30-го ноября 1936 г., понедельник
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Многоуважаемый Владимир Васильевич,
 
      Ряд моих пушкинских стихов сейчас на руках у М. Л. Слонима, который обещал мне их, по возможности, устроить (упоминал о Mesures) — нo это уже было давно, и я о дальнейшей судьбе их ничего не знаю.
 
      Одновременно пишу и ему, выясняя — если взяты — то какие, и куда, и наверное ли. Тотчас же по получении ответа извещу Вас — надеюсь, еще до Вашего пятничного свидания с Mesures.
 
      У меня переводов много, хватило бы на ряд мест.
 
      Итак — ждите весточки.
 
      Сердечное Вам спасибо за участие.
 
      МЦ.
 
      Если увидите В<ладислава> Ф<елициановича> — сердечный мой привет ему.
 
      26-го мая 1937 г., четверг
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогой Владимир Васильевич,
 
      Очень тронута неизменностью Вашего участья. — Ничего не получила, — они наверное думают, что на гонорары существует давность и что она — прошла. Но написала я им еще до давности — с месяц назад — и тоже ничего.
 
      Если Вам не трудно, возьмите у них за меня и известите — мне гораздо приятнее получить от Вас и у Вас, чем не-получить в редакции, в которую я совсем не знаю как ехать. (А м. б. и редакции уже нет? Т. е. журнал давно кончился и «directeurs» поделили между собой письменный стол, табурет, машинку и остающиеся экземпляры?)
 
      Жду весточки, сердечно Вас благодарю, приношу извинения за заботу и приветствую.
 
      МЦ.

      12-го декабря 1936 г., суббота.
 
      Милый Лёва,
 
      Мне срочно нужен точный почтовый адрес Штейгера — в связи с его вечером.
 
      Во-вторых: не знаете ли Вы, где он в данную минуту — в Париже или з?городом.
 
      В-третьих: если он з?городом ? не знаете ли Вы точный маршрут к нему; ехать до Chateau de Vincennes — а потом?
 
      Очень прошу Вас сразу мне ответить, по возможности — pneu. Марки прилагаю.
 
      Всего доброго. Спасибо заранее.
 
      МЦветаева
 
      Vanves (Seine) 65, Rue J. S. Potin
 
      Наш № 65, а не 33, а то может выйти путаница.

      <Январь 1937>
 
      Господин Андре Жид, пишет Вам русский поэт, переводы которого находятся у Вас в руках. Я работала над ними шесть месяцев ? две тетради черновиков в 200 стр<аниц> каждая ? и у некоторых стихотворений по 14 вариантов. Время тут ни при чем — хотя все же нет, чуть причем, быть может для читателя, но я Вам говорю, как собрат, ибо время это работа, которую в дело вкладываешь.
 
      Чего я хотела больше всего, это возможно ближе следовать Пушкину, но не рабски, что неминуемо заставило бы меня остаться позади, за текстом и за поэтом. И каждый раз, как я желала поработить себя, стихи от этого теряли. Вот один пример, среди многих,
 
      написанные стихи:
 
…Pour ton pays aux belles fables
Pour les lauriers de ta patrie
Tu d?laissais ce sol fatal
Tu t’en allais m’otant la vie
 
      4-я строфа:
 
Tu me disais: — Domain, mon ange,
L?-bas, au bout de l'horizon,
Sous l'oranger charge d'oranges
Nos coeurs et l?vres se joindront.
 
      Дословный перевод: Tu me disais: A l'heure de notre rencontre — Sous un del ?tenellement bleu — A l’ombre des olives — les baisers de l’amour — Nous r?unirons, mon amie, ? nouveau.
 
      Итак, во французской прозе:
 
      А l’ombre des olives nous unirons, mon amie, nos baisers a nouveau.
 
      Во-первых, по-русски, как и по-французски, соединяют уста в лобзаньи, а не лобзанье, которое есть соединение уст.
 
      Значит Пушкин, стесненный стихосложением, позволяет себе здесь «поэтическую вольность», которуя я, переводчик, имею полное право не позволять себе, и даже не имею никакого права себе позволить.
 
      Во-вторых, Пушкин говорит об оливковом дереве, что для северного человека означает Грецию и Италию. Но я, пишущая на французском языке, для французов, должна считаться с Францией, для которой оливковое дерево, это Прованс (и даже Мирей). Что же я хочу? Дать образ Юга дальнего, юга иностранного. Поэтому я скажу апельсиновое дерево и апельсин.
 
      Вариант:
 
Tu me disais: sur une rive
D'azur, au bout de l'horizon
Sous l’olivier charge d’olives
Nos coeurs et l?vres se joindront.
 
      Но: оливковое дерево наводит на мысль об ином союзе, чем союз любви: о дружественном союзе, или о союзе Бога с человеком… вплоть до S. D. N., а никак не о союзе любви (или любовном единении).
 
      Второе: плод оливкового дерева мал и тверд, тогда как апельсин всегда неповторим и создает гораздо лучше видение ностальгии (по-русски тоски) любовной.
 
      Вы понимаете меня?
 
      И еще одна подробность: апельсиновое или лимонное дерево не существует по-русски в одном слове: это всегда дерево апельсина, дерево лимона.
 
      Таким образом Пушкин не захотел дать южное дерево, или даже Юг в дереве и у него не оставалось выбора, поэтому он взял иностранное слово «оливковое дерево» и переделал его в русское слово «олива». Если бы апельсиновое дерево существовало, он несомненно выбрал бы его.
 
      Итак:
 
Tu me disais: — Demain, cher ange,
L?-bas, au bout de l’horizon,
Sous l’oranger charge d’oranges
Nos coeurs et l?vres se joindront.
 
      Ангел мой родной — этого нет в тексте, нет в этом тексте, но это речь целой эпохи, все, мужского или женского рода, все, пока они любили друг друга были: ангел мой родной, даже среди женщин, даже среди друзей; ангел мой родной! слова бесполые, слова души, наверняка произнесенные женщиной, которую Пушкин провожал, прощаясь с ней навсегда. И еще одна мелкая подробность, которая, быть может, заставит Вас улыбнуться.
 
      Пушкин был некрасив. Он был скорее уродом. Маленького роста, смуглый, со светлыми глазами, негритянскими чертами лица — с обезьяньей живостью (так его и называли студенты, которые его обожали) — так вот, Андре Жид, я хотела, чтобы в последний раз, моими устами, этот негр-обезьяна был назван «ангел мой родной». Через сто лет — в последний раз — ангел мой родной.
 
      Читая другие переводы, я вполне спокойна за ту вольность, которую я себе позволила.
 
      Вот еще один пример моей неволи
 
      Прощанье с морем, строфа 6:
 
Que n’ai — je pu pour tes temp?tes
Quitter ce bord qui m’est prison!
De tout mon coeur te faire f?te,
En proclamant de cr?te en cr?te
Ma po?tique ?vasion
 
      Дословный перевод: Je n'ai pas r?ussi ? quitter a jamais — Cet ennuyeux, cet immobile rivage — Te f?liciter de mes ravissements Et diriger par dessus tes cretes — Ma poetique ?vasion.
 
      Переложение первое и соблазнительное:
 
      1. Que n’ai je pu d'un bond d'athl?te
 
      Quitter ce bord qui m'est prison…
 
      Пушкин был атлетом, телом и душой, ходок, пловец и т. д. неутомимый (Слова одного из тех, кто позже положат его в гроб: это были мышцы атлета, а не поэта.)
 
      Он обожал эфеба. Это было бы биографической чертой. Во-вторых: прыг и брег. Соблазнительное видение полубога, наконец освободившегося, который покидает берег одним прыжком, единственный, и оказывается в середине моря и воли. (Вы меня понимаете, ибо видите это.)
 
      Тот Пушкин, сдержанный всей тупостью судьбы. Царя, Севера, Холода
 
      — освобождающийся одним прыжком.
 
      И, в-третьих (и это во мне только третье:) звук, созвучье слов: прыг и брег, эта почти-рифма.
 
      Так вот, Андре Жид, я не поддалась соблазну и, скромно, почти банально:
 
Que n'ai — je pu pour tes temp?tes
Quitter ce bord qui m'est prison!
 
      Ибо 1) атлет перекрывает все, всю строфу — мы ее кончили, а атлет еще продолжает свой прыжок, мой атлет перекрывает всего поэта в Пушкине, моего Пушкина — всего Пушкина, его, Пушкина, и я не имею на него права. Я должна, мне пришлось — в себе задавить.
 
      Второе: это романтическое стихотворение, самое романтическое, которое я знаю, это — сам Романтизм: Море, Рабство, Наполеон, Байрон, Обожание, а Романтизм не содержит ни слова ни видения атлета. Романтизм, это главным образом и повсюду — буря. Итак — откажемся.
 
      (Это было одним из самых для меня трудных (отказов) в моей жизни поэта, говорю это и я в полном сознании, ибо мне пришлось отказываться за другого.)
 
      Дорогой Жид, письмо стало длинным, и я бы никогда его не написала другому французскому поэту, кроме Вас.
 
      Потому что Вы любите Россию, немного с нами знакомы, и потому что стихи мои уже в Ваших руках, хотя не я Вам их вручила, — и это чистая случайность (которую по-французски предпочитаю писать через Z: hazard).
 
      Чтобы Вы могли сориентироваться на меня, как личность: десять лет назад я дружила с Верой, большой и веселой Верой, тогда только что вышедшей замуж и совершенно несчастной.
 
      Я была и остаюсь большим другом Бориса Пастернака, посвятившего мне свою большую поэму 1905.
 
      Не думаю, чтобы у нас были другие общие друзья.
 
      Я не белая и не красная, не принадлежу ни к какой литературной группе, я живу и работаю одна и для одиноких существ.
 
      Я — последний друг Райнера Мария Рильке, его последняя радость, его последняя Россия (избранная им родина)… и его последнее, самое последнее стихотворение
 
      ELEGIE
 
      f?r Marina которое я никогда не обнародовала, потому что ненавижу всенародное
 
      (Мир это бесчисленные единицы. Я — за каждого и против всех).
 
      Если Вы знаете немецкий и если Вы — тот, которому я пишу в полном доверии, я Вам эту элегию пошлю, тогда Вы лучше будете меня знать.
 
      ________
 
      (Официальные данные)
 
      Не зная русского языка. Вы не можете мне доверять, что касается точности русского текста, я и не хочу, чтобы Вы мне доверяли, поэтому скажу Вам, что:
 
      Поэт, биограф-пушкинист Ходасевич (которого все русские знают) и критик Вейдле ручаются за точность моих переводов.
 
      До свиданья, Андре Жид, наведите справки обо мне, поэте, спросите у моих соотечественников, которые кстати меня не очень любят, но все уважают.
 
      Мы получаем тольхо то, чего хотим и чего стоим.
 
      Кланяюсь Вам братски
 
      Марина Цветаева
 
      Р. S. Я уже не молодая, начинала я очень молодой и вот уже 25 лет как я пишу, я не гоняюсь за автографами.
 
      (К тому же Вы можете и не подписываться)
 
      Р. S. Переводы эти, предъявленные критиком Вейдле Господину Полану, редактору N<ouvelle> R<evue> F<ran?aise> <…> были им отвергнуты, по той причине, что они не позволяли дать себе отчет о гениальности поэта и являются, в целом, лишь набором общих мест.
 
      Если бы он мне сам сказал, я бы ему ответила:
 
      Господин Полан, то что Вы принимаете за общие места, является общими идеями и общими чувствами эпохи, всего 1830 г., всего света: Байрона, В. Гюго, Гейне, Пушкина, и т. д. и т. д.
 
      Александр Пушкин, умерший сто лет назад, не мог писать как Поль Валери или Борис Пастернак.
 
      Перечитайте-ка ваших поэтов 1830, а потом расскажите мне о них.
 
      Если бы я Вам дала Пушкина 1930, Вы бы его приняли, но я бы его предала.

      <Около 20 апреля 1937 г.>
 
      Многоуважаемый Сергей Михайлович,
 
      Может быть Вы видели мою рукопись Стихов к Пушкину, принесенную мною по просьбе господина Сем<енченкова> на выставку? О дальнейшей судьбе ее я не знаю. Полагаю, что она есть на руках у Г<осподи>на С<еменченкова> и очень прошу Вас, если она Вам нужна, взять ее себе — от меня на память. Большинство этих стихотворений никогда не печаталось, и они впервые все вместе переписаны.
 
      Я часто вижу Вас на писательских вечерах и потому подумала, что мои стихи, особенно к Пушкину, могут быть Вам радостны.
 
      <Зима 1937/38 года. Ванв.>

      Милые дети!
 
      Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, что вы — люди или нелюди, — как мы. Но говорят: что вы есть, что вы — особая порода, еще поддающаяся воздействию.
 
      Потому:
 
      — Никогда не лейте зря воды, потому что в эту же секунду из-за отсутствия ее погибает в пустыне человек.
 
      — Но оттого, что я не пролью этой воды, ведь он ее не получит!
 
      — Не получит, но на свете станет одним бессмысленным преступлением меньше.
 
      Потому же никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице, под ногами, поднимите и положите на ближний забор, ибо есть не только пустыни, где умирают без воды, но и трущобы, где умирают без хлеба. Может быть, этот хлеб заметит голодный, и ему менее совестно будет его взять так, чем с земли.
 
      Никогда не бойтесь смешного, и если видите человека в смешном положении: 1) постарайтесь его из него извлечь, если же невозможно — 2) прыгайте в него к человеку, как в воду, вдвоем глупое положение делится пополам: по половинке на каждого — или же на худой конец — не видьте смешного в смешном!
 
      Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают, раз так охотно на них ссылаются! (NB! ряд примеров, которые сейчас опускаю.) У «всех» есть второе имя — никто, и совсем нет липа — пробел. Ну а если вам скажут: «Так никто не делает» (не одевается, не думает и т. д.) — отвечайте: «А я — кто!»
 
      Не ссылайтесь на «немодно», а только на: «неблагородно».
 
      Не слишком сердитесь на родителей, помните, что они были вами и вы будете ими.
 
      Кроме того, для вас они — родители, для самих себя — я. Не исчерпывайте их — их родительством.
 
      Не осуждайте своих родителей н? смерть раньше (своих) сорока лет. А тогда — рука не поднимется!
 
      Увидя на дороге камень — уберите, представьте себе, что это вы бежите и расшибаете себе нос; из сочувствия (хотя бы себе — в другом!) уберите.
 
      Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае. Стыдитесь — не уступить!
 
      Не отличайте себя от других — в материальном. Другие — это тоже вы, тот же вы. (Все одинаково хотят есть, спать, сесть и т. д.)
 
      Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. После победы — протяните руку.
 
      Не отзывайтесь при других иронически о близком (хотя бы даже о любимом животном!); другие уйдут — свой останется.
 
      Книгу листайте с верхнего угла страницы. Почему? Потому что читают не снизу вверх, а сверху вниз.
 
      Это у вас должно быть в руке — как у меня.
 
      Доедая суп, наклоняйте тарелку к себе, а не от себя к другому: чтобы в случае беды пролить суп не на скатерть и не на визави, а на собственные колени.
 
      Когда вам будут говорить: «Это — романтизм», вы спросите: «Что такое романтизм?» — и увидите, что никто не знает; что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюются! и запускают вам в лоб!) — слово, смысла которого они не знают.
 
      Когда же окончательно убедитесь, что не знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:
 
      — «Романтизм — это душа».

      4-го декабря 1937 г., суббота
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогой Вадим,
 
      Сердечное спасибо за привет и приход. Страшно жаль, что не застала — много бы Вам рассказала — и страшного и смешного.
 
      Если можете — достаньте где-нибудь Le Proces — Kafka (недавно умершего изумительного чешского писателя) — это я — в те дни. А книга эта была последняя, которую я читала до. Читала ее на Океане, — под блеск, и шум, и говор волн — но волны прошли, а процесс остался. И даже сбылся.
 
      — Когда увидимся? Если к вам теперь действительно ходит метро — могли бы как-нибудь выбраться с Муром. Если Вы к нам — только сговорившись — была бы Вам сердечно рада.
 
      Пока же — сердечный привет Вам и Вашим! И еще раз — спасибо.
 
      МЦ.
 
      Что С<ергей> Я<ковлевич> ни в какой уголовщине не замешан, Вы конечно знаете.
 
      _______
 
      Прочтите Процесс!
 
      9-го марта 1938 г., среда
 
      Vanves (Seine) 65, Rue J. В. Potin
 
      Милый Вадим,
 
      Я сейчас разбираю свои и Мурины книги, и у меня оказался целый ящик отдаваемых — детских и юношеских, старинных и современных, — и я подумала о Вас: может быть Вам нужны для Вашей дочки, а также для племянника?
 
      Если да — две просьбы: ответить поскорее и явиться за ними поскорее, чтобы отобрать, а часть и забрать. До Вашего ответа никому показывать не буду, поэтому очень, очень прошу Вас ответить поскорее и сразу назначить, когда сможете быть. Мне удобнее — утром, до завтрака (сможете позавтракать у нас) и хорошо бы — не в среду и воскресенье, п. ч. у меня — рынок, но — не знаю Вашего рода работы  — м. б. Вы свободны только в воскресенье? Тогда можно и в воскресенье, часам к 11-ти, чтобы я до этого успела на рынок.
 
      До свидания, сердечный привет Вам и Вашим, жду ответа.
 
      MЦ
 
      Р. S. Приезжайте с серьезным вместилищем!
 
      Ехать к нам до конечной станции Maine d'Issy — идти по улице явно-идущей в гору: Auguste Gervais — идти все прямо, прямо до небольшой, мало-заметной площади (площадке) с еще менее-заметными деревцами в кадках и пышным названием Unter den Linden, т. е. Plase des Tilleuls — ee пересечь справа налево и тут же оказаться (по правую руку) на Rue Baudin — ee пройти всю — и оказаться на Av<enue> de Clamart (с большими деревьями), по ней — вправо и первая ул<ица> налево — J. В. Potin: наш дом — угловой: та руина, к<отор>ую Вы знаете. Второй этаж, правая дверь.
 
      От метро к нам не более 10 мин<ут>, если идти по этому маршруту, самому простому и — главное — никого не спрашивать, а то заведут.
 
      _______
 
      Тогда же сговоримся, когда мне у Вас побывать — я давно собираюсь и очень рада буду повидать всех: прежних и новых.
 
      ________
 
      17-го мая 1938 г., вторник
 
      Vanves (Seine) 65, Rue J. В. Potin
 
      Милый Вадим, Простите, что тогда же не отозвалась на Ваше письмо, сердечно меня тронувшее. Но я была (и еcмь) завалена рукописной и корректорской работой.
 
      Посылаю вам вставки в Черта, две счетом. Нужно — каждой по 8 экз<емпляров>, т. е. придется по два раза печатать, п. ч. оттисков сделать нельзя.
 
      Очень прошу блюсти красную строку: всюду, где с новой строки, ставлю точку (красную).
 
      Бумагу высылаю одновременно, взяла лучшую — чтобы немножко дольше длилась.
 
      Когда кончите, завезите к Маргарите Николаевне — заказным дорого, простым — страшно. М. б. напишете, когда будете? Тогда и я приеду, и побеседуем.
 
      Очень просила бы Вас, милый Вадим, отпечатать и первый листок:
 
      ЧЕРТ ВСТАВКА (ПРОПУСК) № 1 (и т. д.). Это мне очень сократит работу. Еще раз — огромное спасибо.
 
      МЦ.

      27-го мая 1938 г., пятница
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Милый Вадим!
 
      Обращаюсь к Вам с сердечной и срочной просьбой. Я проглядела и повырезала всю лебедевскую Волю России за несколько лет (с 1927 г.) — к сожалению — неполную, в поисках своих вещей, и не оказалось:
 
      1) моего Крысолова
 
      2) моей Поэмы Лестницы.
 
      Мне обе эти вещи нужны до зарезу.
 
      Указания:
 
      Крысолов печатался в 6-ти книгах, а м. б. даже — в 7-ми, по главе. Думаю: начиная с января 1925 г., может быть — с февраля, и так — шесть или семь книг подряд. За 1925 год отвечаю — всем существом. Мои вещи — моя автобиография.
 
      Лестница писалась летом 1926 г., у меня есть первый черновик, там — все даты, и печаталась, нужно думать, осенью — зимой 1926 г., может быть — заскочила и в 1927 г., не позже.
 
      Умоляю разыскать и прислать — непременно заказным. Возмещу — хотите книгой? (Старинной, Вы их любите.)
 
      Но — скорее. У меня спокойной жизни — самое большое — месяц, потом переезд на др<угую> квартиру, т. е. долгий и сплошной кошмар.
 
      Умоляю — скорее!
 
      Если можно — несколько экз<емпляров>, нельзя — один (очень бы нужно — несколько!).
 
      Только не присылайте книг — целиком, а аккуратно выньте, не отрезая лишних страниц, отрежу — я (говорю о соответствующих страницах, чтобы не было отдельных листков. Не режьте, а надрезав ниточки — вынимайте).
 
      Бьюсь над своим 16-летним архивом, и даже — с ним. Сердечный привет и заранее благодарность!
 
      М. Цветаева
 
      — Крысолов. — Поэма Лестницы.
 
      15-го мая <? июня> 1938 г., среда
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогой Вадим!
 
      Бесконечно Вам благодарна, а книжку (старинная) оставлю у Маргариты Николаевны, в ее окружении иногда бывают оказии в Прагу.
 
      Из стольких людей, мне за этот год столько! — обещавших. Вы один — исполнили: полностью. И я Вам этого никогда не забуду.
 
      Подождите еще немножко: только что получила от другого Вадима (Андреева) вставки в своего Черта — машинные. Проверю и пошлю Вам, Вы — вложите и с Богом! (Там Рудневым (богобоязненным) была выпущена целая глава о священниках и отсечен весь Чертов хвост. Без него всякий хвостатый — жалок.)
 
      Итак — подождите еще немного.
 
      Еще раз — бесконечно Вас благодарю.
 
      МЦ.
 
      Оставлю для Вас еще чернильницу — из которой писала 12 лет. Для Вас — не для Булгакова. Все это получите — в свой срок. (Из нее писала и Лестницу.)
 
      Р. S. Передайте, пожалуйста, прилагаемый листок г<осподину> Постникову.

      Vanves, 31-го мая 1938 г.
 
      Милый Дон Аминадо,
 
      Мне совершенно необходимо Вам сказать, что Вы совершенно замечательный поэт. Я уже годы от этого высказывания удерживаюсь — a quoi bon? — но в конце концов, — несправедливо и неразумно говорить это всем, кроме Вас, — который, единственный, к этому отнесется вполне серьезно и, что важнее, — не станет спорить. (Остальные же (дураки) Вам верят на слово — веселее.)
 
      Да, совершенно замечательный поэт (инструмент) и куда больше — поэт, чем все те молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем «на серьёзе».
 
      Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам непрерывно рукоплещу — как акробату, который в тысячу первый раз удачно протанцевал на проволоке. Сравнение не обидное. Акробат, ведь это из тех редких ремесел, где всё не на жизнь, а на смерть, и я сама такой акробат.
 
      Но помимо акробатизма, т. е. непрерывной и неизменной удачи, у Вас просто — поэтическая сущность, сущность поэта, которой Вы пренебрегли, но и пренебрежа которой Вы — больший поэт, чем те, которые на нее (в себе) молятся. Ваши некоторые шутливые стихи — совсем на краю настоящих, ну — одну строку переменить: раз не пошутите! — но Вы этого не хотите, и, ей-Богу, в этом нехотении, небрежении, в этом расшвыривании дара на дрянь (дядей и дам) — больше grandezz'ы, чем во всех их хотениях, тщениях и «служениях».
 
      Вы — своим даром — роскошничаете.
 
      _______
 
      Конечно, вопрос: могли бы Вы, если бы Вы захотели, этим настоящим поэтом стать? На деле — стать? (Забудем читателя, который глуп, и который и сейчас не видит, что Вы настоящий поэт, и который — заранее — заведомо — уже от вида Вашего имени — b?atemeat et b?tement — смеется — и смеяться будет — или читать не будет.)
 
      Быт и шутка, Вас якобы губящие, — не спасают ли они Вас, обещая больше, чем Вы (в чистой лирике) могли бы сдержать?
 
      То есть: на фоне — не газеты, без темы дам и драм, которую Вы повсеместно и неизменно перерастаете и которая Вам посему бесконечно выгодна, потому что Вы ее бесконечно — выше — на фоне простого белого листа, вне трамплина (и физического соседства) пошлости, политика и преступлений — были бы Вы тем поэтом, которого я предчувствую и подчувствую в каждой Вашей бытовой газетной строке?
 
      Думаю — да, и все-таки этого — никогда не будет. Говорю не о даре — его у Вас через край, говорю не о поэтической основе — она видна всюду — кажется, говорю о Вас, человеке.
 
      И, кажется, знаю: чтобы стать поэтом, стать тем поэтом, который Вы есть, у Вас не хватило любви — к высшим ценностям; ненависти — к низшим. Случай Чехова, самого старшего — умного — и безнадежного — из чеховских героев. Самого — чеховского.
 
      Что между Вами — и поэтом? Вы, человек. Привычка к шутке, и привычка к чужой привычке (наклонная плоскость к газетному читателю) — и (наверное!) лень и величайшее (и добродушное) презрение ко всем и себе — а может быть, уж и чувство: поздно (т. е. та же лень: она, матушка!).
 
      Между Вами и поэтом — быт. Вы — в быту, не больше.
 
      Не самообольщаюсь: писать всерьез Вы не будете, но мне хочется, чтобы Вы знали, что был все эти годы (уже скоро — десятилетия!) человек, который на Вас радовался, а не смеялся, и вопреки всем Вашим стараниям — знал Вам цену.
 
      Рыбак — рыбака видит издалека.
 
      Марина Цветаева.
 
      — А дяди! А дамы! Любящие Вас, потому что невинно убеждены, что это Вы «Марию Ивановну» и «Ивана Петровича» описываете. А редактора! Не понимающие, что Вы каждой своей строкой взрываете эмиграцию! Что Вы ее самый жестокий (ибо бескорыстный — и добродушный) судья. Вся Ваша поэзия — самосуд: эмиграции над самой собой. Уверяю Вас, что (статьи Милюкова пройдут, а…) это — останется. Но мне-то, ненавидящей политику, ею — брезгующей, жалко, что Вы пошли ей на потребу.
 
      — Привет! —

      <Начало июня 1939 г.>
 
      Дорогая Надежда Николаевна!
 
      Если Вы мне что-нибудь хотите в дорогу — умоляю кофе; везти можно много, а у меня — только начатый пакетик, а денег нет совсем. И если бы можно — одну денную рубашку, самую простую, № 44 (не больше, но и не меньше) на мне — лохмотья.
 
      Целую Вас, вечером приду прощаться — начерно, т. е. в последний раз немножко посидеть.
 
      Приду около 9 ч., м. б. в 91/2 ч., но приду непременно.
 
      Спасибо за все!
 
      МЦ.
 
      <11-го июня 1939 г.>
 
      — Ау! —
 
      Вчера целый день сидели, ожидая телеф<она>, и к вечеру оказалось, что не едем. Нынче будет то же — возможно — уедем, возможно — нет. Ind?fr<isable> не сделала, п. ч. могла уехать вчера в час — и не решилась сесть под люстру.
 
      Если не уедем — Мур завтра утром зайдет. Если не зайдет — уехали. До последней минуты ничего не знаем и не можем отлучиться, ибо телефон — через короткие промежутки.
 
      Посылаю пока 10 фр<анков> для Тамары (5 были даны раньше) — если смогу — оставлю для Вас на столе (Вашем), с посудой, остающиеся 10, не смогу — простите.
 
      Целую.
 
      Спасибо за все!
 
      МЦ.
 
      Воскресенье утром
 
      11-го/12-го июня 1939 г., 12 ч. ночи — воскресенье
 
      Дорогая Надежда Николаевна,
 
      Когда мы с Муром в 11 ч. вернулись — ничего под дверью не было: мы оба — привычным жестом — посмотрели, а когда мы оба — минуту спустя — оглянулись — письмо лежало, и его за минуту — не было. И шага за дверью — не было.
 
      Сердечное спасибо — и за то, что заметили — последний взгляд:
 
      на авось, без всякой надежды (моя слепость).
 
      Вам пишу-последней. Мур спит, дом спит…
 
      …Только одна баба не спит,
 
      На моей коже сидит
 
      (и т. д. — Медведь)
 
      а баба-то — я.
 
      А медведи-то — там. И мно-ого! Но что я буду одна такая баба среди тех медведей — ручаюсь.
 
      _______
 
      Кончаю. Надо спать, а то просплю все способы передвижения. Будильник — уложен (от страха забыть!). Я — сама себе будильник.
 
      ________
 
      Спасибо, что так трогательно выручили. За все спасибо: за чудный Dives — за ту церковь, к которой мы так вторично и не пришли, за наши кладбищенские прогулки — помните? — за самое чудное платье моей жизни — синее — за все Мурины штаны (а их было мно-ого: как тех будущих медведей) — за дом, который мне был — родной, за уверенность, что когда и с чем ни приду — обрадую: хотя бы доверием, за неустанность Вашей дружбы, за действенность ее (дружбы — нет: есть — любовь, или любви нет — есть дружба, во всяком случае есть одно, а не два, и это одно — было).
 
      — Всего не перечислишь — за все.
 
      ________