В заключение штабс-капитан, упорно именуя Мазура «тварью» и «большевистской мордой», снял у него отпечатки пальцев – умело и быстро. И махнул на дверь в смежную комнату:

– Туда ступай, морда.

За дверью оказался неплохо оборудованный врачебный кабинет – вот только врач согласно местной традиции, с которой Мазур уже стал помаленьку свыкаться, был опять-таки словно бы позаимствован из дореволюционных времён: в чёрной тройке старинного покроя, стоячем воротничке с загнутыми углами, при темно-красном галстуке в белый горошек, золотом пенсне на чёрном шнурке и чеховской бородке. Эскулап оказался полной противоположностью соседу-штабсу – он расспрашивал Мазура о здоровье деликатно и благодушно, именуя, как водилось в прежние времена, «сударем» и «батенькой», а один раз – «милостивым государем». Выслушал и измерил давление – как бы и не замечая тяжёлой колодки на шее пациента. Мазур, ободрённый его интеллигентнейшим видом и мягкостью, попытался было задать самый невинный вопрос, но доктор со столь великолепной небрежностью пропустил его мимо ушей, что было ясно: кроме клятвы Гиппократа, на нём висит ещё некая неизвестная присяга, и искать в нём сочувствующую душу бесполезно.

– Ну что же, батенька, – сказал врач удовлетворённо, – здоровье у вас великолепное, даже завидую чуточку. В лёгких чуточку похрипывает, но это не опасно… – и чуть повысил голос:

– Ну, давайте!

Кто-то, во все время осмотра молчаливо торчавший за спиной – его присутствие угадывалось лишь по тихому дыханию и лёгкому запаху одеколона – моментально навалился сзади, одной рукой ухватил колодку, другой прижал Мазуру к лицу мягкую тряпку, пряно и льдисто пахнущую эфиром. Не успев толком дёрнуться, Мазур провалился в забытьё.

…Похоже, из беспамятства его вывела щекочущая боль в груди, похожая на комариное покусывание. Как он ни дёргался, не мог даже пошевелиться. В голове шумело. Эскулап, на сей раз в накрахмаленном халате, склонился над ним, касаясь кожи на груди чем-то щекочущим и покалывающим. Мазур был прямо-таки прикреплён к какой-то твёрдой лежанке – на локтях, на запястьях, на пояснице, на бёдрах, щиколотках, повсюду чувствовались верёвки и ремни, он лежал на спине, прихваченный очередным ремнём под горло. Попробовал было открыть рот – и сразу же ощутил твёрдый край ремня подбородком.

Эскулап бросил на него беглый взгляд. Голос звучал по-прежнему мягко и душевно:

– Не дёргайтесь, батенька, работать вы мне, конечно, не помешаете, но вот себе доставите неудобства…

– Что вы там делаете? – спросил Мазур, превозмогая боль в горле из-за давившего на кадык ремня.

– Ничего страшного, милостивый государь. Несколько татуировочек, только и всего. Ещё с первобытных времён считалось, что татуировка украшает мужчину, так что немного потерпите, главное, в общем-то, позади…

– Шутите? – выдохнул Мазур.

Врач промолчал. Конечно, он не шутил боль то и дело несильно жалила грудь, жгла кожу. Мазур стиснул зубы – не от боли, а от злости. Походило на то, что он наконец получил окончательное подтверждение самой скверной версии…

Справа раздался голос штабс-капитана:

– Док, а нельзя ему повыше задницы наколоть: «Заезжий двор»? С такой, знаете, стрелочкой, недвусмысленно указующей на очко?

– А смысл, милейший? – не отрываясь от работы, бросил врач.

– А никакого смысла. Приятно просто, пусть походит с пидоровской прошивкой на жопе… Ну, хоть точку ему над бровью наколите?

– Сочетаться не будет, батенька, с общим стилем…

– Ну и нахрен её, гармонию. А я б вам ампулок отслюнил…

– И все это – только из-за того, что он вам слегка заехал?

– Вам бы так двинули, док… Ну, по рукам? Целую, упаковку хотите? У вас же норма кончилась… Упаковку – и дам вам с его кошкой побаловаться. Свозим её на Таймунчи, рыбку половим, кошечку потрахаем…

– Шли бы вы, искуситель…

– Док, серьёзно. Что, не договоримся, как старые знакомые?

Открылась дверь. Шаги. Елейный голосок Кузьмича:

– Беда мне с вами, как дети малые. На минутку оставить нельзя одних…

– Ермолай Кузьмич, да я… – растерянно проблеял штабс-капитан и умолк.

Кузьмич – судя по скрипу сапог, прохаживавшийся вокруг, – печально сказал:

– У меня от вас всех кошмары скоро начнутся. Где бы мне, грешному, взять вместо вас заграничных людей, к дисциплине приученных… Голубь ты мой златопогонный, ты разницу меж слабым звеном и ненадёжным понимаешь ли? Хорошо, хозяин – мужик предусмотрительный – все хоромы заморскими микрофонами украсил, вот уж воистину клопы, хе-хе…

– Да я…

– Изыди, адъютант его превосходительства, пока я серчать не начал…

Сапоги проскрипели, удаляясь.

– Молодцом, доктор, молодцом – похвалил Кузьмич. – Хотя, по правде говоря, интересно было бы ещё пару минут послушать – вдруг да решились бы на что противу дисциплины…

– Да я…

– Шучу я, учёный вы наш, не берите близко к душе… Как идёт рукоделие? Ага… Ну, солнышко закончите – и шабаш. Не на выставку народных талантов, в конце-то концов, мы его снаряжаем…

Вошли ещё несколько человек. Отвязывали Мазура со всеми предосторожностями – сначала освободили шею и руки, замкнули колодку, потом только взялись за ноги. Он так и не увидел, что красовалось на груди – но кисти рук были прямо перед глазами. Две свежих наколки на пальцах правой руки, одна – на безымянном левой. Кожа слегка вспухла, но крови почти нет – одна-две капельки. Саднит ещё пониже правого локтя, значит и там…

– Ну вот, теперь ты у нас полный красавец, – сказал Кузьмич. – Пошли назад, на квартиру… И не дёргайся ты, добром прошу, помни про наши правила…

Колодку с него сняли перед дверью. Перед этим Кузьмич отошёл к выходу в компании вооружённого автоматом Мишани и предупредил оттуда:

– Сокол ясный, не озоруй. У нас эти заграничные штучки с заложниками не проходят – потому что, скажу тебе со всей печалью, ребятки и меня изрешетят, если я к тебе в заложники попаду. По-моему же строгому приказу – ибо человек я уже старенький, и не в пример лучше сразу отправиться на тот свет от своей же пули. При этом раскладе я на небо прямиком отправлюсь – а в заложниках побывавши, хозяина разгневаю, что меня к небесам не приблизит, зато земную жизнь опаскудит чрезмерно…

Мазур, несмотря на ключом клокотавшую в нём злость, не удержался и фыркнул:

– А ты уверен, старинушка, что на небеса попадёшь? Может, тебе местечко этажом пониже приготовлено? Где жарковато, а обслуга мохнатая и суетливая?

– Типун тебе на язык, – серьёзно сказал Кузьмич, широко перекрестившись. – Это за что же это ты мне сулишь такие богомерзкие страхи?

– За твои забавы, старче… – сказал Мазур. – За что ж ещё?

– Потешил, сокол. Потешил – без улыбки сказал Кузьмич. – Забавы мои бога не гневят, не стращай.

– А что там сказано насчёт ближнего твоего?

– Так это ж – насчёт ближнего, – сказал Кузьмич так, словно растолковывал малому несмышлёнышу самые очевидные вещи. – А какой ты мне ближний, сокол? Что-то я у тебя не заметил рвения к истинной вере…

– Я, между прочим, крещёный, – сказал Мазур.

– В церкви?

– Где же ещё. В православной.

– В никонианской, сокол – мягко поправил Кузьмич. – В никонианском мерзостном капище. А отсюда вытекает, что ты мне не ближний – самый что ни на есть дальний, прости, Господи, за игру словесами… Какой же ты мне ближний, если у никониан вместо души – пар смердючий? – он смотрел на Мазура просветлённым и яростным взором фанатика. – Как у собаки – только собака дом сторожит, и от неё польза, а никонианин бытием своим пакостит божий мир… Иди в горницу с глаз моих, пока я не рассердился. Ишь ты, тварь! – впервые Мазур видел его по-настоящему закипевшим – В ближние он лезет… Щепотник чёртов…

Войдя в камеру, Мазур не обнаружил там Ольги – допрос, конечно… Лёг на спину, закурил. Окинул себя взглядом.

На безымянном пальце левой руки – цифры. 1979. Если это дата, семьдесят девятый год для Мазура ничем не примечателен, поскольку прошёл в относительном безделье – проще говоря, он весь этот год безвыездно просидел в Союзе, натаскивая молодняк, и никому не резал глотку за рубежами великой родины…

На безымянном пальце правой – змея в короне, обвившая кинжал. На среднем пять точек: четыре расположены квадратом, а пятая – внутри. Меж запястьем и локтем правой – череп в заштрихованном прямоугольнике с диагональными светлыми полосами. И, наконец, на груди – заходящее солнце с длинными и короткими лучами, причём те и другие чередуются без всякой симметрии и последовательности. Ничего похожего на татуировки толстяка – у того совершенно другие, и на груди, и на плече, и на пальцах…

Какой во всем этом смысл? Насчёт пяти точек Мазур что-то смутно слышал.

Вроде бы это должно обозначать, что человек сидел: «Четыре вышки по углам, и я посередине…» Но вот значение остальных абсолютно непонятно. Выполнено все крайне кустарно, как и у толстяка.

Рухнули последние сомнения. Родная служба, возьмись она проверять, способна на любые болезненные измышления – кроме татуировок. В серьёзном спецназе (а в последнее время, увы, кое-где появились и несерьёзные) на татуировки наложено категорическое табу. Потому что по наколкам частенько можно определить национальную принадлежность – неважно, молчаливого пленника, или трупа. Так что в «зарубежные командировки» людей с татуировками не берут. И если только не найдут способа в кратчайшие сроки убрать эту дрянь, «Меч-рыба» для Мазура закрыта.

Можно, конечно, выдвинуть суперэкзотическую версию: будто завистливый дублёр, тоже жаждущий повышения по службе, решил подложить Мазуру свинью и устроил все это дерьмо…

Отпадает. В первую очередь оттого, что ни один дублёр не может знать Мазура – как он не знает своих дублёров. И ни один дублёр не располагал бы такими возможностями. Возможности, как минимум, генеральские… Честолюбивый дублёр с папой-генералом? Слабо, вилами по воде…

Некая разведслужба другого ведомства, которой из-за сложнейших и непонятных даже кое-кому из своих, запутанных интриг позарез требуется обратное – чтобы «подводная кастрюля» прошла испытания в строжайшей тайне?

Бред. Любой, кто вознамерился сорвать операцию «Меч-рыба», будь он свой или импортный, должен понимать простую, как перпендикуляр, истину: вывод Мазура из игры ничего не сорвёт. Или – почти ничего.

Вывод незатейлив: кто бы ни похитил Мазура с Ольгой, они не имеют отношения к государству. Сейчас совершенно неважно, кто они и зачем пустились в такие игры. Это уже вторично. Главное, отсюда нужно вырываться.

Любыми средствами. Ничуть не боясь крови.

Будут ли его искать свои? Ну естественно, и с превеликим тщанием. В палатке на плоту у него была маленькая рация спутниковой связи. Каждый вечер, в двадцать один ноль-ноль, он выходил на связь с Шантарском и кратко сообщал, что жив-здоров, и все у него нормально. Сегодня вечером он этого по вполне понятным причинам сделать не сможет. Ночью никто ничего предпринимать не будет – как и Мазур, ни одна живая душа не верит в иностранных шпионов, поджидающих на берегу Шантары. Сначала особенно не забеспокоятся, как не беспокоился бы сам Мазур о Володе Сомове или Морском Змее – что может случиться на спокойной воде с «морским дьяволом», вооружённым и готовым к любым неожиданностям? Ни порогов, ни корсаров, ни акул…

К обеду, конечно, начнут слегка нервничать. А когда и во второй раз сигнала не последует, зашевелятся всерьёз. И не позднее послезавтрашнего утра пошлют самолёт вдоль Шантары. Даже в нынешние времена, когда за неуплату по счетам отключают свет в ракетных стратегических центрах, найдётся и горючка, и желание – каперанг Мазур ценен не сам по себе, а тем, что ему предстоит.

Но самолёт будет искать плот. А Мазур уже понял, что захватившие его в плен – люди неглупые. Когда вертолёт улетел, на берегу вполне могли остаться другие, которых он тогда не видел. Уничтожить плот не так уж трудно, а отбуксировать его пониже по течению и пустить плыть без руля и без ветрил еще легче. Даже если он останется на месте, искать будут по берегу. Никому и в голову не придёт дать крюк километров на сто в глубь тайги. Никто, даже увидев заимку с воздуха, не свяжет её с исчезновением засекреченного каперанга и его молодой жены. Честно признаться, сам Мазур, окажись он в поисковой группе, и в ночном кошмаре не додумался бы…

Следовательно, на помощь надеяться нечего. Хотя и страшно хочется в подмогу верить. Рассчитывать следует только на себя, бравого. Нужна обувь, минимум продуктов и, коли уж шиковать в мечтах – оружие. А если жить скромнее – то обувь, и не более того. Мазур ещё прошёл бы по тайге босиком. Ольга со всем её туристским опытом не пройдёт. Обувь, причём крайне желательно – по размеру. Если окажется мала или велика, выйдет ещё хуже, нежели босиком…

Он пытался сосредоточиться на картах здешних мест, но никак не получалось – беспокойство за Ольгу, неизвестность подавляли все остальное.

Позволил себе ещё одну сигарету. Осталось восемь…

Минут через двадцать тихо лязгнул замок. Вошла Ольга, и у Мазура ёкнуло сердце – она шла, повесив голову, в глазах стояли слезы, страшно было подумать, что её сломали надёжно…

Взобралась на нары и упала ему в объятия, спрятала лицо на груди, захлёбываясь тихими рыданиями. На остальных Мазур не обращал внимания, словно их тут и не было, гладил жену по волосам, сердце щемило от жалости и бессильного гнева, шептал на ухо что-то бессвязное, не давая ей сорваться в истерику.

Она подняла голову, и Мазур обрадовался – глаза все ещё мокрые, на щеках влажные дорожки, но сквозь тихий плач явственно просвечивает фамильное упрямство…

– Что, малыш? – шепнул он на ухо.

– Да ничего, – она заглянула ему в глаза, попыталась улыбнуться, вновь уткнулась мягкими губами в ухо. – Не били, не насиловали. Допросили просто.

Совсем недолго.

– Штабс-капитан?

– Ага. А потом…

Замолчала, показала ему правую руку. На костяшке мизинца синели мелкие буквы: КАТЯ. Потом оттянула штаны на правом бедре – там была вытатуирована роза. Тоже не шедевр живописи.

– Все? – шепнул Мазур.

– А тебе что, мало? Слушай, а мы ведь, похоже, влипли… Это не государство, это мафия какая-то… Ты раньше ни про что подобное не слышал? Сибиряк ведь…

Мазур молча мотнул головой. Во-первых, раньше очень многого попросту не существовало в природе. Во-вторых… Он вдруг поймал себя на том, что совсем не знает гражданскую жизнь. Читал, конечно, и газеты, и разные разоблачительные книжки, но это все не то. Четверть века в самых засекреченных и режимных военных городках, предельно узкий круг общения, сущая тебе каста. Он знал, что происходит в стране, но вот саму жизнь с массой деталей и мелочей быта ведал плохо. И сейчас Мазуру пришло в голову, что в какой-то степени он похож на эмигранта, вернувшегося на родину после долгой отлучки. Чисто теоретические знания. Никакие спецсеминары тут не помогут.

И все же нетрудно сообразить теперь, что они с Ольгой угодили к насквозь криминальному элементу. Законопослушные граждане таких штучек не выкидывают.

И жизненно важных вопросов просматривается всего три: для чего их сцапали, где они находятся и что делать, если удастся бежать?

Подневольная рабочая сила – вот лучшее из имеющихся объяснений. Для того и заведены в этом зиндане идиотские на первый взгляд правила – чтобы раздавить узника, превратить в животное, в ничтожество. Надо признать, методика неплоха. С точки зрения эффективности. На своей шкуре испытал если и дальше будет идти на компромиссы, боясь за Ольгу, зайдёт далеко.

Вниз, вниз и вниз…

Значит, надо бежать, не дожидаясь, когда окажешься на каком-нибудь потаённом золотом прииске… Поглаживая чисто машинально по голове прильнувшую к нему Ольгу, Мазур напряг тренированную память. Перед тем, как отчалить на «Ихтиандре», он просмотрел охапку карт – без особой нужды, то ли по профессиональной привычке, то ли из ностальгии. И сейчас мог с уверенностью определить, где они находятся – с погрешностью не более чем в сотню километров (а для этих мест, таёжных просторов, такая погрешность прямо-таки ничтожна, любой понимающий человек согласится…) Заимка расположена где-то на восточных отрогах Шантарского кряжа, на правом берегу Шантары, меж Подкаменной Тунгуской и Малым Питом. Точность, конечно, опять-таки весьма приблизительная, потому что речь идёт о куске нехоженой тайги размером с какую-нибудь Голландию. Но ошибки быть не может, штабс-капитан в разговоре с доктором неосмотрительно помянул реку Таймунчи, а это даёт неплохую привязку к местности. Вряд ли здешний хозяин даст им вертолёт для поездки на рыбалку – значит, Таймунчи неподалёку…

Деревень в этих местах почти нет. Чтобы попасть в более-менее цивилизованные места (где на тысчонку квадратных километров приходится аж пара-тройка населённых пунктов и энное количество лагерей-лесоповалов), придётся отмахать по тайге километров триста. Что не столь уж жутко – болот здесь почти нет, это вам не левобережье Шантары. Можно управиться за неделю, если не зарядят дожди, если удастся раздобыть для Ольги подходящую обувь.

Километров триста строго на юг, ещё километров сто по тем самым «цивилизованным местам», – и будет здешний Париж – город Пижман с населением аж в пятнадцать тысяч человек, с железнодорожным вокзалом, самой северной точкой Шантарской «чугунки», с младшим братом капитан-лейтенанта Сомова, служащим в местной милиции. Словом, Пижман – стратегическая цель, мечта и земля обетованная. Даже если Сомова-младшего не будет на месте, можно забраться на товарняк и катить с относительным комфортом до самого Шантарска.

Теперь – помехи и препятствия… Оптимизма ради следует сразу надеяться на самое худшее, так гораздо легче…

К плоту, естественно, возвращаться нельзя. И не потому, что его на прежнем месте может уже не оказаться. Просто-напросто все водные пути для них бесполезны – течение всех без исключения здешних рек направлено на север (за исключением небольших участков, но Мазур заранее решил на них не полагаться, не имея надёжных навигационных приборов). Переть придётся по сухопутью. Компас желателен, но обойтись можно и без него. А вот без ножа, пусть плохонького, никак не обойтись – самый скверный ножичек открывает массу возможностей. На обутки Ольге можно пустить собственную тельняшку, худо-бедно сойдёт… Нож нужен, нож, без него нечего и думать…

В камере заметно потемнело – близился вечер, окошечко было крохотное, а никакого светильника и не подумали принести. Остальные лежали тихо, то ли привыкли к таким долгим тёмным вечерам, то ли спали. Ольга тоже тихонько посапывала, пригревшись у него под боком. Мазур лежал на спине, глядя в темноту. В голове работала безукоризненная вычислительная машина.

Погоня, конечно, будет. Предположим, у них есть на вертолёте кое-какая аппаратура, есть способные идти по следу собаки. И всё равно, это самодеятельность. Мазура учили выживать в условиях, когда ты брошен на совершенно чужой земле, и против тебя – все силы государства. И неплохо выучили, раз он жив до сих пор. Главное – держаться чащобы, где не сможет сесть вертолёт, где густые кроны более-менее защитят от неприцельного автоматного огня с бреющего полёта. Никто не станет, преследуя беглецов, устраивать лесной пожар – очень уж рискованно…

Вот только эти татуировки… Полное впечатление, что тут попахивает не просто унижением личности, а ещё и неплохим расчётом. Кем бы ни был здешний «хозяин», он изрядно богат, судя по чудесному городку в глуши, и вполне может оказаться кем-то вроде местного удельного князька. А в здешних местах, где на многие сотни километров тянется тайга, где города вроде Шантарска далеки, словно Марс или Луна, нравы испокон веков были самыми патриархальными. «Закон – тайга, прокурор – медведь» – по этому нехитрому правилу жили и при царе, и при коммунистах, а уж теперь, когда полуфеодальный уклад вдруг совместился с огромными деньгами «новых русских»… Что, если уголовные татуировки преследуют строго определённую цель? И каждый здешний участковый, каждый деревенский житель будет знать, что из отдалённых лагерей задал тягу жуткий тать и убивец, какой-нибудь живорез Семён-Вырви-Глаз с подругой, Кровавой Катькой? В охоте может участвовать масса хороших и добрых людей, ни о чём не подозревающих. Свято верящих, что ловят живореза и варнака. Нечто подобное было с группой Морского Змея в более цивилизованных местах, правда, но это ещё более осложнило дело, потому что и по радио, и по телевидению дважды в час напоминали о группе особо опасных преступников, стремящихся покинуть пределы области…

Предположим, Морской Змей, что твой колобок, благополучно избежал всех опасностей и прибыл на базу, не потеряв ни одного человека. Но там было шестеро «морских дьяволов», и у них не висела на шее питерская искусствоведка двадцати трех лет, сроду не отмахивавшая серьёзных концов по дикой тайге…

В конце концов он незаметно задремал – когда обдумал всё, что следовало.

…Он спал чутким волчьим сном и моментально проснулся от постороннего звука. Несколько секунд лежал во мраке, мгновенно привязав себя к реальности. Темнотища, хоть глаз выколи – ночь выдалась безлунная, а фонари поблизости от тюрьмы не горели. Потом справа проник свет.

Это отперли дверь камеры, и длинный прямоугольник резкого света протянулся от неё до противоположной стены, На всякий случай притворившись спящим, Мазур наблюдал сквозь прижмуренные веки. Шумно, по-хозяйски топая сапогами, вошли знакомые поганцы – усатый Мишаня и его напарник. Оба несли тяжёлые табуретки, а бритый – ещё и какой-то непонятный с первого взгляда предмет, за которым тянулась длиннющая тонкая верёвка. На плече у Мишани висело помповое ружьё.

Тайна предмета тут же разъяснилась: бритый установил его в углу, что-то повернул, нажал – и вспыхнул свет. Обыкновенная настольная лампа с длиннющим проводом, но вкрутили туда, пожалуй что, пятисотсвечовку, так что направленный в потолок сноп ослепительного света залил камеру, кроме уголка за самой лампой. На нарах зашевелились, забормотали люди, кто-то дико, истерически вскрикнул спросонья.

– Подъем, животные! – весело и властно покрикивал Мишаня. – Кончай дрыхнуть, культурная программа на подходе! Превратим Сибирь в край высокой культуры – не для вас, что ли, сказано? Коммунистов нету, а лозунг остался! Лозунги – чтоб вы знали – штука долговечная…

Его напарник жизнерадостно заржал. Бессмысленно было притворяться и далее, Мазур сел, прислонясь спиной к стене, переглянулся с Ольгой. Судя по тоскливо-безнадёжным лицам собратьев по заключению, ночные культурные программы им не в новинку и ничего приятного не содержат…

Мишаня поставил свой табурет в углу – теперь он был во мраке, а все остальные для него, как на ладони. Как ни вглядывался Мазур, рассмотреть верзилу не мог, но раздавшиеся в темноте звуки узнал моментально – это щёлкали заполнявшие магазин патроны с пластмассовыми гильзами. Напарник, наоборот, устроился посреди камеры, восседал на табурете, ухмыляясь и ёрзая.

В дверях торчал караульный, зажимая карабин под мышкой.

Повисло напряжённое молчание.

– Итак, господа и твари, – театрально возгласил Мишаня из темноты. – От имени и по поручению, так сказать, разрешите объявить вечер культурного отдыха открытым. Почётный президиум в составе Политбюро ЦК КПСС решено не избирать по причине отсутствия такового в окружающей действительности. Первым номером нашей программы… – он неимоверно долго тянул театральную паузу. – Восходящая звезда таёжного стриптиза, мадемуазель Виктория Егоршина. Виктоша, прошу!

Черноволосая молодая женщина слезла с нар, повернулась к ним лицом, отступив на пару шагов, раскланялась, разведя руки и производя ими волнообразные движения, словно неумелая актриса, изображающая птичий полет.

– Аплодисментов не слышу! – донеслось из темноты. – Удручает меня некультурность ваша…

Трое мужчин на нарах ожесточённо захлопали в ладоши.

– Новенькие, а вы чего же такие некультурные? В карцер захотели?

Презирая себя, Мазур несколько раз хлопнул в ладоши. Рядом столь же вяло аплодировала Ольга.

– Скучает зал, скучает… – печально констатировал Мишаня. – Трудно разогревается публика, а посему – поехали, Виктоша, в медленном ритме!

Зрители затаили дыхание, добросовестно затаили…

Виктория с совершенно безучастным, словно у деревянной куклы, лицом принялась стаскивать сине-белые адидасовские штаны. Неумело пытаясь подражать стриптизеркам из импортных фильмов, продемонстрировала их на вытянутой руке, не глядя, отбросила в сторону. Распахнула куртку – под спортивным костюмом ничего больше не оказалось – и, старательно разведя полы в стороны, медленно закружилась, оборачиваясь то к нарам, то к двери, то к скрытому во мраке распорядителю. Бритый звонко шлёпнул её пониже спины. У Мазура судорогой свело пальцы, так хотелось добраться до обоих. Потом сбросила и куртку, обнажённая стояла посреди камеры, заложив руки за спину, глядя в потолок. На плече и на руках у неё Мазур заметил синие татуировки.

– А сейчас на сцену решительно выходит ейный неизменный ассистент, герр доктор Виктор Егоршин! – распорядился Мишаня – Просим, хер доктор! А изобразите вы нам, пожалуй что, подсвечник!

Иркутский врач покорно слез с нар, взял у бритого пару жёлтых стеариновых свеч, дождался, пока тот подожжёт их зажигалкой, застыл, симметрично вытянув расставленные руки – нелепый и позорный живой канделябр. Пламени свечей почти не видно было в ярком электрическом свете. Ольга прерывисто вздохнула, почти простонала.

– А таперича, миряне, очаровательная Вика нам исполнит коронный номер нашего камерного концерта – камерный минет почти что в парижском стиле. Барабан вертится, вертится… кто же этот счастливец? Ах, господин Степан, туточки среди нас присутствующий, словно рояль в кустах! Поприветствуем счастливчика, призовая игра! Виктоша, прошу!

Виктория опустилась на колени перед бритым Степаном, оба располагались в профиль к зрителям.

– И её громкое, весёлое, жизнерадостное чмоканье долетело аж до галёрки! – комментировал Мишаня. – Судьи отмечают мастерство спортсменки… смотреть, вы, новенькие, а то хуже будет! А теперь выдвигается канделябр…

Врач приблизился чуть ли не вплотную – с другой стороны, чтобы не заслонять зрелища от сидящих на нарах, встал, прилежно держа свечи.

– Встала Виктошенька, мурлыча и облизываясь, поклонилась зрителям с милой улыбкой… – тянул Мишаня.

Мазур давно уже, словно бы невзначай, снял свои тяжёлые механические часы и положил их на нары у бедра. Он все ещё колебался – не прикидывая шансы, а мысленно рисуя подробную партитуру предстоящего. В иных стычках импровизация категорически противопоказана, каждый бросок нужно рассчитать в уме заранее…

– Томно распростёрлась Виктоша у подножия канделябра… – командовал Мишаня. – А в нашей программе – дебют! На сцену приглашается очаровательная мадемуазель Ольга Вяземская, каковая нам сейчас стянет портки с канделябра и ублажит его в точности так, как только что наблюдала. Внимание, дебют! Впервые на нашей эстраде девочка-сосунок!

Ольга не шелохнулась. В её голосе сквозило ледяное презрение:

– Я такие вещи только с мужем делаю.

– Мы же не звери, мадемуазель! – жизнерадостно завопил Мишаня. – Мы же народ понимающий и уважаем свободу выбора. Раз такие у вас сексуальные принципы, выбывает из игры канделябр! Идя навстречу пожеланиям дебютантки, приглашаем на сцену и законного мужа! Воля ваша, ублажайте его, счастливца! Прошу на сцену, сладкая парочка. Аплодисменты! «Ригли-сперма» неповторимый устойчивый вкус!

Мазур склонился к Ольге и шепнул:

– Как только прикоснусь – падай и ползи под нары. Пошла!

Ольга стала медленно слезать с нар, Мазур стиснул часы в кулаке. Голова была ясная и холодная, как всегда перед боем, секунды растянулись неимоверно, и время казалось застывшим.

Ружьё определённо будет направлено на него, а не на Ольгу. Вот только Мазур непременно окажется меж дверью и караульным – и успеет уйти с директрисы. Молниеносным броском швырнуть часы и разбить лампочку – детская забава. Хотя из коридора падает свет, всё равно в первые секунды по контрасту покажется, будто наступил непроглядный мрак. А уж использовать эти секунды с максимальной выгодой – дело привычное: не истощён, не обессилен, нешуточно зол, недавно кормлен, тело все знает само… У Степана кобура под мышкой, это нужно учесть…

Ольга слезла с нар, встала, не удаляясь от них. Мазур спрыгнул следом.

– Итак, на сцене – сладкая парочка, минет по-армейски! – орал Мишаня. – Наш бравый майор начинает неспешно раздевать свою лялечку, сымает сначала, охальник, тельняшечку… Ну, шевелись, служивый!

Мазур протянул левую руку, коснулся Ольгиного локтя, миг спустя уже ушёл с воплем вправо, отвлекая на себя внимание. Метнул часы. Лампочка с грохотом взорвалась, затрещала сухо вспышка короткого замыкания, упал мрак – и буквально в ту же самую секунду Степан, получив ребром ладони, обрушился с табурета – шумно, как мешок с картошкой. Мазур оттолкнулся от пола, прыгнул.

Навстречу, левее, ударил выстрел, лицо обдало жаром и тухлой пороховой гарью – промах! А Мазур смог отлично сориентироваться при вспышке. И ударил точно.

Что-то мерзко хрустнуло под пяткой, противник обмяк. Ещё миг – и ружьё оказалось в руках Мазура, он передёрнул затвор, выстрелил по часовому, не успевшему ничего предпринять, не успевшему даже убраться от двери. Стрелял в грудь, промахнуться никак не мог…

И тут от двери ударил в лицо свет нескольких мощных фонарей. Мазур мгновенно ослеп, но продолжал стрелять наугад – и не слышал ни звона стекла, ни криков, ни шума падающих тел. Боек щёлкнул впустую, патроны кончились – и до него стало помаленьку доходить, что они не могли быть боевыми… Холостые пустышки. Его снова обыграли.

– Бросил бы ружьецо? – послышался из коридора елейный голосок Кузьмича. – Ну зачем оно тебе, бесполезное?

Мазур колебался секунду. У двери раздался негромкий хлопок, что-то прожужжало – и Мазур повалился на пол, опутанный сетью. Один из самых страшных врагов рукопашника – портативный метатель сети…