Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Путешествия пана Броучека

ModernLib.Net / Чех Сватоплук / Путешествия пана Броучека - Чтение (стр. 13)
Автор: Чех Сватоплук
Жанр:

 

 


      Только теперь он свободно огляделся по сторонам и вскоре свел результаты своих наблюдений в вывод, что Домшик не из излишней скромности назвал свою парадную комнату (ибо именно в таковую ввел он своего гостя для застолья) просто светлицей. Хотя и была она попросторней, чем комната для гостей, но имела столь же скупое освещение и была так же вымощена кирпичными четырех- и восьмигранниками; вокруг всего покоя вдоль серых стен, там и сям увешанных пестроткаными дорожками, тянулись грубые деревянные скамья, какие в наши дни лишь изредка увидишь в деревенских избах да в сельских корчмах; в одном углу стоял простой деревянный стол без стульев, а в другом — здоровенная голландская печь странной формы; остальное убранство составляли крашеные сундуки и неуклюжий шкаф; да на полке матово поблескивали оловянные плошки, разнообразные кубки и чарки; в небольшом, вделанном в стену шкафчике с открытыми дверцами виднелось несколько старинных книг в толстых кожаных переплетах и с металлическими застежками. Если к тому добавить, что светлица имела неправильную форму, со множеством углов и закоулков, что немногочисленная мебель была в ней расставлена небрежно и как попало — причем каждый предмет был окрашен в свой, но очень яркий цвет, так что все вместе являло собой картину весьма пеструю, — я полагаю, читатель согласится с паном Броучеком, что салон Янека от Колокола гораздо больше походил на старосветскую сельскую горницу, чем на современную гостиную.
      Разумеется, были тут и вещи, что не снились даже нашим деревенским светелкам: окна в глубоких нишах, с сиденьями по бокам, не имели обычных рам и состояли из множества разноцветных круглых стеклышек, соединенных свинцом, — такие окна встречаются ныне разве что в церквах, — по стенам было развешано, как в арсенале, разнообразное оружие и доспехи, а в одном углу стоял большой расписанный щит. Верно и то, что обстановка светлицы, хотя и не пришедшаяся по нраву гостю из девятнадцатого века, при более детальном осмотре во всем обнаруживала перед ним стремление ее хозяев к красоте и даже нарядности.
      Кирпичный пол был посыпан свежей травкой, испускавшей приятный дух; пестрые цветы и птицы были вытканы на дорожках, висевших по стенам, и также нарисованы на одном из сундуков, в то время как другие сундуки, всяк в свой цвет окрашенные, были окованы искусно переплетенными металлическими полосками; комод и треножник простого стола имели причудливую, но очень красивую резьбу; а массивная печь, хотя и без глазури, но вымазанная различными цветными глинками, выглядела как малая крепость, что усугублялось идущими по верху зубцами.
      Домшик, видя внимание, с каким гость разглядивает сие произведение древнечeшского печного искусства, объяснил ему, что печь эту он поставил (за болышие деньги) на месте старого оконченного очага и что сейчас такие печи входят в обиход.
      — И круглые стекла в окнах мы у себя завели, — добавил он, и видно было, что он очень ими гордится.
      — Симпатичные, — принужденно похвалил гость, — но только похоже на церковь.
      — Верно; ведь прежде стеклянные окна были только в xpaмax, — отозвался хозяин; — теперь же некоторые городские обыватели из тех, что побогаче, не жалеючи великих издержек, устраивают и у себя в домах, в светлицах, такое драгоценное украшение.
      — Стекло? Что — стекло драгоценность? — поразился гость. — Стеклянные окна у вас только в домах богачей? Боже ты мой, а что же в окнах у других?
      — Судя по твоей речи, пребывал ты в каких-то дальних краях, где стекло дешевле и стеклянные окна в обычае; у нас же и в соседних землях до недавней поры ты не увидел бы в окнах домов ничего, кроме бычьих пузырей и пленок, пергамента, полотна или рога; да и сейчас окон из дорогих стеклянных кружочков очень мало. Я, правда, не великий богач, но красота их так пришлась мне по душе, что я не пожалел изрядной части моего достояния на стеклянные окна в светлице.
      Пан Броучек решил ничему не удивляться, поэтому только покачал головой и промолвил: — Но что толку от непрозрачных пленок и пузырей в окнах? Ведь даже сквозь эти слепленные осколки трудно разглядеть, что происходит на улице.
      — Если мне нужно разглядеть получше, я попросту открываю окно, ответил Домпшк и показал это на деле.
      Гость был немало удивлен зрелищем, открывшимся ему в окне. Перед ним предстала Староместская площадь с теми странными домами, которые он заметил еще на рассвете; теперь обширное пространство между ними все было запружено густыми толпами народу, по большей части вооруженного и так пестро и разнообразно одетого, что от этой пестроты и яркости у пана Броучека просто глаза разбегались. В сумятице живописных одежд и разнокалиберных шапок и шляп блистали на солнце округлые шлемы, панцири, латы, кольчуги, раскрашенные щиты, а также бесчисленное оружие: рукояти мечей, топоры, оправы арбалетов, гвозди окованных цепов, шипы тяжелых палиц. Над головами же вздымался целый лес длинных копий и реяли хоругви — разноцветные или черные с изображением красной чаши. В одном месте, где среди толпы виднелись черные сутаны и белые стихари священников, возносился вверх на тонкой длинной жерди ослепительно сверкающий диск, окруженный сияющими лучами и напоминающий гигантский подсолнух. Живое это море волновалось и бурлило, шумело и кипело: тысячеголосый гомон и крик сливались с бряцанием оружия и топотом ног в сплошной гул, из которого порой вдруг отчетливо выделялся пронзительный вопль или громоподобный возглас.
      От всего этого голова у гостя пошла кругом, в глазах зарябило.
      — Се войско наше, — сказал хозяин дома, указывая величественным жестом вниз, — вооруженный люд пражский и наши помощники из окрестных сел. На самом деле это лишь часть войска: остальные на улицах, у ворот и на. стенах города, а Жижка с таборитами стоит на Витковой горе, чтоб Зикмунд не мог там закрепиться и сомкнуть кольцо вокруг Праги, войском крестоносцев и королевскими гарнизонами в Граде пражском и на Вышеграде с трех сторон уже обхваченной. Ну скажи мне, похоже ли, что этот народ трепещет перед полчищами крестоносцев?
      Гость про себя вынужден был признать, что людей на площади никак не назовешь робкими; наоборот, они внушали — по крайней мере ему — изрядное почтение. Но потом он мысленно добавил, что своим свирепым, революционным обликом и диким оружием они могут устрашить штатского человека, но отнюдь не регулярное войско. Ужо, как сверкнут им навстречу штыки и ударят но ним орудия, черта лысого поможет им их старый железный лом, все эти алебарды ночных сторожей и мужицкие цепы. Ведь уже с первого взгляда можно сказать, что это все сброд, не имеющий, повидимому, даже представления о воинской дисциплине и выправке. Тут не найдешь и трех человек, что стояли бы навытяжку, каждый машет руками как ему вздумается и выпячивает живот вместо груди. А вон там даже горбун стоит, с горбом огромным, как гора, а вот бредет с пикой в руке седой дедок — пожалуй, даже наше ополчение будет выглядеть получше! В эту минуту пану Броучеку пришло в голову, что ему следовало бы знать, чем, собственно, окончится это восстание против Сигизмунда. Про это можно было бы прочесть в любом учебнике чешской истории. Но учебника истории под рукой не было, а в памяти своей он отыскал очень поверхностные и туманные сведения, из которых более или менее достоверным оказалось лишь то, что слепой вождь таборитов неоднократно лупил немцев, а сам никем побит ни разу не был! Но ему тут же пришла на ум история о том, как однажды, оказавшись в безвыходной ситуации на какой-то горе, Жижка велел нерекввать коней, поставив подковы задом наперед, и под покровом ночи ушел от врагов, которые не смогли преследовать его по лошадиным следам. Кто знает, может, это как раз и было на Витковой горе — и не усцояъзнет ли хитрый Жижка со своими таборитами от Сигизмунда, бросив Прагу на произвол судьбы, и войско крестоносцев играючи ее возьмет?! Пан Броучек сейчас горько сожалел, что в школе не получил основательных познаний в отечественной, истории, и поклялся себе, что, если ему удастся вернуться в девятнадцатый век, он обязательно подвигнет Клапзубу на опубликование в газете (в рубрике «Нам пишут») письма, в котором они призовут клуб чешских депутатов включить в новый лихтенштейновский закон специальный параграф о необходимости особо внимательно изучать в чешских школах историю гуситства.
      Янек от Колокола показал гостю несколько выдающихся личностей гейтманов, священников и прочвх людей в толпе внизу и на его вопрос ответил, что лучистый сияющий круг на шесте, возвышающийся над головами кучки священнослужителей, есть их величайшая святыня. Пан Броучек, покачав головой при чвиде гуситской реликвии, спросил еще, как осуществляется командование этим повстанческим войском, и, видя недоумение своего Хозяина, уточнил: на каком языке их гуситские превосходительства (произнося этот, титул, он язвительно усмехнулся} отдают команды своим людям.
      Услышав ато, древний чех остолбенел.
      — Что спрашиваешь? Никак ты ума решился? — воскликнул он. — На каком же еще языке отдавать приказы, как не на нашем? Скажи, где на свете воинские гейтманы приказывают на языке, непонятном их людям?
      Пан Броучек тихонько присвистнул, но вслух сказал лишь, что воевать с хорошо организованным и вымуштрованным войском не шутка.
      Домшик согласился, что борьба будет тяжелой изза огромного перевеса неприятеля, но заметил гостю, что житель пражский отнюдь не столь неопытен в военном деле, как тот полагает. Ведь тут каждый с малых лет учится обращению с оружием, и горожане обязаны не только защищать свой город, но издавна их повинностью было участвовать в воинских предприятиях страны: в не очень больших — посредством наемных солдат, а в более крупных — и самолично. Уже во время расцрей знати с королем Вацлавом пражанам не однажды приходилось браться за оружие, а после его смерти город почти все время походит на военный лагерь; в прошлом году и в этом жители Праги показали свою храбрость в схватках с королевскими гарнизонами в Граде пражском и на Вышеграде, а в этом месяце что ни день происхедят стычки с войсками, Прагу осаждающими, и горожане всякий раз берут верх. Окрестный люд сельский тоже понаторел в бранном деле и хоть орудует лишь цепами да сулицами, а все ж неоднократно сумел дать отпор более сильному и лучше вооруженному неприятелю. Из вождей же особенно отличился Жижка, с тремя сотнями бойцов разбив две тысячи воинов Швамберка под Некмержем в прошлом году; в нынешнем — в марте — такую же страшную силу гордых железных рыцарей у Судомержи, а в мае — тройственное королевское войско у Поржичи на Сазаве.
      Большую часть этих пояснений гость пропустил мимо ушей — его внимание было приковано к другомупредмету.
      В светлицу снова вошла Кунгута, неся посуду и большую белоснежную с бахромой скатерть, вышитую по краю, и стала накрывать на стол. Пан домовладелец только сеичас разглядел девицу внимательнее и нашел, что она душечка.
      Читательницы, отнесшие, быть может, пана Броу чека к разряду закоренелых женоненавистников, несправедливы к нему. Правда, он избегает дамского общества, но причина тут скорее в некоторых ограничениях и условностях, с этим обществом связанных, негкели в дамах как таковых.
      Сами по себе — разумеется, если они привлекательны, — дамы часто вызывают у пана Броучека, правда, при соответствующей дистанции, симпатию и интерес, а там, где речь идет не о дамах в строгом смысле слова и где, следовательно, отсутствуют вышеупомянутые ограничения и условности, он может быть с ними прос. то очарователен. Помнится, в описании своего путешествия на Луну он признавался, что «за ним водились грешки в молодые годы» и что до сих пор, увидев «смазливую девчонку, он не может порой устоять перед искушением ухватить ее за пухленький подбородок или ущипнуть за румяную щечку».
      Почему же, несмотря на все это, пан Броучек остался холостяком до лет весьма преклонных, не будем выяснять детально. Определенно могу сказать лишь, что в вечной верности своей почившей возлюбленной он не клялся и не был отторгнут от сладчайших радостей бытия неизлечимым горем по причине обманутой любви. К таким вещам у него просто нет вкуса. Я склоняюсь к мысли, что вид кресла для пыток в парадном покое, сидение за чашкой чая с бисквитами в кругу комичных старых тетушек с накладными буклями и острыми язычками, вечное прикладывание к ручке маменьки и поклонов во все стороны, непрерывные «прошу» и «мерси» с обязательной сладкой улыбкой на устах, услужливое ношение разнообразных пледов и мопсов, непременный энтузиазм при скучнейших салонных играх и фальшивые восторги при фальшивой игре на фортепьяно, удушение плоти в элегантной черной паре и невозможность подремать на балу, издержки и миллион неудобств во время «прекрасных, незабываемых» экскурсий, — так вот, наряду с картиной всего этого преддверия брачного ада, от супружеской гавани его отвратила главным образом боязнь бурного волнения страстей, сквозь которое нужно пробиваться к цели: он не мог перенести мысли о вздохах и томных взглядах, букетах роз и любовных записочках, шепоте о лилеях и звездах, преклонении коленей, жарких клятвах и прочих подобных вещах, о которых он читал в романах.
      Наконец, к безбрачию побудила его и перспектива различных «прелестей» самой супружеской жизни; но этот предмет для меня, принимая во внимание чувства моих очаровательных читательниц, слишком щекотливый, и потому я, как уже говорилось, не хочу вникать в него глубже.
      Так или иначе, герой мой отнюдь не был глух к чарам женской красоты. Правда, прелести, тяготеющие более или менее к эфирности, с коих высочайшими проявлениями пан Броучек соприкоснулся на Луне, как-то его не вдохновляют; но в остальном он отлично разбирается и отдает должное всем видам женского очарования.
      Сейчас он вынужден был себе признаться, что ни одна девица до сих пор не производила на него такого всесторонне благоприятного впечатления, как дочка Домшика. Тело не худое, но и не чересчур рыхлое, а как раз то, что нужно; лицо умеренно полное, овал мягкий, кожа чистенькая; щечки прелестно румяные и свежие, как персики, так бы и укусил; сверкающие карие глаза — и все это здоровое, юное, упругое, — кто же бы удивился, что Куночка прошла перед судом Броучека без единого замечания. Он не только простил ей старинный покрой одежды, но даже нашел, что розовое платье, ниспадающее красивыми складками, на бедрах схваченное золотым пояском, а внизу отороченное собольим мехом, сборчатая голубая накидка, заколотая у шеи серебряной пряжкой, и веночек с блестками и жемчугом на каштановых кудрях очень ей к лицу — во всяком случае, куда более, чем нынешним красоткам их патлы, начесанные на глаза, и бесформенные турнюры сзади, что — nota bene не есть мое, но пана Броучека суждение. Впрочем, если кто пожелает увидеть несколько очаровательных образчиков древнечешской моды, пусть откроет «Христианское поучение» Томаша Штитного и посмотрит там миниатюры, а потом решит сам, кто прав.
      Вряд ли стоит осуждать пана Броучека за то, что он, пропуская мимо ушей объяснения Домшика, все время поглядывал искоса на девицу, хлопотавшую у стола, с искренним удовольствием наблюдая за ее быстрыми движениями. И когда она, невзначай поймав его пристальный взгляд, вдруг зарделась еще более ярким румянцем и опустила свои длинные шелковые ресницы, он почувствовал, как искры ее очей зажгли его кровь молодым огнем.
      И даже когда она вновь вышла из покоя, приятное это чувство все еще владело им, так что хозяину стоило труда обратить его внимание на большой кол, вбитый у северной стороны Площади, который пан домовладелец заметил еще ранним утром.
      — Видишь там, на позорном столбе, развевающиеся лохмотья? — говорил в это время древний чех. Это разорванное знамя Сенека из Вартенберка, вывешенное там на Дозор вероломному дворянину, который недавно еще объявлял себя самым ревностным защитником Чаши и самым яростным противником короля Зикмунда, а в решающую минуту ради собственной гнусной корысти и выгоды для своего сословия дело наше оставил и в мае предательски сдал врагу Град пражский — Вартенберка я щ. анаю, — промолвил пан Броучек. — А что прочие дворяне? Что Шварценберг?
      — А Шварценберка я не знаю.
      — Ну, это тот, которому принадлежит Крумлов, Тршебонь и бог знает, что еще.
      — Крумлов и Тршебонь принадлежат не Шварценберку, а Ольдржиху из Рожмберка. И этот — подлый изменник; поначалу он также был рьяным приверженцем Чаши, но теперь стал злейшим ее врагом. Откроюсь тебе, что я не верю нащей знати. Многие хоть и приняли Чашу, но это не помешало большинству из них склониться перед королем Зикмундом, тем самым, что не токмо поклялся изничтожить учение Гусово, но и провозгласил, что сокрушит отпор наш, даже если б пришлось ему истребить всех чехов и другим народом заселить чешские земли! И в самом деле, он призвал к оружию и поднял на нас весь свет. Уже не о вере спор, но о народе самом! И что же делает в эту решающую минуту наша знать? Тех, кто все еще идет с нами, можно по пальцам перечесть. Прочие же взирают равнодушно на неравную борьбу или стоят у стен Праги бок о бок с Зикмундом, в одном стане с нашим врагом. Так ли долженствует поступать верным и честным чехам? Поверь, нашим господам-дворянам додоже всего не честь и благо народа, но собственная корысть, и яде увидят они выгоду для себя, там готовы соединиться хоть с чужеземцем-врагом против своих.
      Пану домовладельцу уже надоела воя эта древнечешская политика, и потому он предпочел отойти от окна, которое Домшик после того закрыл, — Ты, наверное, уже голоден? — обратился он к гостю. — Неведомо только, покажется тебе после заморских брашен наша чешская еда. Кокошь по вкусу ли тебе?
      — Кокошь! — воскликнул повергнутый в ужас гость. — Кокошь?
      — Чему дивишься? Позабыл, видно, как зовется птица, что сидит на насесте и вместе о кочетом бегает по двору?
      — Ах, курица! — сказал пан Броучек, и лицо его просветлело. — А я уже чего только не передумал… Он даже мысленно не хотел докончить ужасную картину, представившуюся его взору! слово «кокошь» связалось в его воображении с корою дерева и наростами на нем — то было бы еще ужаснее, чем пища на Луне.
      — Ну да, можно сказать «кур» либо «курица», — подтвердил Домшик. — Но не бойся, старой, жилистой курицы нам не подадут — мы будем есть цыплят. И хотя в старинных виршах голодранец-школяр выхваляется перед подконюшим: Что до ежи, живем привольно; куров предовольно, — знаю, что не могу похваляться перед гостем такой простецкой пищей, как курятина.
      — Курятина у вас простецкая пища? Впервые слышу! Для меня цыпленок отменное блюдо!
      — В нынешнее бурное время, да еще при осаде, мы не можем быть разборчивы в еде. Дороговизна у нас ужасная. Прежде цыпленок был за полгроша.
      — За полгроша! — опять ужаснулся пан Броучек. — Приятель, оставь дурные шутки!
      — Тебе и полгроща кажется много, да? В иных странах цыплята, наверное, еще дешевле. А у нас сейчас цыпленок на рынке стоит целый грош! Я, правда, держу своих кур. Но чего-нибудь получше часто и на рынке не раздобудешь. В наши дни старая пословица «тин везде господин» безнадежно устарела. Хорошо, что ты любишь цыплят. Мне совестно сказать, что вторым блюдом у нас лососина.
      — Лососина! — воскликнул обрадованный гость. Лососина! Но это же княжеская трапеза!
      — Ты еще и смеешься надо мной, — укорил его хозяин.
      — Я над тобой смеюсь? Не скажешь ли ты еще, что и лососина простецкая пища? Я сам ел лососину всего один раз в жизни, да и то на дурацком банкете, где из-за сплошных заздравных тостов и поесть толком не успеешь.
      — Можно ли верить! — воскликнул в изумлении хозяин. — У нас лососей так много, что даже слуги требуют, чтобы им лососину давали на обед не чаще двух раз в неделю.
      — Боже ты мой, но вы поистине живете в той сказочной стране, где жареные голуби сами влетают в рот, а в реках вместо воды течет вино, радостно удивлялся гость, чувствуя, что у него уже текут слюнки.
      — Ты кстати мне напомнил. Что будешь пить? У меня есть хороший мед.
      — Мед! — вырвалось у пана Броучека, и лицо его приняло брезгливое выражение.
      — Домашний мед. Я думаю, тебе понравится.
      Гость отрицательно замахал руками, а потом сложил их в трогательном умоляющем жесте: — Ради бога, прошу тебя, дружище, никогда не произноси при мне этого слова! Читал я об этом вашем… мне дурно от одного его названия. Отравил ты мне всю лососину. Честно, я бы лучше… воду стал пить!
      — Если ты не пьешь мед, я пошлю за другим напитком. Утром ты говорил, что брага тебе милее винатак я пошлю за пивом…
      Пан Броучек рванулся всем телом, глаза его засверкали, руки схватили руки Домшика, а губы проговорили сами собой: — Так, значит, оно у вас есть?!
      — Пиво? Самозря! Есть и пражское, и свидницкое, светлое, старое…
      — Какое ни на есть, лишь бы было! Ну, все, живу, дружище! А я уж думал, пиши пропало, никакого пива у вас нет.
      — Я пошлю Кедруту в «Пекло».
      — В пекло? — повторил удивленный гость, хотя в голове его тут же промелькнула мысль, что упомянутая особа будет там вполне на месте.
      — «В пекле» называется пивоварня, что в узком проулке за моим домом, объяснил Домшик. — В этом месте темно всегда, и вправду, будто в преисподней, но варят там отменное старое пиво.
      Хозяин дома вышел, чтобы распорядиться насчет пива, а Броучек все потирал руки, приговаривая радостно: «Есть! Есть оно, милое!» В эту минуту он забыл о гуситак, о Сигизмунде, об осаде, о всяческих бедах и испытаниях, грозящих ему в пятнадцатом веке, и переменчивое его настроение, уже заметно улучшившееся от присутствия древнечешской красавицы, стало еще более радужным.
      Вскоре Домшик вернулся в светлицу в сопровождении супруги и дочери, которые несли яства. Пан Броучек пригляделся теперь к Мандалене и заметил, что этой статной женщине, лицо которой не утратило красоты, так же, как и дочери, идет старинный костюм, и особенно большое белое покрывало, живописными складками ниспадающее с ее головы, схваченное на лбу белой полоской.
      Кунгута принесла полотенце и воду в медном тазу и молча протяйула то и другое гостю, который с минуту в недоумении глядел на все это, а потом сказал: — О, благодарю, я уже умылся в коморке. «Странный обычай умываться в столовой», — подумал он про себя, но, увидя, что остальные лишь ополоснули руки, переменил суждение: «Ишь ты! Ополаскивают руки перед трапезой, будто князья! Правда, князья это, кажется, делают после еды».
      Хозяева пригласили гостя к столу и минуту стояли, творя молитву. Пан Броучек счел за благо последовать их примеру, но в молитве участвовали только его руки — глаза же с любопытством разглядывали накрытый стол. На столе было две скатерти: одна положена как обычно, другая свисала с его краев красивыми складками почти до самого пола, будучи обвязана вокруг стола поверх первой. На столе стояли четыре оловянные тарелки и несколько странных мисок, больших и маленьких: с супом, с солью, с различными коржами, колобками и лепешками. Кроме того, на столе лежали четыре ложки, похожие больше на глубокие лопатки, и два больших грубых ножа. Под конец гость заметил еще раскрашенного гнома: подвешенный к потолку на тоненькой проволочке, он парил над центром стола, как в наши дни кое-где в деревнях возносятся над печами голубки, сделанные из пустого яйца и переливающихся блесток. «Будто в старину на сельском престольном празднике, — подвел итог своим наблюдениям гость, завершая крестным знамением свою мнимую молитву. Стол в углу у стенки, лавки, железные тарелки! И Куночка проявила рассеянность — вместо двух скатертей лучше бы подала салфетки; и вилки забыла!» — Желаю приятного аппетита, — произнес он, усаживаясь.
      Остальные взглянули на него, будто не понимая, что он имеет в виду, а Домшик молвил с улыбкой: — О нашем аппетите не беспокойся; лишь бы тебе пришлась наша пища по вкусу.
      — Вот миса с похлебкой, — указала хозяйка дома. — Но лучше я наяью тебе сама.
      — О, благодарю, — прошептал пан Броучек, радостно глядя, как она наливает ему полную до краев тарелку супу, от которого исходил многообещающий аромат.
      — На чужбине, ты, конечно, привык есть из талерки, — предположил Домшик. — У нас еще сейчас многие едят прямо из мисы, а в старые времена жаркое клали на лепешки.
      Гость энергично принялся за наваристый суп, который оказался очень вкусен, хотя и несколько необычен.
      Только ложка доставляла ему огорчение своей формой, очень затруднявшей его работу.
      — Ну как, милый гость, похлебка пришлась тебе по вкусу? — спросила Мандалена, когда он опорожнил тарелку. — Если хочешь, я налью тебе еще.
      — О, благодарю! Прекрасный суп!
      Пан Броучек с аппетитом съел еще одну полную тарелку. Раскрасневшиеся щеки его лоснились от пота и радостной удовлетворенности.
      Теперь ему не хватало только салфетки. Из девятнадцатого века он вынес привычку всякий раз, принимаясь за еду, повязывать себе вокруг шеи чистую салфетку, выпустив сзади, наподобие больших белых ушей, два конца, и этот ритуал принадлежал к числу любимейших его действий за столом. А здесь ему нечем было просто рот вытереть. Тут он заметил, что хозяин наклонился к скатерти, обвязанной вокруг стояа, и вытер губы в ее складках.
      «Ах, так вот, оказывается, как нужно! — сказал себе гость, внутренне усмехнувшись. — Тут особенно не стесняются. Ну что ж, не будем церемониться и мы.» И он последовал примеру Домшика.
      Хуже было потом — с жареными и уже разрубленными на куски цыплятами, Домшик предложил пану Броучеку угощаться. Тот деликатно подтянул к своей тарелке один из ножей, лежавших на скатерти, и попытался дать понять взглядом, блуждающим по столу, — что не может же он лезть в миску руками. Но хозяева были недогадливы, и ему не осталось ничего иного, как попросить открыто: — Я попросил бы вилочку…
      — Вилочку? — повторил Домшик с удивлением. — Кунгута, принеси гостю с кухни вилку! Ты что задумалась? Принеси, раз просит.
      Девушка принесла предмет, который скорее можно было бы назвать вилами.
      — Благодарю, — по привычке вежливо произнес гость, но с трепетом принял мощную и тяжелую рукоять, из которой торчали два длинных, толстых железных зубца, — Что ты все просишь да благодаришь, как нищий, — мягко пожурил его Янек от Колокола. — Ведь ты наш гость, и всем, чего ты пожелаешь, мы готовы послужить тебе от всей души. Поэтому не проси и не благодари за каждую мелочь.
      — Благодарю, — прошептал неисправимый гость, оторопело поворачивая чудовищное орудие.
      Огромная вилка раскорячилась над миской, как Колосс Родосский, и пану Броучеку пришлось немало потрудиться, прежде чем ему удалось подцепить крылышко. А потом она опять пустилась в пляс на тарелке, так что были опасения, как бы пан Броучек не выколол себе глаза.
      Он чувствовал, что взоры всех с удивлением устремлены на него, и оттого становился еще более неловким.
      И тут он увидел, что Домшик спокойно берет из миски второе крыло цыпленка просто рукой и спокойно начинает с ним расправляться лишь при помощи рук и зубов.
      «Ах, шут побери! — осенило пана Броучека. — Они едят просто руками, как дикие! А это, по-видимому, кухонная вилка, если надо разрезать на порции целый оковалок жареного… За столом же у них вместо вилок две пятерни!.. Это несколько многовато. Хотя… впрочем… особенно когда ешь курицу пожалуй, даже практичнее, чем мучиться с вилкой и ножом, которые в обществе чопорных господ при нынешней извращенной моде не знаешь, как и в руки взять».
      Отложив в сторону неудобную вилку, он последовал примеру хозяина и заметил, что образцово зажаренный цыпленок гуситской эпохи имеет такой же отменный вкус, как в наши дни, хотя и управлялись с ним без вилки.
      В этот миг со скрипом приоткрылась дверь и в светлицу через щель протянулись две худые желтые руки, держащие большой кувшин. Поставив его на пол, руки тотчас же исчезли.
      — Ты видишь, какого страху нагнал ты на нашу Кедруту! — воскликнул Домшик, и все рассмеялись вместе с ним. — Нам приходится самим себе прислуживать.
      «Глупая бабка!» — обругал ее про себя пан Броучек.
      Хозяин дома налил пива в два кубка и сказал, обращаясь к гостю: — Во имя божие, за твое здоровье, милый Матей!
      Пан Броучек чокнулся с ним, но сразу пить не стал. Это был ответственнейший момент! Еще недавно он был счастлив услышать, что средневековые чехи умеют варить пиво. Но оставался принципиальный вопрос: какое? Может, это допотопная мутная патока.
      Поэтому он приступил к делу с основательностью, отвечающей важности момента. По привычке он сначала обтер край кубка, погладил его и поднял посмотреть на свет, но поскольку кубок был непрозрачный, он опять поставил его на стол, очертил его дном круг и только тогда поднял и пригубил; он пил, прищурив глаза, неторопливо, с выражением серьезной сосредоточенности и напряженного внимания; отхлебнув немного, он сделал маленькую передышку, во время которой слегка отвел кубок от губ и совсем закрыл глаза, сохраняя на неподвижном лице загадочно-глубокомысленную мину сфинкса; так сидел он несколько мгновений, после чего последовала вторая серия глотков — и тут глаза его приоткрылись и на лице заиграла многообещающая улыбка; он в третий раз поспешно поднес кубок к губам и пил, пил без передыху, поднимая его вместе с головой все выше и выше, пока кубок не оказался перевернутым вверх дном, а голова- до отказа закинута назад; он закатил очи будто в божественном экстазе, так что зрителям виднелись одни белки. Наконец он шумно поставил пустую чашу на стол, погладил брюшко, пошевелил во рту языком, почмокал губами и, устремив на Янека от Колокола восторженный взгляд, выразил свои чувства протяжным «А-а-а-а-а-х! Вот это пиво! Хвала и честь! Ваш адский пивовар и вправду варит чертовски смачный напиток!» И он опять причмокнул языком и губами.
      Остальные с улыбкой наблюдали за его сложным питейным ритуалом, и Янек произнес уже шутливым тоном: — Я рад, что тебе понравилось. Но, послушай, из тебя получился бы заправский мундшенк.
      — Мундшенк? А что это такое? — спросил Броучек.
      — Должность такая: пробовать вино.
      — Вот это синекура! Но ты, конечно, шутишь?
      — Отнюдь. Один из моих дядьев — мундшенк, тем и кормится, и не худо. Мы в шутку говорим, что знак своего ремесла он носит на лице: ты бы это понял, увидев, какого цвета у него щеки и нос. Но для этого искусства нужен язык чувствительный и опыт большой.
      — А мундшенки по пиву тоже у — вас есть?
      — Нет, пиво не такая редкость и сортов его не так много; в нем все понимают.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19