
      - Крылья, что ли?
      - Они.
      Стоят они, молчат, и у каждого мысли свои. А потом Балазей, головою тряхну в, говорит:
      - Ну, д-давай!
      Посмотрел Миколайка в небо, признался:
      - Я, видишь ли, солнца боюсь. Как бы оно крылья не спалило.
      - А ты пониже над землей стелись.
      - Нет, я в небо хочу!
      Балазей головою покачал - не жилец Миколайка, как пить дать не жилец!
      А тот походил по поляне, попрыгал, испробовал крылья на крепость, а после снял их, разобрал и в торбу спрятал. Сел, на солнце посмотрел и говорит:
      - Есть в Архаровске лекарь, всех лечит. И есть, говорят, у него холодильная мазь. Вот бы той мази добыть!
      - А зачем?
      - Крылья смажу, тогда не сгорят. Вот только мазь дорогая, а деньги где взять? - и смотрит синими глазами. Безумными, блаженными. Глянул в них Балазей... и решился. Сказал:
      - Государь нам поможет! - и ружье подхватил, повертел для красы.
      А что? Ружье богатое: дуло черненое, курок золоченый, приклад деревянный душистой породы в рисунках. Миколайка руками всплеснул:
      - Как же можно! Ведь это подарок!
      - Молчи!
      И... отвернулся валацуга, зашмыгал, захлюпал, заплакал от счастья.
      К обеду в Архаровск пришли. И, минуя храмы, лавки, балаганы, - прямо к лекарю.
      Лекарь душевный попался, сказал:
      - Наилучшая мазь! От горячки спасает, от жару, от пару, от свары. Пятьдесят ассигнаций стакан.
      Миколайка:
      - А если в обмен? Например, на ружье. Сколько дашь?
      И Балазей ружье с плеча снимает. Лекарь прищурился.
      - Дай-ка сюда, - говорит, - посмотрю.
      Балазей:
      - А что смотреть? Сейчас проверим! - и клацнул алмазным курком.
      Лекарь в крик:
      - Ты чего? Очумел?!
      Балазей ему дуло к брюху приставил, спросил:
      - Сколько стоит? Не слышу!
      Лекарь зажмурился.
      - Даром берите, не жалко.
      Взяли ровно полведра и ушли, раскланявшись.
      Миколайка, крылья мазью натирая, вздыхал:
      - Не к добру наш разбой, не к добру!
      Так и вышло. Назавтра пошли на базарную площадь, там для разбегу просторно. Но как только купцы-продавцы увидали диковину, так обступили и проходу не дают и пристают:
      - Почем товар? Зачем товар? Чего так много просите?
      - Не продается! - кричит Балазей. - Не хватайте! Не рвите! А кто чуда желает, валите за мной; по пятаку беру, по-божески!
      Их народ обступает, шумит, но Миколайка никого не видит и не слышит. Идет себе, средь любопытных молча продирается, вот Балазей один и отбивается.
      - Не лапай, - кричит. - Не замай! Это, может, заморское чудо; не трожь!
      И тут как назло кто-то цап его за руку! Цепко! Обернулся Балазей, хотел нахалу по сусалам сьездить... и обмяк!
      И то сказать - пред ним штабс-капитан! Усы вощеные, глаза кровавые. И шепчет:
      - А; беглый солдат! Балазей! Вот ты где!
      Балазей побелел, отвечает:
      - Обознались, вашбродь, ну ей-бо обознались!
      - Ну уж нет! Все как есть! - говорит офицер. - И повесят тебя, Балазей, за измену отечеству!
      А что? И запросто повесят. Он ведь мало того, что со службы сбежал, так еще и украл секретное трофейное ружье. М-да, тут верная смерть. Разве что...
      Подскочил Балазей, заорал:
      - Полетел! Полетел! - и пальцем в небо тычет.
      Офицер поверил, глянул... А Балазей рванулся, вырвался, в толпу - и сник. Штабс-капитан, осерчаа, по-военному свистнул. Солдаты - на свист, а народ - кто куда. Невозможная давка! И тут...
      Как только люди в переулки схлынули, так Миколайка на просторе разбежался, крыльями - мах! мах! - и полетел.
      Остолбенел народ, шапки снял. Знамение! Один говорит:
      - К недороду.
      Другой:
      - К урожаю.
      Привычное брожение умов.
      А Миколайка все выше и выше летит, ничего не боится. А что? Полведра холодильного средства извел, так теперь хоть на солнце садись!
      Балазей средь народа стоит, на товарища смотрит... И стыдно ему! Эх, сколько он над ним смеялся, сколько потешался! А сам кто? Дурак дураком. Вдруг он слышит:
      - Стоять! Не дышать! Глаза направо!
      И... словно и не было тех долгих вольных лет и словно никогда он не бродил по свету! Стоит Балазей и не дышит, направо косит. Там, справа, солдаты по небу стреляют, а штабс-капитан народу объясняет:
      - Нельзя, чтобы в небо летали, запрет. Вам же только позволь, никого на земле не останется. А кто тогда будет налоги платить, государю служить? Р-разойдись!
      Не уходят. Стоят и молчат.
      А солдатам никак Миколайку не сбить, и он все выше, выше в небо забирается. Вот штабс-капитан и сказал:
      - Сейчас мы этого злодея запросто подстрелим. Есть у нас для этого дела специально натасканный бравый солдат, он за меткую пулю в фельдфебели выйдет. Эй, Балазей!
      И - сам не свой Балазей! Ружьишко с плеча срывает и преданно ждет. Штабс-капитан командует:
      - Ступи! Фитиль с курка! Фитиль на место! Пулю вбей! Порох на полку!
      И Балазей как неживой команды справно, дельно, ловко выполняет и душистый приклад к плечу приставляет. Руки белые, пальцы дрожат, оторваться желают.
      - Пали!
      Закрыл глаза, повел стволом куда подалее и стрельнул!
      Открыл...
      Ан завертелся уже Миколайка, в летнем небе осенним листом закружился...
      Тяжко охнул народ, зароптал. Балазей ружье в песок отбросил, в небо смотрит и слез не стыдится. Офицер:
      - А подать ему водки! Фельдфебелю!
      Все молчат. Только вдруг слышно в толпе:
      - Улетит!.. Вот хотя б улетел!
      А глянули - точно! Миколайка вновь крыльями машет, и хоть все ниже летит, но видно, что за город вытянет. А там за огороды, за поле, за речку...
      Офицер:
      - Взять! За мной! - и первым побежал. И солдаты за ним - так, с полсотни. А Балазей... и он туда же... Выбежали в поле - там бабы жито жали - закричали:
      - К-куда?!
      - А туда, - говорят, - в осоку залетел.
      Там возле речки болото. Камыш, осока - во такие и выше. Гиблое место, тут разве найти? Но они по-военному, цепью пошли.
      Балазей - тот по краю, по берегу речки идет. Думает: вот бы неловко ступить и не выступить. Вдруг...
      Миколайка! Лежит. Щеки белые, губы красные - потому как в крови, грудь навылет пробита. И крылья в мелкий щеп изломаны, изодраны. Тонет в болоте, моргает, молчит.
      Стоит Балазей, подойти не решается. Миколайка к нему повернулся, едва улыбнулся и шепчет:
      - А крылья хорошие... были. И мазь... холодит. Лепота наверху, красота - потом прислушался, спросил:
      - Кто это ходит?
      - Солдаты, - отвечает Балазей, а сам уже не видит ничего, все плывет у него пред глазами.
      Миколайка:
      - Ох, сердце горит! Не могу! Остуди меня в речке.
      Балазей, глаза утерши, подошел.
      - Прости, - говорит.
      - За что? Я ж сам прошу, - и зажмурил глаза Мйколайка.
      Взял Балазей товарища за плечи, толкнул - и тот пузырями на дно. Вместе с крыльями. Тихо. Стоит Балазей, в речку смотрит и думает... Нет. Вдруг он слышит - солдаты! Все ближе и ближе. У Балазея сразу слезы высохли, ум прояснился. Вскричал:
      - Держи его! Держи! - и паш-шел бежать, камышом трещать!
      Бежал, бежал, споткнулся и упал, чуть сам не утонул, а все кричит!..
      Набежали солдаты, при них офицер, говорят:
      - Что за шум?
      - Улетел! Вот так вот, низенько, по-над самою речкою и улетел!
      Офицер его р-раз! - по зубам.
      - Врешь! - кричит. - Не было!
      - Было!
      Стали его сапогами топтать и прикладами бить, ну а он все равно:
      - Улетел! Улетел!
      Били его, не жалели, а после устали, связали и повели на скорый суд. Полем шли - он молчал, а как вышли на площадь, опять заорал:
      - Не убили его! Улетел! Он такую машину придумал! Он солнце потрогать хотел!
      Хотели Балазею двадцать пять одинокого дать, но он и на суде от своего не отступился.
      - Миколайка, - кричал, - не колдун! Он машину придумал, чтобы людям летать научиться! Всем, без разбору! А все оттого, что голову он не для шапки имел!
      Заткнули рот. Сказали:
      - И ты, Балазей, голову не для шапки, а для плахи, для топора имеешь.
      И так оно и вышло, голуби мои. Тем Балазея и помянем.