1

Мое первое воспоминание – я сижу под столом. Вокруг меня ноги людей вперемежку с ножками стола, бахрома свисающей скатерти. Темно, и мне нравится сидеть под столом. Это было в Германии в 1922 году, мне тогда шел второй год. Под столом я себя чувствовал превосходно. Казалось, никто не знает, где я нахожусь. Я наблюдал за солнечным лучиком, который странствовал по половику и ногам людей. Мне нравился этот «странник». Ноги людей были малоинтересны, по крайней мере, не так, как свисающая скатерть, или ножки стола, или солнечный лучик.

Потом провал… и рождественская елка. Свечи. На ветках маленькие птички с крохотными ягодными веточками в клювиках, на макушке – звезда. Двое взрослых орут и дерутся, потом садятся и едят, всегда эти взрослые едят. И я ем тоже. Моя ложка устроена таким образом, что если я хочу есть, то мне приходится поднимать ее правой рукой. Как только я пробую орудовать левой, ложка проскакивает мимо рта. Но мне все равно хочется поднимать ложку левой.

Двое взрослых: один, что покрупнее, – с вьющимися волосами, большим носом, огромным ртом и густыми бровями; он всегда выглядел сердитым и часто кричал; другая, что помельче, – тихая, с круглым бледным лицом и большими глазами. Я боялся обоих. Иногда появлялась и третья – жирная старуха в платье с кружевным воротником. Еще помню огромную брошь на ее груди и множество волосатых бородавок на лице. Первые двое звали ее Эмили. Собравшись втроем, они плохо ладили. Эмили – моя бабушка по линии отца. Отца звали Генри, мать – Катарина. Я никогда не обращался к ним по имени. Я был Генри-младший. Все эти люди говорили на немецком, то же пытался делать и я.

Первые слова, которые я помню, были слова моей бабушки, произнесенные за обеденным столом. «Я всех вас похороню!» – заявила она, перед тем как мы взяли свои ложки. Эмили неизменно повторяла эту фразу, когда семья садилась за стол. Вообще, казалось, что нет ничего важнее еды. По воскресным дням мы ели картофельное пюре с мясной подливкой. По будням – ростбиф, колбасу, кислую капусту, зеленый горошек, ревень, морковь, шпинат, бобы, курятину, фрикадельки со спагетти, иногда вперемешку с равиоли; еще были вареный лук, спаржа и каждое воскресенье – земляника с ванильным мороженым. За завтраком мы поглощали французские гренки с сосисками либо лепешки или вафли с беконом и омлетом. И всегда кофе. Но что я помню лучше всего, так это картофельное пюре с мясной подливкой и бабушку Эмили со своим «Я всех вас похороню!»

После того как мы перебрались в Америку, бабушка часто приходила к нам в гости, добираясь из Пасадены в Лос-Анджелес на красном трамвае. Мы же изредка навещали ее на своем «форде».

Мне нравился бабушкин дом. Маленькое строение в тени перечных зарослей. Эмили держала множество канареек в разновеликих клетках. Один наш визит я помню особенно хорошо. В тот вечер бабушка накрыла все свои клетки белыми капотами, чтобы птицы заткнулись. Взрослые уселись в кресла и повели разговор. В комнате было пианино, я примостился у инструмента и, ударяя по клавишам, вслушивался в раздающиеся звуки. Больше всего мне нравились крайние клавиши верхнего регистра – их звуки походили на удары кусочков льда друг о друга.

– Скоро ты прекратишь это? – рявкнул отец.

– Пусть мальчик поиграет, – заступилась бабушка.

Моя мать лишь улыбнулась.

– Этот карапуз, – поведала всем бабушка, – когда я попыталась вытянуть его из кроватки, чтобы поцеловать, ударил меня по носу!

Они снова заговорили о своем, а я продолжил играть на пианино.

– Почему ты не настроишь инструмент? – нервничал отец.

Потом меня позвали навестить моего дедушку. Он не жил с бабушкой. Мне говорили, что дедушка плохой человек и от него дурно пахнет.

– Почему от него дурно пахнет?

Они не отвечали.

– Почему от него дурно пахнет?

– Он пьет.

Мы загрузились в «форд» и отправились навестить дедушку Леонарда. Когда машина подъехала к его дому и остановилась, хозяин уже стоял на крыльце. Он был стар, но держался очень прямо. В Германии дедушка был армейским офицером и подался в Америку, когда прослышал, что даже улицы там мощены золотом. Золота не оказалось, и Леонард стал главой строительной фирмы.

Никто не выходил из машины. Дедушка подал мне знак движением пальца. Кто-то открыл дверь, я выбрался из машины и пошел к старику. Его волосы и борода были совершенно белыми и слишком длинными. По мере приближения я мог видеть, что глаза его необыкновенно сверкают, как голубые молнии. Я остановился в небольшом отдалении от старика.

– Генри, – проговорил дедушка, – мы хорошо знаем друг друга. Заходи в дом.

Он протянул мне руку. Когда я подошел ближе, то уловил крепкий дух его дыхания. Запах действительно был дурным, но он исходил от самого хорошего человека, которого я знал, и поэтому не пугал меня.

Я проследовал за ним в дом. Дедушка подвел меня к стулу.

– Садись. Я очень рад видеть тебя, – сказал он и ушел в другую комнату.

Когда дедушка возвратился, в руках у него была маленькая жестяная коробочка.

– Это тебе. Открой.

Я никак не мог справиться с крышкой, коробочка не открывалась.

– Подожди, – вмешался дедушка, – дай-ка я тебе помогу.

Он ослабил крышку и протянул коробочку мне обратно.

Я откинул крышку и заглянул внутрь: там лежал крест – Германский крест на ленточке.

– Ой, нет, – сказал я, – ты же хранишь его.

– Бери, это всего лишь окислившийся значок.

– Спасибо.

– Теперь тебе лучше идти. Иначе они будут волноваться.

– Ладно. До свидания.

– До свидания, Генри. Нет, подожди-ка…

Я остановился. Он запустил пальцы в маленький кармашек своих широких брюк, вытянул за длинную золотую цепочку золотые карманные часы и протянул их мне.

– Спасибо, дедушка…

Все ждали меня, не покидая машины. Я вышел из дома, занял свое место в «форде», и мы тронулись в обратный путь. Всю дорогу бабушка и родители без умолку болтали о разных вещах. Эти люди могли трындеть о чем угодно, но никогда не говорили о моем дедушке.

2

Помню наш «форд» – «модель Т». Высокие подножки казались приветливыми и в холодные дни, и ранним утром, и в любое время. Чтобы завести автомобиль, отец должен был вставлять спереди в двигатель рукоять и довольно долго крутить ее.

– Так можно и руку сломать. Отдача, будто лошадь лягается.

По воскресеньям, когда бабушка не приезжала к нам, мы совершали на «модели Т» прогулки. Мои родители любили апельсиновые рощи. Мили за милями тянулись деревья, покрытые цветами либо усеянные плодами. Родители заготавливали для пикника корзинку и металлический ящик. В ящик, среди кусков сухого льда, помещали банки с разными фруктами, в корзинку упаковывали сэндвичи со шницелем, ливерной колбасой и салями, а еще картофельные чипсы, бананы и содовую. Напиток постоянно попадал между корзинкой и ящиком-холодильником, он быстро остывал, и потом приходилось ждать, пока солнце его согреет.

Отец курил сигареты «Кэмел» и мог показать нам кучу игр и фокусов с пачкой от этих сигарет. Например, сколько пирамид изображено на рисунке? Нужно было сосчитать их. Мы считали, а после он показывал гораздо больше, чем нам удалось обнаружить.

Были еще трюки с горбами верблюдов и с написанными словами. О, это были волшебные сигареты!

Особенно врезалось в память одно воскресенье. Наша корзинка для пикников была уже пуста, но, несмотря на это, мы ехали вдоль апельсиновых рощ все дальше и дальше от нашего дома.

– Папочка, а у нас хватит бензина? – поинтересовалась мать.

– Хватит, хоть залейся этим чертовым бензином.

– А куда мы едем?

– Хочу набрать себе немного апельсинов, черт бы их побрал!

Остаток пути мать просидела очень тихо. Наконец отец съехал на обочину и остановился неподалеку от проволочного заграждения. Некоторое время мы сидели в машине и прислушивались. Потом отец открыл дверцу и вышел.

– Принеси корзину, – подал он голос.

Все вместе мы перебрались через сетку ограждения.

– Идите за мной, – скомандовал отец.

Мы оказались в темном тоннеле между двумя стройными рядами ветвистых апельсиновых деревьев. Отец остановился и принялся срывать апельсины с нижних ветвей ближайшего дерева. Вид у него был очень свирепый, он яростно сдирал апельсины, и казалось, что ободранные ветви сердятся ему в ответ, злобно раскачиваясь и шурша листвой. Отец бросал плоды в корзинку, которую держала мама. Иногда он промахивался, и тогда я подбирал непокорный апельсин и опускал его в корзину. Отец переходил от дерева к дереву, опустошая нижние ветви.

– Достаточно, папочка, – сказала мать.

– Э-э, какого черта?! – огрызнулся отец и продолжил сбор.

И тут из-за дерева вышел высоченный мужчина. В руках у него было ружье.

– Так, приятель, чем это ты тут занимаешься?

– Собираю апельсины. Их здесь полно.

– Это мои апельсины. Скажи своей женщине, чтобы она вывалила все из корзины на землю.

– Да этих апельсинов тут хоть жопой жри. Не обеднеешь, если я возьму несколько.

– Ты не возьмешь ни одного. Скажи, пусть вываливает.

Мужчина направил ружье на отца.

– Вывали, – сказал отец матери.

Апельсины покатились по земле.

– А теперь, – продолжил мужчина, – убирайтесь из моего сада.

– Куда тебе столько, все равно все не съешь?

– Я сам знаю, куда и сколько. Убирайся отсюда.

– Таких, как ты, надо вешать!

– Я владелец, и закон на моей стороне. Проваливай! – И он снова вскинул ружье.

Отец повернулся и пошел, мы потянулись за ним. Владелец рощи конвоировал нас до самой дороги. Наконец мы загрузились в машину, но это был именно тот случай, когда она не завелась. Отец взял ручной стартер и вышел. Он дважды провернул маховик, но двигатель не реагировал. Отец покрылся испариной. Мужчина стоял у дороги и наблюдал.

– Ну давай, заводи свою консервную банку! – неожиданно выкрикнул он.

Отец, который приготовился было крутануть снова, отвлекся:

– Мы не на твоей территории! И можем стоять столько, сколько пожелаем, черт возьми!

– Разбежался! Убирай отсюда свою колымагу, да побыстрее!

Отец прокрутил ручку, двигатель взревел, но тут же заглох. Мать молча сидела с пустой корзинкой на коленях. Я боялся даже смотреть на человека с ружьем. Отец снова налег на рукоятку, и машина завелась. Он впрыгнул в машину и принялся работать рычагами на руле.

– Не появляйся здесь больше, – напутствовал собственник с ружьем. – В следующий раз так легко не отделаешься.

Отец резко взял с места. Хозяин апельсиновой рощи продолжал стоять у дороги и наблюдал. «Форд» быстро набирал скорость. Неожиданно отец затормозил, выполнил крутой поворот на 180 градусов и помчался к тому месту, где остался грозный враг. Но мужчины у дороги уже не было. И мы вновь понеслись прочь от апельсиновой рощи.

– Однажды я вернусь и прикончу эту тварь, – пообещал отец.

– Папочка, я сегодня приготовлю замечательный ужин. Что бы ты хотел? – спросила его мать.

– Свиную отбивную!

Никогда раньше я не видел, чтобы отец ездил так быстро.

3

У моего отца было два брата. Младшего звали Бен, старшего – Джон. Оба алкоголики и тунеядцы. Мои родители частенько говорили о них.

– И тот и другой полные ничтожества, – твердил отец.

– Просто вы вышли из трудной семьи, папочка, – возражала мать.

– Твой братец тоже пустышка!

Брат моей матери жил в Германии. Отец поносил его не реже родных братьев.

Был у меня еще дядя Джек – муж сестры отца, которую звали Элеонора. Я никогда их не видел, потому что отец разругался с ними.

– Видишь этот шрам у меня на руке? – спрашивал меня отец. – Это сделала Элеонора карандашом, когда я был еще совсем маленьким. Он уже никогда не зарастет.

Людей мой отец не любил. Не любил и меня.

– Детей должно быть видно, но не слышно, – говорил он мне.

Был воскресный полдень, и бабушка Эмили не приехала.

– Мы должны навестить Бена, – сказала моя мать. – Он умирает.

– Он постоянно занимал у Эмили деньги и просерал их в карты или тратил на своих баб и выпивку.

– Я знаю, папочка.

– Теперь он сдохнет, и Эмили останется без гроша.

– И все же мы должны навестить Бена. Врачи сказали, что ему осталось недели две.

– Ну хорошо, хорошо! Мы поедем!

Мы загрузились в «форд» и поехали. Отец сделал остановку возле рынка, и мать купила цветы. Путь наш лежал в горы. Когда достигли подножья, отец свернул на маленькую извилистую дорогу, ведущую наверх. Дядя Бен лежал в санатории для больных туберкулезом.

– Должно быть, это стоит Эмили кучу денег – содержать Бена в таком месте, – сказал отец.

– Может, Леонард помогает? – предположила мать.

– Леонард нищий. Он все пропил и промотал.

– А мне нравится дедушка Леонард, – сказал я.

– Детей должно быть видно, но не слышно! – гаркнул отец и продолжил: – Этот Леонард был добр со своими детьми, только когда надирался. Вот тогда он и шутил с нами, и раздавал деньги. Но когда папочка был трезв, не было в мире человека жаднее и подлее его.

«Форд» легко взбирался по горной дороге. Воздух был свеж и прозрачен.

– Приехали, – сказал отец, выруливая на стоянку возле санатория.

Мы все вышли, и я, вслед за родителями, забежал в здание. Когда мы вошли в палату, дядя Бен сидел на кровати и смотрел в окно. Он повернулся. Это был очень красивый мужчина: худощавый, черноволосый, с темными глазами, которые блестели, словно бриллианты на свету.

– Здравствуй, Бен, – сказала мать.

– Здравствуй, Кейти, – отозвался дядя и посмотрел на меня. – Это Генри?

– Да.

– Садитесь.

Отец и я сели.

Мать осталась стоять:

– Мы привезли цветы, Бен. Но я не вижу вазы.

– Да, прекрасные цветы, Кейти, спасибо. Но вазы действительно нет.

– Я пойду поищу, – сказала мать и вышла вместе с цветами.

– Ну, где же теперь все твои подружки, Бен? – спросил отец.

– На подходе.

– Сомневаюсь.

– Они на подходе.

– Мы здесь только потому, что Катарина хотела видеть тебя.

– Не сомневаюсь.

– Я тоже хотел видеть тебя, дядя Бен. Я думаю, ты хороший, – сказал я.

– Хороший кусок говна, – добавил отец.

В палату вошла мать с цветами в вазе.

– Вот. Я поставлю их на столе возле окна.

– Замечательный букет, Кейти.

Мать села.

– Нечего рассиживаться, – сказал отец.

Дядя Бен запустил руку под матрац и достал пачку сигарет. Он вытянул одну, зажег спичку, прикурил и глубоко затянулся.

– Тебе же не разрешают курить, – заговорил отец. – Я знаю, где ты берешь сигареты. Их приносят твои шмары. Ну что ж, я скажу докторам, и больше ни одна блядь сюда не проникнет!

– Кончай пороть чушь, – ответил дядя.

– У меня есть желание выдрать эту сигарету у тебя изо рта вместе с губами! – продолжал злиться отец.

– У тебя никогда не было приличных желаний, – усмехнулся дядя.

– Бен, – вмешалась мать, – ты не должен курить. Это убьет тебя.

– Я прожил хорошую жизнь, – ответил дядя.

– Ничего хорошего не было в твоей жизни, – не унимался отец. – Врал, занимал деньги, блядовал и пил. Ты не работал ни одного дня в своей жизни и теперь подыхаешь в двадцать четыре года!

– Это было весело, – сказал дядя и вновь крепко затянулся.

– Пошли отсюда, – сказал отец, поднимаясь. – Он сумасшедший!

За ним встала мать. Затем я.

– Прощай, Кейти, – сказал дядя. – И ты, Генри, прощай. – Он взглядом показал, к какому Генри обращается.

Мы проследовали за отцом через холл санатория и вышли на стоянку к нашему «форду». Машина завелась, и мы стали спускаться вниз по извилистой горной дороге.

– Нужно было посидеть подольше, – сказала мать.

– Ты что, не знаешь, что туберкулез заразен? – спросил отец.

– Я думаю, дядя хороший, – сказал я.

– Это болезнь делает его похожим на хорошего человека, – сказал отец. – К тому же кроме туберкулеза он подхватил еще много всякой заразы.

– Какой заразы? – заинтересовался я.

– Тебе еще рано знать, – ответил отец.

Он лихо вел машину вниз по извилистой горной дороге, пока я думал над его словами.

4

И снова было воскресенье, и мы ехали в нашем «форде» в поисках дяди Джона.

– У него совсем нет честолюбия, – говорил отец. – Я никогда не видел, чтобы он поднял свою дурацкую голову и прямо посмотрел людям в глаза.

– Мне не нравится, что он жует табак, – отвечала мать. – Жует и сплевывает куда попало.

– Если бы таких, как он, было большинство, эту страну уже давно завоевали бы китаезы, а нас всех превратили бы в прачек…

– Просто Джон не имел шанса, – продолжала мать. – Он слишком рано ушел из дома. Ты-то, по крайней мере, закончил школу.

– Колледж, – поправил отец.

– Где? – удивилась мать.

– В Университете Индианы.

– Джон говорил, что ты закончил только школу.

– Это Джон закончил только школу. Поэтому он и подстригает траву.

– А дядю Джона я тоже увижу? – спросил я.

– Сначала посмотрим, удастся ли нам отыскать твоего дядю Джона, – ответил отец.

– А китаезы правда хотят завоевать нашу страну? – задал я второй вопрос.

– Эти желтые черти уже несколько веков ждут удобного момента. Единственное, что их удерживает, – это драка с япошками.

– А кто лучше дерется, китаезы или япошки?

– Япошки. Но китаезов больше, вот в чем проблема. Когда ты убиваешь одного, он раскалывается пополам и получается два живых китаезы.

– А почему у них желтая кожа?

– Потому что вместо воды они пьют свои ссаки.

– Папочка, не говори мальчику такие вещи!

– Тогда скажи ему, чтобы не задавал столько вопросов.

Мы ехали дальше сквозь теплый лос-анджелесский день.

На матери было одно из ее выходных платьев и фантастическая шляпка. Когда она надевала такой наряд, то всегда старалась сидеть очень прямо и сильно вытягивала шею.

– Хорошо бы у нас было чуть больше денег, тогда мы бы могли помочь Джону и его семье, – сказала мать.

– Я не виноват, что у них даже ночного горшка нет, – отозвался отец.

– Папочка, Джон, как и ты, был на войне. Неужели он ничего не заслужил?

– Он даже звания не заслужил. А я вернулся старшим сержантом.

– Генри, но не могут же все твои братья быть такими, как ты.

– Они вообще никем не могут быть, черт бы их побрал! Все, что они могут, – это разбазаривать свою жизнь!

Мы проехали еще немного и остановились. Семья дяди Джона обитала в доме с маленьким двориком. По разбитому тротуару мы прошли к веранде, изрядно заросшей полынью, и отец вдавил кнопку звонка. Звонок не работал. Отец забарабанил в дверь.

– Открывайте! Полиция! – заорал он.

– Папочка, прекрати! – одернула его мать.

Спустя довольно продолжительное время послышались шаги, дверь сначала чуть приоткрылась и только потом распахнулась полностью. Мы увидели тетю Анну. Она была очень худая, щеки ввалились, под глазами мешки, темные и морщинистые.

– О, Генри… Катарина… входите, пожалуйста…

Голос ее был тоже слабый и тонкий.

Мы прошли за ней в дом. Скудная обстановка: кухонный уголок – стол и четыре стула; и две кровати. Мои родители расположились на стульях. Возле раковины копошились две девочки – Бетси и Катерина (имена их я узнал позже), по очереди они соскребали арахисовое масло со стенок пустой банки.

– Мы только что отобедали, – сказала тетя Анна.

Девочки держали по кусочку сухого хлеба с редкими пятнами арахисового масла и продолжали заглядывать в банку в надежде выудить еще маслица большим кухонным ножом.

– Где Джон? – спросил отец.

Тетя Анна устало опустилась на стул. Она выглядела немощной. Платье на ней было грязное, волосы не прибраны. От нее веяло крайней изможденностью и глубокой печалью.

– Мы ждем его. Давно не видели.

– Куда он пропал?

– Не знаю. Просто сел на мотоцикл и уехал.

– Все, на что он способен, – это мотаться по округе на своем мотоцикле, – заявил отец.

– Это Генри-младший? – попыталась сменить тему тетя.

– Да.

– Уж очень он у вас смирный.

– Нас это устраивает.

– В тихом омуте черти водятся.

– Не тот случай. Все, на что он способен, – это прятаться под столом.

Девочки вышли на веранду и принялись есть свои ломтики хлеба, испачканные арахисовым маслом. С нами они не разговаривали. Мне мои двоюродные сестры казались настоящими красавицами. Худенькими, как и их мать, но при этом прекрасными.

– Ну как ты, Анна? – спросила мать.

– Все нормально.

– Анна, ты неважно выглядишь. По-моему, вы голодаете.

– А почему ваш мальчик не садится? – засуетилась тетя. – Садись, Генри.

– Ему нравится стоять, – вмешался мой отец. – Это закаляет его. Он готовится к битве с узкоглазыми.

– Тебе не нравятся китайцы? – обратилась ко мне тетя Анна.

– Нет, – ответил я.

– Ну все-таки, Анна, – опять заговорил отец, – как жизнь?

– Да если честно, ужасно… Хозяин требует денег. Он так озлобился, что я его просто боюсь. Не представляю, что делать дальше.

– Я слышал, полиция разыскивает Джона? – продолжал допрос мой родитель.

– Да, ничего серьезного.

– А все-таки?

– Он сделал несколько фальшивых десятицентовиков.

– Что? Господи, бог ты мой! Это что за выходка?

– Джон действительно не хотел делать ничего плохого.

– Да он вообще ничего не хочет делать.

– Делал бы, если мог.

– Конечно, кабы лягушке крылья, чего ради ей жопу мозолить – по болоту скакать!

Последовало молчание. Я повернулся и посмотрел наружу. Девочек на веранде не было.

– Давай, Генри, садись, – снова предложила тетя Анна.

Я продолжал стоять, но поблагодарил:

– Спасибо, мне и так хорошо.

– Анна, – сказала мать, – я думаю, Джон скоро вернется.

– Кобель возвращается, когда соки кончаются, – вставил отец.

– Джон любит своих детей… – начала тетя Анна и не закончила.

– Я слышал, легавые имеют еще кое-что на Джона, – невозмутимо продолжал отец.

– Что?

– Изнасилование.

– Изнасилование?

– Да, Анна, изнасилование. Недавно он, как всегда, носился на своем мотоцикле. И его тормознула молодая девчонка, она пробиралась куда-то автостопом. Он посадил ее назад и поехал, но по дороге приметил пустой гараж. Завез ее туда, закрыл дверь и изнасиловал.

– Да откуда ты это взял?

– Откуда взял? Легавые приходили ко мне и все рассказали. Расспрашивали, где он был в тот день.

– Ты сказал?

– Зачем? Чтобы его загребли в тюрьму и он освободился от всякой ответственности за вас? Он только об этом и мечтает.

– Нет, это совсем не так.

– Ну, значит, я покрываю насильника…

– Иногда мужчина не может сдержать себя.

– Что?

– Я говорю, что после родов и такой жизни, всех этих забот и волнений… Я уже не выгляжу такой привлекательной. А он увидел молодую девочку, красивее меня… Она села на его мотоцикл, ну знаешь, как это бывает: она обняла его, прижалась…

– Что? – спросил отец. – А если бы тебя изнасиловали, тебе бы это понравилось?

– Я думаю, нет.

– Ну, так я уверен, что той девчонке тоже было мало удовольствия.

С улицы влетела муха и стала кружить над столом. Мы все переключили внимание на нее.

– Она ошиблась адресом, – сказал отец. – Здесь нечем поживиться.

Чувствуя безнаказанность, муха наглела все больше и больше. Она кружила между нами, отчаянно жужжа. Чем ближе – тем громче.

– Ты собираешься сообщить полиции, что Джон скоро может вернуться домой? – спросила тетя Анна.

– Нет, и пусть он не надеется, что я предоставлю ему возможность прохлаждаться на казенных харчах, – ответил отец.

И тут моя мать резко взмахнула рукой. Одно быстрое движение, и ее рука со сжатым кулаком уже снова лежала на столе.

– Я поймала ее, – сказала она.

– Кого? – спросил отец.

– Муху.

Мама сидела и улыбалась.

– Не может быть, – отмахнулся отец.

– Ну посмотри, где ты видишь муху? Ее нет.

– Она улетела.

– Нет, она у меня в кулаке.

– Слишком ловко для человека.

– Тем не менее она здесь, в кулаке.

– Вранье.

– Не веришь?

– Нет.

– Тогда открой рот.

– Пожалуйста, – сказал отец и распахнул пасть.

Мама накрыла ее рукой. Отец схватился за горло и вскочил:

– Тьфу!

Муха вылетела изо рта и снова принялась кружить над столом.

– Ну хватит, – сказал отец. – Едем домой!

Он вышел на веранду, спустился во двор и сел в «форд». Отец сидел в своей машине с хмурой физиономией – злой и опасный.

– Мы привезли для вас несколько баночек с продуктами, – сказала мать тете Анне. – Извини, что не можем дать тебе денег, но Генри боится, что Джон пропьет их или истратит на бензин. Немного, но все же: суп, гуляш, горошек…

– Ой, Катарина, спасибо! Спасибо вам обоим…

Мать направилась к выходу, и я последовал за ней. Два пакета с продуктами были в машине. Отец сидел в кабине – суровый и безучастный. Он все еще сердился.

Мать отдала мне пакет поменьше, сама взяла большой. Мы вернулись в дом и положили подарки на стол. Подошла тетя Анна, запустила руку в большой пакет и вытянула одну баночку. Это был маринованный горошек. Этикетку украшали зеленые россыпи гороха.

– Вкуснятина, – прошептала тетя.

– Анна, мы пойдем. Генри бесится.

Тетя обняла мою мать и сказала:

– Все было так мило. Словно в сказке. Вы должны подождать, пока девочки вернутся. Подождите, и вы увидите, что с ними будет, когда они увидят эти подарки!

Мать погладила тетю по спине. Когда объятия закончились, тетя сказала:

– Джон неплохой человек.

– Я знаю, – ответила мать. – До свидания, Анна.

– До свидания, Катарина. До свидания, Генри.

Мать повернулась и пошла к двери. Я не отставал. Мы вышли во двор и сели в машину. Отец запустил двигатель.

Когда мы отъезжали, на веранде появилась тетя Анна. Мать обернулась. Отец не оборачивался. Я тоже.

5

Я начинал испытывать отвращение к своему отцу. Его все и всегда злило. Где бы мы ни появлялись, он непременно находил причину, чтобы вступить с кем-нибудь в спор. Но в большинстве случаев люди не обращали на эти выпады никакого внимания; они просто стояли и таращились на него, как на идиота, – это раздражало его еще пуще. Изредка, когда мы заходили куда-нибудь перекусить, он обязательно бранил каждое блюдо и иногда отказывался платить.

– Да ваши взбитые сливки уже мухи засрали! Что это за поганое заведение?

– Прошу прощения, сэр, вы можете не платить, но вам лучше уйти.

– Хорошо, я уйду! Но я вернусь! Я вернусь и сожгу вашу помойку!

Однажды мы были в магазине. Я с матерью стоял в сторон, пока отец орал на служащего. К нам подошел кассир и спросил:

– Кто этот ужасный мужчина? Каждый раз, когда он появляется здесь, разгорается скандал.

– Это мой муж, – ответила мать.

Еще я помню другой случай. Отец работал молочником. Рано поутру он развозил молоко. Однажды он разбудил меня еще до рассвета:

– Вставай, я хочу тебе кое-что показать.

Я вышел за ним из дома – в пижаме и домашних тапочках. На улице было еще совсем темно, светила луна. Мы подошли к его повозке. Лошадь стояла очень тихо, будто спала.

– Смотри, – сказал отец и вынул из кармана кусочек сахара.

Он положил его себе на ладонь и протянул лошади. Она лениво подхватила лакомство большущими губами и съела.

– Теперь ты попробуй, – сказал отец и вложил следующий кусочек мне в руку.

Лошадь была огромная.

– Подойди поближе! Протяни ей руку!

Я боялся, что лошадь вместе с сахаром проглотит и мою руку. Ее морда потянулась ко мне. Я увидел большущие ноздри, здоровенные губы, которые раздвинулись, обнажив гигантские зубы, высунулся огромный язык, и в то же мгновение кусок сахара исчез.

– Молодец. Попробуй еще…

Я попробовал снова. Лошадь слизнула сахар и замотала головой.

– А сейчас ступай в дом, пока она не нагадила на тебя.

Мне не разрешали играть с другими детьми.

– Они плохие, – говорил мне отец. – Их родители голодранцы.

– Да, – соглашалась мать.

Мои родители очень хотели разбогатеть и воображали себя богатыми.

Впервые со своими сверстниками я познакомился в детском саду. Мне они казались очень странными – много смеялись, разговаривали и выглядели вполне счастливыми. Они мне не нравились. Я всегда чувствовал себя так, будто меня вот-вот начнет тошнить, рвать, и воздух вокруг казался подозрительно тихим и белым. Мы рисовали акварелью, засаживали грядки семенами редиски и спустя несколько недель ели салат со свежими плодами. Мне нравилась женщина, которая занималась с нами, нравилась больше, чем собственные родители.

И еще меня мучила одна проблема – я не мог ходить в туалет. Я хотел писать, хотел какать, но стыдился, что другие узнают об этом, и из последних сил сдерживал все в себе. Это было ужасно. Воздух становился белее, меня тошнило, к горлу подступала рвота, говно рвалось наружу, мучительно хотелось писать, но я ничего не говорил. И когда кто-нибудь из детей возвращался из туалета, я думал: «Грязная свинья, я знаю, чем ты там занимался…»

Маленькие девочки в коротеньких платьицах с длинными волосами и пушистыми ресницами были прекрасны, но я знал, что и они вытворяют в туалете эти мерзкие вещи, хотя и притворяются, будто ходят мыть руки.

Детский сад был залит белым воздухом…

В начальной школе все пошло по-другому. Разновозрастные дети – с первого по шестой класс – старшим по двенадцать лет. Но все мы – выходцы из бедных районов. Я начал ходить в туалет, но только по-маленькому. Как-то, выходя из туалета, я увидел, как маленький мальчик пьет из фонтанчика. Сзади к нему подошел парень постарше и ткнул лицом в фонтан. Когда малыш поднял голову, передние зубы были у него сломаны, изо рта вытекала кровь. Кровью был залит весь фонтан.

– Кому-нибудь скажешь, – пригрозил верзила, – и я тебя совсем прибью.

Малыш достал свой носовой платок и приложил ко рту. Я вернулся в класс. Учительница рассказывала нам о Джордже Вашингтоне и страданиях американской армии в Вэлли-Фордж[1]. Она носила великолепный парик и частенько шлепала нас своей указкой по рукам, когда ей казалось, что мы проявляем непослушание. Я уже не думал, ходит ли она в туалет и что она там делает, я просто ненавидел ее.

Каждый день после занятий старшие ребята устраивали поединки. Происходили они на заднем дворе, где никто из учителей не мог их увидеть. Драки никогда не были равными: один боец всегда был больше и сильнее другого. Он отоваривал противника здоровенными кулаками, загнав его в угол двора. Меньший пытался сопротивляться, но это было бесполезно. Вскоре лицо его покрывалось кровью, капли которой скатывались на рубашку. Он сносил побои бессловесно, не моля о пощаде и не выпрашивая прощения. В конце концов верзила отступался, и это означало, что поединок окончен. Зрители шли домой с победителем. Я тоже спешил домой, в одиночестве, из последних сил сдерживая говно, которое пронес с собой через все занятия и поединок. Но когда я добирался до дома, нужда в опорожнении отступала. Меня это очень беспокоило.

6

В школе у меня не было друзей, а я и не искал их. Одному мне было лучше. Я садился на скамейку и наблюдал, как другие играют. Все дети и их затеи казались мне глупыми. Но однажды, во время обеда, ко мне подошел незнакомый парень – косоглазый, косолапый и в бриджах. Он мне не понравился – слишком дурацкий вид. Но тот подошел и сел рядом.

– Привет. Я – Дэвид.

Я промолчал.

Он открыл свою сумку.

– У меня есть бутерброд с арахисовым маслом, – сказал Дэвид. – А у тебя что?

– Бутерброд с арахисовым маслом.

– А у меня еще есть банан и картофельные чипсы. Хочешь чипсы?

Что ж, я взял щепотку. У него их было много – соленые, хрустящие, солнечный свет проходил сквозь хрупкие картофельные лепестки. Объедение.

– Можно еще немного?

– Конечно.

Я захватил щепоть побольше. На его бутерброде поверх масла был еще слой желе. Желе стекало с бутерброда и капало ему на руки, но Дэвид, казалось, не замечал этого.

– А ты где живешь?

– Виргиния-роуд.

– А я на Пикфорд. Мы можем вместе ходить домой. Бери еще чипсы. Как зовут твою учительницу?

– Миссис Колумбина.

– А мою миссис Рид. Я подожду тебя после занятий, и мы пойдем домой вместе.

Зачем он надевал эти дурацкие бриджи? Чего ему от меня было нужно? Он правда не нравился мне. Вот только… его чипсы. И я взял еще щепотку.

В тот день, после занятий, он нашел меня и увязался за мной.

– Ты не сказал мне своего имени, – начал он.

– Генри, – ответил я и замолчал.

Так мы шли, пока я не заметил, что нас преследует шайка старшеклассников. Сначала они держались за полквартала позади нас, затем сократили разрыв до нескольких ярдов.

– Что им надо? – спросил я Дэвида.

Он не отвечал и продолжал идти.

– Эй, ты, бриджист-говночист! – заорали сзади. – Твоя мамаша снимает с тебя бриджи, когда ты идешь срать?

– Косолапый! Ху-ху, косолапый!

– Косоглазый! Тебе конец!

Они догнали и окружили нас.

– Это твой друг? Он целует тебя в жопу?

Один из налетчиков схватил Дэвида за воротник и швырнул на газон. Дэвид поднялся. Тогда другой подкрался сзади и присел, первый толкнул Дэвида в грудь, и тот полетел кувырком. Не успел мой новый знакомый подняться, как его оседлал третий и ткнул лицом в траву. Дэвид снова поднялся. С момента нападения странный парень не произнес ни звука, но слезы катились из его глаз. Самый крупный подошел к нему и сказал:

– Мы не хотим, чтобы ты учился в нашей школе, говнюк. Проваливай, урод!

И резко ударил под дых. Дэвид согнулся пополам. Следующим был удар коленом в лицо. Дэвид упал. Из носа потекла кровь.

Теперь они стали окружать меня.

– Очередь за тобой!

Они окружали, а я пытался увернуться. Некоторым почти удавалось оказаться позади меня, но я выкручивался. Я был переполнен говном, и мне предстояла битва. Ужасно, но я был спокоен. Я не понимал мотива их агрессии. Они окружали, я ускользал. Окружали, ускользал и так далее. Они орали что-то мне, но я ничего не слышал – я ускользал. В конце концов они отстали от меня и удалились. Дэвид поджидал меня. Мы пошли дальше.

И вот мы перед его домом на Пикфорд-стрит.

– Мне надо идти. До свидания.

– До свидания, Дэвид.

Он зашел в дом, и я услышал голос его матери:

– Дэвид! Посмотри на свои бриджи и рубашку! Они все изодраны и замазаны травой! И так почти каждый день! Скажи мне, зачем ты это делаешь?

Дэвид не отвечал.

– Я кого спрашиваю? Почему ты так поступаешь со своей одеждой?

– Я не виноват, мам…

– Ах, ты не виноват? Придурок!

И я услышал удары. Она била его. Дэвид закричал, она стала бить сильнее. Я стоял и слушал. Потом удары прекратились, крик оборвался, и я слушал, как Дэвид всхлипывает. Наконец он совсем затих.

И снова раздался женский голос:

– А теперь иди и повтори свой урок на скрипке.

Я присел на лужайку и стал ждать. И вот я услышал скрипку. Это была очень печальная скрипка. Мне не понравилась игра Дэвида, но я сидел и слушал. Музыка не становилась лучше. Говно затвердело во мне, и я больше не хотел срать. Полуденный свет резал глаза. Мне хотелось сблевать. Я поднялся и пошел домой.

7

Драки проходили почти каждый день. Учителя не знали или делали вид, что ничего не знают об этом. Особенно часто дрались после дождя. Все дело в том, что, когда шел дождь, некоторые ребята приходили в школу с зонтами или в дождевиках. Их-то и примечали для мордобоя. Большинство наших родителей были слишком бедны, чтобы покупать своим детям такие вещи. Поэтому тех, кто их все же имел, считали маменькиными сынками и нещадно колотили. Были и такие, которые прятали свои зонты и дождевики по кустам. Мать Дэвида вручала ему в руки зонт, как только на небе появлялось небольшое облачко.

Между уроками было два перерыва. Младшие классы собирались на бейсбольной площадке и, рассчитавшись на первый-второй, разбивались на команды. Мы всегда стояли с Дэвидом рядом и поэтому каждый раз попадали в разные команды. Дэвид играл хуже меня. С его косоглазием он просто не мог видеть мяч. А мне нужна была практика. Я никогда до этого не играл в бейсбол. Я не знал, как ловить мяч, как бить по нему. Но я очень хотел научиться, мне нравилась эта игра. Дэвид боялся мяча, я – нет. Бил я отлично, лучше, чем кто-либо, но всегда мимо. Всегда мяч уходил в аут. Один раз я попал. Великолепное ощущение. Другой раз питчер промазал три подачи подряд, и я выиграл свободный проход на первую базу. Когда я перешел, их бейсмен сказал мне:

– По-другому тебе никогда не выиграть.

Я стоял и смотрел на него. Он чавкал жвачкой, из ноздрей торчали длинные черные волосинки, голова набриолинена, и на лице вечная ухмылка.

– Ну, чего вылупился? – спросил он.

Я не знал, что ответить. Тогда я был не силен в разговорах.

– Ребята говорили, что ты ебанутый, – продолжал он. – Но я не боюсь тебя. Когда-нибудь схлестнемся после занятий.

Я продолжал таращиться на него. Он скорчил свирепую рожу. В это время питчер бросил мяч. На секунду я замешкался и рванул с места. Я мчался как безумный, ворвался на вторую базу, упал, но коснулся тега раньше, чем второй бейсмэн поймал мяч. Я выиграл.

– Ты вылетел! – заорал парень, который судил матч.

Я встал, не веря своим ушам.

– Я сказал, ТЫ ВЫЛЕТЕЛ! – повторил судья.

Просто они не принимали меня в свои ряды. Ни меня, ни Дэвида. Они знали, что я вожусь с этим косоглазым маменькиным сынком. Все это было из-за Дэвида и его зонта. Когда я покидал игровое поле, то увидел Дэвида. Он стоял на третьей базе в своих бриджах. Его желто-зеленые чулки сползли с икр и обвисли на щиколотках. Почему он выбрал именно меня? Наверное, потому, что я был слишком заметным. В тот день, после занятий, я быстро собрался и пошел домой один, не дожидаясь Дэвида. Я больше не хотел видеть, как его бьют ребята из нашей школы, а потом добивает мать. Я не хотел слышать его печальную скрипку. Но уже на следующий день во время обеда, когда он сел рядом со мной, я снова ел его чипсы.

Но мой день настал. Я был высок, силен и чувствовал себя на площадке уверенно. Я не верил, что был так уж плох, каким меня считали окружающие. Лупил я теперь не только с бешеной силой, но и с расчетом. Я знал, что во мне есть много энергии и, со слов окружающих, ебанутости. Действительно, что-то такое я чувствовал внутри себя. Возможно, это было всего лишь окаменевшее говно, но все же это было больше, чем имели мои недруги. Я стоял с битой на изготовку.

– Эй, смотрите – КОРОЛЬ МАЗИЛА! МИСТЕР МЕЛЬНИЦА!

Бросок. И я ударил. Я чувствовал, что бита пошла так, как я того хотел. Очень давно хотел. Мяч взмыл вверх и еще ВЫШЕ, в сторону левого поля, высоко над головой левого защитника. Его имя было Дон Брубейкер, и он стоял и просто смотрел, как мяч пролетает над его головой. Казалось, что он уже никогда не вернется на землю. Брубейкер очнулся и побежал за мячом. Он очень хотел, чтобы я вылетел. Но теперь он был бессилен, он не догнал мяча. Тот приземлился и откатился на площадку, где играли пятиклассники. Легко и непринужденно я побежал на первую базу, наступил на тег, окинул взглядом бейсмена и потрусил на вторую. Отметившись на второй, я направился к третьей. На третьей стоял Дэвид, я проигнорировал его, наступил на тег и вернулся в дом. Такого еще не было, чтобы первоклашка с одной подачи взял все три базы! Я стоял, помахивая битой, и слышал, как один из игроков – Ирвин Боун – сказал капитану – Стенли Гринбергу:

– Давай возьмем его в сборную.

(Сборная сражалась с командами из других школ.)

– Нет, – ответил Стенли.

И он был прав. Никогда больше я не повторил такого удара, в основном я гонял ветер. Но они всегда помнили мой удар и ненавидели меня. Это была ненависть высшего порядка, потому что они до конца не понимали – ЗА ЧТО.

С футболом было и того хуже. Я не мог ловить мяч и тем более пасовать или делать броски, но я вклинивался в каждую игру. Однажды игрок с мячом пробегал мимо меня, я схватил его за ворот рубашки и швырнул на землю. Когда он попытался подняться, я снова его сшиб. Не нравился он мне. Это был тот хмырь с набриолиненной башкой и волосней в ноздрях. Подошел Стенли Гринберг – самый крупный из нас. Если бы он захотел, он убил бы меня одним ударом. Наш вожак. Его слово было закон.

– Ты не врубаешься в правила. Больше не играешь.

Меня отправили играть в волейбол. Пришлось присоединиться к Дэвиду и еще нескольким доходягам и тупицам. Это была скверная компания. Они верещали, орали и нервничали. Но выбора не было. Нормальные парни играли в футбол. И я хотел играть в футбол. Немножко тренировки – вот все, что мне требовалось. Волейбол был моим позором. Игра девчонок. И я вовсе перестал участвовать в играх. Теперь я просто стоял в центре стадиона, где никто ни во что не играл. Я был единственный отщепенец и простоял так обе спортивные сессии.

Однажды, когда я торчал в центре стадиона, мне в голову угодил мяч. Удар был мощный, и я рухнул на землю. Сразу подняться не удалось – голова гудела и кружилась. Они обступили меня, шушукаясь и хихикая.

– Ой, смотрите, Генри упал в обморок. Прямо как баба! Эй, посмотрите на Генри!

Я поднялся, несмотря на то что все кружилось у меня перед глазами – земля, небо, солнце. Они не расходились. Небо продолжало раскачиваться. Я чувствовал себя посаженным в клетку для всеобщего обозрения. Со всех сторон на меня пялились глаза, мелькали рожи, носы и хохочущие рты. Все было подстроено, они сговорились оглушить меня футбольным мячом. И это было несправедливо.

– Кто бросил мяч? – спросил я.

– Ты хочешь знать, кто тебя свалил?

– Да.

– И что ты сделаешь?

Я не ответил.

– Билли Шеррил, – выкрикнул кто-то.

Билли – жирный здоровяк, – в общем-то, неплохой парень, лучше многих, но все равно – он был одним из них. Я направился к обидчику. Билли стоял и ждал. Когда я подошел, он ударил. Я почти ничего не почувствовал и ответил ударом в левое ухо, а когда он схватился за него, то нанес удар в живот. Билли упал и не поднимался.

– Давай, Билли, вставай и врежь ему, – приказал Стенли Гринберг, поднял толстяка с земли и толкнул на меня.

Я встретил его ударом в зубы. Билли закрыл лицо обеими руками и отвалил.

– Ну ладно, – сказал Стенли, – тогда я за него!

Толпа возликовала. Я решил, что нужно бежать. Умирать не хотелось. Но тут появился учитель.

– Что здесь происходит? – спросил мистер Холл.

– Генри избил Билли, – сказал Стенли Гринберг.

– Это правда, ребята? – обратился к толпе мистер Холл.

– Да, да, – подтвердили все.

Мистер Холл схватил меня за ухо и поволок к директору. Он усадил меня на стул перед пустующим столом, постучался в дверь директорского кабинета и вошел. Через некоторое время он вышел и, даже не взглянув на меня, удалился. Прошло минут пять или десять перед тем, как появился директор и сел напротив меня. Это был солидный мужчина с копной белых волос, вместо галстука у него была голубая бабочка. Он выглядел как настоящий джентльмен. Звали его мистер Нокс. Мистер Нокс скрестил руки на груди и стал молча смотреть на меня. После такой выходки у меня появилось сомнение в том, что он джентльмен. Похоже, директору тоже хотелось унизить меня, поиздеваться, как и всем остальным.

– Ну, – разродился он наконец, – расскажи мне, что произошло.

– Ничего не произошло.

– Ты избил Билли Шеррила. Его родители захотят узнать, за что.

Я не ответил.

– Ты думаешь, что можешь распускать руки, как только тебе что-нибудь не понравится?

– Нет.

– Тогда почему ты делаешь это?

Я промолчал.

– Ты считаешь себя лучше других ребят?

– Нет.

Мистер Нокс держал в руках большой нож для вскрытия писем и водил им взад-вперед по зеленому войлочному покрытию стола. Перед ним стояла огромная чернильница и пенал с четырьмя ручками. Я гадал, будет ли он бить меня.

– Тогда почему ты так поступаешь?

Молчание. Нож проследовал вперед-назад. Зазвонил телефон. Он снял трубку.

– Алло? О, миссис Кирби? Что он? Что-что? Не можете навести порядок? Послушайте, я сейчас занят. Хорошо. Я перезвоню, как освобожусь…

Директор повесил трубку, одной рукой отбросил белую прядь волос, упавшую на глаза, и снова посмотрел на меня.

– Почему ты причиняешь мне столько хлопот?

Вопрос остался без ответа.

– Думаешь, ты крутой, да?

Я упорно молчал.

– Крутой пацан, так?

Над столом мистера Нокса закружила муха. На мгновение она зависла над зеленой чернильницей, потом села на ее черную крышку и принялась потирать свои крылья.

– Отлично, малыш. Ты крутой, и я крутой. Давай пожмем друг другу руки.

Я не считал себя крутым и руки ему не подал.

– Ну, дай мне руку.

Я протянул, он взял и слегка потряс. Затем посмотрел на меня. Глаза у него были светло-голубые, светлее, чем его голубая бабочка. Они были почти прекрасны. Он продолжал смотреть на меня, удерживая мою руку. И тут я почувствовал, что рукопожатие становится крепче.

– Я хочу поздравить тебя, как крутой крутого.

Рукопожатие стало еще крепче.

– Как ты считаешь, я – крутой парень?

Я крепился и молчал.

Он сдавливал мои пальцы все крепче и крепче. Я чувствовал, как кость одного пальца, словно лезвие бритвы, впивается в плоть другого. Перед глазами поплыли красные звезды.

– Ну, что скажешь? Крутой я парень?

– Я убью тебя, – выдавил я.

– Что ты сделаешь? – слегка удивился мистер Нокс и усилил давление. Рука у него была как тиски.

Я отчетливо видел каждую пору на его лице.

– Крутые пацаны не ноют, правда?

Я больше не мог видеть его солидной физиономии и уронил голову на стол.

– Я крутой? – задал свой вопрос мистер Нокс и подкрутил тиски.

Мне хотелось заорать, но я сдерживал себя изо всех сил, чтобы никто в школе не услышал моих воплей.

– Крутой?

Я тянул до последнего. Мне было противно, ненавистно выговорить это, но я сказал:

– Да.

Мистер Нокс отпустил мою руку. Я боялся даже взглянуть на нее. Рука повисла, как мертвая. И тут я заметил, что муха улетела, и подумал: «А не так уж плохо быть мухой». В это время мистер Нокс что-то писал.

– Так, Генри, я пишу твоим родителям небольшое послание и хочу, чтобы ты сам передал его. Ты ведь передашь его, правда?

– Передам.

Он вложил записку в конверт и протянул послание мне. Конверт был запечатан, и вскрывать его мне совершенно не хотелось.

8

Я принес конверт домой, вручил его матери и поднялся в свою комнату. Лучшей вещью в моей комнате была кровать. Я любил свою кровать и мог оставаться в ней часами, даже днем, натянув покрывало до самого подбородка. Здесь было покойно, никаких происшествий, никаких людей, ничего. Мать частенько находила меня среди бела дня в кровати.

– Генри, а ну вставай! Это нехорошо, когда мальчик целый день лежит в кровати! Сейчас же подымайся! Займись чем-нибудь!

Но заняться было нечем.

В тот день я не стал ложиться. Внизу мать читала записку. И скоро я услышал плач. Потом причитания:

– О господи! Этот ребенок позорит своих родителей! Стыд и срам! А если соседи узнают? Что они будут думать о нас?

Родители никогда даже не разговаривали с нашими соседями.

Потом дверь отворилась, и мать вбежала в комнату:

– Как мог ты так поступить со своей матерью?

Слезы заливали ее лицо. Я чувствовал себя виновным.

– Вот подожди, вернется отец!

Хлопнув дверью, она удалилась. Я сел на стул и стал ждать. Чувство вины не отступало…

Я услышал, как вошел отец. Он всегда хлопал дверью, тяжело ступал и громогласно разговаривал. Он был дома. Через некоторое время дверь в мою комнату отворилась. В проеме стоял огромный мужик – более шести футов. Все померкло вокруг меня – стул, на котором я сидел, обои, стены, все мои вещи. Даже солнце скрылось за его тушей. Своей мощью и неистовством он подавлял все вокруг. Я видел только его уши, нос и рот – красная от гнева физиономия. В глаза я смотреть не мог.

– Ну что, Генри, марш в ванную.

Я зашел, и он закрыл за нами дверь. Белые стены, зеркало, маленькое окошко, черная рваная занавеска, ванна и унитаз. Отец снял с крючка ремень для правки бритв. Приближалась моя первая порка. Потом это будет повторяться все чаще и чаще, и всегда, как мне казалось, без настоящей причины.

– Спусти штаны.

Я спустил.

– Трусы.

Я спустил.

Он примерил ремень к моей заднице и замахнулся. Первый удар поверг меня в шок, боли я не чувствовал. Второй был болезненный. С каждым последующим ударом боль нарастала. В начале порки я мог различать стены, унитаз, ванну. В конце я уже ничего не видел. Он лупил меня, бранил и наставлял, но я не понимал ни единого слова. Я думал о розах, которые отец выращивал в саду, об автомобиле в гараже. Я пытался отвлечься, чтобы не закричать. Я знал, что, если заору, он, скорее всего, остановится. Я чувствовал, что он хочет, чтобы я заорал, и поэтому молчал. Слезы заливали мое лицо, пока я безмолвствовал. Потом все поплыло у меня перед глазами в сплошном сумбуре, я уже решил, что это никогда не кончится. В конце концов что-то во мне лопнуло, и я стал всхлипывать, давясь и задыхаясь от соленой слизи, которая скопилась в глотке. Отец остановился.

Когда я очнулся, его рядом не было. Постепенно я стал различать предметы вокруг себя – маленькое окошко, зеркало… Ремень для правки бритв снова висел на крюке – длинный, коричневый, змеевидный. У меня не было сил нагнуться, чтобы подтянуть трусы со штанами, и я побрел к двери, путаясь в одежде. Я открыл дверь и увидел мать. Она стояла в прихожей и ждала.

– Это неправильно, – сказал я. – Почему ты меня не защитила?

– Отец всегда прав, – ответила мать и удалилась.

Я доплелся до своей комнаты, спутанный штанами, и присел на край кровати. Соприкосновение с матрацем причинило мне страшную боль. За окном цвели отцовские розы. Красные, белые, желтые. Высокие и пышные. Солнце уже почти закатилось, и последние его лучи проникали в комнату. Я чувствовал, что даже солнце принадлежит моему отцу. Я не имею на него никаких прав, потому что оно светит над домом моего отца. Я был как его розы – частью собственности, принадлежащей только ему.

9

К тому времени, когда меня позвали ужинать, я уже был в состоянии подтянуть штаны и спуститься на кухню, где мы ели всегда, кроме воскресенья. На моем стуле лежали две подушечки. Я сел на них, но все равно почувствовал, как горят и ноют мои ноги и жопа. Отец говорил о своей работе – как всегда.

– Я сказал Салливану, что нужно объединить три маршрута в два и распределить их между развозчиками в каждой смене. А иначе никто не отрабатывает положенного объема…

– Им следовало бы прислушиваться к твоим советам, папочка, – отвечала мать.

– Извините, – сказал я, – пожалуйста, извините, но мне что-то не хочется есть.

– Ты будешь ЕСТЬ! – рявкнул отец. – Мать старалась, готовила, тратила продукты.

– Да, – подтвердила мать, – морковка, горошек и ростбиф.

– Картофельное пюре с подливкой, – добавил отец.

– Но я не хочу.

– Ты съешь все до последней горошинки на твоей тарелке! – сказал отец.

Он забавлялся. Это был его излюбленный тон.

– Папочка! – одернула его мать.

Я начал есть. Это было ужасно. Я представлял себе, что пожираю их вместе со всем, во что они верят и чем так дорожат. Я почти не жевал, я просто глотал все подряд, чтобы поскорее избавиться от всего этого. Тем временем отец говорил о том, как все вкусно и как нам повезло, что мы можем есть хорошую пищу, когда большинство людей в мире, и даже в Америке, голодает и бедствует.

– Ну, что у нас на десерт, мамочка? – спросил отец.

Мне было противно смотреть на его лицо, на мокрые лоснящиеся от жира губы. Он вел себя так, будто ничего не произошло, словно он и не лупил меня часом раньше. Когда я вернулся к себе в комнату, я подумал, что это не родители, что эти люди были вынуждены усыновить меня и теперь мучаются оттого, что я появился в их жизни.

10

По соседству с нами жила Лайла Джейн, девочка моих лет. Мне по-прежнему не разрешалось играть с детьми из нашего района. Но постоянно сидеть в своей комнате было очень скучно. Я выходил на задний двор и бродил по нему, разглядывая насекомых, или садился на траву и фантазировал. Я представлял себя великим бейсболистом. Я был так велик, что моя бита никогда не проходила мимо мяча и при любой подаче я мог выиграть полный круг. Но я умышленно скрывал свой коронный удар, чтобы одурачить противника. Я бил только тогда, когда чувствовал, что время пришло. В начале одного сезона, открывшегося в июле, я пробил только 139 раз и всего один раз выиграл полный круг. «ГЕНРИ ЧИНАСКИ ВЫДОХСЯ», – поспешили объявить все газеты. И тогда я начал бить. Как я бил! Однажды я позволил себе 16 полных кругов подряд. Другой раз – 24 полных круга за игру. В конце сезона я имел 523 победных удара.

Лайла Джейн была одной из самых прекрасных девочек в нашей школе. Она была настоящей красавицей и жила прямо рядом со мной. Однажды, когда я сидел во дворе, она подошла к забору и стала смотреть на меня, а я на нее.

– Ты не играешь с другими ребятами? – спросила она.

У нее были длинные каштановые волосы и карие глаза.

– Нет, – ответил я, – не играю.

– А почему?

– Они надоедают мне в школе.

– Я – Лайла Джейн.

– Я – Генри.

Она продолжала разглядывать меня, а я сидел на траве и глазел на нее.

– Хочешь посмотреть мои трусики? – предложила она.

– Конечно, – согласился я.

Лайла приподняла подол платья. Трусики были розового цвета и совершенно чистые. Смотрелись они здорово. Придерживая платьице, она повернулась, чтобы я мог посмотреть на них и сзади. На попке они выглядели еще лучше. Потом Лайла одернула подол и сказала:

– До свидания, – повернулась и ушла.

– До свидания, – крикнул я вслед.

Это повторялось каждый день.

– Хочешь посмотреть мои трусики?

– Конечно.

Почти всегда трусики оказывались другого цвета, и с каждым разом они выглядели все лучше.

Однажды, после демонстрации Лайлой очередных трусиков, я предложил ей:

– Пойдем погуляем.

– Пойдем, – согласилась она.

Мы встретились на улице и пошли гулять. До чего же она была хорошенькая. Мы шли молча, пока не оказались на заросшем пустыре. Трава была высокая и зеленая.

– Пошли на пустырь, – предложил я.

– Пошли, – снова согласилась Лайла Джейн.

Мы скрылись в высокой траве.

– Покажи мне еще свои трусы.

Она подняла подол. Голубые.

– Давай побудем здесь, – сказал я.

Мы опустились в траву, я схватил ее за волосы и поцеловал. Потом сам задрал подол платья, еще раз осмотрел голубые трусишки и положил руки на попку. Я снова поцеловал Лайлу. Она не протестовала. Я держал ее за задницу и продолжал лобызать. Это продолжалось довольно долго. Затем я сказал:

– Давай сделаем это.

Я точно не знал, что нужно делать, но чувствовал: есть что-то большее.

– Нет, я не могу, – ответила Лайла.

– Почему?

– Люди увидят.

– Какие люди?

– Вон те, – показала она.

Я поглядел сквозь траву. Неподалеку несколько рабочих ремонтировали улицу.

– Они не могут увидеть нас!

– Нет, могут!

Я вскочил и выкрикнул:

– Черта лысого они увидят!

Потом выбрался из травы и вернулся домой.

Лайла Джейн перестала появляться после обеда возле моего забора. Ничего страшного. Начался футбольный сезон, и я – в моих фантазиях – был великим нападающим. Я бросал мяч на 90 ярдов, а ногой посылал его на 80. Но мы редко били по мячу, особенно когда он был у меня. Я был как снаряд и разбивал защиту противника. Пять-шесть человек, пытающихся блокировать меня, разлетались в разные стороны. Правда, иногда, как и в бейсболе, мне было жалко моих противников, и я позволял им блокировать меня, пробежав всего лишь 8 или 10 ярдов. И как правило, получал травму. Полуживого меня уносили с поля. Моя команда начинала проигрывать – 40:17. И за три-четыре минуты до окончания матча я возвращался, неукротимый и злой за причиненную травму. Теперь каждый раз, когда ко мне попадал мяч, я доставлял его к воротам противника. Как вопила толпа! И в обороне не было мне равных: я блокировал нападающих, перехватывал каждый пас. Я был вездесущ. Чинаски – фурия! И вот, когда судья уже был готов подать сигнал об окончании матча, я получил мяч, находясь в самом начале своей зоны. Я бросился вперед. Я разбивал один блок за другим и, перескакивая через поверженного противника, двигался дальше. Никакой блок не мог остановить меня. Моя команда была сборищем маменькиных сынков. В конце концов на мне повисло человек пять, но я не сдался. Вместе с ношей я дотащился до голевой линии и вырвал победу.

Однажды после обеда через заднюю калитку в наш двор вошел крепкий парень. Он остановился и уставился на меня. Парень был старше меня на год, а может, и больше, и точно не из нашей школы.

– Я из школы Мармаунт, – объявил он.

– Тебе лучше валить отсюда, – сказал я ему. – Скоро мой отец вернется домой.

– Правда? – усмехнулся он.

Я встал.

– Чего тебе здесь надо?

– Я слышал, что парни из Делси считают себя крутыми чуваками.

– Мы побеждаем все школы во всех играх, – заявил я.

– Потому что вы мухлюете. В Мармаунте не любят мухлевщиков.

Он был в голубой рубашке, расстегнутой почти до пупка. На левом запястье красовался кожаный ремешок.

– Ты тоже считаешь себя крутым? – спросил он меня.

– Нет.

– Что у тебя есть в гараже? Я думаю чего-нибудь прихватить из твоего гаража.

– Вали отсюда.

Дверь в гараж была открыта, и он вошел в него. Собственно, ничего ценного там не было. Он нашел лишь старый сдутый пляжный мяч.

– О, я возьму это.

– Положи на место.

– Заткни хайло! – крикнул он и швырнул мяч мне в голову.

Я уклонился. Парень пошел на меня. Я стал отступать.

Он приближался.

– Мухлевщикам не фартит! – сказал парень и попробовал ударить меня.

Я снова увернулся, но почувствовал, как по лицу пробежался ветерок от удара. Тогда я закрыл глаза и ринулся навстречу, беспорядочно молотя. Иногда мои удары куда-то попадали. Иногда я чувствовал и ответные тумаки, но боли они мне не причиняли. Страх перекрывал боль. Ничего не оставалось, как продолжать махать кулаками. И вдруг я услышал крик: «Прекратите!» Это был голос Лайлы Джейн. Она тоже оказалась в моем дворе. Мы остановили наш бой. Тогда Лайла Джейн схватила старую жестяную банку и бросила. Банка угодила парню из Мармаунта прямо в лоб. Он постоял несколько секунд, потом взвыл и, расплакавшись, бросился прочь. Агрессор выскочил из калитки, побежал по аллее и вскоре исчез. Маленькая жестяная банка. Я был поражен: такой жлоб, а ныл, как девчонка. Нет, в Делси чтили кодекс чести. Мы никогда не издавали ни звука. Даже маменькины сынки сносили побои молча. Эти ребята из Мармаунта были слабаки.

– Ты не должна была вмешиваться, – сказал я Лайле Джейн.

– Он бил тебя!

– Да ну, мне было совсем не больно.

Лайла Джейн выбежала с моего двора и скрылась в доме.

Я подумал, что она мне все еще нравится.

11

Весь второй и третий класс у меня не было возможности играть в бейсбол, но я знал, что все равно покажу себя как настоящий игрок. Я чувствовал, что, как только бита окажется у меня в руках, мячи будут отскакивать от нее, перелетая через здание школы. И вот однажды я стоял в стороне от всех, и ко мне подошел учитель.

– Ты что делаешь?

– Ничего.

– Почему ты не на уроке физкультуры? У тебя освобождение?

– Что?

– Ты чем-нибудь болен?

– Нет.

– Иди за мной.

Он подвел меня к группе ребят, которые играли в кикбол. Кикбол – то же, что и бейсбол, только там используется футбольный мяч. Питчер не бросает, а накатывает мяч на бэттера, и тот должен отбить его. Если бэттер промахивается и мяч перехватывает противник – он вылетает из игры. Если же отбивает, то, пока мяч летит над игровой зоной и пока его не перехватят защитники, бэттер должен бежать от базы к базе.

– Как твое имя? – спросил учитель.

– Генри.

– Так, – обратился учитель к игрокам, – Генри будет ближним защитником.

Все пацаны были из моего класса. Все они отлично знали меня. Ближний защитник – самая крутая позиция. Раньше я всегда вылетал с нее. И теперь они готовили мне подлянку, я чувствовал это. Питчер катнул мяч очень медленно, а первый бэттер отбил его прямо на меня. Удар был мощный, на уровне груди. Да без проблем! Я выбросил руки вперед, поймал мяч и бросил его питчеру. Следующий бэттер сделал то же самое. Но мяч шел уже немного выше и чуточку быстрее. Без проблем. И тут на поле вышел Стенли Гринберг. Теперь он был бэттер. Мне не подфартило. Питчер катнул мяч, и Стенли ударил. Мяч летел как пушечное ядро и прямо мне в голову. Я хотел было увернуться, но не стал. Мяч с убойной силой ударил меня по выставленным рукам, но я удержал его. Я катнул мяч питчеру. Три аута. Я поспешил за боковую линию – команды менялись местами. Мимо меня пробежал какой-то парень.

– Чинаски – сраный защитник! – услышал я.

Это был парень с набриолиненной головой, по-прежнему из ноздрей у него торчали длинные черные волоски. Я повернулся и крикнул:

– Эй!

Он остановился.

Глядя ему прямо в глаза, я проговорил:

– Никогда больше не тявкай на меня.

В его глазах заплясал страх. Он опустил голову и потрусил на свою позицию, я прислонился к ограде. Наша команда выставляла первого бэттера. Никто не встал рядом со мной, но мне было плевать. Своего я добился.

Это трудно объяснить. Мы были детьми из самой бедной школы, самых бедных, малообразованных родителей, большинство из нас скверно питалось, но мы, как на подбор, были здоровее, крупнее ребят из других школ города. Наша школа была знаменита. Нас боялись.

Наша команда шестиклассников громила другие команды шестиклассников – вдрызг. Особенно в бейсбол. Со счетом не меньше 14:1; 24:3; 19:2. Мы просто умели бить по мячу.

Однажды во время городского чемпионата среди юниоров нашу команду вызвала команда из средней школы Миранда Белл. Нашлись кое-какие деньги, и каждый игрок из нашей команды получил новую голубую кепку с белой буквой «Д» над козырьком. В этих кепках наша команда выглядела здорово. Когда парни из Миранда Белл – чемпионы среди седьмых классов – появились на поле и наши шестиклассники их увидели, то они просто попадали от смеха. Наши были крупнее, выглядели крепче, двигались ловчее, к тому же было понятно, что наши парни знают о жизни намного больше, чем эти сморчки. Эти ребята из Миранда Белл были чересчур благовоспитанные. Уж очень они казались тихими и вежливыми. Мы – младшеклассники – тоже смеялись. Мы знали, наши сделают с ними все, что захотят.

Их питчер был самым крупным игроком в команде. Он выбил из игры трех наших лучших бэттеров. Но у нас еще оставался Лоуэлл Джонсон. Лоуэлл сравнял счет. Так и пошло: обе команды продолжали выбивать игроков или добирались до первой базы, но не больше. Это случилось на седьмой подаче. Наша команда выставила бэттера – этого кабана Капаллетти. И Капаллетти въебал. Черт, как будто грянул выстрел! Казалось, что мяч вот-вот долетит до здания школы и выбьет окно. Никогда еще я не видел такого удара! Мяч ударился о вершину флагштока и отскочил за пределы поля. Полный круг. Капаллетти бежал от базы к базе, и наши ребята выглядели здорово в своих новеньких голубых кепках с белой буквой «Д» над козырьком.

После этого удара парни из Миранда Белл сломались. Они еще могли отыграться, но эти хлюпики – выходцы из богатых районов – не знали, что значит биться насмерть. Следующий наш игрок взял еще две базы. Как мы орали! Победа была за нами. Они уже ничего не могли изменить. Еще три базы за нами. Они меняли питчеров. Одного за другим. Но наши парни брали базу за базой. К концу подачи мы имели девять очков. Восьмую подачу команда Миранда Белл продула всухую.

Наши пятиклассники подошли и вызвали неудачников на махач. А один наш четвероклассник подлетел и прямо на поле схлестнулся с их семиклассником. Ребята из Миранда Белл собрали свое обмундирование и удалились с площадки. Мы вышли на улицу, они нас поджидали.

Ничего не оставалось, как ответить за свои слова. Парочка наших ребят вступила в бой. Это было здорово. У обоих из носа текла кровь, но они не отступали. Подскочил учитель, который следил за ходом игры, и попытался разнять дерущихся. Но он не знал, как подступиться к ним, и просто прыгал вокруг.

12

Однажды отец взял меня с собой на работу. Ни лошади, ни повозки я уже не увидел, теперь отец развозил молоко на грузовике. Получив товар на молокозаводе, мы выехали на маршрут. Утро только-только занималось. На небе еще была луна, и я мог видеть звезды. Было холодно, но это бодрило. Мне понравилось быть в это время на улице. Я очень удивился предложению отца прокатиться с ним, поскольку он по-прежнему драл меня своим ремнем для правки лезвия один-два раза в неделю и мы почти не общались.

На каждой остановке отец выходил из машины и относил одну-две бутылки молока. Иногда к молоку он присовокуплял упаковку творога, кусок масла или пахты и, почти всегда, бутылку апельсинового сока. Многие люди оставляли в пустых бутылках записки со своими пожеланиями.

Так мы ехали вдоль домов, останавливались и разносили товар.

– Ну, парень, в каком мы сейчас едем направлении?

– На север.

– Правильно. Мы едем на север.

Мы двигались дальше, сворачивая с улицы на улицу.

– А теперь куда мы направляемся?

– На запад.

– Нет, мы едем на юг.

После нескольких остановок он снова спросил меня:

– Допустим, я сейчас высажу тебя из грузовика на тротуар и уеду, что ты будешь делать?

– Не знаю.

– Ну, как ты будешь жить?

– Я думаю, пойду назад и буду пить молоко, которое ты оставлял у домов.

– И что ты сделаешь после?

– Я найду полицейского и расскажу ему, что ты сделал.

– Вот как! И что же ты скажешь?

– Скажу ему, что ты сказал мне, что «запад» – это «юг», потому что хотел от меня избавиться.

Начинало светать, и скоро все заказы были доставлены. Мы остановились у кафе, чтобы позавтракать. К нам подошла официантка.

– Привет, Генри, – поздоровалась она с отцом.

– Привет, Бетти.

– Кто этот малыш? – спросила Бетти.

– Это маленький Генри.

– Ну вылитый ты.

– Да, кроме моих мозгов.

Мы заказали себе еду – яичницу с беконом. После завтрака отец сказал:

– Сейчас начнется самая трудная работа.

– Какая?

– Я должен буду собрать деньги за товар. Некоторые люди не хотят платить.

– Но они должны заплатить.

– Я говорю им то же самое.

Мы тронулись в обратный путь. Отец останавливал грузовик, выходил и стучался в дверь. Я слышал его жалобные крики:

– ЧЕРТ! А ЧТО, ПО-ТВОЕМУ, Я ДОЛЖЕН ЕСТЬ? ТЫ ВЫСОСАЛ ВСЕ МОЛОКО, ПРИШЛО ВРЕМЯ ВЫСРАТЬ КАКИЕ-НИБУДЬ ДЕНЬГИ!

Каждый раз он подыскивал новые доводы и выражения. Иногда ему удавалось получить деньги, иногда – нет. Потом мы остановились возле небольшого одноэтажного дома, и отец зашел во дворик. Дверь открыла женщина в неподвязанном шелковом кимоно. Она курила сигарету.

– Послушай, детка, мне нужны деньги. Ты и так нагрела меня круче всех!

Она рассмеялась.

– Слушай, заплати половину, мне нужно сдавать деньги.

Она выпустила колечко дыма и нанизала его на свой палец.

– Ты должна вернуть деньги, – твердил отец. – Ситуация безнадежная.

– Зайди в дом. Надо поговорить, – сказала женщина.

Отец зашел, и дверь за ним закрылась. Его долго не было.

Когда он снова появился в дверях, солнце было уже довольно высоко. Волосы на его голове были взъерошены, на ходу он заправлял рубашку в брюки. Он забрался в грузовик.

– Она отдала тебе деньги? – спросил я.

– Все. Это была последняя остановка, – сказал отец. – Больше денег сегодня не будет. Мы поставим грузовик и вернемся домой…

Я видел эту женщину еще раз. Однажды по возвращении домой из школы я нашел ее сидящей у нас в гостиной. Мать с отцом сидели там же. Мать плакала. Заметив меня, она вскочила, бросилась ко мне и увлекла за собой в мою комнату.

– Генри, ты любишь свою мать? – спросила она, усадив меня на кровать.

По правде сказать, я не знал, что ответить, но мать выглядела такой несчастной, и я сказал:

– Да.

Она поволокла меня обратно в гостиную.

– Твой отец говорит, что любит эту женщину, – заявила она при всех.

– Я люблю вас обеих! А сейчас убери отсюда ребенка!

Я чувствовал, что отец своим поведением причиняет матери боль.

– Я убью тебя, – сказал я ему.

– Убери ребенка!

– Как ты можешь любить эту женщину? – не унимался я. – Посмотри на ее нос. Это же хобот!

– О черт! – воскликнула женщина. – С меня довольно! Выбирай, Генри! Или я – или она! Немедленно!

– Как я могу выбирать? Я люблю вас обеих!

– Я убью тебя! – твердил я.

Тут я получил удар по уху и рухнул на пол. Женщина вскочила и выбежала из дома, отец устремился за ней. Но женщина запрыгнула в наш автомобиль, завела двигатель и поехала. Все произошло очень быстро. Отец бросился вдогонку. Он бежал по улице за автомобилем и орал:

– ЭНДА! ЭНДА! ВЕРНИСЬ!

Она не остановилась, но отец все же догнал ее. Он поравнялся с сиденьем водителя, просунул руку в кабину, но тут автомобиль резко прибавил скорость, и отец остался на дороге с сумочкой Энды в руках.

– Я чувствовала, что что-то происходит, – сказала мне мать. – Я спряталась в кузове и поймала их. Твой отец привез меня домой вместе с этой ужасной женщиной. Теперь она угнала его автомобиль.

Подошел отец с сумочкой ужасной Энды.

– Все в дом! – приказал он.

Мы зашли в дом, и отец закрыл меня в моей комнате. Разразился скандал. Поднялся ужасный крик. Потом отец стал бить мать. Она визжала, но он не останавливался. Я выбрался на улицу через окно и попытался проникнуть в дом через входную дверь, но она была заперта. Я попробовал через заднюю дверь и через задние окна – все было закрыто. Я стоял во дворе и слушал вопли и удары.

Потом удары и вопли прекратились, и я слышал, как мать рыдает. Это продолжалось довольно долго. Но постепенно рыдания пошли на убыль и наконец стихли вовсе.

13

Я был в четвертом классе, когда узнал про ЭТО. Вероятно, я был последним из наших ребят. Все дело в том, что я все еще ни с кем не общался. На перемене ко мне подошел какой-то парень.

– Ты знаешь, как ЭТО происходит? – спросил он.

– Что ЭТО?

– Ебля.

– А что это такое?

– У твоей матери есть дырка, – и парень соорудил из большого и указательного пальцев правой руки кольцо, – а у твоего отца – ялда. – Тут он выставил указательный палец левой руки и стал тыкать им в кольцо. – Потом из ялды выстреливается сок, и у твоей матери может родиться ребенок, а может и не родиться.

– Бог делает детей, – сказал я.

– Ага, как из жопы пирожок, – ответил парень и удалился.

Трудно было во все это поверить. На уроке я сидел и думал о сказанном. У моей матери есть дырка, а у отца ялда, которая стреляет соком. Как же могут они заниматься такими вещами, а потом разгуливать как ни в чем не бывало, болтать обо всем на свете и опять украдкой заниматься ЭТИМ? Меня чуть не стошнило, когда я представил себе, что произошел из сока своего отца.

В ту ночь, после того как везде в доме погас свет, я лежал в своей кровати и ждал. И вдруг довольно отчетливо услышал какие-то звуки. Это скрипела их кровать, будто они на ней скакали. Я вылез из постели, на цыпочках спустился вниз и прижался ухом к двери их комнаты. Кровать продолжала скрипеть. Потом все стихло. Я поспешил вернуться в свою комнату и снова прислушался. Моя мать прошла в ванную, донеслось журчание воды, и она снова вернулась в спальню.

Ужас! Неудивительно, что они держали все ЭТО в секрете! Подумать только, все занимаются ЭТИМ! Учителя, директор школы. Все! Это выглядело мерзко. Но потом я подумал: «А что, если бы мне пришлось заниматься ЭТИМ с Лайлой Джейн?» И это показалось мне не таким уж и противным.

На следующий день в школе я все занятия напролет думал об ЭТОМ. Я разглядывал своих одноклассниц и воображал, что мог бы всем им настрелять своего сока и заделать кучу детей. Я бы наводнил мир такими же парнями, как я, – великими бейсболистами, выбивающими три базы с одного удара. И вот перед самым концом занятий наша учительница миссис Уэстфал сказала:

– Генри, останься после урока.

Прозвенел звонок, и все дети разошлись. Я сидел на своем месте и ждал. Миссис Уэстфал проверяла тетради. Я подумал, может, и она хочет немного моего сока. Я представил себе, как загляну ей под платье и увижу дыру.

– Хорошо, миссис Уэстфал, я готов, – вырвалось у меня.

– Отлично, Генри. Сначала вытри все с доски, а потом сходи на улицу и вытряси тряпки.

Я сделал все, как она сказала, и снова сел на свое место. Миссис Уэстфал продолжала заниматься своими тетрадями. На ней было облегающее голубое платье, массивные золотые серьги, а на тонком носу поблескивало пенсне. Я продолжал ждать. В конце концов я не выдержал:

– Миссис Уэстфал, зачем вы меня оставили?

Она оторвалась от тетради и уставилась на меня. Глаза у нее были зеленые и, казалось, бездонные.

– Я оставила тебя, потому что иногда ты плохо себя ведешь.

– Ага? – улыбнулся я.

Миссис Уэстфал сняла пенсне и снова принялась разглядывать меня. Ноги ее были под столом, и я не мог видеть их.