Жить лень… Но надо. Еще не все перевспоминал. Поживу чуток. Чтобы вспомнить.
      А вообще – кому они нужны, мои воспоминания?…Мне нужны. Сам задал вопрос и сам же на него ответил. Хотя, почему мне нужны мои воспоминания? Я не знаю. И знать не хочу. Просто чувствую, что мне надо все вспомнить. Если смерть придет, а я не успею довспоминать до конца свою жизнь, мне, наверное, будет обидно… Ха! Обидно. Мне уже все равно будет, так как меня самого не будет. И все-таки я должен вспомнить все. Ладно, полежу еще немного и сварю себе кофе.
      Полежу…, повспоминаю.
 
      Серафима…
      Я представил Симу такой, которой она была в четырнадцать лет – юной, свежей, обалденно очаровательной в этой юности и свежести.
      Пахло от нее какими-то неизвестными духами. Нет, не духи это были, в те далекие времена четырнадцатилетние девчонки не пользовались ни духами, ни тушью, ни помадой. Это был запах цветов и деревьев, которые она держала у себя дома в горшочках. Запах жизни…
 
      Неожиданно мои воспоминания были прерваны звуком открываемой двери. Это Егор пришел, у него ключ от моей квартиры.
      – Евгений Васи-ли-ич, – услышал я голос Егора. Я не отозвался – сам войдет и увидит, что я еще жив.
      Егор что-то долго возился в прихожей, ботинки, наверное, снимал.
      Он всегда ходил в высоких ботинках-берцах со шнуровкой чуть не до самого колена. Не всегда, а когда на улице грязь. А сегодня, как и вчера, и позавчера на улице грязь. Дождь идет третий день.
      – Дядь Жень! – Голос тревожный.
      – Да живой я, живой, – ворчливо откликнулся я.
      – Привет, дядь Жень! – сказал Егор, входя в мою спальню.
      Я невольно улыбнулся – такая жизнерадостность была на лице парня.
      Улыбнулся, но улыбку спрятал. Я не расстроился, не позавидовал.
      Каждому свое – кому-то жить, кому-то умирать. Когда-то и мне было двадцать, и смерть казалась выдумкой.
      – Ты почему не в институте? – строго спросил я.
      Егор учился на четвертом курсе медицинского института. Или как сейчас по-новому – Медицинской Академии.
      – А я уже на сегодня отучился.
      – Как это?
      – Дядь Жень, – укоризненно произнес Егор, – ты что это, мою посещаемость контролировать собрался?
      – Почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответил я. – Я же тебя нанял для оказания медицинской помощи. Мне совершенно не надо, чтобы меня какой-то неуч пользовал.
      – Во-первых, – начал Егор, – чтобы внутримышечно делать инъекции витаминов особой квалификации не требуется. С этим любая медсестра со средним медицинским справится. Во-вторых, нанял ты меня не для оказания медицинских услуг. Витаминный курс я тебе сам предложил пройти, ты согласился. А так – я в основном за продуктами бегаю, еду готовлю. И так, по мелочи. А в-третьих… Может, тебе мою зачетку показать? Там все тип-топ. Успеваемость присутствует.
      – Принеси-ка мне из гостиной пачку сигарет и зажигалку. И пепельницу. Все там – на журнальном столике.
      – Прям в кровати курить будешь?
      – Я всю жизнь курил там, где хотел. И в спальне и на кухне и в сортире.
      – Натощак!
      – И натощак в особенности.
      – Давай я хоть кофе тебе сварю, – предложил Егор и, не дожидаясь моего ответа, ушел на кухню.
      Я тяжко вздохнул, изображая неизвестно для кого возмущение беспардонностью своего опекуна, а в душе одобрительно подумал:
      "Хороший врач из Егора получится. Умеет с капризными больными общаться. И ведь слушаешься его! А уколы Егор ставит – не почувствуешь".
      Кряхтя, я поднялся с постели, подхватил пижаму, висевшую на спинке стула, и пошел в ванную. Постоял возле зеркала, раздумывая – бриться или ну ее на фиг? Решил не бриться, лень. В зеркале отражался бледный седой болезненно тощий старик с глазами уже неопределенного цвета, провалившимися в глазницы. В них была какая-то тоска. М-м-да, краше в гроб кладут. Я еще раз посмотрел в свои глаза и различил все-таки голубой цвет. И не тоска это вовсе, обманул я себя, это мудрость. Чтобы обман не открылся, отвернулся от зеркала и включил воду. Умылся, почистил зубы, с грехом пополам натянул пижаму и, уцепившись волей за плотные ручейки запахов, тянувшиеся из кухни, пошел пить кофе. Кроме кофе на столе стояла тарелка с двумя бутербродами – один с докторской колбасой, другой с сыром.
      – Насчет бутербродов уговору не было, – сказал я Егору.
      Егор не ответил, только хмыкнул. Наверное, хотел напомнить, что и по поводу кофе не было уговора.
      Я выпил большую чашку кофе и осилил половину бутерброда с сыром.
      Больше не хотелось.
      – Убери в контейнер и поставь в холодильник, – сказал я. – Позже захочу, съем.
      Егор посмотрел на меня внимательно, и спорить не стал.
      – Я сегодня весь день свободен, – сказал он, с задумчивым видом изучая содержимое "Шарпа", определяя – чего там в достатке, а чего надо подкупить. – Сейчас сгоняю в супермаркет. Куплю все, что надо для борща. Ты как насчет борща, дядь Жень?
      – Нормально. Сигарет еще купи. Вот что – купи блок сразу. И дай мне, наконец, сигарету! Сколько можно тебя упрашивать?
      Я с наслаждением закурил свою первую за сегодняшнее утро сигарету и подумал: "А была бы она мне так же приятна, не попей я кофе?".
      Егор ушел в супермаркет за ингредиентами обещанного борща, а я переместился в гостиную на диван. Заниматься воспоминаниями, когда тебя постоянно кто-нибудь или что-нибудь отвлекает, пустое дело. И не вспомнишь ничего толком, и раствориться в этих воспоминаниях не сможешь. А вспоминать и не растворяться, это душевная мастурбация.
      Дергаешься, гоняешь туда-сюда обрывки мыслей и постоянно помнишь – ты здесь, ты никуда не делся, шкура твоя, потраченная как молью людьми и обстоятельствами, на тебе. Ее не сбросить, как лягушечью кожу. Она – ты сам и есть. Погрузиться же в воспоминания полностью, раствориться в них – значит прожить все заново.
      Я взял пульт от телевизора и потыкал по каналам. Тягомотина сплошная. Сериал какой-то, говорят не по-русски, а дублирует молодую кудрявую девушку (по всем признакам – латиноамериканку) явно пожилая тетка с противной визгливостью в голосе. Дальше – блок новостей, повтор. Знаю все уже, ничего нового. Дальше. Опять сериал. Про американских врачей. Что-то не хочется про врачей… Следующий канал. Петросян. Показывают зрительский зал. Все смеются, да как!
      Просто ржут. Над чем смеетесь, товарищи? ТНТ – "Дом-2". Вот что вечно. Я умру, а "Дом-2" будет продолжаться. А потом будет "Дом-3".
      Так, следующий канал. Снова Петросян?! О господи, он на всех каналах что ли? Раздраженно отбросил от себя пульт и откинулся на подушки.
      Чем заняться? Может взять, да и позвонить Борьке Тубарову? А что, это идея! Посидим повспоминаем свои школьные годы. Я уже было взялся за трубку, но вдруг представил себе, какое впечатление я своим видом произведу на круглолицего и румяного, пышущего здоровьем и совершенно не поседевшего к пятидесяти трем годам друга и моя рука зависла над аппаратом. Незачем. Незачем расстраивать Борьку.
      Позвоню, но позже. Просто, чтобы знал. Хорошо бы просто позвонить, а у Борьки вдруг – важные дела. И отложим встречу еще на полгода. Или еще лучше – попрошу Егора, пусть позвонит Борису, когда все закончится.
      И я подумал еще об одной причине, по которой не хотел видеться с
      Борькой. Мне некогда. Даже не так – мне надо вспоминать и вспоминать одному. Это мои воспоминания. Мои и ничьи больше. Пусть Борька будет частью этих воспоминаний, но пусть он не будет их активной частью.
      Не хочу, чтобы в мои воспоминания вмешивались чьи-то еще. Я помню то, что помню я, и так, как я это помню. Чужое мнение и чужая трактовка событий мне не нужны.
      Я снова взял пульт и снова пробежался по программам. То же самое
      – тот же неумолкающий, бессменный и, по-видимому, бессмертный
      Петросян, те же бесконечные сериалы и те же свежие старые новости.
      Может, почитать что?
      Вернулся из магазина Егор. Опять долго разувался.
      – Егор, все хотел тебя спросить…
      – Что, дядь Жень?
      – Ты почему все время эти свои тяжелющие говнодавы носишь? Дороги как память?
      – Старые туфли вышли из состояния пригодности для носки в осенне-весенний период, – честно признался Егор, – а на новые я еще не заработал. Вот получу от тебя зарплату за апрель и сразу куплю.
      Егорке не легко приходилось жить. Одна мама-пенсионерка. На ее пенсию, да на стипендию студента-сына не пожируешь. Учится Егор и подрабатывает. А ведь молодой парень! Ему и девушку в кафешку сводить хочется, и с приятелями пивка попить. Девушка-то есть у него? Ни разу не спрашивал. Знаю его с детства (с Егорова детства естественно), а вот ни разу не спросил. Да наверняка есть…
      – Я тебе премию решил выдать, – сказал я. – Целевую. Конкретно на туфли. Достань-ка из бара мой бумажник.
      – Да что, не надо, дядь Жень, – запротестовал Егор. – Подумаешь еще, что я у тебя деньги вымогаю, на жалость давлю. Я к этим берцам привык и что тяжелые они не замечаю. А туфли к лету я со стипухи куплю.
      – Так! – грозно сказал я (получилось не очень грозно). – Я твой работодатель и сам решаю – выписать своему работнику премию или зарплату урезать. Неси кошелек.
      Егор сначала унес пакеты на кухню, потом принес мне бумажник. Я дал ему двести долларов.
      – Щедро! – покачал головой Егор.
      – Бери. А за апрель твоя зарплата увеличивается еще на сто долларов. Не спорь! И еще… Подойди-ка снова к бару. – Егор послушно подошел к бару. – Видишь, там пакет лежит? Белый, пухлый такой. Он запечатан. На верхней полке, видишь?
      – Этот? – Егор показал мне конверт.
      – Да. Там деньги. Три с половиной тысячи долларов. Когда я умру, возьмешь его. Это на похороны, на памятник. Памятник дорогой не ставь, ни к чему это. Если что останется, себе возьмешь. Понял?
      – Понять-то я понял, дядь Жень, но ты это…, не рано себя хоронишь?
      – Да ладно, брось! Ты же врач уже почти. Понимать все должен, что к чему. Да и сам видишь – состояние моего здоровья тенденции к улучшению не имеет. А лекарства от моей болезни еще нет. Может, лет через десять-двенадцать изобретут. Может, ты и изобретешь. Но у меня этих десяти-двенадцати лет нет. Малосмертов сказал, осталось девять с половиной недель. Вернее, уже восемь. А то и меньше. Так что, молодой человек, не вешайте мне лапшу на уши, не кобеньтесь и слушайте, что вам говорят.
      – Я все понял, дядь Жень. Выполню твое завещание.
      – Это не завещание, а просто наказ. А завещание тебе зачитают в положенное время. Думаю, тебе оно понравится. Эй, ты что это? – Я увидел, что у Егора вдруг изменились глаза, и задергался подбородок.
      – Все нормально, – хрипло сказал он и отвернулся, чтобы я не увидел его слез. Любит он меня что ли?
      – Егор, а у тебя почитать есть что-нибудь?
      – Вообще-то у меня в основном медицинская литература. А что бы ты хотел почитать? Я схожу в книжный и куплю.
      – Не знаю… Что-нибудь современное?
      – Есть! – вдруг обрадовался Егор. – Есть книжонка. Недавно купил.
      В Академии была встреча с издательством нашим местным, забыл, как называется. Вспомнил! "Свиньин и сыновья". Там, на встрече, книги дешево продавали, я и купил одну. Сейчас принесу.
      Книга называлась "Там". На обложке были нарисованы человечки, вернее один, но с зеркальным отражением. Я прочел фамилию автора – некто Царицын. Владимир Царицын. Никогда не слышал о таком. Фамилия звучная, и если бы слышал, запомнил бы. На обратной стороне обложки была справка об этом Царицыне. Ого! Год рождения тысяча девятьсот пятьдесят четвертый. Так мы с ним одногодки оказывается! И родился он в Новосибирске. Еще и земляки. И служил в ЦГВ, к тому же, в те самые годы, что и я. Ни фига себе! И я там служил. Почему же я его не знаю? Наверняка и призывались вместе. Хотя не факт. Мой день рождения 15 июля, а его? Я вернулся к биографической справке – этот неизвестный писатель родился 13 сентября 1954-го. Весной он не мог призываться, не было ему еще тогда восемнадцати, значит, как и я – осеннего призыва. А если мы с ним с одного призыва – значит, я его не запомнил. Все мы тогда были на "холодильнике" лысые, одинаковые, а если и знакомились друг с другом, то только по именам. Вовок было много и все на одно лицо. Развозили нас с "холодильника" в разное время и по разным сортировкам-накопителям. Кого в Воронеж, как меня, кого еще куда. А оттуда – в разные части к месту службы.
      Я внимательно рассмотрел фотографию. Очки, седая борода – под таким натуральным гримом кто угодно спрячется. Взгляд слегка насмешливый. Черты лица неправильные – нос чуть набок. Нет, не помню. Да и не мудрено – тридцать пять лет прошло. Конечно, он изменился до неузнаваемости за эти годы, но что-то знакомое все же должно проскользнуть. Нет. Совершенно не помню. Впрочем, ведь этот
      Царицын мог призываться и не из Новосибирска.
      Под справкой и фотографией был напечатан отрывок из текста:
 
      – Андрюха! Мне нужно туда. Мне нужно домой. Я не боюсь этой чертовой бесконечности, я боюсь оставлять их одних.
      – Придется, – спокойно возразил Андрей. – Мы не в силах изменить то, что от нас не зависит.
      – А от кого? От кого это зависит? От Бога? От Дьявола?
      Андрюха встал и отряхнул с одежды прилипший песок.
      – Не знаю, – сказал он. – Я здесь уже десять лет, как ты знаешь, но так ничего и не понял. И ты не поймешь… наверное.
      Пошли.
      – Куда?
      – Пока вперед, а потом что-нибудь придумаем. Времени здесь нет, а потому у нас его целая вечность.
 
      Интересно… А что это за место такое, где нет времени? По-моему это о чем-то потустороннем. Ну что ж, почитаю. Подобная тема как раз в тему, мысленно скаламбурил я.
      Пока Егор варил борщ, я проглотил книжку целиком. Она была совсем небольшая – карманного формата и не толстая. Всего в книге было семь рассказов. Рассказ, выдержка из которого была на задней обложке, назывался так же, как и книга – "Там". В нем человек умер и оказался на том свете. И встретился с умершим десять лет назад другом.
      Увлекательно написано, ничего не скажешь. Увлекательно и настолько правдоподобно, что я поверил – на том свете так, как написано в рассказе. Нечего бояться смерти. Впрочем, я и не боюсь. Более того, хочу поскорей умереть.
      Доктор Малосмертов сказал мне как-то:
      – Вы, Евгений Васильевич безнадежны. У вас нет возможности выздороветь. И не потому, что лекарство от вашей болезни еще не придумано, вернее, не только поэтому. Вы, уважаемый Евгений
      Васильевич жить не хотите.
      Что ему возразить? Он прав. Я не хочу жить.
      Герой рассказа встретился на том свете со своим другом. А с кем встречусь я? С Серафимой. Я уверен, что встречусь с ней.
      – Дядь Жень! – позвал Егор. – Отрывай свою задницу от дивана, борщ готов. И котлет я нажарил. А на гарнир гречка.
      – Гречку не буду, – капризно проворчал я, – обрыдла.
      – Я картошки еще начистил, но не сварил. Думал, ты гречки поешь, а картошку на ужин. Поставить картошку варить?
      – Не надо. Я котлетку без гарнира съем. И вообще, есть я не хочу.
      – Надо. Вставай, я борща уже налил. Тебе сметаны положить?
      – Клади, – вздохнул я обреченно.
      Мы пообедали вдвоем. Борщ удался. А котлета в горло не полезла, хотя я не сомневался, что она вкусная. Все, что готовил мне Егор, было вкусным.
      – Я тебе всего много наготовил, дядь Жень. Завтра у меня денек напряженный намечается. Ты не будешь возражать, если завтра я не приду к тебе?
      – Не буду.
      – У меня, понимаешь, в Академии…
      – Стоп! – прервал я объяснения Егора. – Я сказал, что не буду возражать против предоставления тебе отгула. А по поводу твоей
      Академии, мы утром все решили. Ты же меня сам упрекал в том, что я, видишь ли, собираюсь контролировать твою посещаемость и успеваемость, а тебе это, видишь ли, не нравится. Кроме того, – я повысил голос, заметив, что Егор желает оправдаться или возразить, – меня все равно завтра весь день не будет дома.
      – Опа на! В гости, что ль собрался? А, дядь Жень?
      – Малосмертов звонил. Возникло у него желание в очередной раз меня помучить. Какие-то анализы, УЗИ, рентген…, экзекуции одним словом. Он с утра за мной заедет и, это, скорей всего – на весь день.
      – Тебе это надо, дядь Жень? В твоем-то состоянии.
      Я пожал плечами:
      – Послужу науке, а что? И не такое уж плохое мое состояние.
      – Хороший ты мужик, дядя Женя. Добрый.
      – Ну это как сказать… Слушай Егор, а у тебя девушка есть?
      – А почему ты спросил?.. Есть.
      – Как зовут?
      – Наташка.
      – Где-то рядом живет здесь? Учитесь вместе?
      – Нет, живет она на Затулинке, а учится в театральном. Уже заканчивает. А ты почему спросил-то?
      – Да так. Просто… Ну вы с ней… встречаетесь же?
      – Гы-гы-гы, – заржал Егор, – встречаемся. Когда время есть. И место для встреч.
      – Да я не в том смысле, – смутился я.
      – А в каком?
      – Девушки любят, когда им цветы дарят, мороженным угощают. То, се, пятое-десятое.
      – Ну и…
      – Расходы в этом деле неизбежны. Тащи-ка снова мой бумажник.
      – Не надо. – Егор решительно положил свою руку с длинными пальцами хирурга на мою иссохшую старческую лапку. – Не надо, дядь
      Жень. Ты мне на туфли и так много дал. Мы с Наташкой сегодня пойдем в обувной и купим мне туфли. А на сдачу – и на цветы и на мороженое останется. И маме тортик куплю, йогуртовый, она такой любит. Спасибо тебе, дядь Жень.
      – Сейчас к Наташке поедешь?
      – Поеду.
      – Ну, давай беги. – Я поощрил его уход взмахом руки. – Посуду сам помою, в состоянии еще. Кое-чего могу. И продукты в холодильник сам уберу. Беги к своей Наташке. Беги, беги…И будь счастлив, – добавил я тихо, когда Егор ушел в прихожую натягивать свои ботинки-говнодавы. И зачем-то нарисовал в воздухе крест. Я не был уверен, что нарисовал его правильно. Жизнь прожил, а не знаю – горизонталь слева направо надо проводить или справа налево.
 
      С церковью у меня не сложилось. Совершенно не сложилось. Может, виной тому время, в которое я жил и атеистические убеждения моих родителей? Папа был коммунистом, ему по статусу в бога верить не положено было, но и беспартийная мама в церковь никогда не ходила, а если учитывать ее далеко не ангельский характер и абсолютно не безгрешный образ жизни, то можно понять, что она так же была далека от бога, как и коммунист папа. Позже, когда мама состарилась, она ни с того ни с сего, возомнила себя глубоко верующей католичкой и стала посещать – сначала временную деревянную католическую часовенку на улице Горького, а потом построенный рядом с ней костел. Мама считала себя латышкой. Из Латвии родом был ее отец, а мать, моя вторая бабушка, которую я практически не знал, была полячкой. Мама и меня, уже взрослого зазывала с собой, говорила, что я только на половину русский, что корни мои в цивилизованной Европе и что я просто обязан ходить в костел. Но я только согласно кивал головой (как-нибудь потом, позже…) и внутренне усмехался. Ну, какой я европеец? Какой я к чертям собачьим католик? Я и не католик и не православный, я атеист. И азиат. Родился и всю жизнь, почти безвылазно прожил в
      Новосибирске.
      В костеле мне все-таки довелось побывать. Два раза. Когда мама умерла я, выполняя ее завет, пришел в костел и договорился с пастором о мессе по усопшей. А потом пришел эту мессу выслушать.
      Сидел на дубовой скамье, слушал и ничего не ощущал – никакого душевного трепета и никакой благостности. Сидел и украдкой озирался по сторонам, удивляясь богатству и, одновременно – скромности и лаконичности внутреннего убранства католического храма.
      Бабушка, та бабушка, с которой я прожил все детство и всю юность,
      Анна Ивановна, папина мама была истинно верующей. Соблюдала посты и отмечала божественные праздники. И я с ней отмечал, очень любил пасху – из-за крашенных яиц и всей остальной вкуснятины. Собственно говоря, на рождество вкуснятины было еще больше, но рождество зимой, а пасха весной, когда ярко светит солнышко. Мы, пацанами бегали по весенним лужам и кричали во все глотки каждому встречному: "Христос воскрес!", совершенно не представляя себе, что эти слова означают.
      Но ответ: "Во истину воскрес" мы должны были услышать обязательно.
      Бабушка ходила в церковь, но не часто, ноги у нее больные были. На пасху святить куличи она ходила всегда. А икон у нас в доме не было, и в истинную веру бабушка меня обращать не пыталась. Теперь я понимаю – боялась мне навредить. При развитом социализме мы все-таки жили.
      Помню в шестом классе зашли с пацанами и девчонками в
      Вознесенскую церковь. Просто так, как бы на экскурсию. На несанкционированную никем экскурсию. Вообще-то мы пошли в цирк, отучившись в первую смену, а потом передумали – решили погулять по
      Нарымскому скверу и сдуру зашли в храм. Никто там не пел, попа не было – только иконы, кресты, полумрак, свечи. Много свечей, но все равно – полумрак. И старухи на коленках. В черном, в черных платках.
      Крестятся, тыкаются головами в пол. И глаза у них какие-то… мертвые. Мне стало не по себе и захотелось уйти. Ребята, которые были со мной, стали рассматривать иконы, делиться своими впечатлениями. Разговаривали громко, не так как принято разговаривать в храме. Я думаю, им тоже было не по себе и чтобы как-то скрыть свою растерянность, они и говорили громко. Некоторые смеялись, но не весело, а как-то нервно. Старухи смотрели на нас осуждающе, но ничего не говорили, продолжали молиться. Я вышел, унося в душе холодный комок непонимания себя и своих ощущений.
      У кованых ворот стояла Серафима, в храм она не заходила. Мы с
      Серафимой еще не были никем. К тому моменту я еще не прозрел.
      – Ты что тут стоишь? – спросил я.
      – Вас жду.
      – А что не зашла?
      – Мне нельзя, я не православная.
      – А кто ты?
      – Никто.
      – Я тоже не верующий, – сказал я. Слова "неверующий" и
      "православный" были для меня тогда синонимами. – Я же зашел.
      – И как?
      – Да никак! – излишне бодро ответил я.
      Серафима посмотрела на меня внимательно и пожала плечиками. Она поняла, что я вру.
      – А ты крещеный?
      – Нет, – снова соврал я. И добавил гордо: – Я – нехристь!
      На самом деле я был крещеным. Только один раз моя бабушка продемонстрировала отцу свою волю и окрестила меня. Я тогда еще маленьким был.
      – Нехристь – это другое, – заметила Серафима.
      – А что?
      – Я не знаю, но другое.
      – А не знаешь, так и не говори.
      Позже я узнал, что "нехристь" означает – не христианин, что бабушка и дедушка у Серафимы – татары и мусульмане, стало быть – нехристи. Мама у Симы тоже была татаркой, но без религиозной зависимости, а папа русский. У Серафимы были не такие черные волосы, как у ее мамы и она не была такой скуластой – сыграли роль папины гены. И глаза у Симы были не раскосые, а вполне обычные русские глаза, только карие. Светло-карие. А вот смуглый цвет лица у
      Серафимы – от татарских кровей. От них же, наверное, а может и не от кровей вовсе, не от генов, а от порядков, царивших в семье Извековых
      – нежелание заходить в православную церковь. Была ли сама Серафима мусульманкой? Я у нее так и не спросил – ни тогда в детстве, ни потом – ни разу за все почти шестнадцать лет нашей странной совместной жизни. А начали мы эту странную и необычную, наверное, для многих, а главное – для меня самого – совместную жизнь, когда нам уже шел четвертый десяток и, казалось бы – зачем нам подобные эксперименты?

3. Пятьдесят семь.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.