Глава четвертая

Добро пожаловать в ад

На исходе пятого дня этап прибыл на очередной полустанок. Был май, но здесь еще лежал снег, из строений наблюдалась лишь одинокая будка смотрителя, возле которой безостановочно крутилась поземка, а вокруг был лес, лес, лес. Каковой, судя по всему, и придется валить Спартаку в течение пятнадцати лет...

Конвой завозился, началась беготня, отовсюду доносился яростный стук прикладов по решеткам камер.

— Ну что, бродяги, вот и конечная станция, дальше пешедралом, — озвучил общую мысль Мойка.

Конвой выстроился полукругом у вагонных ступенек, и едва Спартак скатился с них, как услышал дружный оглушающий вопль конвоя: «Садись!» Сия команда уже действовала на всех безотказно — даже бывалые фронтовики, как под разрывами снарядов, невольно пригибались, садились на корточки, вжимая голову в плечи. Ветер пробирал до костей.

«Хитро придумано», — сжал зубы Спартак. Если сидишь на корточках, то центр тяжести смещается, подняться трудно, а вскочить так и вовсе невозможно. Всех сажают тесно, вплотную, плечом к плечу, чтоб мешали друг другу даже пошевелиться. Так что ни о каком массовом броске на конвой и речи быть не могло.

Вдоль поезда горели, громко потрескивая, костры, и при их свете происходила выгрузка на снег, счет, построение, опять счет. Снег набился в легкую обувку и не таял.

Прозвучала команда: «Становись! разберись!.. шаг вправо... шаг влево... без предупреждения... Марш!» В ответ на команду собаки на цепях опять принялись драть глотки. И все двинулись по заснеженной дороге куда-то в сумерки, в сопровождении конвоиров — уже не этапных, одетых в шинели, а лагерных, в полушубках. Впереди ни огонька. Овчарок вели вплотную к арьергарду, дабы колонна не растягивалась, и песики то и дело, ласково так, толкали зеков последнего ряда лапами в спину.

Пронизывающий ветер, сволочь, не стихал ни на секунду, и очень быстро Спартак перестал чувствовать ступни. Двигался он на автомате, не глядя по сторонам, пряча нос в куцый воротник. Сколько они прошли по пустынной дороге, было совершенно непонятно — километров шесть, не меньше. Окрик «Остановиться! Построиться!» он услышал, однако смысл приказа дошел до него, только когда он ткнулся лбом в спину впередиидушего. И поднял голову. Дошли наконец. Лагерный забор — из толстенных бревен, метра три в высоту, с пущенной поверх колючей проволокой, возвышался над ними, как крепостная стена, окруженная, правда, не рвом, а песчаной контрольной полосой и вторым забором — колючкой, наверченной в несколько рядов. На крепостных башнях вышек горели прожектора, и площадка перед входом в шлюз была залита белым светом. Перед воротами их в очередной раз пересчитали. Спартак тряхнул головой и поспешно обратился к начальнику конвоя, рассудив, что только тот может, пока не поздно, разобраться в ситуации с беднягой Хямме. Точнее, попытался обратиться, но получил прикладом ППШ промеж лопаток от ближайшего конвоира и заткнулся на полуслове. А оказавшийся рядом Мойка одними губами сказал:

— В строю гавкать разрешено только овчаркам. Не знал? — и опять бросил на него колючий взгляд...

Наконец и этот пересчет закончился, колонна прошла в промежуток между внешними и внутренними воротами... И тут неожиданно — Спартак аж вздрогнул — врубилась музыка. Из невидимых, но мощных репродукторов жахнуло со всей дури:

Утомленное солнце нежно с морем прощалось, В этот час ты призналась, что нет любви...

Спартаку показалось, что он сходит с ума, настолько жутко было слышать этот романс в этих обстоятельствах, он судорожно огляделся — и увидел ошарашенные, испуганные лица. Кто-то в толпе не то заплакал, не то завыл[31]...

— Вот мы и дома, — громко сказал Ухо.

Затем была баня — причем раздевалку, как в глупом детском анекдоте, от самой бани отделяло метров двадцать, которые приходилось преодолевать бегом, в костюме Адама.

Затем была стрижка — практически наголо. Затем выдача воняющей хлоркой одежды, матрасов, подушек и прочего нехитрого лагерного скарба. Зачитывание правил внутреннего распорядка...

К концу всех мытарств Спартак так устал, что готов был лечь прямо на мерзлую землю и закрыть глаза. И пусть его расстреливают на хрен. Хоть за неповиновение, хоть за попытку к бегству.

Единственное, на что он нашел силы, это, приостановившись неподалеку от дежурного оперативника в административном здании и ни к кому конкретно не обращаясь, глядя в пространство, быстро сообщить:

— Этапный конвой посадил в наш вагон случайного человека. Поймал на каком-то полустанке и...

— Разговоры! — опер угрожающе сделал шаг вперед.

— Виноваты они, а отвечать вам, — еще быстрее, пока не прервали, сказал Спартак. — Когда выяснится, что здесь находится человек, которого без постановления суда и...

Тут-то оперативник его и прервал — коротким тычком в зубы...

Барак, похожий не то на сарай, не то на амбар, сырой и холодный. Крошечные окна под самым потолком, похожие на амбразуры. Ряды шконок. Параша неподалеку от выхода — простой жестяной бак, накрытый крышкой.

В полубессознательном состоянии Спартак раскинул матрас на первой попавшейся свободной «кровати», рухнул на него прямо в одежде и отключился.

Так и начался новый виток в жизни Спартака Котляревского.

Следующий день начался с утренней поверки, однако после завтрака вновь прибывших на работы не погнали — было объявлено, что руководство пошло навстречу пожеланиям, на работы завтра, пока определимся, кто на что годен, так что устраивайтесь, выберите старост, актив, дежурных и прочая, прочая, прочая...

Все, кто ехал в вагоне, оказались в одном бараке, причем воры немедля отделились и отгородились. Вообще, состав лагеря, как очень скоро выяснилось, был весьма пестрым: среди политических были и чечены, и прибалты, и бандеровцы, и поляки; среди блатных встречались и «махновцы», и польские воры, в общем — вся радуга...

... — Ну и, короче, выяснилось, что ошибочка вышла. Так что этого финна сегодня отправят обратно, — закончил сержант Степанов, переминаясь с ноги на ногу. — Завтра с утра в поселок машина пойдет, подвезет его... а оттуда до станции сам уж как-нибудь, это, дошлепает. Не боярин поди.

И он потупился виновато, примолк, хотя, ежели откровенно, его вины в происшедшем не было ни грамма.

Молчал и Кум, сиречь начальник оперчасти лагеря, — он в этот момент был занят архиважным делом: аккуратно наливал в металлическую кружку кипяток из мятого чайника, немного, на треть примерно. Сержант исподлобья наблюдал за этим процессом.

Каждое утро Кум начинал с этого, с позволения сказать, ритуала — с кипящего чайника и кружки... Нет-нет, ничего необычного и уж тем более подозрительного. Любой из подчиненных Кума, сиречь из сотрудников оперчасти (или, как говорит контингент, абверовских кумовьев), утречком заглянув к своему начальнику и застав его за этим занятием, ничуть увиденному не удивится. Ну разве что решит: «А чего ж в кабинете-то? Проспал Кум, что ли?..»

И будет категорически не прав. Потому что вот уже долгое время в кабинете начальника оперативной части каждое — каждое! — утро начиналось именно с этого.

С ритуала. А иногда — вот как, например, сейчас — ритуал совмещался с работой.

— Ну-ну, продолжай, — бесстрастно подбодрил он сержанта. Отошел от зеркала и достал из ящика стола нож. — Что замолк, а? Я слушаю предельно внимательно.

— Так, собственно, это вроде как и все... — буркнул Степанов.

Кум хмыкнул, вернулся к зеркалу и принялся неторопливо строгать в кружку ломтики хозяйственного мыла. Потом вытер нож, положил обратно в стол, взял кисточку с полки под зеркалом и взбил мыльный раствор в пену. Сказал лениво:

— Все-то оно все... А вот скажи-ка мне, товарищ сержант, как так получилось, что совершенно случайного человека хватают за жабры на каком-то занюханном полустанке, пихают в поезд — заметь, кстати: в спецпоезд — и ни с того ни с сего привозят в лагерь, за порядок в котором отвечаю и я в том числе? Без суда? Без сопроводительных документов?!

Еще чуть-чуть — и голос его сорвался бы на крик.

— Так я ж и говорю: ошибка вышла... — хмуро буркнул сержант.

Кум шумно выдохнул воздух, постоял несколько секунд с закрытыми глазами, потом невозмутимо обмакнул помазок в пену, встряхнул и стал намыливать щеки, глядя в зеркало.

Нет, ребята, что ни говори, а альтернативный путь — только водка. Много водки. Ну, или спирт на крайняк. Но все равно — много спирта... Однако ж, видите ли, спиваться, подобно Хозяину Климову, у Кума душа напрочь не лежала.

— Миленькая ошибочка, — сказал он, не прекращая ритуала бритья. — То есть кто-то из наших будущих постояльцев по дороге ушел в рывок, конвой его профукал и, чтобы не нарушать отчетность, замел ни в чем не повинного финского жителя. Выдал его за беглого, да?

— Выдать-то выдал... — помялся Степанов. — Вот только в рывок никто не уходил. Этот чухон лишним оказался...

Кум бросил помазок в кружку, раскрыл бритву, пару раз провел по ремню, направляя, и приступил к основной части ритуала — собственно к бритью. Спросил:

— Это в каком это смысле — лишним?

— Ну, то есть, там такая ерунда получилась... — путаясь в словах, принялся объяснять сержант, отчего-то глядя на портрет Дзержинского над начальничьим столом. — В общем, в Ленинграде к паровозу прицепили вагон. Лейтенант, который из конвоиров, ведомость переписал, ну, то есть добавил к прежнему списку новые фамилии... Вот, а в том вагоне зек один к нам ехал, тоже чухон, между прочим, а фамилия у него, извиняюсь, Хей-кинн-хейм-ме, — заковыристое слово Степанов произнес медленно и по слогам, однако ж без запинки. — И фамилия эта в строчку, вишь ты, не влезла! И лейтенант перенес ее на следующую строчку. И машинально на той, второй, строчке номер поставил... Вот и получилось, что полфамилии — это один человек, а пол — другой.

— Ага.

Неведомо откуда и неведомо почему в памяти вдруг всплыли звание и фамилия: «поручик Киже», — но кто таков сей поручик и с какого перепуга он вдруг вспомнился, начальник оперчасти не знал.

— И что же, — сказал он и надул щеку для пущей чистоты бритья, — этот, Хренайнен который, доехал до нас?

— Да в лучшем виде!

— А тот... второй финн?

— Дык сегодня обратно отправим... со всеми положенными извинениями...

— А отчетность?

— Товарищ начальник, дык все же сошлось: сколько фамилий — столько людей...

— Но в ведомости-то на одного больше числится! — Товарищ начальник отвернулся от зеркала и пристально посмотрел на Степанова. — Смир-рна, — сказал он.

Сержант мигом вытянулся во фрунт.

— Голубь мы мой, — сказал Кум проникновенно, — ты сам-то понимаешь, что несешь? В ведомости после фамилии любого заключенного ставятся его имя, отчество, дата рождения, статья, срок... И что было написано рядом с фамилией несуществующего финна? Что-то же должно быть написано! Кто-то же должен был вписать в ведомость его данные?!

— Не могу знать, — вздохнул Степанов.

— Ну ладно, — не слушая, продолжал начальник, — кто-то то ли по дурости, то ли по пьяни ошибся. Но там, насколько я знаю, там было двое: капитан и лейтенант. Не считая прочей шушеры при погонах. И никто из них даже не заметил, даже, черт возьми, не заподозрил, что происходит какая-то хрень?!

Сержант молчал, глядя в пол.

— Конечно, не заподозрил! Зачем? Ведомость не сходится — подумаешь! Куда как проще схватить первого попавшегося человечка и вместо мифического зека отправить в лагерь!

— Товарищ начальник, но ведь выяснилось все, ведомость исправим, подчистим... — позволил себе реплику Степанов. Кажется, он искренне не понимал, почему бесится его командир.

«Меня окружают идиоты», — вспомнилась Куму неведомо чья цитата. Хотя, по большому счету, сержант ни в чем не был виноват.

Кум стер пену с бритвы, провел рукой по щеке и результатом остался доволен. Потом еще раз поправил лезвие на ремне и приступил к бритью другой щеки.

Ну да, альтернатива — только водка.

...Паршивее всего ему было по утрам. Начальник оперчасти просыпался и долго лежал на спине с закрытыми глазами, всякий раз по новой привыкая к теперешней реальности, до тошноты постылой, прислушиваясь к лаю собак в питомнике и воплям похмельных сержантов, проводящих перекличку... Утром руки дрожали, как с перепоя, из зеркала таращилась мятая, тупая рожа вертухая. Не хотелось ничего. Хотелось сдохнуть к чертям собачьим... Малодушие, наверное, но — ежели честно, вот ежели положа руку на сердце — у многих ли достанет сил примириться с тем, что весьма успешная карьера чекиста в одночасье вдруг рушится, что самый дорогой на свете человек собственноручно им убит, а сам он, вместо повышения, вместо ответственного участка работы отправляется в глухомань, в какую-то занюханную Карелию — на должность начальника абвера богом забытой зоны? И впереди — ни перспектив, ни будущего, ни возможности что-либо изменить в дальнейшей судьбе... Жизнь, считай, закончилась, так толком и не начавшись.

Ежели честно, то мало у кого хватит сил не спиваться, как, например, начальник лагеря Климов, Хозяин, не свихнуться или... или не застрелиться. (Признаться, мысль о пуле в висок посещала Кума примерно раз в два дня.)

Однако начальник оперчасти не мог, не хотел и не собирался позволять себе опуститься, а тем более демонстрировать собственный депрессняк подчиненным. Вот оттого он и начинал рабочий день с ритуала бритья — неторопливого, тщательнейшего и вдумчивого. Черт подери, как ни банально и как ни высокопарно это звучит, но скрупулезное соблюдение неких бытовых правил, начиная с чистки зубов и заканчивая мытьем посуды, аккуратность во всем — только это позволяло ему держаться на плаву и сохранять человеческий облик. Робинзон ведь выжил? Хотя, говорят, его реальный прототип разучился говорить, держать ложку с вилкой, да и вообще в животное превратился... но мы не на необитаемом острове, нам, товарищи, в зверушек превращаться никак не можно, мы людьми были, людьми и помрем...

— Ладно, — задумчиво пробормотал он, приступая к подбородку. — А и в самом-то деле, все выяснилось, отчетность не нарушена, бедный финн свободен... Вольно, сержант, вольно. Молись богу, которого нет, что у нас не возникло проблем. Ты в бога веришь?

— Никак нет! — возмутился Степанов, однако на миг Куму показалось, что возмущение его было малость неискренним.

— И это правильно, бога нет. А есть материя. Вот и слава материи, что легко отделались.

— Слава... Только не материи, а тому летчику, который насчет финна дежурному доложил, а тот не поленился и проверил. Кабы не они, так чухон у нас бы и закуковал всерьез и надолго...

— Что еще за летчик?

Самое деликатное — это участок под нижней челюстью. Кожа там дрябленькая — а что вы хотите, чай уже не мальчик, — и щетину приходилось удалять с особенной тщательностью. Кума бесили плохо выбритые места.

— Ну, не в смысле — залетный, а в смысле настоящий летчик. Пилот. В том же вагоне ехал, — ответил сержант. — Статья 58-1-б, пятнашка. Автоматчик[32], в общем. По фамилии Котляревский.

Чирк.

Проклятье.

Кум мысленно ругнулся, отложил бритву и промакнул порез на скуле полотенцем. Надо будет потом газетку наклеить. Спросил равнодушно, не поворачиваясь к сержанту — чтобы тот не увидел выражения его лица:

— Поляк, что ли?

— Да вроде нет. По-русски, во всяком случае, говорит.

— 58-1-б, значит...

— Так точно.

— А чего так мало дали?

— Не могу знать, — пожал плечами Степанов.

— Ты вот что, сержант... — помолчав, решил Кум и вытер лицо. Порез немного кровоточил, но в целом ритуал был завершен успешно. — Ты дело этого летчика мне принеси-ка. Посмотрим, что за поборник справедливости такой выискался... Уловил? Все, закрыли тему. Еще что?

И пошли обыкновенные доклады, собранные операми за сутки: что слышно в среде контингента, какие там царят умонастроения, кто из авторитетных граждан прибыл с последним этапом и чем это грозит расстановке сил в лагере. Рутина, в общем, но рутина необходимая: должен же начальник оперчасти знать, что делается в подведомственной ему, так сказать, среде обитания?

Пока все было относительно мирно, мелкие стычки и разногласия не в счет...

— ...но, поговаривают, скоро все изменится, — нерешительно сообщил сержант. — Поговаривают, что одна война закончилась, и теперь жди другой...

Кум слушал вполуха, заключенный Котляревский не шел из головы.

Котляревский. Он ненавидел эту фамилию. Старался навсегда стереть ее из памяти — потому что именно она разрушила всю его жизнь, поломала судьбу и загнала в этот медвежий угол. И вроде бы уже забыл, уже успокоился — и на тебе. Спартак собственной персоной.

Т-тварь...

...Сквозь сон Спартак почувствовал, как его тормошат за плечо, и тут же чья-то сухая и шершавая, как наждачка, ладонь закрыла ему рот. Он дернулся спросонья, машинально ловя руку в болевой захват — рука оказалась крепкой, как полено, — и тут же услышал шепот возле самого уха:

— Тихо. Не шуми. Это я-а.

Спартак рыпнулся еще разок, но хватку ослабил. Ладонь исчезла, он приподнялся на локтях, всмотрелся в полумрак.

Время белых ночей только начиналось, однако в барак сквозь оконца пока еще сочилась серая муть, и он разглядел нависший над шконкой кряжистый силуэт. Грубые черты лица, ясные голубые глаза...

Фу ты, дьявол... Хямми!

Видя, что Спартак проснулся и, более того, в драку лезть не собирается, пожилой финн грузно сел на краешек шконки.

— Я хочу скасать тебе спасипо, — негромко произнес он.

Ну и провались ты... Спартак помотал головой — голова была как туго накачанный футбольный мяч — и не столько спросил, сколько констатировал факт:

— Так ты, хрен чухонский, оказывается, по-русски балакаешь.

Хямми едва заметно усмехнулся в усы.

— Ну, умею немношко...

На это Спартак зевнул во всю пасть и, буркнув: «Не за что», — отвернулся. Финн, однако ж, уходить не думал.

— Ты странный человек, Спартак, — сказал он. — Непонятный. Как и все русские. Почему ты заступился за меня?

Ага, момент истины. Нашел время, рыбоед фигов.

— Потому что я честный, справедливый и добрый, — негромко ответил Спартак, не поворачиваясь. — И вообще очень-очень хороший. Как и все русские. А теперь можно я посплю малость?

— Ты сражался против моей Родины, а теперь ты меня спасаешь... — чуть ли не нараспев сказал Хямми, не слушая. — В тридцать девятом вы говорили, что хотите помочь моей родине, а сами начали войну против нас, вдруг, без предупреждения... Помнишь песню про Суоми-красавицу, с которой вы входили в наш дом?

Спартак отчего-то сразу понял, о чем именно толкует финн.

Мы приходим помочь вам расправиться,

Расплатиться с лихвой за позор.

Принимай нас, Суоми-красавица,

В ожерелье прозрачных озер.

Много лжи в эти годы наверчено,

Чтоб запутать финляндский народ.

Открывай же теперь нам доверчиво

Половинки широких ворот...[33]

— И сейчас, победив и помогая, — продолжал Хямми, — вы отнимаете мои земли, сажаете в лагеря моих земляков... — Он замолчал, а потом проговорил с тоской: — Я не воевал, я не состоял в «Шюцкоре»[34], я жил, никому не мешая, — но именно я оказался в русском лагере. Почему так? Почему бедной Суоми все время не везет с соседями? Старики рассказывали, что даже шведы, воюя с Россией, всегда сражались до последнего финна... Почему так всегда, а, Спартак?

Сна, мать вашу разэдак, уже не было ни в одном глазу. Да что за дела, и здесь нема покоя! Нет, ну это ж надо — финн, болтливо сетующий на судьбу, это ж кому рассказать — не поверят. Ну я щас тебя, чухня задрипанная... Спартак повернулся на спину и, глядя в засиженный клопами потолок, проникновенно, но с едва сдерживаемой яростью — хотя Хямми-то тут при чем? — произнес:

— Бедные вы бедные, ах как все вас, сиротинушек, обижают... В восемнадцатом году, например, — ой как обидели, да? Помнишь такое дело?.. А Густав ваш — прямо-таки овечка невинная...

— Маршала только не трогай, — глухо сказал Хямми. — Он настоящий солдат. Вы первые ударили — он ответил...

— Ага, конечно, — едко отозвался Спартак. — Чего его трогать! Маннергейм-то своих коммунистов поди не резал и с Гитлером совсем не ручкался... А знаешь, сколько людей, вот как ты, которые «не воевали, а просто жили, никому не мешая», — знаешь, сколько их перемерло от голода в Ленинграде, пока твой настоящий солдат...

Он вдруг замолчал — своих в Ленинграде вспомнил — и резко отвернулся.

Хямми не уходил, тоже молчал. Молчал долго. Так долго, что Спартак начал было кемарить. Потом наконец пробормотал отрывисто:

— Мир сошел с ума, Спартак. Людей на планете совсем мало, а свободного места сколько угодно... но люди почему-то любят жить кучно. Толкаясь в тесноте. Строя высокие дома и сидя на головах друг друга. Хотя пустой земли вокруг полно. Но нам отчего-то нравится жить всем вместе. А вокруг столько свободного места! Оттого-то и все беды, все войны оттого. Места нам мало... А что, разве на земле мало места? Разве мало места в Суоми? Посмотри, сколько у нас места! Лес, озера, рыба... зверя много. А в других местах что, хуже?.. Зачем драться за города? Построй дом где угодно и живи...

«Да чего ж тебе надо от меня, Руссо ты наш деревенский, — с тоской подумал Спартак, — Жан-Жак домотканый...»

И спросил сквозь сон:

— Ты где по-русски научился калякать-то?

— Мир сошел с ума, — не слушая совершенно, тянул свою волынку Хямми. — Знаешь, простые финны, крестьяне, сейчас часто переходят границу — новую границу — и убивают простых русских, крестьян, которые селятся на наших местах[35]... — Он порывисто встал, выдохнул шумно. — Я в наши леса уйду. К себе. Где нет городов, людей и войны...

— Ну и счастливо, — сказал Спартак.

— А по-русски я с детства говорю, — наконец-таки соизволил объяснить финн. — Мой отец возил рыбу в Петербург, и жена у него была русская, я тоже хотел продавать рыбу в России. Но у вас случилась революция... Прощай, Спартак. Спасибо.