- Будет лить-то! - не очень вежливо сказала Пина и потянула у него жбан.
      - Не надо со мной так строго, - попросил он и вроде бы смутился. - Вы, может быть, одна тут поймете меня...
      Пина пожала плечами, пошла по вырубке. Вот он. Рубит сильно, с большого кругового замаха. Спина у него вся мокрая. При такой работе и комару некуда подступиться. А рука шурует под быстрым топором, копошится там, в траве, и Пина даже ойкнула, когда блескучее лезвие чуть ли не меж пальцев Родиона мягко ушло в стволик молодой елочки.
      - А, это ты! - обернулся он. - Давай.
      Родион пил большими глотками, запрокинув голову. Крупное тело его дышало теплом.
      - Подходящая водица, хоть и бочажная, - сказал он, тряхнув пустым жбаном.
      - Не рассчитала, - виновато поправилась Пина. - По пути выдули...
      - Не важно, еще притащишь. - Он скапал остаток воды на лицо. Притащишь?
      - Ладно... Ну, я побегу, у меня там все кипит.
      Пина пошла прямиком через лес, по зеленому мху и брусничнику. Хорошо! На прогалинах теплом поддавало от земли и пахло смолой, а в тени стояла мягкая прохлада, будто только что стаял тут снег. Уже недалеко от стана, где начиналась полоса, услышала вдруг за кустами голос дяди Феди, бригадира. Он что-то втолковывал Баптисту, и Пина, чтобы не помешать им, остановилась.
      - Нет, милый человек, - негромко говорил Неелов. - Ты свою пропаганду тут забудь, мы народ тертый. Ну и что ж с того, что ты под командой коммуниста? Все мы подчиняемся без звука, потому что он дело наше знает во всяком его виде. И, кроме того, Гуляев - человек! А насчет бога... продолжал дядя Федя. - Я тебе прямо говорю - ты уж тут молчи! Ты вот толкуешь - бог, дескать, един и для всех один. А я тебе другое скажу. Помню, в сорок первом мы шли по горелым деревням к передовой. У голых печей бабы да ребятишки. Горю весь - иду. И скоро тут я своего первого немца убил. Нет, я его не жалел, а вроде не верю: вот сейчас только он живой был - и нет его. Оглядел я его близко и вижу - на пряжке что-то написано по-ихнему. Спрашиваю командира, а он мне говорит, что это вроде молитвы: с нами бог, мол, с немцами-то...
      - Так ведь бог... - робко начал Баптист, но Неелов перебил:
      - Нет, уж ты дослушай! Дальше я иду, гляжу. От других деревень званья не осталось, а в одной увидел - мужчина висит и рядом девчоночка, тоненькая такая былинка, на электрическом шнуре. Нет, милый ты человек, если б ты увидел, сколько я, у тебя б глаза омертвели. Сиди тихо, не перебивай!.. А в Берлине-то они своих же стариков и детей, что от бомб под землей прятались, водой затопили. А? И там, в Берлине, видал я эти пряжки - "бог с нами". А? Молчишь? Так что бога тут ты оставь...
      Пина ушла осторожно, и ей вдруг стало страшно почему-то в лесу. Она побежала к стану и только тут, у котелков, успокоилась. А перед обедом у костра появился Евксентьевский.
      - Извините, скоро?
      - Все готово.
      - Замечательно! - сказал он, прикурил, слабо помотал потухшей спичкой, с гримасой втянул дым. - Но вы! Вы-то как тут оказались?
      - А я тоже тунеядка, - ответила Пина. - Прожженная.
      - Не смейтесь! Каждый из нас человек.
      - Как же вы докатились до такого, человек?
      Он усмехнулся, глубоко затянулся дымом.
      - Сложный вопрос.
      - Семья-то хоть у вас есть?
      - Родители? Есть, но я с ними не жил.
      - Почему?
      - Воспитывали, - опять усмехнулся он.
      - И больше никого?
      - Было... Жена, можно считать.
      - Что же она не поехала с вами?
      - Она? Вы что? Это раньше в Сибирь ехали за своими...
      - Но раньше, простите меня, было за кем ехать!
      - Вот вы культурный человек, - сказал Евксентьевский и сощурил глаза на огонь. - Хотите, я расскажу вам про нее такие вещи...
      - Наверно, это любопытно, только надо уже обедать.
      - Давайте, - обрадовался он.
      - Нет уж, зовите остальных.
      Евксентьевский исчез, и скоро к стану сошлись все. Не было только Родиона - он решил просечь еще десяток метров, пока собираются. Начали есть без него - хлеб, консервы, картошку, хрупать редиской.
      - Проголодались? - спросил Бирюзов, схлебывая с ложки суп. - Это хорошо, мужики, только вот ты, Виталь, сколько ямок выкопал?
      - Плохо копается. - Евксентьевский торопливо сглотнул. - Корни.
      - Сколько ямок сделал?
      - Три.
      - Три?! А еще хочешь стать _полнокровным гражданином_! Знаешь, сколько надо?
      - Нет.
      - Пятьдесят.
      - Всего?
      - Да, каждому. И тебе тоже. Ты ведь тут стоять будешь, когда огонь подойдет. И еще одно. Любое дело тут надо начинать с Гуляева, понял?
      - Не понял я что-то, - сказал Евксентьевский. - Извините.
      - А что непонятного-то? Гуляев тут царь и бог, папа и мама, ясно? Он может, если надо, и обед отменить, и спать сутки не разрешит. А куда поставит - делай свое дело до конца. Это же пожар, мужики. Слово Родиона тут высший закон. Теперь ясно?
      Евксентьевский оглядывал пожарников, которые молча ели, всем своим видом показывая, что это все понятно, не впервой, а как же иначе может быть? Евксентьевский заулыбался:
      - А если он мне прикажет в огонь прыгнуть?
      - Ну так что? Прыгнешь! - сразу ответил Бирюзов. - За Гуляевым. Потому что, если надо, он первый туда. Как уже было не раз...
      - Да, всяко бывало, - сказал кто-то из рабочих.
      - Прыгали и в огонь...
      - Не самое страшное...
      Пришел Родион. Часто дыша, сполоснул из ведра руки, намазал кусок хлеба кабачковой икрой.
      - Саня! - Родион не садился. - Я, пожалуй, сбегаю к пожару.
      - Да я же был там с утра. Пожуй сначала.
      - Нет, надо глянуть.
      Родион ушел, легко ступая, скрылся за кустами.
      - Видали? - спросил Бирюзов и поднялся. - Кончай пировать, мужики, идем.
      - И я, - сказала Пина.
      - Ну что ж, - разрешил Санька. - Просеку надо сегодня добить, мужики. Дотемна работать будем.
      Пина тоже пошла с топором на просеку, которая далеко уже врезалась в лес. Бирюзов хорошо наметил трассу - она шла через еланьки, лиственные куртины и молодняк, сторонилась густых зарослей, а Родион, видать, ее еще выправлял, так что рубить и пилить пришлось мало. Пина добралась до чистой делянки Родиона, увидела его топор, глубоко всаженный в ствол сосны. Она дотянулась до него, однако он сидел мертво. "Медведь", - подумала Пина. Она повела полосу дальше, думая о нем, о том, как он рубит. Ноги стоят широко. Плавный круговой замах. Темная сырая спина вся живет и двигается, а быстрая левая рука мелькает, чистит просеку. Так, наверно, никто не работает. По крайней мере, Пина не видела, чтоб кто-нибудь в ее лесном краю так управлялся с топором. И еще она с удовольствием думала о том, в какое интересное положение попали эти дармоеды. Отлынивать от работы тут нельзя, потому что на каждого своя доля. И сбежать некуда, в тайге любой из них пропадет. У них один выход: скорей тушить. А для этого они должны во всем слушаться Родиона.
      Пина срубала мелкие деревца и кусты, собирала и откидывала их, снова бралась за топор.
      - Думаю, кто это тут тюкает? - Родион шел по просеке, улыбался.
      - Нечего подглядывать! - Пина опустила топор.
      - Выходит, только тебе можно?
      - Стой-ка! Стой! - крикнула она, быстро приблизилась к Родиону, подпрыгнула и звонко шлепнула его ладонью по лбу. - Комар, - пояснила Пина и расхохоталась, увидев, что Родион стоит столбом и оторопело глядит на нее. Она протянула ему руку. - Ну ладно, не обижайся! Ну на, откуси! Откуси!
      Родион, не отрывая взгляда от ее глаз, в которых прыгали веселые чертенята, схватил ее пальцы и прижал к губам. У Пины перехватило дыхание. Она вырвала руку, отвернулась, покраснев густо, будто ее обстрекало крапивой, а он одним движением выклинил свой топор из лесины и ушел по просеке в кусты. Скоро оттуда донеслись удары топора и треск сучьев.
      Пина глубоко, с наслаждением вздохнула, засмеялась счастливо и огляделась. В глубине леса шумели пожарники, слышались треск и удары, и Родион вблизи ворочал какие-то коряги. А лес уже остывал, готовился к ночи. Солнце склонилось за деревья, и сюда пробивались редкие его лучи, но уже ничего не могли согреть, только больше оттеняли густой лапник, что печально, обреченно вис к земле. Потянуло прохладой по земле. Пина задумчиво подобрала топор, взялась рубить.
      Комары к вечеру осатанели. Они гудели зыбким облаком над головой, лезли в уши, глаза. Пина отмахивалась от них, а они еще больше свирепели. Ничего, пускай едят, не съедят...
      Темнело, когда с дальнего конца просеки прибежал Бирюзов.
      - Шабаш! - кричал он. - Не видно уже, по ногам можно секануть. Бросайте! Родя, хватит!
      Когда собрались все у костра и Пина начала разогревать варево, Родион накинулся на еду. Он ел сосредоточенно и углубленно, жевал всухомятку что ни попадя, иногда оглядывал небо, уже проступившие меж крон звезды, рабочих, что вповалку лежали вокруг костра, и - мельком - Пину, хлопочущую с посудой. Уже в кромешной тьме Бирюзов принес ведро с водой, палатку с вертолетной площадки, поднял людей ее разбивать.
      - Давай, мужики, давай! - приговаривал он. - Шевелитесь, а то комарье вас высосет до костей.
      - На комаров-то нас хватит. Прокормим, Саня.
      - И ты нас зазря не погоняй!
      - Да он не нас, робя. Понимать надо...
      Санька и Евксентьевского заставил расстилать на траве палатку, и Гришку, и Баптиста. Все в одинаковых комбинезонах, они уже плохо различались в неверном свете костра, только Евксентьевский давал знать о себе - постанывал тихонько, озирался, вглядывался в темноту, прислушивался к лесным шорохам.
      - Помочь бы вам, - сказал Родион. - Однако я еще долго есть буду...
      В темноте сдержанно засмеялись:
      - Да мы уж сами! Рубай, старшой.
      Палатку натянули, уселись ужинать. Меж деревьев трепетал багровый свет. Там то вспыхивало, озаряя небо, то затихало, и огонь казался совсем близким. Евксентьевский ел неохотно, кидал тревожные взгляды в сторону пожара. Пина заходила к Родиону то с одной, то с другой стороны, подливая в его чашку супу. Он же, избегая глядеть на нее, долго хлебал, потом ел толченую картошку, а под конец соорудил свое фирменное блюдо - налил в кружку кипятку, темной заварки добавил, опустил кусок масла, насыпал сахару, соли. Привалившись к какому-то мешку, он пил эту смесь мелкими глотками.
      Первая, оглушающая усталость уже сошла со всех. Пожарники курили у костра, наслаждаясь отдыхом и тишиной. Переговаривались, но Пина слушала плохо. Вот Родион перестал вздыхать над чаем, улыбается чему-то, и Пина тоже прислушалась. Говорил Гришка:
      - Такую халтуру как было не спрыснуть? Заходим, рассаживаемся, я кричу: "Смертельную дозу!" А официантка уже знает. Несет. "Да нет, - говорю я, на каждого смертельную дозу". Несет еще.
      - Постой, постой, Гриня! - перебил его чей-то заинтересованный голос. Это сколько, доза-то?
      - А это в одной медицинской книге было написано, - с готовностью ответил Колотилин. - Будто бы смертельная доза для человека - кило двести. А я врачам сроду не верил... Ну вот. Правда, свою норму я знал. Чувствую, что сейчас упаду, - все, как отрубил!
      - Орел! - с притворным восхищением проговорил в темноте Неелов. - Ух и орел...
      Из холодеющего леса трепетно и мягко летели прямо на костер бестолковые ночные бабочки и сгорали. Меж черных вершин сосен объявилась луна, светлая, большая и близкая. Она была в туманно-зеленом обводе. (Славно! Дымы, значит, не поднялись еще, не затянули небо совсем. А этот Евксентьевский-то - штучка! Ногти щепочкой опять чистит, дует на ладони. Мозоли набил, что ли? Что за человек? Весь издерганный, и характер не разбери-пойми... Где же Пина? Ага, устраивается в балагане. Ну спи, спи спокойно, Пина! Прошлую ночь, в городе-то, просидели у реки, пока не замерзли совсем, а гостиница оказалась запертой, и пришлось стучать. Эх, Пина! Так ничего я тебе и не сказал, хотя говорили все время. И тут ничего. Да зачем слова, если словами не обскажешь всего?..)
      - Как ноги, Родя? - прервал Санька мысли Родиона, но тот не ответил задумчиво допивал остывший чай.
      - Умаялся наш старшой, - посочувствовал кто-то из рабочих.
      - Устал, товарищ Гуляев? - осведомился Евксентьевский, и Родиону послышалась в интонации его голоса прежняя издевка. - А? Устал?
      Родион промолчал. Отставил кружку, откинувшись назад, нащупал в темноте сырую картофелину. Подбросил ее, поймал, и лицо у него стало совсем мальчишеское. Все выжидательно смотрели на него, а Санька растянул губы в обещающую улыбку:
      - Такую штуку никто, кроме него, в городе не делает.
      Родион протянул правую руку к свету и сжал пальцы. Кулак его задрожал, жилы в запястье проступили проволокой, и на пепел закапал картофельный сок.
      7
      Следователь. Алексей Платонович, вы больше ничего не можете добавить об отношениях обвиняемого с Евксентьевским?
      - Нет. Одно только: Гуляев - настоящий парень.
      Следователь. Вы будто оправдываете его.
      - Я его знаю.
      Следователь. А знаете, что ему грозит по закону?
      - Но закон - это еще не все.
      Следователь. Что вы хотите этим сказать, Алексей Платонович?
      - Вы вот тоже который уже раз вызываете меня по закону, а там тайга горит. Пожаров день ото дня больше.
      Следователь. А почему больше? Вы извините меня за вопрос не по существу.
      - Почему не по существу? По существу! И я отвечу. Обычно говорят: "Стихийное бедствие".
      Следователь. А разве не так?
      - Не так. Конечно, жара способствует, но если б солнце само зажигало, оно бы давно всю землю опалило. Больше пожаров потому, что людей в тайге больше. Лес под гребенку стригут, а лесосеки не чистят. Кроме того, вы знаете, что за народ эти шатущие туристы? Или наложите сетки пожаров на маршруты поисковых партий. Интересная картина получится!
      Следователь. Что они, нарочно поджигают, что ли?
      - Бывает. К геологам, таксаторам, топографам много дряни нанимается калымщики, алиментщики, жулье разное. По-моему, и недобитые гады бродят еще по тайге экспедициями; может, власовцы закоренелые есть или какая-нибудь новая сволочь появилась, из сектантов.
      Следователь. Ну уж это вы слишком!
      - Нисколько. Ловили явных поджигателей, да только отпускали.
      Следователь. Почему?
      - Закона нет.
      Следователь. Как это нет?
      - Так и нет. Невзначай ты запалил тайгу или нарочно - нельзя тебя осудить, потому что закона нет. Вы молодой, это ваше первое дело в Сибири, говорите, а мы-то знаем. Сорок лет уже бьются лесники за такой закон. Говорят, что скоро примут его...
      Следователь. Есть уже такой закон, Алексей Платонович! Недавно утвержден на сессии...
      - Ага! Это хорошо. Надо так: поджег лес - получай круглую десятку. Худо еще, что цены лесу никто не знает. А он такое же имущество, как завод или мост, если не подороже. Мост можно быстро отстроить, а тайгу попробуй! И гасить ее - такая работа, каких нигде нет. Если любопытно вам, могу свозить. Никому не мешает узнать, какими людьми мы держимся.
      Родион проснулся вдруг. Какой-то неуловимый внутренний толчок подымал его по утрам на пожарах и обрубал сон. Должно быть, заботы грядущего дня собирались и затаивались с вечера в некой тайной клеточке, чтоб едва видным утром враз пронзить и оживить все его большое, одеревеневшее за ночь тело.
      Он вскочил, стянул с головы Бирюзова телогрейку, и ресницы друга ожили, задрожали, однако не раскрывались, будто никак не могли расклеиться. Родион знал, что Санька сейчас сильно втянет носом, чуть приоткроет веки и начнет подымать и ронять голову, жмуриться к потягиваться, пока не получит пинка. Он уже, конечно, собрался весь, ждет, чтоб тут же увернуться и, рыча по-звериному, прыгнуть Родиону на плечи. Его потом надо как следует мотать, иначе не сбросишь. Все так и вышло, только Санька цепче обычного оплел его.
      - Эй! Эй! - послышался испуганный голос Пины. - Вы чего? А? Вы это что, ребята?..
      Родион не хотел было ее будить, однако она проснулась сама, откинула клапан мешка и выбралась, чтоб разнять их, но Санька сам отцепился, а Родион проворчал:
      - Я эту тигру когда-нибудь о дерево расшибу.
      - Черти, - сказала Пина. - Так можно человека заикой сделать. Родион, тебе надо в команде заику?
      Родион засмеялся, шагнул к палатке, отстегнул полог и расшевелил крайнего:
      - Подымайтесь, однако, ребята...
      Потом он собрал пустую посуду и пошел к бочаге. А тайга еще спала, вся в сизой росе, в паутинной зыбкости сумеречного рассвета, непахнущая. Блеклая зелень источала прохладную свежесть с такой щедростью, будто это было ее вечное и неизменное свойство. Родион скоро шел меж кустов, осыпая дробную росу. Дышал он глубоко, упоенно, как дышится только утрами. Мускулы у него сладко ныли.
      В вышине, меж крон, смутно белели рваные проемы, они пока не начали голубеть. Ветра не было - это Родион засек еще на стане, когда проснулся. Славно. Всю ночь пожар вбирал в себя влагу из воздуха, и роса в безветрии теперь будет долго придерживать огонь. Однако все равно нажимать надо, работы на полосе еще порядком.
      На самом дне сырой низины лежала добрая матичная ель, еще зеленая. Лет полтораста ветвила она себя, с каждым годом хватая в лапы все больше ветра, но, должно быть, корни ее плохо углубились и мало оплели землю, а этой весной, когда почва оттаяла и размякла, ель рухнула. Под свежим плоским выворотом стояла черно-зеркальная вода, в ней на редких травинках серебрились пузырьки. Ленивые утренние комары обсели Родиона, прожгли рубаху на плечах. Он ополоснул лицо, глотнул холодной, чуть пресноватой воды, наполнил посуду и пошел назад.
      Встретилась Пина. Он посторонился, пропуская ее по тропе, а она неожиданно толкнула его в мокрый куст, побежала в низину, к бочаге.
      - Вот мать честна! - отряхнулся Родион.
      Когда он вернулся к стану, на сером кострище уже пыхал огонек. Санька остервенело точил драчовым напильником лопату и приговаривал, задавая с утра темп:
      - Тащите его, мужики, тащите за ноги. Или за другие места! Отойдет, ничего! Тут есть секрет - надо в первый час переломить себя, а то весь день будешь киснуть.
      Рабочие сидели у костерка, тянулись руками к огню и зябко вздрагивали.
      - Сейчас копать, пока росно, - проговорил Родион. - А там что за лихо?
      В палатке кто-то возился, оттуда слышались ругань и жалостливые стоны. Вот вытащили наружу Евксентьевского, он охал и не поднимался, глядел затравленно. Руки его со скрюченными пальцами лежали бессильно, и ноги были раскинуты носками врозь.
      - Не хочет вставать, - сказал Гришка, который вытащил его из палатки.
      - Я хочу, но не могу, - простонал Евксентьевский.
      - Шевелиться надо, - посоветовал Родион. - Пройдет.
      - Ты что это? Виталь? - спросил Санька. - А? Вид у тебя натурального утопленника. Подымайся, ничего! Посгинайте его, мужики! Гриша, подшевели-ка его!
      - Не надо, - возразил Родион.
      - Вот ты как с ними, Родя?! - Санька отвернулся. - Ну, тогда я отступаюсь, _чаша моего терпения лопнула_! Только на собрании мы решали не так. Копытин прилетит - поговори с ним...
      - Руки сбили небось, а? - не слушая его, спросил Родион Евксентьевского.
      Тот даже не посмотрел на Родиона, дрожа, пополз к костру.
      - Ишь ты! Шевелится! - восхитился кто-то из рабочих. - Приспособчивый парень, однако!
      - Слушайте, - опять обратился Родион к Евксентьевскому. - Пина вернется, попросите ее бинты найти...
      Тот не отозвался. Сидел потерянный и жалкий, время от времени осторожно дул на ладони. У него горели руки, сухожилия тянуло острой болью и спина гнулась плохо. Не верилось, что к этому можно привыкнуть. Как о несбыточном счастье, он думал о городе, где нет леса, пожаров и таких примитивных людей.
      Пожарники ушли на полосу, захватив топоры и лопаты. Евксентьевский огляделся. Сырой утренний лес, обступивший лагерь, сужал небо, отгораживал огромный шумный город, все знакомое и привычное. А тут непонятная пугающая тишина - то ли неслышно, тая дыхание, шевелится кто-то большой, то ли медленно валится лес. Хорошо еще, что костер горит, полощет огнем. Можно закрыть глаза и представить себе, как на городских улицах шуршат шины и толпа, не знающая тебя, шаркает подошвами...
      - А вы почему здесь?
      Евксентьевский вздрогнул.
      - Оставили.
      - Зачем? - удивилась Пина.
      Он вывернул перед ней ладони в белых пузырях.
      - Подумаешь, - фыркнула она.
      - Вы безжалостны.
      Пина вскинула на плечо лопату.
      - А вас не унизила бы жалость?
      Не дожидаясь ответа, она ушла в лес. Пожарники на полосе сосредоточенно копали, растянувшись цепочкой, и Пина встала в ряд. Она взяла дистанцию от крайнего, обсекла и вынула дерн, отвалила в сторону первую лопату, потом другую, перерубила какие-то скользкие корни. Земля как земля. Правда, у родного кордона лес был почище, пореже и там полосу легче было бить, однако и тут ничего, можно, лишь бы с Родионом.
      Вот все прошли мимо нее дальше, она осталась последней и торопилась, думая только о том, чтобы закончить яму не позже Родиона, который первым продлил цепочку, встав рядом с ней. Если он докопает раньше, то уйдет один по полосе, а ей хотелось вместе.
      Нет, ушел. Она заспешила, чтоб, может, успеть и снова оказаться рядом с ним, но кто-то впереди уже закончил свою яму и шагал за Родионом. Огорченная, Пина минутой позже передвинулась в начало цепочки, и меж нею и Родионом было уже трое. Еще несколько копанок сделала и почувствовала, что лопата затупилась, да и потяжелела будто, однако Пина ни за что бы не созналась в этом сейчас, на людях.
      - Может, завтрак сготовишь, Пина! - крикнул ей издали Родион.
      "Тоже мне миленок! - подумала она. - Трудно ему было подойти, что ли?" Пина воткнула лопату в землю, направилась к стану. Ямы уже заметно продвинулись в лес, разметили зеленую полосу черным пунктиром. Пина шла и шла, а копанки все тянулись, прерывисто деля тайгу на две части. Одна погибнет, а другой Родион с товарищами собирался подарить жизнь, вернее, отстоять ее в тяжелой работе. А пока обе половины леса стояли совсем одинаковые, живые, и невысокое еще солнце, косо прорываясь сквозь чащу, богато расцветило росу - капли лучились, искрились, но тепло спускалось уже с присохших вершин, и омытый лес начал тонко пахнуть пыльцой и смолами.
      Свернувшись у холодного пепелища, Евксентьевский спал. Пина загремела посудой, и он зашевелился. Сдерживая охи, приподнялся, оглядел ее дурным взглядом.
      - Вы хоть бы картошку почистили?
      - Я? Картошку?
      - Вы. Картошку.
      - А мне хочется посмотреть, как ее чистите вы. - Он чуть заметно нажал на слово "вы", только Пина не поняла, издеваться он надумал или хочет дать понять, что она ему нравится. Что это он делает? Потянулся к ее коленке рукой, заискивающе смотрит.
      - Слушайте, вы. - Она неприязненно отодвинулась. - Оставьте это. А не то валяйте в кустики!
      - Но, но! - проговорил он, закуривая. - Не будем ссориться. Хотите, я вам лучше стихи почитаю?
      - Читайте.
      - Свои или чужие?
      - Вы стихи пишете? - В голосе Пины послышалась ирония.
      - Когда-то писал. Для формы.
      - Для какой формы?
      - Ну, на букву "л" или "б".
      - Не понимаю.
      - На букву "ч", например, хотите?
      - Пожалуйста, - недоумевающе пожала плечами Пина.
      Евксентьевский, поматывая сигаретой, начал читать нараспев и зачем-то в нос:
      Я не чаю
      Выпить чаю,
      Я отчаялся почти.
      Чую - чайная
      Случайная
      Маячит на пути.
      Но я чудо замечаю:
      Чашечки
      И чайнички!
      Что за черт?
      Я опечален чрезвычайненько...
      - Ну и дальше в том духе, - прервал себя он. - Или, скажем, про суп-пити.
      - А это что такое?
      - Так называется кавказский суп. А я стихи писал о том, что суп-пити до пяти, и у кого аппетит на пити, и кто хочет зайти съесть пити...
      - Не надо, - перебила его Пина, с силой швырнув картофелину в котел. Там звонко булькнуло. - Чушь собачья!
      - Так ли уж чушь? - Он покровительственно глядел на нее. - А вы что-нибудь смыслите в поэзии?
      Пина помолчала, не зная, как ответить. Ей вообще не хотелось говорить с этим неясным человеком, что сидит напротив, рассматривает ее и кривит губы в любезной усмешке. Сказала все же:
      - Что это за стихи - на одну букву? И как-то все неинтересно, про какие-то мелочи жизни...
      - А может быть, в мелочах заложен глубочайший смысл! - оживился он. Всей жизни реальнейшая реальность! Нас только не хватает, чтоб это ощутить. Тут надо расслабить мозг и дать волю чувствам...
      Пина вскинула на него глаза, смотрела, удивляясь, что он заговорил так вот, по-книжному.
      - Нет, вам этого, пожалуй, не понять, - усмехаясь, сказал Евксентьевский, и Пине стало неприятно, потому что всякий раз под губой у него обнажался синий зуб. - Не понять!
      - А вы говорите так, будто я все понимаю, - улыбнулась Пина чему-то своему, однако он, должно быть, подумал, что она отвечает на его усмешку. - Говорите! Чего-нибудь да пойму!
      - О чем говорить прикажете? - Он смотрел на нее так же нахально, как вчера в вертолете.
      - Ну. - Пина подумала секунду. - Что вы за человек вообще-то?
      - Вы читали Бунина? - задал он неожиданный вопрос.
      - Читала-а-а, - протянула она, почему-то вспомнив вдруг бунинскую Лику.
      - А помните, как у него на пустом осеннем поле мужик лежит и кричит в землю: "Ах, грустно-о! Ах, улетели журавли, барин!" Помните?
      - Не помню, но это хорошо!
      - А в школе вам внушали, что Бунин бяка?
      Пина почувствовала, что ее собеседник рисуется сейчас, чтоб лучше преподнести себя, только зачем? Она повесила котел над костром, подсунула дров. Нет, надо, чтоб она спрашивала, а он отвечал.
      - Не внушали, - сказала Пина. - Однако я жду! Что вы за человек?
      Евксентьевский закинул руки за голову, прилег в тепле, глядя на вершины сосен. Сказал с выражением:
      - Каждый человек - вселенная!
      - Вы тоже вселенная? - спросила Пина и засмеялась. - Ну говорите, говорите...
      - Надо считаться с тем, что в человеке есть! - воскликнул Евксентьевский, и Пина заметила, что он начал будто бы злиться. Считаться с его правом на грусть, на несогласие! У меня свой мир, и в нем хозяин я. Один! И там, в Москве, и здесь, в этом таборе. Я живу, думаю, и мои мысли - мои!
      - Знаете, я пока что-то не услышала ни одной вашей мысли, - сказала она, а Евксентьевский дернулся у костра. - Что же вы? Ну? Что вы за человек все-таки, а?
      Но Евксентьевский замолчал, поняв, должно быть, что с этой так не пройдет, надо что-то другое, а Пина с удовольствием отметила, что он совсем упустил момент, когда в разговоре взяла руль она.
      - Слушайте. - Пина быстро чистила картошку и не смотрела на него. - Я вижу, вам действительно нечего сказать о себе. Но вот вы говорите, что вы один. И тут и там. А там у вас никаких друзей не было?
      - Были, - ответил он, садясь и стараясь встретить ее взгляд. - Но я их ненавидел!
      - Друзей ненавидели? - уже не удивилась она. - За что?
      - Они не принимали меня за своего. Сытые, надушенные, с перхотью на черных пиджаках. Но меня к ним тянуло. Они тоже считали, что Володя Сафонов у Эренбурга был прав - кисточки для бритья и мысли подвергаются дезинфекции. О-о-о, эти наши вечера и ночи!..
      - Говорите, говорите, только не выпендривайтесь! - Пина специально подобрала это грубое слово, еще один уголек ему за шиворот, - может, он забудет позу свою фальшивую и скажет все про себя? - А вот такой дружбы у вас не было, как, например, у Гуляева с Бирюзовым?
      - Милая моя девочка! - с пафосом вскричал вдруг он. - Вы даже не замечаете, насколько ограниченны и вульгарны эти люди!
      - А вы разве на себе не убедились, что Родион чуткий и деликатный человек? - возразила она, сдерживая возмущение.
      - Скажете, он проявил благородство, оставив меня здесь отдохнуть? Не верю! Это он из своих соображений.
      - Что-о?
      Но Евксентьевский не ответил - сосредоточенно рассматривал ногти. Пина покидала грязную посуду в ведро, собралась идти к бочаге. "Какая все-таки неблагодарная скотина!"
      - Из каких соображений? - повременив, зло спросила она.
      - Вот я и думаю над этим.
      Пина фыркнула и ушла. Лес обсох уже донизу, лишь у земли, под травой, было влажно, и сапоги, обсохшие у костра, на первых же шагах омылись, заблестели. Она подошла к низине и остановилась, пораженная, - там уже затягивало дымом. Он был прозрачным еще, синим. Про пожар как-то забылось этим утром, а он подступал, - видать, потянуло слегка в эту сторону, к стану, иначе бы дым не попал сюда. У костра-то, за разговором, ничего не было заметно, а тут едва уловимо пахло гарью - не то тлеющей сырой гнилушкой, не то прошлогодним листом, из которого пробивает густой кислый дым. В бочаге дым был плотней и мешал дышать, но почему-то он отслаивался от воды и не портил ее. Знает Родион, что тут задымливает?..
      Она вымыла посуду, воротилась к стану. Евксентьевский сидел у костра и все так же, на расстоянии, рассматривал ногти. Пина не могла удержаться от улыбки.
      - Вам весело? - скривился он.
      - Нет. Мне смешно.
      - А мне грустно. И там тоже так было, хотя читал я запоем, разыскивая книги, которых никто не знал: Габриеля д'Аннунцио, Отто Вейнингера...
      Он как-то сладко произносил эти незнакомые Пине имена, и очень странно было слышать их тут, в тайге, у костра.
      - Продолжайте, я слушаю...
      - Читал запоем, в кино снимался - среди толпы, конечно. Стихи писал, на гитаре по цифровке учился...
      - А кормил вас кто? Отец? - быстро спросила Пина.
      - Разве это так важно, если речь идет о том, чтобы человек узнал человека? - сказал он, прищурясь.
      - По-моему, это очень важно!
      - Я думаю, что вы понимаете меня, если...
      - А вы сами-то себя понимаете? - перебила Пина, которой уже надоела эта игра.