И на следующее утро:
      - Не могу отделаться от впечатления, оставленного правнуком. Мария Борисовна обожала Женю. Он стал у нас жить, когда ему было три года. Однажды Мария Борисовна уложила его спать в свою постель и ушла куда-то. Я сидел в кабинете и работал. Слышу - Женя орет благим матом. Пошел к нему, стал его уговаривать: подумай об этом, о том... Успокоился. Я вернулся к себе. Опять орет... Пошел снова. Только сяду работать, как он начинает кричать. Я наконец так рассердился, что побил его и ушел. Сижу и думаю: что же я наделал? Он маленький... Сирота... И что будет, когда Мария Борисовна узнает? Решил пойти приласкать Женю и просить, чтобы он ей не рассказывал. Прихожу, а он спит! Крепким сном спит!
      В гневе Корней Иванович был беспощаден. Иногда потом каялся. Часто говорил:
      - Я ночи не сплю, вспоминаю все дурное, что делал людям.
      Вместе с тем с огромной охотой помогал каждому, кто к нему обращался. Писал письма, ходатайствовал...
      Как-то вечером позвонили из Москвы. Чуковский сам подошел к телефону. Его попросили что-то сообщить писателю, который жил в Переделкине и не имел телефона. Корней Иванович мгновенно согласился:
      - Идем!
      Это было зимой, на улицах темно, холодно и скользко. Писатель жил не так уж близко - возле моста через пруд. Я говорю:
      - Не надо вам ходить. Я одна пойду.
      - Нет. Я тоже пойду. Сам передам, раз обещал.
      С трудом дошли. А там долго не могли попасть в сад, звонок не работал, собаки с лаем кидались на нас, лишь только мы пытались открыть калитку. Корней Иванович кричал в темноте на всю округу: "Го-го-го!!!"
      Я жила в переделкинском Доме творчества. Корней Иванович, узнав, что мне надо поехать в Москву, предложил свою машину.
      - Я сам в жизни много намучился, поэтому понимаю других. Бывало, стою с кипой книг, чтобы отвезти в библиотеку, и жду: может, кто-нибудь поедет в город и возьмет меня... А как-то из Барвихи собрался в Москву, вышел, смотрю - стоит машина. Я спросил у шофера, нельзя ли мне тоже поехать. Он говорит: "Надо у хозяина узнать". Появился хозяин, сел и уехал, ни слова мне не сказав. Я так рассердился, что бросил палку им вслед.
      Был внимателен к чужому горю.
      В 1958 году в один и тот же день скончались мой отец и сестра Фредерика, с которой Корней Иванович дружил. Он прислал мне письмо:
      "...Я, потерявший сына, дочь, нежно любимую Марию Борисовну и ежедневно теряющий себя самого - необыкновенно быстрыми темпами, - понимаю Вас и Вашу тоску лучше многих. "Я изучил науку расставанья" - и понял, что главное в этой науке - не уклонение от горя, не дезертирство, не бегство от милых ушедших, а также не замыкание в горе, которому невозможно помочь, но расширение сердца, любовь - жалость - сострадание к живым. Когда умерла моя Мурочка, я спасался горячим общением с другими людьми. Простите, что я преподаю Вам "науку расставанья" так грубо и кратко, - но Вы - Вы, и поймете меня...
      Приезжайте. Помолчим вместе. Не нужны ли Вам деньги?
      Здоровье мое совсем развалилось. Третью неделю не сплю".
      Он не любил ничего общепринятого. Не признавал встреч Нового года. У детей его никогда не было елок.
      Однажды я подарила ему цветок и вместо "спасибо" услышала:
      - Терпеть не могу цветов.
      И тут же преподнес мою гвоздику какой-то повстречавшейся нам даме. Сначала я обиделась, но впоследствии поняла - он действительно не любил цветов. Вероятно, тоже оттого, что их все любят.
      Он не только сам был невообразимо трудолюбив, но и от других требовал, чтобы они неустанно работали.
      - Опять на именины? Либо вы светская дама, либо литератор, одно из двух...
      Долго, с нескрываемым удовольствием смотрел, как пилят дрова в чужом саду.
      Восхищался шофером, когда он сбрасывал с крыши снег.
      Рассказывал, что очень любит стирать.
      Любая работа пленяла его. После болезни сидел на балконе, наблюдал за муравьями и с одобрением говорил:
      - Смотрите, смотрите, какие труженики! Ни одной секунды без дела!.. Это они носят материал, строят себе дом.
      Часто размышлял о самом себе, старался понять себя. И порой жестоко бичевал.
      - Мой первый импульс плохой, хорошее я делаю пораздумав.
      На деле было наоборот: первый импульс - помочь, одарить, похвалить. А потом вдруг сожалеет, зачем это сделал. Помню, написал восторженную статью о поэте. А назавтра:
      - Чего это я его так расхвалил?!
      - Уверяю вас, что я не считаю себя умным. И талант свой я в молодости тратил на фельетоны вместо серьезных книг. Была большая семья, надо было зарабатывать на хлеб.
      В другой раз:
      - Никакого таланта у меня нет. Я беру трудом.
      - Мое добро всегда оборачивается злом.
      - До сих пор я вхожу в кабинет редактора со страхом.
      - Я построил библиотеку потому, что обязан вернуть детям то, что взял у них.
      Получил письмо от приятельницы из Киева, пишет, что он гений. Я говорю:
      - Не совсем гений, скорей генийчик.
      Корней Иванович:
      - Полугений.
      А перед сном со вздохом:
      - Хуже всего быть полугением. Уж лучше - чернорабочим в литературе.
      "В своих писаниях я вижу одни ошибки, одни изъяны и признаю в них единственное достоинство - искренность", - писал мне Корней Иванович.
      Николай Корнеевич справедливо заметил, что человека определяют не только поступки, поведение его, но и мечты. Когда сын ушел, Корней Иванович:
      - Коля говорит: мечты... А я всю жизнь мечтал об одном - чтобы мою статью напечатали.
      Рассказывал: подошла к нему незнакомая женщина и попросила разрешения сфотографироваться с ним. "Вы так любите детей..."
      - Я ей ответил, что совсем не люблю детей. Они для меня материал.
      Между тем знал всех окрестных ребят по именам, знал характер каждого, гулял с ними, играл, бегал вперегонки, читал им книжки. А построенная им библиотека для детей? А "костры", которые организовывал дважды в год? Приходили сотни детей, приезжали писатели, артисты, и едва ли не самое большое удовольствие от этих "костров" получал сам К. И. Чуковский.
      Я бывала с ним и в детских садах. С каким увлечением он, не щадя своего сердца, прыгал с детьми, загадывал им загадки, показывал фокусы, жонглировал палкой...
      Мы шли к Николаю Корнеевичу в Москве и у него во дворе встретили женщину, которая вела за руку мальчика. Корней Иванович остановился и стал разговаривать с ним. Это продолжалось довольно долго, а когда они наконец расстались, я сказала:
      - Это называется - вы не любите детей? Вот ведь я даже не заметила, что мальчик шел. Словно его и не было.
      - Откуда вы знаете, может быть, мне его мама понравилась? - ворчливо ответил Корней Иванович.
      Тяжелый приступ стенокардии. Несколько месяцев лежал больной. Много говорил о смерти.
      - Куда это все девается?.. Куда ушла Мария Борисовна?.. Куда ушла ваша сестра?.. Вы только не думайте, что я боюсь. Я отношусь к этому совершенно спокойно. Я помню все биографии писателей, смерти... Только не уходите из комнаты... Не оставляйте меня одного.
      А через час сочинял шуточные стихи.
      Передала Корнею Ивановичу слова одного из его родных:
      - Он говорит, что любит вас больше всех на свете.
      Корней Иванович:
      - К-а-к?!.. Остальных еще меньше?
      Любил рисовать. Рисовал на рукописях детских стихов, на обрывках бумаги, на обороте "словечек" забавные физиономии, кувшины, тарелки... Вот передо мной лежит нарисованная им фигурка мальчика. На рисунке подпись: "И. Репин".
      Исключителен был его интерес к людям. Вспоминал:
      - Раньше, когда я ехал в поезде, я не мог успокоиться, пока не перезнакомлюсь со всеми пассажирами во всех вагонах.
      Очень ценил образованность:
      - Как он много знает!
      Или с презрением:
      - Он же совершенно не образован!
      Главным в его жизни, разумеется, была литература. Но, увидев научный журнал, читал его от корки до корки, с огромным интересом слушал, когда сын рассказывал о новейших научных открытиях.
      Помню, к внучке приехал товарищ - биолог с микроскопом. Корней Иванович прямо впился в микроскоп, долго рассматривал каплю воды.
      Но больше всего его пленял в людях талант. Самый лестный эпитет в его устах был "талантливый". Ошибался в людях, иногда на него нападала подозрительность, совершенно ослепляющая его. Но талант угадывал мгновенно. И благоговел перед ним.
      - Мы же явление вторичное, - говорил о критиках, литературоведах. Главное - это художник, писатель, поэт...
      Часто назначал дату своей смерти - в феврале, октябре, ноябре. Даже число называл.
      - Летом? Ни за что! Какой интерес умирать летом!
      Когда я наконец поняла, что он сам не верит этим срокам, то сказала:
      - Будет вам! Вы еще десять лет проживете!
      - Десять? Так мало? Я хочу больше...
      Разговор происходил в 1959 году. Ему было тогда около восьмидесяти лет.
      Тогда же, в 1959 году, подарил мне фотографию, где он снят с катаевской собакой Мишкой. И шутливо написал:
      "...От Мишки и меня. Корней Чуковский. В 1959 году такими мы были. Это было очень давно. Июль 1970 г."
      Он не дожил до этой предсказанной им даты девяти месяцев.
      На одном из "костров" Агния Барто предложила детям прочитать хором "Мойдодыра".
      - Кто лучше всех знает эту сказку?
      - Я!! - истошным голосом закричал Корней Иванович.
      1971
      H. Чернышевская
      ВСТРЕЧА ДВУХ ВЕКОВ
      Наша первая встреча в Переделкине произошла в июле 1958 года, когда я одна сидела на веранде Дома творчества. Перед глазами красовался цветник из пионов, начинали расцветать розы.
      Вдруг вдали, на дорожке, ведущей к нашему дому, показался человек в белом костюме. Он шел не торопясь и направлялся ко мне. Я подумала, не ошибка ли это, - ведь я его не знаю. Поэтому даже огляделась по сторонам и еще раз удостоверилась, что кругом пустые плетеные кресла.
      - Я к вам! - произнес посетитель, склонился и поцеловал мне руку.
      Я вгляделась в его лицо и к изумлению своему увидела, что это - Корней Иванович Чуковский. Мы не виделись сорок лет. Конечно, я была очень обрадована.
      Должно быть, на меня кто-нибудь ему указал:
      - Вон она, в кресле одна сидит.
      Можно ли считать это первой встречей, первым днем личного знакомства? Думается, что нет. Эта встреча была подготовлена целым рядом фактов и впечатлений.
      Еще в 1918 году Чуковский посетил моего отца, Михаила Николаевича, для беседы об Авдотье Яковлевне Панаевой, книжку о которой в то время писал. Узнав от мамы, что к отцу приехал Чуковский, мы с сестрой стали просить маму, чтобы нам было позволено присутствовать при их беседе. Ведь Чуковского мы, девятнадцатилетние курсистки, уже хорошо знали по его книгам "От Чехова до наших дней", "Лица и маски". После гимназических учебников от этих книг веяло какой-то свежестью, недозволенной дерзостью и свободой мысли.
      Мама вошла с нами в кабинет отца и обратилась к Чуковскому со словами:
      - Корней Иванович, наши дочки очень хотели бы послушать вас. Они ваши поклонницы.
      - Пожалуйста, - отвечал он, прижимая к сердцу большую тетрадь.
      И добавил как-то по-детски:
      - Только я стесняюсь...
      Это нас особенно тронуло. Нас, девчонок, стеснялся настоящий писатель!.. Мы слушали его затаив дыхание.
      Помню, в разговоре с отцом его особенно интересовал вопрос об огаревском наследстве, о котором мы с сестрой не имели никакого понятия, поэтому содержание их разговора не сохранилось в памяти.
      Мне довелось услышать выступление К. И. Чуковского на "Вечере свободной поэзии" в Тенишевском училище. Он говорил о Маяковском, который тогда же читал свою поэму "Война и мир".
      Видеть Маяковского и слушать его мне пришлось впервые, Впечатление было очень сильное, просто потрясающее. Слово Чуковского было проникнуто любовью к поэту.
      В 1958 году я получила путевку от Литфонда в Переделкино. Я думала, что увидеть Чуковского будет очень просто. Поэтому, приехав в Переделкино, на другой же день обратилась к сестре-хозяйке Дома творчества с просьбой указать мне, как пройти к нему на дачу.
      Она отвечала:
      - Не думайте, что навестить его так легко. Вас и не допустят к нему. Он в пять часов утра встает, до девяти работает, потом отдыхает, потом обед, перед обедом (в два часа) заканчиваются все литературные занятия, в девять часов вечера он ложится спать. В промежутке между двумя и девятью часами у него бесконечные посетители.
      Значит, увидеться с Чуковским мечта несбыточная, и надо от нее отказаться. Вот почему в тот вечер, когда ко мне подошел "незнакомец" в белом костюме, мысли мои были совсем далеки от Чуковского. К тому же вместо черноволосого человека с веселым, звучным голосом я увидела голову белую, как снег, и услышала приглушенное до мягкости: "Я к вам".
      В первой же беседе с К. И. Чуковским мы коснулись прошлого. Вспомнили 1918-й год. Корней Иванович сказал:
      - Я помню и вашего отца, и вашу бабушку, Ольгу Сократовну. В 1906 году мы сидели с ней на скамейке у озера Мед-дум и беседовали...
      К. И. Чуковский впервые навестил нашу бабушку раньше, в 1905 году, когда она жила в Петербурге в одном доме с нами, на Большой Зелениной улице. Это был пятиэтажный каменный дом, выходивший на четыре улицы и вмещавший в себя до пятисот жителей. Наша квартира находилась на четвертом этаже, и бабушке трудно было подниматься по лестнице, поэтому отец снял для нее комнатку в первом этаже у какой-то престарелой пенсионерки. Мы, трое детей, ходили туда вместе с няней навещать бабушку. Чуковский хотел узнать от вдовы Чернышевского об отношениях Некрасова и Николая Гавриловича.
      Он спросил Ольгу Сократовну, какие стихи Некрасова больше всего нравились Чернышевскому. Она сейчас же вспомнила: те, которые начинаются словами:
      Мы разошлись на полпути,
      Мы разлучились до разлуки...
      Чуковский долго не мог обнаружить этого стихотворения, изучая рукописное наследие Некрасова. Какова же была радость Корнея Ивановича, когда наконец эти стихи попались ему в беспорядочной груде бумаг, найденных спустя двадцать лет!
      Полностью он опубликовал их в 1931 году 1. Память семидесятитрехлетней вдовы Чернышевского его поразила.
      1 См. журнал "30 дней", 1931, № 1, стр. 58-59.
      Таким образом получилось, что мы с Корнеем Ивановичем встретились не как чужие, незнакомые люди: за нашими плечами стояли ушедшие из жизни два поколения семьи Чернышевского. Я сразу почувствовала себя спокойно, свободно и, когда он стал расспрашивать о моей литературной работе, поделилась планом будущей книги.
      - Вам нужно собрать, объединить и обобщить все вами написанное, сказал он.
      С первых же дней в Переделкине обнаружилось, что нас связывают не только литературные интересы и воспоминания "вообще". Я узнала, что Корней Иванович задумал написать очерк о журнале "Сигнал", редактором которого он состоял в 1905 году.
      Корней Иванович пригласил меня к себе на дачу, стал расспрашивать, что я помню из меддумской жизни. Ведь именно там спасался он в 1905 году от преследования судебного следователя Обуха-Вощатынского, бежал из Петербурга и появился в Меддуме под видом англичанина. Молниеносному решению так поступить содействовало, как пишет Корней Иванович, три фактора: необходимость бежать от городовых, которые уже шли его арестовать, неожиданное для самого себя посещение Веры Александровны Пыпиной и ее мужа, Евгения Александровича Ляцкого, и случайная встреча с моим отцом, Михаилом Николаевичем Чернышевским. Вера Александровна (моя тетушка) предложила Чуковскому заменить его дешевенький чемодан, перевязанный веревкой, ее новым чемоданом с заграничными наклейками, а жалкую кепку мягкой, теплой клетчатой фуражкой Евгения Александровича. В этой фуражке и с этим чемоданом в руках Чуковский казался "настоящим англичанином". И вдруг, по словам Чуковского, открывается дверь и входит M. H. Чернышевский. Корней Иванович со свойственной ему наблюдательностью сразу уловил усталость, удрученность в его взгляде и движениях. Еще бы: это был период, когда Михаил Николаевич посвящал все свое время, с утра до поздней ночи, подготовке к изданию полного собрания сочинений своего отца в условиях начинавшихся цензурных гонений. Войдя к Ляцким, он произнес: "Как хорошо было бы уехать в Меддум и там отдохнуть от всего!"
      Эти слова оказали какое-то исключительное воздействие на несчастного Чуковского, спасавшегося от тюремной камеры. Дело кончилось его бегством в Меддум.
      Я нарочно привела вкратце своими словами, а не цитатой из Чуковского, ту часть его статьи 1, которая касается встречи с моими родными и далеко не всем понятного слова "Меддум".
      1 См. Корней Чуковский. "Сигнал". Собрание сочинений, т. 2, стр. 726.
      Без этого нельзя дальше продолжать воспоминаний о Переделкине.
      Чуковский жил в Меддуме два раза: в 1905 году, когда спасался от преследования судебного следователя Обуха-Вощатынского, и в 1906 году, когда, оправданный по суду благодаря блестящей защите адвоката О. О. Грузенберга, спокойно, уже под своим именем, поехал туда с женой.
      По просьбе Чуковского я, когда вернулась из Переделкина в Саратов, записала и отослала ему свои меддумские впечатления.
      После этого разговора прошло несколько дней. И вот Корней Иванович приглашает к себе - слушать его чтение о журнале "Сигнал".
      Часов в шесть вечера 7 августа 1958 года мы собрались на стеклянной веранде: профессор Павел Наумович Берков, Макс Поляновский с женой, Елизавета Николаевна Кольцова и другие.
      Все слушали с большим интересом.
      В те дни я почувствовала, что Меддум связал нас крепкой нитью.
      Однажды Корней Иванович с большим чувством рассказал нам писательницам, собравшимся на веранде, о процессе Н. Г. Чернышевского. Этот эпизод биографии Николая Гавриловича, превратившийся в настоящую шекспировскую драму с подлогами, ложными доносами и прочими действиями провокатора Костомарова, больше всего занимал воображение Чуковского, и я не раз слышала его взволнованные рассказы об этом. Но в тот день, о котором я говорю, мне особенно бросилась в глаза манера повествования Корнея Ивановича. Он временами останавливался и полувопросительно глядел на меня, как бы ожидая подтверждения или реплики вообще. И я дополняла короткими словечками его рассказ. На прощанье Корней Иванович заметил:
      - Да, надо нам с Ниной Михайловной устроить вечер Чернышевского.
      Но как-то так получилось, что такой вечер не состоялся. Думаю, что главной причиной было то, что я вечно спешила домой, в Саратов.
      К процессу Чернышевского Корней Иванович еще не раз возвращался. Узнав, например, что один писатель пишет сценарий о Чернышевском под названием "Роман в Петропавловской крепости", К. И. Чуковский был глубоко возмущен, когда на его вопрос о процессе Чернышевского автор сценария ответил, что ничего не знает о нем. Корней Иванович сказал нам с Н. К. Гудзием:
      - Как же это так?! Писать о Чернышевском в Петропавловской крепости и не знать его процесса! Странные бывают писатели!
      С большим нетерпением дожидался Корней Иванович выхода в свет книги "Дело Чернышевского", подготовлявшейся в Саратове. "Уже в книге Лемке, писал он в октябре 1966 года, - это "Дело" произвело ошеломляющее впечатление; но Лемке многого не знал, а кое-чего и сам недопонял. Дать научно проверенные, щепетильно точные документы, относящиеся к этому Делу, давно уж назрела потребность".
      Интересовала Корнея Ивановича и самая личность предателя Костомарова, ему захотелось проверить его деятельность как поэта. "Знаете ли Вы, сообщал он в том же письме, - что Всеволод Костомаров был гнусным переводчиком? Я сравнивал с подлинниками те переводы из Бёрнса и Лонгфелло, которые даны им в "Современнике". Они так же лживы, как и он сам".
      Много труда вложил К. И. Чуковский в изучение стихотворения Некрасова "Не говори: забыл он осторожность", посвященного Чернышевскому. Это началось с 1914 года, когда Корней Иванович прислал В. Е. Чешихину-Ветринскому рукопись стихотворения со своими комментариями 1. Об этом же стихотворении К. И. писал мне в письме от 25 декабря 1966 г.: "Статья Гаркави превосходна. Он установил раз навсегда, что стихотворению "Не говори" нужно придать редакционное заглавие: (Н. Г. Чернышевский) и что датировать его нужно 1874 годом" 2.
      1 См. В. Е. Чeшихин-Вeтринский. Н. Г. Чернышевский. Пг., изд. "Колос", 1923, стр. 203-204.
      2 Речь идет о статье А. М. Гаркави "К спорам о стихотворении Некрасова "Н. Г. Чернышевский" в сб. "Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы", т. IV. Под ред. проф. Е. И. Покусаева. Изд. Саратовского университета, 1965, стр. 104-117.
      Однажды Корней Иванович сказал мне:
      - Я хотел бы послушать ваши воспоминания о писателях, вами виденных и слышанных.
      "Вы хорошо делаете, что начинаете писать Ваши мемуары в чудесном возрасте - 62 года, в возрасте, специально предназначенном для этой работы, - заметил Корней Иванович в одном из своих писем 1959 г., - в 77 мучительно чувствуешь: поздно!"
      Но одновременно с этой работой я должна была выполнить еще одну повесть о Чернышевском для массового читателя. Опять поездка в Переделкино. Опять встреча с Корнеем Ивановичем.
      Наиболее трудной задачей для меня было написать о бабушке, Ольге Сократовне.
      В последних числах июля 1968 года состоялся наш разговор с Корнеем Ивановичем о моей рукописи: стоит ли ее продолжать?
      - Даже не видя ее, но зная вас, скажу: стоит, - отвечал он.
      - Я хочу, с одной стороны, снять с Ольги Сократовны печать подпольщицы и, с другой, освободить ее образ от пошлости.
      - Вы уже и раньше сделали это - в вашей "Летописи".
      Сейчас книжка моя вышла четвертым изданием, в нее внесены дополнения. Но разговор о ней с Корнеем Ивановичем никогда не изгладится из моей памяти. В Переделкине, на улице Серафимовича, у старой сосны, остались жить старинные образы моих предков и светлые мысли о Корнее Ивановиче.
      1970-1973
      Эр. Ханпира
      один год из восьми
      Я познакомился с Корнеем Ивановичем благодаря поэту, которого он преданно любил и памяти о котором он рыцарственно служил всю свою долгую жизнь в литературе.
      Однажды в августе 1960 года я услышал, как по радио артист читал стихотворение Некрасова "Поэт и гражданин":
      ...Иди в огонь за честь отчизны,
      За убежденье, за любовь...
      Иди и гибни безупречно.
      Умрешь не даром: дело прочно,
      Когда под ним струится кровь...
      Артист прочел - безупрёчно. Это заинтересовало меня. До той поры такого произношения этого слова я не слыхал.
      Я начал размышлять над историей безупрёчно. По закону русской фонетики здесь должно было бы звучать "э", а не "о" (то есть на письме тут ожидается "e", a не "ё").
      Я написал небольшую статью, где говорил, что некрасовская рифма свидетельствует: надо произносить безупрёчно. "Некрасов иногда писал белым стихом, но если уж стих был не белым, то у Некрасова не найдем случаев несовпадения ударных гласных в рифмующихся словах", - обосновывал я этот вывод и заканчивал статью так: "Почему же поэт остановился на этом варианте произношения? Мне кажется, что этот вариант помогает читателю точнее понять тот смысл слова, который имел в виду автор. Ведь нельзя же разуметь под безупречно в некрасовском контексте "отлично, похвально, превосходно"? Некрасовское безупрёчно - это и "не заслуживая упрека", и "не посылая упрека" 1.
      1 Ср. русский перевод французского выражения: "Chevalier sans peur et sans reproche" - "Рыцарь без страха и упрека".
      Меня смущали слова "не найдем случаев". Мало ли что подсказывает память. Засесть за многотомное собрание сочинений Некрасова и читать строку за строкой? И вдруг меня осенило: ведь есть же человек, который Некрасова знает вдоль и поперек. И если все-таки встречается там несовпадение ударных гласных в рифмующихся словах, этот человек наверняка помнит об этом.
      Так возникла мысль послать статейку Корнею Ивановичу. В коротком сопроводительном письме, умолчав о сомнениях по поводу ударного гласного и скаламбурив насчет того, что, зная об отзывчивости Корнея Ивановича, рассчитываю на его отзыв, просил не щадить моего авторского самолюбия.
      6 сентября (дней через шесть после отправки моего заказного письма) получаю открытку.
      "Дорогой Эрик Иосифович! Ваша статья мне понравилась. Очень тонко интерпретировали Вы слово "безупречно" у Марлинского. Конечно, Полина любила героя, не делая ему сцен, ни в чем не упрекая его. Относительно некрасовского "безупречно" Вы опять-таки совершенно правы. Эволюция смыслового значения этого прилагательного намечена Вами верно.
      В отзывах о литературе я никогда не щадил ничьих самолюбий.
      Уважающий Вас
      Корней Чуковский".
      Нетрудно представить себе, как это обрадовало меня и подняло веру в собственные силы.
      Месяца через полтора я послал Корнею Ивановичу новый опус с оговоркой, что это в последний раз. Работа была посвящена многозначности слова, игре на этой многозначности в поэтической строке и носила научно-популярный характер. Корнею Ивановичу она не понравилась, и он написал:
      "Дорогой Э. И.
      Эта статейка менее удалась Вам, чем первая. В ней нет никаких открытий. Кто же не знает, что "важный" имеет два значения? "Важничать "тяжко-важко", "важности", "вага" - все это известно всем словарям и всем слововедам. У Вас много пытливости, много словесной чуткости, но приведенные Вами тексты не дают Вам оснований сказать, что "И слово играет радугой своих смыслов". Слишком большой вывод из очень мелких (и к тому же общеизвестных) фактов.
      Простите, пожалуйста.
      С приветом
      К. Чуковский
      6 ноября 1960 г. 1"
      1 В 1963 году в "Вопросах литературы" (№ 12) и в 1964 году в журнале "Русский язык в школен (№ 2) были напечатаны мои статьи, в которых использовались помимо прочего материалы из работы, раскритикованной Корнеем Ивановичем. Я считал, что теперь, после учета замечаний Корнея Ивановича, у меня уже имелись основания в конце одной из этих статей сказать о "радуге значений".
      В январе 1961 года вышел № 1 "Вопросов литературы" с моей статьей "Поговорим о нашей речи". В десятых числах февраля мне позвонила Евгения Александровна Кацева, принявшая большое участие в судьбе этой, как говорят в журнально-издательских сферах, "самотечной" статьи. Евгения Александровна сказала, что в "Вопросы литературы" на мое имя пришло письмо от Корнея Ивановича. Я помчался туда.
      "Дорогой тов. Э. Ханпира. Изо всего, что печатается сейчас о языке, мне больше всего пришлась по душе Ваша статья. (Вся, за исключением заглавия, которое как бы нарочно уклоняется от своей прямой роли: определить содержание статьи.)
      Действительно давно уже возникла потребность не только восставать против всяких словесных ошибок, но и против тех, кто восстает против них без всяких для того оснований. Чудесно Вы сделали, что посягнули на Горького ("целый ряд") и на Сергеева-Ценского ("встать на колени"). Я помню, как Алексею Максимовичу доказывал Евг. Замятин, что "целый ряд" совершенно законная форма. А. М., как мне показалось, согласился с ним. Теперь из Вашей статьи я узнал, что по существу это было не так.
      Еще раз - спасибо за умную - и отлично написанную статью!
      Ваш К. Чуковский.
      3 февр. 1961 г."
      В ответном письме, поблагодарив Корнея Ивановича за лестный отзыв, я согласился с критикой заглавия и написал, что, пожалуй, больше подошло бы "Против излишнего запретительства". К этому времени как раз вышел 1-й номер "Русского языка в школе" со статьей о безупрёчно, и я послал его Корнею Ивановичу. Для меня это было не только соблюдением элементарного правила литературной и научной этики. Это было и желанием поделиться радостью с Корнеем Ивановичем: когда у тебя напечатаны всего три вещи, каждая новая публикация - праздник.
      28 февраля или на следующий день я читал новое письмо Корнея Ивановича:
      "Дорогой Э. И., я рад, что получил Ваш адрес. Мне почему-то казалось, что письмо, адресованное в "Вопросы литературы", до Вас не дойдет. Статью Вашу я обильно цитирую в своей статье о языке, которую сочиняю теперь. Очень хотелось бы показать Вам эту мою статью и посоветоваться обо многом. Не приедете ли Вы ко мне в Переделкино (ул. Серафимовича, 3) к 6 часам 28 февраля? Если письмо не дойдет до Вас к этому времени, сделайте милость, приезжайте в марте - когда вздумается.
      Простите бесцеремонность моего обращения к Вам. О "безупрёчном" статью прочитал вновь. Она интересна, но узка, а "Против изл. запретительства" прельщает именно своей широтой.
      Не захватите ли с собою тот отрывок статьи, кот. не вошел в "Вопр. литер."?
      Ваш К. Чуковский
      26.II.61"
      Дозвониться мне не удалось. Я спросил в письме, можно ли приехать 10-го. В том же письме извещал Корнея Ивановича, что "Вопросы литературы" готовят дискуссию в Центральном Доме литераторов на тему "Как мы говорим, как мы пишем", что журнал рассчитывает на его участие и что вступительное слово поручено сделать мне.
      "Увы, увы, дорогой Эрик Иосифович, 10 марта я уезжаю из Переделкина и буду свободен только 13-го, 15-го, 16-го.
      Ни в каких дискуссиях участвовать не буду. Вопрос о языке - тонкий и сложный. [...]
      Если Вы не боитесь 13-го, приезжайте и привезите свою работу.
      Очень хочется познакомиться с Вами по-настоящему.
      Ваш К. Чуковский".
      Письмо отправлено 7 марта. Я ответил, что приеду 13-го.
      * * *
      Наступило 13 марта 1961 года.
      Я давно завидовал красивым женщинам: мне казалось, что они, привыкшие к поклонению и поклонникам, совершенно не тушуются, не смущаются при знакомстве со знаменитыми мужчинами.
      Мне тридцать четвертый год, а человеку, которого я через несколько десятков минут увижу и с которым буду говорить, - семьдесят девятый. И этот человек - Чуковский... Мысль, двигаясь в этом направлении, могла повернуть меня назад. Старался отвлечься дорожными впечатлениями. А вот и Переделкино. Вхожу в дом. Клара Израилевна поднимается наверх. Вскоре она возвращается и говорит, что Корней Иванович ждет меня. Сверху доносится голос, который нараспев несколько раз произносит мою фамилию. Это, видимо, была одна из милых привычек Корнея Ивановича, как и обращение к некоторым людям по фамилии, на европейский манер. Стучу в дверь. Тот же веселый голос говорит: "Войдите". Посреди комнаты на ковре стоит высоченный человек. Со словами: "Так вот вы какой" - он протягивает мне руку, в которой почти тонет моя.